Мифы о Солженицыне, опровергнутые им самим
(выдержки из книги «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов»: (ж-л «Новый мир», 1998. №11; 1999. №2; 2000. № 9; 2001.№ 4; 2003. № 11: https://magazines.gorky.media/novyi_mi)
Миф 4. Припадочный патологический честолюбец
Корни этого мифа произрастают из интервью друзей юности А.И.Солженицына Николая Виткевича и Кирилла Симоняна, а также первой жены писателя Натальи Решетовской.
Виткевич (из интервью агентству АПН в 1974 г.):
"Нужно сказать, что уже в младших классах он готовился стать будущим великим писателем. Я помню ученические тетрадочки с надписями «Полное собрание сочинений. Том I. Часть 1-я».
Я счел необходимым остановиться на этом, так как это наложило отпечаток и на характер А. Солженицына. Он всегда был большим себялюбом. А во фронтовую пору стал неким «полубогом», судившим с этой высоты о плохом и хорошем не с точки зрения реальности, а по своим схемам и теориям".
Решетовская (Из книги «В споре со временем», 1974 г.):
«Теперь (после окончания физико-математического факультета Ростовского университета – Ю.Т) математика нужна ему только ради хлеба насущного. А для души, для заветной цели, нужно полноценное гуманитарное образование. С ранних лет Саня Солженицын мечтал стать писателем… МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории – Ю.Т.) - это путь наверх! ...
В том, что Саня был ограниченно годен к военной службе, виной была его нервная система. Все, кто видел портреты Солженицына, обращали внимание на шрам, пересекающий правую сторону лба. Многие считали: это памятный след - то ли войны, то ли тюрьмы. Солженицын не подтверждал этого, но и не разуверял. А я, помня этот шрам с нашей первой встречи, не расспрашивала мужа о нём. Было как-то неловко. Узнала я о происхождении этого шрама лишь в 1973 году, спустя добрую треть века после нашего знакомства. Узнала от доктора медицинских наук, известного хирурга Кирилла Симоняна, одноклассника мужа …
- Ты ведь знаешь,- сказал он,- что Саня в детстве был очень впечатлителен и тяжело переживал, когда кто-нибудь получал на уроке оценку выше, чем он сам. Если Санин ответ не тянул на "пятерку", мальчик менялся в лице, становился белым, как мел, и мог упасть в обморок. Поэтому педагоги говорили поспешно: "Садись. Я тебя спрошу в другой раз". И отметку не ставили.
Такая болезненная реакция Сани на малейший раздражитель удерживала и нас, его друзей, от какой бы то ни было критики в его адрес.
Даже когда он, будучи старостой класса, с каким-то особым удовольствием записывал именно нас: меня и Лиду - самых близких приятелей в дисциплинарную тетрадь,- мы молчали. Бог с ним.
Так же с оглядкой на Санину нервозность вели себя и педагоги. Это в конце концов создало в нём веру в какую-то непогрешимость своей личности, какую-то исключительность.
Но как-то преподаватель истории Бершадский начал читать Сане нотацию, и Саня действительно упал в обморок, ударился о парту и рассёк себе лоб.
Все были очень напуганы. Учителя относились после этого к Сане ещё осторожней…»
Итак, из данного отрывка ясно, что первым о припадках честолюбия у Солженицына с детских лет высказался Кирилл Симонян. Именно от него эта информация попала в книгу Решетовской. Виткевич же сказал о «себялюбии» Солженицына намного позже и в значительно менее ярких красках, не видя в нём никакой физической или психической патологии (впрочем, не исключено, что к такому мнению он пришёл уже после своего освобождения, под влиянием Симоняна).
Мнения близких друзей, полученные как раз в момент работы над книгой, могли повлиять и на оценки Решетовской. Она пишет там, например, вскоре после записи воспоминаний Симоняна, что в период одновременной учёбы в университете и МАФЛИ «он продолжал заниматься и дома - частенько до двух часов ночи, доводя себя до головной боли. Он и понимал, что так трудиться нельзя, и не мог остановиться. Ведь нужно было быть первым, первым! Во что бы то ни стало! Любой ценой!»
Такая оценка вполне соответствовала рассказам Симоняна, а вот прежнее, более простое объяснение самопожертвования Солженицына его желанием по максимуму использовать время учёбы в вузах для получения наиболее полных знаний, как необходимой базы больших писательских планов, Решетовской, на фоне обиды на него за «предательство» её любви, видимо, стало казаться менее убедительным.
Но стоило ли ей, в данном случае, так доверять Симоняну? Позже, в своей последней книге «АПН – я – Солженицын» (2003) она сама дважды уличит его во лжи при искажённом толковании им других случаев из жизни Солженицына, о которых она знала лично, либо от непосредственных свидетелей и из писем мужа того времени. О детских же его годах она знала очень мало, потому и позволила себе довериться рассказам его друзей.
А вот что писал в 1978 году, отвечая на выпады против него Симоняна, сам Солженицын в книге «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов»:
«Итак, по сюжету, загадка о шраме продолжала и продолжала мучить Наташу — и вот, рассказывает она в своей книге, через многие годы, уже после развода, осмелилась спросить о том друга нашей общей юности Кирилла Симоняна. А Кирилл — возьми да и знай. А Кирилл — к тому же и врач, да не просто хирург, но универсальный профессор медицины, который знает всю её и вокруг неё и особенно психологию, патопсихологию, фрейдовский психоанализ и всё, что может пригодиться (тут, разумеется, сарказм Солженицына - Симонян был только хирургом – Ю.Т.). И он с лёгкостью даёт объяснение мучительной загадке: Солженицын в детстве был очень впечатлителен, не переносил, когда кто–нибудь получал оценку выше его (впрочем, таких и случаев не было), — становился белым как мел и мог упасть в обморок. Но как–то учитель Бершадский начал читать ему нотацию, и от этого Солженицын упал–таки в обморок и рассек лоб о парту.
Вот и прекрасный старт для безмерного честолюбия насквозь всю жизнь. Вот что может дать один только детский шрам!
Может, но при условии дружной согласованности всех служебных щупальцев КГБ. А это, увы, как раз и не случилось. Через три года появился (может быть, по другому пропагандистскому отделу, может быть, не ЧК, а ЦК) собственный опус доктора Кирилла Симоняна — и о том же самом шраме тот же самый доктор рассказал совсем другую историю: “Поссорившись с Шуркой Каганом, Саня обозвал его «жидом», тот ответил ударом. Падая, Саня рассек лоб о дверную ручку”. (Внимание! выдвигаем монархо–фашиста.)
Вероятно, сами очнулись. И так как книгу Решетовской коммунистические коммивояжёры уже протолкнули по всему свету, то эссе Симоняна не выпустили дальше глухой Дании. Служебное упущение, кого–нибудь и наказали. Но Кирилла Симоняна, заступимся, нельзя упрекнуть: дело в том, что об этом школьном случае он действительно никогда достоверно не знал: случай произошёл 9 сентября 1930 в классе 5 “а”, в самом начале учебного года, а Кирилл только в этих днях впервые перевёлся из другой школы, да в класс 5 “б”, был ещё робким новичком, он и не видел и слышать толком не мог. Так что для ЧК или ЦК он мог бы дать ещё третью или четвёртую версию. Но вопрос в том — какая всего полезнее? Полезнее теперь эти две разошедшиеся увязать — и кто же это сделает лучше самого Симоняна?
И доктор Симонян, диагност и эрудит, легко даёт теперь Суме (так А.И.Солженицын именует Т.Ржезача, автора книги «Спираль измены Солженицына, вышедшей в 1978 г. – Ю.Т.) профессорское решение: сперва Солженицын побледнел от уязвлённого самолюбия (“страшно было смотреть”), а затем уже проорал антисемитский выкрик. А тогда Каган его толкнул — и так он разбился лбом о парту. (Если толкнул — очевидно, всё–таки, спереди? — то можно разбить только затылок?)
Ну да Сума имеет же возможность ещё поехать в Ростов–на–Дону и с помощью ГБ разыскать действительного второго участника того случая — Шурика Кагана. И из допроса его решительно выводит: всё подтвердилось! И даже выносит из этого интервью новые украшения: за несколько дней до события четыре верных друга — Каган, Солженицын, Симонян и Виткевич, надрезают свои пальцы старым скальпелем, смешивают кровь и клянутся в братстве. И вот теперь тот же Бершадский из–за антисемита Солженицына навсегда исключает Кагана из школы “имени Малевича”. (Никогда такой школы не было. Сума полагает, наверно, что это — художник, а то был уже уволенный за политическую неблагонадёжность прежний директор школы, а была школа — имени пса Зиновьева, но тоже разжалована.)
Однако клятвы тех четырёх мальчиков не то что в те дни, но ни в том году, ни в следующем быть не могло по той нескладице, что Виткевич эти годы учился в Дагестане, а Симонян сроду в мальчишечьи игры не играл …
9 сентября он принёс в школу финский нож без футляра (вот откуда у Сумы и выплыл “старый скальпель”) — и мы с ним, именно мы вдвоём, стали с этой финкой неосторожно играть, отнимая друг у друга, — и при этом он, не нарочно, уколол меня её остриём в основание пальца (так понимаю, что попал в нерв). Я испытал сильнейшую боль, совсем не известную мне по характеру: вдруг стало звенеть в голове и темнеть в глазах, и мир куда–то отливать (та самая “страшная бледность”, в которой меня уличили).
Потом–то я узнал: надо было лечь, голову вниз, но тогда — я побрёл, чтоб умыть лицо холодной водой, — и очнулся, уже лёжа лицом в большой луже крови, не понимая, где я, что случилось. А случилось то, что я как палка рухнул — и с размаху попал лбом об острое ребро каменного дверного уступа. Разве о парту так расшибёшься? — не только кровь лила, но оказалась вмята навсегда лобовая кость. Перепуганный тот же Каган и другие, не сказавшись учителям, повели меня под руки под кран, обмывать рану сырой водой, потом — за квартал в амбулаторию, и там наложили мне без дезинфекции грубые швы (советская бесплатная медицинская помощь), — а через день началось нагноение, температура выше сорока и проболел я 40 дней.
А как же — антисемитский выкрик и увещания Бершадского (у Сумы сцена написана так, будто допрос происходил ещё при льющей со лба крови)? А это было — полутора годами позже, и выкрикнул совсем другой мальчик — Валька Никольский, и совсем третьему, Митьке Штительману, они и дрались и взаимно ругались, крикнул и тот о “кацапской харе”, а я сидел поодаль, но не выказал осуждения, мол, “говорить каждый имеет право”, — и вот это было признано моим антисемитизмом и разносили меня на собрании, особенно элоквентный такой мальчик, сын видного адвоката, Миша Люксембург (впоследствии большой специалист по французской компартии). А Шурик Каган во всей той следующей истории был совсем ни при чём. И Александр Соломонович Бершадский действительно со мной беседовал и своею властью (завуча, а не классного руководителя, как плетёт Сума) и своим пониманием пригасил дело, сколько мог.
А как же — исключение Кагана из школы за толчок меня к парте? А это было через два года, в сентябре 1932, и исключали из школы (тот же Бершадский) нас троих — именно: меня, Кагана и ещё Мотьку Гена, а исключали нас за систематический срыв сдвоенных уроков математики, с которых мы убегали играть в футбол. Я же — ещё и классный журнал похитил, где был записан дюжину раз, и закинул за старый шкаф. … Грозно объявил Александр Соломонович наше исключение (как раз в те дни только и появился первый указ о праве исключать, в предыдущие годы и исключать не имели права, Сума опять не сверился со святцами) — и мы с Каганом и Геном, убитые, ничего не говоря дома, дня три приходили под школу сидеть на камешках, пока девчёночья “общественность” не составила петицию, что класс “берёт нас на поруки”, — и Бершадский дал себя уговорить. …
Но чем ближе к литературным занятиям этого треклятого Солженицына, тем неизбежнее должен открыть Сума и движущие его мотивы, источники фальшивого вдохновения (сожигающее честолюбие) и принцип выбора тем (что-нибудь, «что наиболее модно в данной ситуации), да и - наставников его первых шагов. А наставники, оказывается: прежде всего Кирилл Симонян, потом Кока Виткевич и Шурик Каган, хоть он уже в другой школе, потом и мы по разным институтам (неважно, это нужно для вампукского шествия воинов). …
И вот постепенно, в ряде дружеских встреч, начиная с осени 1975 (как задали эту книжку), профессор Симонян растолковывает схватчивому Суме все главные события жизни Солженицына и вообще - что такое он есть. «По авторитетному мнению профессора Симоняна бледность и обморок - это приобретенный рефлекс, который Солженицын научился вызывать без малейших усилий . . . Я смотрю на Солженицына глазами врача. Его судьбу предопределил его генетический код. Солженицын наделён комплексом неполноценности, который выливается в агрессивность, а та в свою очередь порождает манию величия и честолюбие». (Не попеняем на неполную оригинальность этой фрейдистской азбуки. Но заключение о моей душевной болезни - выше, пункт 20-й, - тоже Симоняна, хорошо, что он - не в институте Сербского.). …
Но что ты наделал, Кирилл? Ведь ты не меня облепил этой небылью - но гиблую правду нашей страны, которую враги человечества шесть десятков лет резали, жгли, топтали, топили, - и вот черезсильно мы достаём её со дна - а ты помогаешь заляпывать опять. Помогал. Ради дара русской истории, подымаемого из потопления, - я и вынужден, тобою и этими рогатыми, изневольно, изненужно, длинно восстанавливать каждую клеточку прежде собственной своей жизни…».
((из книги «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов». Ч. 1. Глава 5 / ж-л «Новый мир», 1999. № 2. С. 117 - 120)
Эти воспоминания Солженицына камня на камне не оставляют от «свидетельств» Симоняна, использованных в книге Ржезача. Но чем же объясняются сами эти свидетельства? Что могло заставить Симоняна так беспардонно лгать? Об этом А.И.Солженицын узнал позже и приписал в сноске к предыдущему тесту книги при её издании в том же номере журнала «Новый мир» за 1999 г., на страницах 130-131:
«Через 12 лет после написанного здесь, зимой 1990 - 91, достигли меня же письма неизвестного мне московского врача-психиатра Д. А. Черняховского. Он писал, что «В соответствии с волей Кирилла Семёновича Симоняна. уже рассказывал некоторым лицам и теперь сообщает мне предсмертный рассказ К. С. (Кирилла Симоняна – Ю.Т.), которого он знал по совместной работе. Это было осенью 1977.
«К. С. заявил, что хотел бы доверить мне "постыдные факты своей жизни". "Расценивайте это как исповедь человека, который скоро умрёт, - сказал он, - и хотел бы, чтобы его покаяние в конце концов достигло друга, которого он предал ... Передайте ему всё, что сейчас расскажу. С деталями, со слезами, которые видите, с сердечной болью, о которой можете догадаться". Во время беседы К. С. часто глотал валидол. "После моей смерти не делайте из сказанного тайны. Долго ждать не придётся ..."
Об этой дружбе (со мной. - А. С.) говорил с волнением, считал, что она во многом повлияла на его жизнь ... утверждал, что имел литературные способности едва ли не больше, чем Солженицын. Впоследствии, ощущая себя носителем нереализованного литературного таланта, переживал это как явную несправедливость, что и "сыграло паrубную роль"...
И ещё другое. С детства у К. С. стали проявляться некоторые психобиологические особенности, связанные с половым выбором. Уже будучи врачом, он пережил в связи с этим неприятности, уrрожавшие его карьере. (Вот, наверно, это и было в 1952. - А. С.)
Когда к К. С. Пришли "вежливые люди" (это уже, надо понять, - в 1975 - 76. - А. С.), он в первый момент испытал леденящий ужас, но потом с облегчением понял, что хотя они могут мгновенно сломать жизнь, превратив из доктора наук "в никому не нужное дерьмо", их цель иная: "опять Солженицын". Они были осведомлены, говорили какие-то правдоподобные вещи. Неожиданно для себя К. С. почувствовал какой-то подъём и благодарность, - "да, благодарность за подаренную жизнь врача". Странички "фальшивого доноса Ветрова" были с готовностью восприняты как подлинные, хотя даже тогда "резанули две-три детали, чуждые Солженицыну".
Написал "какую-то пакость для распространения за рубежом". Писал в каком-то странном подъёме, "в дурмане" ... Рассказал, как в больницу приезжал Ржезач - "мразь, кагебешник, говно. Играл с ним в постыдные игры", - именно так выразился К. С. Потом "дурман рассеялся, спохватился и хоть в петлю".
Мы долго говорили с К. С. Его покаяние было искренним и глубоким ... К. С. сказал, что Вы не могли не знать о его "ахиллесовой пяте": "Если б он захотел, то моr бы так приложить по больному месту, что второй (бы] раз не понадобилось. Он этого не сделал". .. Я как врач-психиатр должен заметить, что во время беседы он был уrнетён, но это не была та депрессия, во время которой возможен самооговор . . . 18 ноября 1977 К. С. скоропостижно скончался». (Примеч. 1993.)»
Д.А.Черняховский – врач-психиатр, психотерапевт, работавший в поликлинике Литературного фонда СССР и слывший тогда сочувствующим диссидентам.
Согласно журналистскому расследованию Виктором Тополянским репрессирования в 1948-1952 гг. году видного советского хирурга С.С.Юдина, Кирилл Симонян, бывший тогда одним из его наиболее доверенных помощников, с 1945 года являлся секретным сотрудником КГБ (сексотом). (ВИКТОР ТОПОЛЯНСКИЙ. ДЕЛО ЮДИНА / http://index.org.ru/journal/31/15-topoljnski.html ).
В более полном виде (со всеми иллюстрациями) эту статью можно прочитать на дзен.ру, в канале: Ю.Тарасов. История от историка.