Решила записывать интересные сны.
Жаль, что раньше не начала.
Насколько меня хватит, не знаю.
Один сон был вчера. Вещим я его бы не назвала, но содержание любопытно. Мне снилось, что где-то в очереди к врачу я знакомлюсь с некоей высокого положения пожилой дамой, держащейся с благородным достоинством аристократки. Именно с достоинством, не с высокомерием теперешних выскочек.
Красивая причёска совершенно седых волос, неброские дорогие серьги в ушах и короткая ниточка жемчуга на шее. Разговорившись с ней, я выяснила, что это то ли королева, то ли герцогиня, приехавшая, как и я, на приём к этому известному врачу. Не стоит говорить мне, что к королевам врачи приезжают сами, это ведь лишь сон. Далее я оказываюсь в её свите на особо доверенном положении. Деталей не помню. Снилась мне великосветская жизнь (которая никогда не вызывала у меня интереса) – на самом деле великосветская, а не потуги современных нуворишей, выбившихся из грязи в князи, с купеческим размахом показать свою псевдозначительность.
Опять же, попутно: лет этак уже двадцать пять назад я и в самом деле познакомилась с одной французской супружеской парой в возрасте и с их уже взрослыми детьми, оказавшимися представителями как раз герцогского рода. Титулы во Франции упразднены лет сорок назад, но аристократия никогда аристократией быть не перестанет,традиции убить сложно. Знакомство не развилось, но оно было. Возможно и данный сон это развитие реальных впечатлений, правда очень давних.
А в ночь на сегодня мне и вообще снилось, что я в окружении сначала Гитлера, а потом Сталина. Что касается Гитлера, всё забылось. А вот про сталинскую часть стоит рассказать поподробнее.
Я детство провела на Неглинной улице в угловом доме 20/2, в квартире 11 на последнем третьем этаже. Дома уже нет, его снесли и выстроили на его месте унылую плоскостенную декорацию, лишённую даже того небольшого декора, который был на здании-оригинале. Дом наш был крепким, со стенами толщиной почти в метр, и поэтому зимой в любой мороз в квартире было так тепло, что мы ходили в ситцевых платьях без рукавов. Перекрытия в нём были уже не в очень хорошем состоянии, оконные рамы – откровенно в плохом, но его можно было капитально отремонтировать, что было бы и качественнее, и дешевле, чем стоить такой же, но со стенами, которые можно пальцем проткнуть.
Случилось так, что, когда рушили этот наш дом (а сносили не только его, но весь квартал), я оказалась по делам на Рождественке в крохотной конторке, помещавшейся в доме напротив Рождественского монастыря. Я стояла у окна лицом к Неглинной и видела несколько дыр, глубоко уходивших под землю. Помню из детства по рассказам вездесущих мальчишек легенду, что в подвалах нашего дома и домов соседних были длинные подземные ходы, по которым мальчишки эти якобы доходили до самого Кремля. Тогда в это не особенно верилось, но увидев эти дыры, я вспомнила те рассказы.
Это был дом с историей, немший в себе аромат ушедшей эпохи Москвы времён чуть ли не наполеоновского нашествия. Возможно даже и без "чуть ли", дом был того же вида, что и одноэтажный домик в Рахмановском переулке с мемориальной доской, говорившей, что в том домике жил Белинский. А домик был очень старым. Кажется, я где-то даже читала, что он один из немногих домов, переживших пожар Москвы в 1812 году. На него долго покушались градостроители и наконец снесли (кому он мешал, непонятно, так как ничего нового там не построили и переулок не расширили).
У меня сильное подозрение, что московские власти всё перестроечное и постперестроечное время намеренно на протяжении тридцати лет вытравливают из Москвы истинно московский дух, снося старинные дома, в чём они сильно преуспели. Да собственно по всей России идёт аналогичный процесс нивелирования русской идентичности, а следовательно, русского мироощущения, русского духа. Превращения русских в глобальных общечеловечеков осуществляется даже под маской патриотизма. Превращения в общественно-трудовых единиц с чётко заданным стандартизированным мышлением, у которых потребности и получаемые блага минимальны и чётко контролируются, а любые отступления от стандарта решительно и жёстко пресекаются.
Но не об этом я хотела написать. А о своём сне.
Не знаю, как у вас, но у меня есть некий город, который я вижу только во сне. С несколько другой топографией и внешним видом, нежели Москва, но это Москва, Москва моего сна. Частично это тихие улочки с домами в два, максимум в три этажа, а то и одноэтажные, построенные в начале-середине девятнадцатого века, и несколько провинциальные, как практически весь центр Москвы моего детства. При этом, я знаю, что если я поднимусь на Рождественку, то в одном из переулков окажется полуразрушенная грандиозная церковь с высоченной колокольней в постоянно реставрируемом состоянии. Такой церкви на самом деле нет. Но если мне снится, что я снова живу на Неглинной и гуляю по переулкам (что мы с мамой так любили делать, тем более, что Москва была очень зелёной, а переулки тихими и умиротворяюще уютными), я обязательно на неё наталкиваюсь. С ней у меня связано что-то беспокойно-тревожное, неопределённо-тоскливое. Ну и так далее.
А, бывает, снится и такой город, который как бы и Москва, но в то же время и не Москва, вся застроенная высокими красивыми и добротными доходными домами, как, например, на Петровке, но не однообразно серыми, а сдержанных, но разных цветов, в основном в желтовато- или розовато-коричневой гамме.
И вот в сегодняшнем сне я будто бы показываю эти же переулки какой-то знакомой, реально не существующей, опять прихожу к этой церкви, расположенной как бы за домами, и надо пройти по тесному переулку, зайти в подворотню и только там обнаружить эту побитую временем колокольню и при ней полуразрушенные домики, а также пространство, заваленное строительным мусором. Потом мы с этой знакомой идём сначала по Рождественке, поднимаемся по бульвару на Сретенку следуем уже по ней, по Сретенке, совершенно не похожей на реальную улицу, обе стороны которой застроены вышеописанными большими домами с лепниной и рельефными стенами, и выходим на перекрёсток сложно расходящихся улиц.
По моим представлениям здесь должна быть Сухаревская площадь и начало проспекта Мира. Но её нет, нет никакой площади. Дальше лучами расходятся улицы обычной ширины, все тоже в таких же домах. Словом, что-то совершенно незнакомое, пусть и красивое.
Я в растерянности спрашиваю прохожего, где же проспект Мира. Он подозрительно смотрит на меня и показывает на один из таких лучей: да вот же он! Но это совсем не проспект Мира.По крайней мере не такой, каким мы привыкли его видеть. И я снова спрашиваю: а какой это город? Опять подозрительный взгляд и ответ: да Москва, конечно, какой же ещё. Меня пронзает догадка, и я спрашиваю: а какой сейчас год? И тут этот человек показывает мне на транспорант, растянутый через "проспект Мира": "Наши трудовые свершения – 1930 году!"
Пешеход отходит от меня, с подозрением косясь в мою сторону и подходит к постовому милиционеру в будке на перекрёстке. Потом меня берут под белы руки и ведут в соответствующую организацию, где учиняют допрос, и где я показываю свой паспорт, выданный в 2003 году.
Мне как-то и верят, и не верят, но я в качестве доказательства показываю им свой – миль пардон! – бюстгальтер из кружевной синтетики (больше-то ничего из синтетики у меня нет). Но это лишь вызывает подозрение в том, что меня забросили откуда-то из Германии, где химическая промышленность ушла далеко вперёд, и кто знает, до чего там могут дойти, может быть там уже выпускают и синтетические женские лифчики. А когда выясняется, что по профессии я преподаватель английского языка и переводчик, подозрение перерастает почти в уверенность. "Почти" всё же остаётся из-за паспорта.
Я же буквально требую, чтобы мне устроили встречу со Сталиным, которому мне надо так много сказать. Сказать о том, как можно предотвратить будущую войну, каких ошибок надо избежать и кого из его окружения ему надо остерегаться. Это последнее заставляет их устроить мне встречу с этой ставшей уже почти мифической личностью. Мои руки пристёгивают к подлокотникам кресла, и в комнату входит моложавый и слишком красивый для Сталина мужчина. Я же помню, что левая рука у Сталина была высохшей, а этот прекрасно ею орудует, разжигая трубку. Я делаю выговор следователям, что они мне подсовывают двойника, которого я почему-то называю дублёром. И после этого мне устраивают встречу со Сталиным настоящим.
Выглядит он очень уставшим – настолько, что ему даже говорить трудно. Старше, скромнее одетый, с лицом с крупными порами. Мне почему-то совсем не страшно (страх я поборола в самом начале встречи), я даже чувствую к нему симпатию и ответную его расположенность ко мне. Хотя, возможно, моё чувство сродни стокгольмскому синдрому, переживаемому заложниками из-за страха быть убитыми своими захватчиками во время штурма, когда заложники начинают считать врагами освободителей, а бандитов друзьями .
Сначала он тоже мне не доверяет и разговаривает насмешливо, но потом, когда я начинаю рассуждать об его планах по индустриализации страны, о том, какие заводы будут построены, начинает внимательно меня слушать. Я говорю о том, что рано утром 22 июня немцы перейдут нашу границу, и начнётся страшная война, в которой погибнет чуть ли не бОльшая часть мужского населения страны, а построенная с таким трудом промышленность окажется наполовину уничтоженной. Что произойдёт это в значительной степени и потому, что он расстреляет многих талантливых военачальников и окружит себя трусливыми подхалимами. А как известно из истории, нет худшего рабовладельца, чем бывший раб.
Говорю, что надо привлекать к руководству и страной, и индустриализацией поражённых в правах царских специалистов и вообще людей, получивших хорошее образование ещё до революции, большинство из которых настроены патриотически. Что надо ликвидировать деление страны на отдельные республики с правом самоопределения вплоть до отделения или по крайней мере отобрать у них это право как бы в целях укрепления монолитности советского народа. Потому что иначе страна будет развалена в 1991 г.
Рассказываю, как это произойдёт, и вижу, что вождь постепенно закипает. Нервно ходит по комнате. Спрашивает, кто это сделает, я говорю, что этот человек родится в следующем году на Урале, что по знаку зодиака он будет Водолеем, а запишут младенца Борисом Николаевичем Ельциным. И по его глазам понимаю, что из-за меня теперь погибнет не один родившийся в этом году малыш. Но слово не воробей, вылетит – не
поймаешь.
Говорю:
– А ранней весной 1953 года, Иосиф Виссарионович, вас убьют. Отравят. Произойдёт это после ночного визита немецкого ясновидящего Вольфа Мессинга, который прибудет в Москву в самом конце текущего десятилетия. И пойдут слухи, что ваша гибель это его рук дело. А после этого власть захватит Хрущев, который, ненавидя вас, начнёт кампанию по "развенчание культа личности Сталина" и положит начало развалу страны. Первые шаги в этом направлении будут сделаны в шестидесятые годы, а в 1986 г. генеральным секретарём КПСС станет Михаил Сергеевич Горбачёв, который начнёт перестройку страны на капиталистический манер.
– А этот когда и где родится? – голос Сталина, опершегося кулаками о письменный стол и наклонившегося в мою сторону, зазвучал угрожающе.
Была ли угроза адресована мне или будущему Горбачёву, было непонятно, но я почему-то не испугалась. Подумала о младенцах и сказала:
– Точно не помню. Кажется где-то на Ставрополье. И по знаку зодиака он Рыбы. Будет сельским комбайнёром, выдвигается по партийной линии.
– Не выдвинется, – скорее выдохнул, чем произнёс Сталин, и я почему-то успокоилась в отношении младенцев.
Что-то я ему ещё говорила, сейчас не помню. Продолжалось это долго, хотя весь ночной сон у меня продолжался чуть больше трёх часов.
Такие вот бывают сны.
При желании на целый фильм хватит.