Одесская девочка прощается с Одессой

   
 И снова Каиры

   За всеми этими переживаниями и экзаменами я и не заметила, что относительно меня у мамы и папы опять созрело решение: для поправки моего здоровья снова отправить меня в Каиры. Прощай, море, прощай любимый двор, прощай, Люсик! Я видела, что у родных назревает какой-то кризис. Папа часто одёргивал бабушку, у мамы глаза заплаканные… Ничего не поделаешь, надо ехать, буду снова собирать колоски.

   И вот я в Каирах. Там тоже невесело. Дядя Ваня озабоченно смотрит в ясное небо и печально говорит: - Нема дощу, Рита, погана справа. Нема дощу. – Значит, снова засуха на Украине, снова голодуха. В сарае пусто: нет коровы Райки, нет овец, нет кабанчика. У Тамары зимой была свадьба, так Райку пришлось продать, а овец и кабанчика зарезать, весь хутор и родня из Чёрного Кута гуляли. Теперь Тамара живёт у Терземанов в Григоровке. Из молодёжи остался один Жора, ему 17 лет, он работает в колхозе, как взрослый, и не обращает на меня никакого внимания. Впрочем, проезжая как-то на конной повозке мимо родительской хаты, заскочил домой и вручил мне зайчонка, пойманного в хлебах. Зайчонок был маленький, с ладонь. Я пробовала поить его молоком, но ничего не получалось. Заметив голодный интерес в глазах у Букета, я поспешила отнести зайчонка в степьМожет быть, мама-зайчиха найдёт его?

   Пришёл какой-то церковный праздник. Из цельной пшеницы тётя Ганя сварила колево и собрала детей, чтобы помянуть её маленькую дочку Лиду, родившуюся и умершую в годы войны. В Каирах у меня не было друзей среди детей. Мальчишки на утоптанном выгоне без конца подбрасывали ногой мешочек с горохом или козий хвост со свинчаткой (эта игра называлась «лянги»), играли в «цурки», род русского чижа. Девочки моего возраста уже во всю помогали матерям по хозяйству или нянчили младшеньких. Некоторых ребят я знала по совместному сбору колосков в прошлом году. Вот такой компанией мы быстро съели колево и каменные пряники тёти Гани и пошли на кладбище, чтобы поставить миску с поминальным колевом на могилку Лиды.

   Деревенское кладбище находилось за хутором и мало чем отличалось от окружающей степи. Могильные холмики заросли травой и повиликой, если бы не крест, их можно было не заметить. Никаких оград или надгробий, кладбище плавно переходило в степь. Мы нашли крошечный холмик с маленьким крестом и табличкой «Лiда Красножон», поставили на холмик миску и не знали, что делать дальше. Одна девочка перекрестилась, но тут я вспомнила, что знаю молитву «Отче наш», которую выучила с бабушкой. И я начала «с выражением», как отличница: - Отче наш, Иже еси на небеси… - К моему смущению меня никто не поддержал, все смотрели с недоумением, и я сконфуженно умолкла, не договорив молитву. Зато мы решили, что Лиде будет приятно, если мы съедим за неё колево. Мы быстро руками выбрали сладкие зёрна, оставив «для близира» на донышке, и пошли на хутор.

   Тётя Ганя ещё раза два посылала меня с гостинцами на могилку Лиды, но уже одну. Деревенское кладбище, совершенно открытое, без душераздирающих надписей и портретов не внушало мне никакого страха, в отличие от городского. Я сидела на дёрне рядом с холмиком, грустила о доме и смотрела на степь, на склоны балок с виноградниками. Высоко в синем небе парила большая птица, наверное, ястреб.

   Однажды был большой переполох в нашем дворе: наседки издали тревожный крик и все цыплята мгновенно спрятались под крыльями у них, куры бросились врассыпную, а тётя Ганя закричала: - Шулика, шулика! Геть, клятый! – И над двором промелькнула тень большой тёмной птицы. Здесь, в степи ястреб был спокойным хозяином. Взрослые говорили, что в округе ещё можно встретить дроф, таких огромных степных куриц. А уж сусликов сколько! Вон, пожалуйста, один стоит столбиком у норки, своей пятнистой желтовато-серой шкуркой почти сливаясь с выгоревшей степью. Смотри, смотри, ястреб недалеко!

   Возвращаясь с кладбища, я собрала суховатые бледно-сиреневые бессмертники, которыми тётя Ганя украсила простенькую икону, с фольгой вместо серебряного оклада, висевшую у неё на кухне. Хорошая женщина, эта тётя Ганя, она одна обращает на меня внимание, меняет мне бельё и следит, чтобы я вечером мыла ноги. Она показывает мне, как испечь хлеб без дрожжей, на закваске из шишек хмеля, как выварить бельё без щёлока с помощью золы, как варить борщ со старым салом и лепить вареники с вишнями. Мы с ней даже «ищемся» в голове друг у друга.

     История с коровой

   Среди воспоминаний о том лете ярким пятном выделяется одно. Дело было так. Пшеница в этом году созрела совсем рано, в конце июня жатва была закончена, хлеб сдан, и дядя Ваня получил на трудодни заработанное зерно. Дочери и зятья теперь тоже заработали порядочно хлеба, поэтому дядя Ваня продал почти всю свою пшеницу, кое-что подзанял и купил в соседней деревне корову за две тысячи рублей, как сейчас помню, потому что без коровы на хуторе вообще есть нечего. Корову привели на «налыгаче », подержали в хлеву пару дней и решили отдать в стадо, но в первый день приставить к ней меня. Воодушевлённая таким доверием, я рано утром пошла рядом с коровой на выгон. Всё же пастух для страховки спутал ей ноги, чтобы не удрала, и мы с новой Райкой поплелись за стадом.

   Первая половина дня прошла спокойно. Проголодавшаяся корова усердно паслась и слушалась; в полдень мы со стадом пришли на выгон, и тётя Ганя подоила её. Вообще, корова оказалась смирной, не задерживала молоко и не «хвицалась».
   
После дойки мы с Райкой снова поплелись за стадом. На этот раз пастух погнал коров вдоль длинной кривой балки. Я не стремилась тащить корову в гущу стада, потому что боялась красно-бурого бугая с устрашающим загривком и огромными рогами, и мы держались немного сзади. Балка проходила недалеко от деревни, где была куплена корова.

 Теперь Райка стала притормаживать и поворачивать голову назад, игнорируя мои понукания. Вскоре пастух и стадо скрылись за поворотом балки. Почему я не побежала за пастухом? Не знаю, наверное боялась оставить пост, как тот мальчик из рассказа Пантелеева.

   Лукавая корова постояла-постояла и плавно повернула в другую сторону. Сначала потихоньку, а потом всё быстрее, насколько позволяли путы, она двинулась к своему селу. Я налегала на неё всем телом, стараясь повернуть её на хутор, молотила кулаками по рёбрам, но она пёрла, как танк. Вот уже и балка совсем другая, и солнце прячется за гору. Отчаяние охватило меня. Где-то далеко на тропинке над балкой показался человек. Он поможет мне, надо позвать его на помощь! И я заголосила изо всех сил:

- Корова уходит! Ой, дяденька, корова уходит!!!

   Человек остановился, всматриваясь. Я продолжала голосить:
 
  -Новая корова совсем уходит! Ой, дяденька, помогите!

   Он постоял-постоял, неопределённо махнул рукой и пошёл своей дорогой. Я ещё некоторое время продолжала бороться с коровой, причитая и всхлипывая, но силы были не равны. Тогда я бросила проклятую Райку и побежала в Каиры. Хуторское стадо уже вернулось Зарёванная, я стала объяснять дяде Ване, как я потеряла корову. Он чертыхнулся вполголоса, взял налыгач и ушёл. Уже была ночь, когда он вернулся с Райкой. Больше меня в стадо не посылали. Свою вину я заглаживала ежедневным мешком травы.

     Мои деревенские будни

   С появлением коровы жизнь в дядиной хате повеселела. На шестах стали сушиться перевёрнутые горшки и глечики, тётя Ганя сновала в погреб и обратно, собирая сметану, откидывая творог для брынзы. Из сарая достали старую маслобойку и тётя Ганя стала сбивать масло. Дело это оказалось не быстрым, поэтому отлучаясь по хозяйству, она доверяла мутовку мне. Я беспорядочно колотила мутовкой, без конца заглядывая в маслобойку, не сбилось ли уже масло. Но там в белёсой пахте всё плавали и плавали малюсенькие желтоватые комочки. Когда же будет масло?! Почему-то всегда так получалось, что стоило тёте Гане вернуться – и у неё на мутовке уже сидел большой бесформенный ком масла. Она брала в руки этот ком, окунала его в холодную воду и ловко делала из него продолговатую фунтовую котлету, клала её на зелёный свекольный лист и уносила в погреб. Мне за работу разрешалось пить, сколько влезет, кисленькую пахту и облизать мутовку, что я и делала с удовольствием. Потом агрегат ошпаривали кипятком и прятали.

   Чтобы приготовить брынзу, не обязательно иметь овечье молоко, годится и коровье, но обязательно нужен тяг. Может быть, вам это будет неприятно узнать, но тяг – это высушенные и растёртые в порошок овечьи кишки. Без них брынзы не сделаешь, факт. Тяг брали у деда Тимоши, чабана и большого специалиста по брынзе. Дорогу в Чёрный Кут я знала, и мне поручали принести от дедушки мешочек тяга. Я любила эту дорогу. Она шла над глубокими травянистыми балками, которые бороздили степь. Наверное, это русла древних потоков, которые при таянии ледников неслись к такому же древнему морю.

   Стоя на краю балки, я не раз убеждалась, что если громко крикнуть, услышишь многократное эхо, а если запеть, то твой голос окажется усиленным и дивно красивым. Так что, шагая в Чёрный Кут и обратно, я перепела весь репертуар Эмилии Леонидовны и хора имени Григория Верёвки  и бывала очень довольна собой, как никогда после. Даже моя позорная история  с коровой в такой же балке как-то забывалась.

   Тихесенький вечiр на землю спадае,

   I сонце сiдае в темнесенький гай.

   Ой, сонечко рiдне,  енвже ти втомилось?

   Чи ти прогнiвилось?  I ще не лягай!..
 

   Хорошо также было ранним утром ехать на арбе, влекомой флегматичными волами, в Ширяево, ближайший райцентр, где два раза в неделю разворачивался крестьянский базар. Мы выходили из дома на рассвете, потому что до Ширяева километров десять, а вся торговля происходит утром, до наступления жары. Тогда ведь не было холодильников, а старинные лЕдники  уже вымерли как класс. И вот едешь с хуторскими женщинами, свесив между рёбрами арбы ноги, и слушаешь, как они низкими грудными голосами поют «Стоiть гора високая» или «Ой, хмелю мiй, хмелю». Хорошо! Сама торговля мне не нравилась. И чего эти тётки ковыряются, лицемерно охаивают наше масло, такое вкусное, такое хорошее?! Сами мы с тётей Ганей ничего не покупали, долг надо вернуть за корову.

    Мне самой удивительно, как я находила что-то хорошее в этой скудной первобытной жизни. Наверное, война научила. Вот, где-то среди хлама раскопала две книжки: одна – «Прокажённые» (автора не помню), другая – А.С. Пушкин «Драматические произведения». Эти две книжки были моей библиотекой в Каирах. Откуда они взялись? Может быть, их привезла сюда папина сестра Ася, которая в годы оккупации жила у брата в Каирах.
   Я начала с «Прокажённых». Там художественно рассказывалось про жизнь молодого врача в лепрозории, про его любовь к молодой, но обречённой девушке. Книга была буквально напичкана сведениями об ужасной болезни проказе, в частности, о том, что первым признаком проказы являются коричневые пятна на коже. Прочитав роман, я сидела подавленная на пороге хаты и думала о прочитанном. И вдруг мой взгляд упал на мои коленки. На одном из них красовалось большое коричневое пятно! Как говорится, сердце моё упало… Где я могла заразиться? Я вспомнила, что в Одессе пила ситро на улице из общего стакана! Ну, ясно, подхватила проказу. Что теперь делать? От страха я стала тихонько подвывать, всё сильнее и сильнее, пока из глаз не покатились слёзы. Но дома никого не было, и мне пришлось самой себя успокаивать. К приходу тёти паника была подавлена.

   Я принялась за Пушкина до школьной «проходиловки». «Борис Годунов» был ещё мне не по зубам. Я не могла уловить всех тонкостей боярских интриг и поняла только, что Годунов был не против убийства царевича Димитрия. Ещё мне было не понятно, как из тёмного, затурканного монашка Отрепьева, да ещё с бородавкой, так сразу получился блестящий шляхтич, свободно объясняющийся с красавицей Мариной. Меня возмущал народ, который безмолвствовал, когда убивали детей Годунова. Впрочем, школа не помогла мне понять всё это. Зато «Маленькие трагедии» и «Сцены из рыцарских времен» я перечитала раза три и поняла! Была маленькая неясность - «Пир во время чумы», но зато всё остальное поняла, полюбила и многое запомнила. Потом я встречала их, как родных.

     Большие перемены

   Дома меня с деревенскими гостинцами уже ждали. Ирочка радостно потащила меня в свой уголок поиграть в «квартиру», там у неё уже сидели в парадных платьях её кукла Люся и моя – Пуся в окружении японских самураев и китайских мандаринов. Мама разрешала нам иногда поиграть папиными сувенирами из Харбина. У бабушки созрел фасон двух одинаковых платьев для меня и Ирочки из куска шёлка, чудом избежавшего комиссионки, и она тут же стала его рисовать на обрывке бумаги. Рисовала бабушка плохо, но в натуре получалось хорошо. Выкройку она всегда кроила, приложив газетку непосредственно к «заказчице», а теперь таких умелиц показывают по телевизору.

   В школе меня ждали новости. Во-первых, вводится обязательная школьная форма: у девочек – коричневое платье с чёрным фартуком, а у мальчиков – серая гимнастёрка с такими же брюками, ремень с пряжкой и фуражка с вензелем. Во-вторых, Елена Ивановна теперь будет вести у нас только русский язык и литературу и оставит за собой классное руководство, а всё остальное будут вести предметники. В-третьих, французский заменили на английский. В-четвёртых, арифметика теперь будет называться математикой, и вести её у нас будет сам Григорий Павлович! Да-а, это не сразу переваришь…

   Первое известие меня порадовало. Сразу вспомнилась картинка из Чарской с изящной институткой в форменном платье. И второе порадовало: Елена Ивановна в больших дозах была утомительна. Третье – огорчило, с французским у меня были кое-какие планы, а теперь… Но четвёртое было грандиозным: Григорий Павлович был одним из немногих учителей-мужчин в школе, но он один стоил десяти, нет – тысячи! Он был высок, строен, ходил в серой тройке с крахмальной рубашкой, он был брюнет с проседью, но главным его украшением были густые чёрные усы. И ещё голос – звучный баритон. Откуда такой красавец взялся в рядовой, очень средней женской школе №80 – не знаю, все девочки трепетали перед ним. И вот теперь мы будем лицезреть своё божество каждый день!

   Бабушка стала срочно шить мне форму, но, увы, не из благородного кашемира, а из линючего пошлого сатина. С Григорием Павловичем у меня тоже получилось неважно. Конечно, все девочки стремились занять место поближе к нему. Я проявила нерасторопность и была оттеснена на предпоследнюю парту. На следующий день я пришла пораньше и быстренько села за первую парту. Но тут явились Фаня Шелест и Мэри Фельдман, тоже отличницы и к тому же вчера занявшие парту, и предъявили свои права. Наша свара затянулась, мы не заметили, как вошёл Григорий Павлович.

- В чём дело, мадмуазели? – осведомился он.

- Да вот, Красножен села на наше место!

- Оставьте её, пусть сидит. - И назидательно добавил красивым голосом: - Не место красит человека, а человек – место!

   Я была уничтожена. Праздник души был испорчен, на другой день я смиренно села за предпоследней партой.

   Не одна я была подавлена этим божеством. В один из первых дней занятий на уроке математики откуда-то из глубины класса к учительскому столу поползла тёмная лужица. Девочки стали шушукаться и вертеть головами. Источник был быстро найден: это была тихая, застенчивая Неля Барт, которая не нашла в себе сил попроситься в туалет у Григория Павловича. К чести учителя, он сделал вид, что ничего не заметил.

     Прощай, Одесса!

   Несмотря на эти потрясения, моя школьная жизнь продолжалась довольно благополучно и спокойно. Я продолжала глотать книжки. Прочла «Фараона» и «Камо грядеши?» Сенкевича, а потом маме дали почитать несколько романов Шеллера-Михайловского, салонного писателя, которым дамы зачитывались в начале двадцатого века. Я тоже зачиталась и не заметила, что дома назревают события.

   Папа принял очень важное решение: он оставляет работу в дорожной лаборатории связи у отвратного Бурдо и принимает предложение стать начальником дистанции сигнализации и связи в Помошной, узловой станции Одесской железной дороги, в 250 километрах от Одессы. Сначала я не поняла, чем это чревато, просто папа уезжал на всю неделю в Помошную, а утром в воскресенье с зайцем в сумке возвращался домой, чтобы вечером снова уехать. Мама варила из зайца вкуснейшее жаркое с чесноком. Так продолжалось месяц с небольшим, а потом папа объявил, что мы все оставляем Одессу и переселяемся в Помошную, и начал готовиться к переезду.

   Почему папа решил оставить свой любимый город? Я думаю, что, как и многие фронтовики, он был оскорблён тем унизительным положением, в котором они, победители, оказались в послевоенной жизни. Угнетало и безденежье, и то, что для него, зрелого человека (папе было уже 48 лет) в Одессе нашлось место, приличное лишь мальчишке-выпускнику. Бабушка и другие родственники отговаривали его, но папа не любил менять решения.
 
    Думая сейчас об этом времени, я пытаюсь вспомнить своё тогдашнее настроение. Оно было смутным. С одной стороны, мне было жаль расставаться с Одессой, школой, подругами, двором, а с другой – манила новизна, казалось, что там всё будет лучше. Наверное, военные скитания и два лета в деревне приучили меня беспрекословно подчиняться, но был ещё и просто щенячий оптимизм, к тому же, я ещё не понимала, что значит слово «навсегда».

   Мы снова привычно стали грузиться в зелёную теплушку со всем скарбом и с кошкой Кеткой, которую крепко прижимала к груди Ирочка. В Помошной папе полагалась служебная квартира, а в наши две комнаты уже готовились въехать чужие люди. В последний момент отказалась с нами ехать бабушка, она всё ещё надеялась, что дядя Женя вернётся и возьмёт её к себе. А пока она на птичьих правах осталась в нашей квартире, на кухне. Я пишу это со стыдом и душевной болью, но это так. Мы обнялись с бабушкой и долго стояли, обнявшись. Щёки её были мокры от слёз.

   Не было никаких торжественных проводов, никакого прощального обеда с родными. В последний раз я вышла в свой любимый двор, попрощалась с подружками Линой и Региной, с моей крёстной, тётей Юлей Приступой. Проходя через парадное, я столкнулась с Люсиком, смутилась, только и смогла пролепетать «до свидания» – и всё. В последний раз я посмотрела на два наших окна на третьем этаже. Это было 16 декабря 1947 года.

   Мы ехали два дня, а приехав в Помошную, узнали, что 17 декабря было объявлено об отмене карточек и замене денег. Старые деньги обмениваются на новые с соотношением 10:1 при прежних ценах на всё. Это была реквизиция, 17000 рублей, полученные за квартиру, превратились в 1700 рублей. С этого события началась наша новая жизнь в Помошной, а одесская девочка стала помошнянской девочкой.