+NNDNN+
Владимиру Николаевскому
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
«Губернатор вставал с постели рано утром и выезжал верхом, с соломенной шляпой на голове и тростью в руке, к реке, либо совершал конную прогулку вокруг городских стен, после чего знакомился с ходом строительных работ, ибо сам ими руководил. За ним с перьями и чернильницами следовали четыре секретаря, записывавшие его указания, которые он потом подписывал, сидя в седле. Одним из этих четырех секретарей был я, Гашпар Корреа.»
Должность секретаря губернатора португальских владений в Индии дома Афонсу Албукерки, генерал-капитана и рыцаря Ордена меченосцев Святого Иакова (Сантьягу), управлявшего подведомственными ему колониальными территориями из своей резиденции в Гоа, никак нельзя было назвать синекурой, и лишь Корреа, юноша двадцати лет с небольшим, с ярко выраженными способностями к рисованию и обладатель хорошего литературного стиля, находил в краткие часы досуга время записывать то, чему был свидетелем. Вскоре после своего прибытия в португальскую Индию в 1512 году он взялся за свой монументальный литературный труд, ставший делом всей его жизни. Именно дому Гашпару Корреа все последующие поколения должны быть благодарны за составленное им наилучшее, то есть – самое объективное описание жизни и деяний своего великого современника и соотечественника, а также за прижизненный портрет дома Афонсу Албукерки.
Корреа, например, не согласен с Брашем ди Албукерки, внебрачным сыном дома Афонсу, утверждавшим, что его отец всегда был очень терпелив и никогда не позволял себе терять самообладание. «Он вел себя весьма разумно, за исключением моментов, когда приходил в ярость» - вполне трезво пишет Корреа о своем начальнике, что, однако, нисколько не умаляло его восхищение домом Афонсу. К счастью для окружающих, приступы ярости, охватывавшие генерал-капитана, были всегда и неизменно кратковременными.
С начала сентября и до конца года четырем секретарям Албукерки практически не представлялось возможности передохнуть. В эти сроки им надлежало составить отчеты, предназначенные для отправки в Лиссабон, и ответить на бесчисленные письма, доставляемые всякий раз очередным «перечным флотом», ежегодно прибывавшим из Португалии в Индию за грузом драгоценных пряностей. Поскольку у губернатора португальской Индии днем не находилось на это времени, он вызывал к себе в то время суток, когда другие португальцы, уставшие за день, ложились спать, одного или двух секретарей и диктовал им, среди прочих текстов, те дошедшие до нас и обессмертившие его имя письма-рапорты королю Португалии дому Мануэлу I Счастливому, содержавшие каждое порой двадцать тысяч слов и более. С каждого экземпляра снималось по четыре копии, все надлежащим образом протоколировалось, так что порой секретари генерал-капитана засиживались за работой до утра.
Кроме регулярных отчетов перед королем Мануэлом Счастливым, дом Афонсу Албукерки поддерживал обширную переписку с многими королевскими вельможами, членами португальского Государственного совета, королевским казначеем, государственными секретарями, подробнейшим образом извещая их обо всем, что творилось в Индии – как португальской, так и (пока еще) не португальской, чтобы его адресаты были в курсе всех индийских событий и, в случае необходимости, могли помочь королю Португалии дельным советом. И, наконец, он также отвечал на многочисленные письма от частных лиц – отцов семейств, обеспокоенных судьбою своих младших сыновей, отправленных ими «пытать счастья за морем», неся там «бремя белых» (воспетое много позже сэром Редьярдом Киплингом в своих чеканных строфах), и просивших сеньора губернатора при случае приглядеть за их отпрысками – как бы с теми, не дай Бог, чего не вышло, как бы молодые шалопаи невзначай не вляпались в какую-нибудь неприглядную историю: письма от друзей, сообщавших ему новости из Португалии. Многие из этих писем радовали Албукерки, тосковавшего, несмотря на всю увлеченность своим гоаским «парадизом», порой по родине, как и все нормальные люди. Но только не письма, получаемые домом Афонсу от короля Мануэла Счастливого. Восседая на троне в своем солнечном уголке Европы, «Весьма высокий и могущественного Король Португалии и Алгарвиш, Государь Гвинеи и завоеванных земель, мореплавания и торговли Эфиопии, Аравии, Персии и Индии, Ормуза и Гоа и королевства Малакки» нежился в лучах славы, которой был обязан своему верному слуге Албукерки, как луна, сияющая отраженным светом, но сама этого отнюдь не сознающая. Дома Мануэла не особенно интересовало, чем занимаются его соседи – государи «Священной Римской Империи германской нации», Испании, Франции, Англии - дерутся они или мирятся. Хотя его удел в Европе был и очень невелик, зато флотилии под флагом его «маленького, да удаленького» королевства и парусами с красным лапчатым крестом возглавляемого домом Мануэлом в качестве коменданта (управителя), а с 1516 года - в качестве Великого Магистра (Гран Мештри) Ордена Христа (преемника португальского филиала Ордена бедных соратников Христа и Храма Соломонова, или, в просторечии, тамплиеров) господствовали над десятками тысяч миль моря-океана, и могущественные заморские государи покорно склоняли перед ним свои венчанные главы. Не ломая себе попусту голову над хитросплетениями европейской политики, дом Мануэл самодовольно погружался в чтение регулярно получаемой им индийской почты, лишь время от времени ставя других европейских монархов в известность о том, какими новыми титулами тем отныне следует именовать его, счастливейшего из христианских венценосцев…
Король дом Мануэл Счастливый действительно не имел поводов жаловаться на судьбу. Разве не приятно было ему читать, к примеру, следующие строки очередного рапорта Албукерки: «Все гавани от Ормуза до Цейлона открыты для Вашей торговли, а по ту сторону от Цейлона все гавани, все золотые и серебряные рудники готовы заключать сделки с Вашими подданными. Ваши корабли с товарами могут в полной безопасности ходить по морю до самого Китая»? Разве не испытывал дом Мануэл чувства глубокого удовлетворения, получая ежегодно из далеких стран рубины, жемчуга, бесценные шелка, изящные изделия лучших восточных ювелиров? Владел ли какой-либо другой европейский властитель таким же зверинцем, полным редчайших животных – ценнейшим из них был носорог, дар владыки подчиненного Португалии индийского царства Камбей – и таким количеством экзотических рабов – представителей самых разных народов и рас? А когда посланник дома Мануэла шествовал на прием к самому Вице-Христу - папе римскому - по переполненным ликующими толпами улицам Вечного Города – Рима на Тибре - вслед за живым слоном, чтобы сообщить «наместнику Бога на Земле» о взятии его, короля Португалии, верными слугами Малакки - ключа ко всей дальневосточной торговле – разве это было не прекрасно? И, несомненно, было приятно узнать, что, впечатленный этим эффектным зрелищем, римский понтифик в своей праздничной проповеди поставил его, короля Португалии, в пример всем другим венценосцам Европы: «В то время, как они (прочие европейские монархи – В.А.) бесцельно терзают друг друга, благочестивый король Португалии теснит неверных вплоть до края света и завоевывает Церкви все новые земли»…
Поэтому жизнь дома Мануэла проходила в атмосфере довольства собой и всем, что его окружало. Однако король, странным образом, тщательно скрывал это от человека, обеспечивавшего ему столь приятное существование. Лишь в очень редких случаях дом Мануэл находил слова поощрения и одобрения тому, кому был всем обязан. И не случайно письма Албукерки королю так часто начинались со слов: «Ваше Величество порицает меня…»
Он порицал своего верного слугу за все. Стоило грузу перца проскользнуть в Европу через столицу Египта Каир, король немедленно винил в этом Афонсу Албукерки Напрасно тот пытался оправдаться: «Это связано не с недостатком бдительности или усердия с моей стороны, но с нехваткой у меня кораблей и людей». Когда Албукерки отплыл из португальской Индии в далекую Малакку, дом Мануэл не преминул упрекнуть губернатора в том, что тот легкомысленно «оголил индийский фронт», оставив вверенные его попечению португальские владения в Индии без должной защиты (хотя дом Афонсу предусмотрительно оставил в Индии добрую половину имевшихся в его распоряжении флота и войск; в их немногочисленности был повинен не генерал-капитан, н король Португалии, вечно державший его, так сказать, «на голодном пайке»). На упрек короля в связи с самовольным решением Албукерки повысить жалование солдатам и матросам, дом Афонсу возражал: «Не лучше ли было бы, Сеньор, сначала проверить отчетность, а уж потом высказывать порицание?» Если доходность португальской фактории в Кочине (Кочи) «не дотягивала» до королевских ожиданий, вина опять же возлагалась на губернатора Индии. Хотя сам же король связал дому Афонсу руки, даровав фактории почти что полную самостоятельность, запретив Албукерки зимовать в Кочине и вмешиваться в вопросы погрузки пряностей на суда «перечного флота».
Губернатор, прекрасно осведомленный о том, что творилось в Кочине, не скрывал своего мнения о тамошних португальских факторах: «Вашему Величеству было бы выгоднее давать обворовывать себя не Вашим собственным подданным, а флорентинцам – те, по крайней мере, прирожденные коммерсанты, знающие свое дело. Фактору надлежит лично удостовериться в качестве перца, установить, сухой ли он, или отсыревший, чистый или загрязненный. Ему надлежит проверить все весы, разновески и гири, а также проследить за тем, чтобы перец грузился на барки, доставляющие груз прямо на борт корабля. Но, если я сам не надзираю над всем этим, этого не делает никто…»
Наиболее болезненную реакцию вызвал у Албукерки вопрос короля Мануэла, стоит ли вообще португальцам удерживать Гоа. Король Португалии и Алгарвиш обосновывал свои сомнения чрезмерными расходами, связанными с расширением и укреплением новой португальской колонии, якобы разорительными для королевской казны, и выражал надежду на то, что Идалкан (Исмаил Адиль Хан), прежний владыка Гоа, изгнанный оттуда португальцами - отвалит португальской короне за возврат Гоа кругленькую сумму. Дело могло принять нешуточный оборот. Но капитаны, кавалейру и фидалгу, к счастью и великому облегчению Афонсу Албукерки, который сообщил им о намерении короля и мнение которых по этому поводу должен был выслушать, единогласно заявили, что продажа Гоа за какую угодно сумму мусульманскому владыке была бы непоправимой ошибкой, поскольку в этом случае «турки немедленно захватят порт, давно уже облюбованный ими в качестве базы для своего флота». Поэтому дом Афонсу мог со спокойной совестью написать своему королю: «Если Ваше Величество отдаст Гоа туркам, нашему владычеству в Индии будет тем самым положен конец. Вообще же расходы на Гоа постоянно снижаются. Недалек тот день, когда Гоа сможет самостоятельно себя содержать (или, выражаясь современным языком, перейдет на самоокупаемость – В.А.).
Видимо, дом Мануэл был скуповат от природы, и стремился всячески избегать излишних, по его мнению, расходов. Ему было по душе владеть колониальной державой…которая, однако, не должна была – по крайней мере, в идеале! – стоить ему ни гроша. О верности этой оценки личности португальского монарха свидетельствуют, в частности, следующие строки из письма короля, направленного дому Афонсу в 1512 году:
«Афонсу ди Албукерки, друг! Хорошо оплачиваемые люди (чиновники, солдаты и матросы – В.А.) несут службу более исправно, и с большей охотой пребывают в дальних землях. Посему нам угодно, чтобы они хорошо оплачивались, однако – обращаем на это Ваше особое внимание – платите им не нашими деньгами, а чужими…» Что тут сказать? Хоть стой, хоть падай… Видимо, обласканный Фортуной Мануэл Счастливый попросту воображал, что в распоряжении его губернатора Индии всегда имеются «чужие» деньги, деньги каких-то «других людей». Иначе бы он не держал Албукерки на «голодном пайке», как уже говорилось выше. Правильность данного утверждения наглядно демонстрирует история подчиненного Албукерки - моряка с громкой фамилией Лашкар – вероятно, Ласкарь, или Ласкарис (указывавшей на его греческое происхождение и, возможно, отдаленное родство со знатной «ромейской» фамилией Ласкарисов, давших Никейской империи «ромеев» трех знаменитых василевсов-императоров – двух Феодоров и Иоанна). Этот Лашкар, устав ждать выплаты положенного ему жалованья, обеспокоил губернатора вопросом, на что ему, потомку восточно-римских самодержцев, жить.
«Займите денег у друзей» - посоветовал ему Албукерки, задумчиво поглаживая бороду.
«Мне нечего отдать им в залог… кроме, разве что, пары волосков из Вашей бороды!»
И что же? Дом Афонсу, не раздумывая, вырвал несколько волосков из своей холеной длинной бороды - и вручил их своему высокородному «морскому волку», в качестве залога. Через несколько недель, после пополнения опустевшей кассы средствами за счет полученной с подчиненного португальцами богатого Ормуза - ключа к Персидскому заливу - ежегодной дани и выплаты всем служилым людям положенного им жалованья, Лашкар явился снова. «Не желаете ли выкупить волоски из своей бороды?» - поинтересовался он у Албукерки. Поскольку денег в кассе больше не осталось, губернатор заплатил из собственного кармана (а если быть точнее – кошелька).
Куда менее забавной, чем история столь безоглядно доверявшего генерал-капитану моряка с громкой императорской фамилией, был другая история, приключившаяся с неким алебардщиком, выразившим свое недовольство задержкой выплаты ему положенного жалованья тем, что вылил в окно помойное ведро…как на грех, в то самое мгновение, когда внизу проходил губернатор. У Албукерки хватило выдержки сделать вид, что он счел поступок алебардщика непредумышленным. Никаких дисциплинарных мер не применял дом Афонсу и к другим своим подчиненным, даже осмеливавшимся бранить его открыто за «зажим» их жалованья. «У них есть все основания гневаться» - говорил он своему окружению – «они исправно несли службу, а денег за это не получили. Хвала Господу, что они не учинили ничего похуже! Должны же они давать какой-то выход своим чувствам! Пусть лучше избирают меня мишенью для выражения своего справедливого недовольства, чем пренебрегают своими служебными обязанностями!»
Наконец, в 1514 году у дома Мануэла Счастливого случился приступ нехарактерной для него щедрости. Он дал своему губернатору Индии право самостоятельно расходовать восемь тысяч крусаду ежегодно на материальное поощрение своих подчиненных за особые заслуги. Эта добрая весть молниеносно разошлась по всей португальской Индии, побудив Албукерки к саркастическому замечанию: «Кажется, теперь мое лицо нравится подчиненным больше, чем прежде».
Однако этот прилив монаршей щедрости больше не повторялся. Как правило, в получаемых Албукерки королевских письмах содержались лишь претензии и жалобы на чрезмерные траты, неоправданные расходы, обвинения во всевозможных упущениях, непрактичные предложения и приказы, противоречившие друг другу. «Ведомо ли Вам, что Вы постоянно меняете Вашу политику?» - писал, приведенный в отчаяние переменчивостью короля и его решений, губернатор ИНдии дому Мануэлу. «Индия – не крепость Эл Мина, о которой нечего особо беспокоиться, поскольку она пребывает в Вашей полной власти. Если Ваше Величество будет и впредь идти по этому пути, все здесь может перевернуться. Мне думается, Вас побуждают действовать так письма наших индийских сочинителей».
Чтобы уважаемым читателям было ясно, что имел в виду дом Афонсу, автор настоящей исторической миниатюры даст два необходимых, на его взгляд, пояснения.
1)В правление короля Жуана португальцы построили в 1482 году в Эл Мине на западноафриканском Золотом берегу мощную крепость, под защитой которой получили возможность, если верить хронисту Дуарти Пашеку, добывать «сто семьдесят тысяч добраш золота ежегодно».
2)Под «нашими индийскими сочинителями» Афонсу Албукерки подразумевал вечно недовольных нытиков, описывавших все, происходящее в Индии, со своей собственной, весьма пристрастной и необъективной, точки зрения, настраивая всех и каждого против губернатора. «Если им нечего поставить мне в вину, они прибегают к выдумкам. Гадалки города Гоа и окрестностей открывают им тайны грядущего, и таким образом они собирают приправы к пирогу, подаваемому ими ежегодно на стол Вашего Величества».
К этой клике клеветников и интриганов, состоявшей из Риала, Морену и Диогу Пирейры, принадлежал также двоюродный брат последнего – Гашпар Пирейра, обладатель пышного титула «секретаря (по делам – В.А.) Индии».
Гашпар Пирейра, перешедший к дому Афонсу «по наследству» от вице-короля Индии Франсишку ди Алмейды, слишком серьезно относился к своему титулу. Прежде он постоянно жаловался, что Алмейда, испытывая к нему неприязнь, не спрашивает у него совета. Албукерки же, испытывавший к дому Гашпару ничуть не меньшую неприязнь, дал ему крайне нелестную оценку: «Он годится лишь на то, чтобы строить козни, но в этом деле разбирается лучше кого бы то ни было».
Должность «секретаря Индии», по сути дела, соответствовала не более чем должности адъютанта вице-короля. Гашпар Пирейра совершенно не годился на эту должность. Из-под стен ключа к Гоа - магометанской крепости Бенаштарима, куда Пирейра сопровождал по долгу службы своего начальника, он при первой же возможности сбежал в Кочин – вот там, в этой «теплице буйно разрастающихся интриг», этот прирожденный кознодей чувствовал себя, как рыба в воде. Плавать по морям дом Гашпар тоже не любил. «Будь его воля, он бы всю свою жизнь просидел за закрытыми дверями перед столом, заваленным бумагами до потолка» - писал об этом кляузнике-бюрократе дом Афонсу Албукерки.
Сам губернатор Индии терпеть не мог накапливать бумаги и откладывать работу с документами в долгий ящик. «Получив какую-либо бумагу, я сразу же прочитываю ее, и незамедлительно накладываю резолюцию либо пищу ответ». Так же он поступал и с просьбами, высказываемыми в устной форме, никогда не заставляя просителей подолгу ждать ответа. Такой «поточный метод» не устраивал наделенного худшими чертами бюрократа Гашпара Пирейру, не представлявшего себе жизни без громадных кип документации, могущей дожидаться обработки бесконечно долго.
Кроме того, «секретарь Индии» весьма ценил покой, в отличие от своего деятельного начальника, любившего «живинку в деле». Не зря португальский историк Барруш писал об Албукерки: «Он никогда не пребывал в покое, и, кажется, не спал ни днем, ни ночью». Последнее – конечно, преувеличение, свидетельствующее, однако, о впечатлении, производимом губернатором на окружающих. Роль порученца при этой «двуногой динамо-машине» доставляла Гашпару Пирейре немыслимые муки, и он, как утверждал сам дом Афонсу, постоянно сказывался больным, лишь бы не сопровождать генерал-капитана туда, куда звал его долг службы.
Особенно задевало Пирейру нежелание Албукерки привлекать его к обработке корреспонденции. Однако, дело было, вероятно, в нем самом. Не зря же дом Афонсу писал: «Он (Пирейра – В.А.) отнюдь не был исполнительным сотрудником. Он не являлся по моему вызову ни ночью, ни рано утром, и никогда не прощал мне случайно вырвавшегося резкого слова. Он воспринимал как личное оскорбление то, что я не позволял ему просматривать конфиденциальную корреспонденцию, ибо неоднократно подтверждалась его неспособность хранить служебную тайну».
Как бы то ни было, обиженный на Албукерки секретарь неустанно «копал под своего начальника», жалуясь в своих письмах королю на якобы царящий в Индии «служебный беспредел», распространял заведомо ложные измышления о будто бы ведшихся домом Афонсу в Бенаштариме предательских переговорах с «турками» (якобы вознаградившими губернатора и его племянника Нуронью за измену «сундуком, полным чистого золота»). При этом кляузник уверял дома Мануэла, что сам он, Гашпар Пирейра, несмотря на донимающие его тяжкие хвори и притеснения со стороны губернатора, готов до самой смерти исполнять свой долг перед королем и отечеством.
Но это были, так сказать, «цветочки». «Ягодками» же можно было назвать прямо-таки переполненные жаждой мести письма Риала (чьим «стилистом» выступал Диогу Пирейра, меньше Риала чуждый миру изящной словесности). В этих пасквилях Албукерки представал просто каким-то чудовищем. Ненасытно требующим для своих химерических авантюр все больше солдат и кораблей (заведомо обрекаемых им на бессмысленную гибель), неспособным и бесчестным, алчным взяточником и мздоимцем, безмерно обогащающимся самыми незаконными и отвратительными способами. Свадьбы португальцев с бывшими пленницами, обращенными в христианство, совершавшиеся в Гоа под покровительством дома Афонсу, Риал-Пирейра объявляли скрытой формою работорговли – Албукерки якобы удерживал из жалованья каждого новобрачного сумму, равную рыночной стоимости его новобрачной!
Конечно, губернатор понимал, кто на него «бочку катит». Ибо писал королю в своем докладе: «Всякий раз, когда я разоблачаю их (интриганов – В.А.) неблаговидные дела, они осыпают меня любезностями, жалуются на свои болезни и недуги, якобы мешающие им трудиться в полную силу. Когда же я успокаиваюсь, нисхожу к их слабостям, сменяю гнев на милость, они, уверившись в том, что я и на этот раз не сообщу Вашему Величеству об их проступках, тогда, Сеньор, они садятся за стол и пишут клеветнические письма обо мне».
Наконец, в 1513 году был пролит свет на темные дела бесчестной клики. Некий бдительный и «преданный без лести» губернатору фидалгу доложил, что воочию видел набросанное Антониу Риалом и написанное Диогу Пирейрой письмо, в котором они призывали дома Мануэла ни в коем случае не доверять «казнокраду и трусу Афонсу Албукерки», действующему, якобы, наперекор приказам короля.
Это было уже слишком. Вызванный губернатором «на ковер» (думается – не только в переносном, но и в буквальном смысле слова – ковров в Гоа было полно), Диогу Пирейра, упав на колени, слезно взмолился: «Простите меня!»
«Прощу, если Вы признаетесь в совершенном Вами преступлении!» - сказал генерал-капитан.
Скуля от страха, изобличенный преступник выдал копию рокового письма.
Теперь пришел черед Риала, самого главного «индийского сочинителя». Состряпанный его стараниями донос был зачитан вслух в присутствии всех капитанов, командиров рот и фидалгу, «дабы им всем стал ведом навлеченный на меня позор», пояснил дом Афонсу в своем отчете. От Риала потребовали публично поклясться в том, что его обвинения справедливы. Риал признал их ложными.
Все, естественно, ждали беспристрастного суда и сурового приговора преступникам. Однако губернатор заявил, что, поскольку дело касается его лично, недоброжелатели могут обвинить его в пристрастности, и отправил обоих изобличенных клеветников подальше от Индии - в Лиссабон. На следующий год вслед за ними в Лиссабон был выслан и Гашпар Пирейра. «Пусть он оправдывается перед Вашим Величеством» - вот и все, что счел нужным сказать о развенчанном «секретаре Индии» дом Афонсу Албукерки.
Обвинение в трусости, брошенное дому Афонсу таким человеком, как Риал, нисколько не задело губернатора. Иначе обстояло дело с обвинением в скрытой работорговле. «Сей мир настолько полон зла, что верит всему сказанному» - писал дом Афонсу не без горечи. И он назначил следствие, в ходе которого все португальцы, женившиеся по его «благословению», должны были торжественно поклясться в том, что не купили своих жен за деньги.
Следственные документы сохранились. Все ответы молодых мужей звучали одинаково. Никто из них не покупал свою невесту. Но мало того! Каждая невеста получила небольшое приданое от щедрот губернатора Индии! Толмач Франсишку добавил к своему клятвенному свидетельству еще и «примечание»: его жена стоила бы на рынке рабынь не меньше пяти тысяч пардао.
Разоблачение «гнезда интриг» в Гоа раскрыло, в некоторой степени, сеньору губернатору глаза на то, что крылось за излившимся на него потоком королевских попреков и порицаний, содержавшихся в почте 1513 года. Однако он, конечно же, страдал от необходимости жить еще целый год – ибо только через год его доклад дому Мануэлу о разоблачении кляузников мог попасть в Лиссабон - с клеймом «вора» и, самое обидное - «ПРЕДАТЕЛЯ».
«Сеньор, целую Вашу руку за то высокое доверие, которое Вы мне оказываете» - писал он королю. «Ибо письма («наших индийских сочинителей» – В.А.), переданные мне Жуаном ди Соуса, содержат обвинения меня в стольких ошибках и упущениях и настолько переполнены сомнениями в правдивости моих докладов Вашему Величеству о положении дел в Индии, что мое сердце преисполнилось горечи, и число моих седых волос удвоилось Мне совершенно ясно, что сам я и мои дела были представлены Вам в ложном и превратном свете. Тем не менее, я никому не подавал и виду, чтобы ничто из всего этого не повредило делам службы Вашему Величеству». .
Довольно странным представляется то обстоятельство что король дом Мануэл без малейшего сомнения принимал на веру все обвинения, возводимые клеветниками на губернатора его индийских владений. А четыре «индийских сочинителя», судя по всему, пользовались монаршим благоволением, ибо в другом месте своего доклада Албукерки пишет: «Ваше Величество изволит рекомендовать мне Антониу Риала. Но, с учетом того, что он написал обо мне в своем письме Вашему Величеству, лучше бы Вы мне его не рекомендовали».
Своему лиссабонскому другу дом Афонсу писал в 1514 году, что сам он, даже будучи членом Государственного совета, никогда бы не осмелился давать советы королю, подобно этим господам («индийским сочинителям» - В.А.). «При этом они ничего дельного посоветовать не могут, ибо ничего об индийских делах не знают, и нисколько в них не смыслят, поскольку все годы своей службы проторчали без толку в Кочине или в Каннанури (Каннуре), жуя бетель в обществе черных баб».
В довершение ко всему, дом Мануэл Счастливый, будто назло Албукерки, в письме, составленном в весьма любезных выражениях, выразил ничем не отличившемуся дому Антониу Риалу, годами сибаритствовавшему в Кочине, свое высочайшее благоволение и назначил ему награду за многолетнюю верную службу. На протяжении нескольких недель, вплоть до своего отплытия на родину с очередным «перечным флотом», хвастался бывший комендант перед всеми и каждым этим знаком высокой монаршей милости. Лишь с огромным трудом удавалось Албукерки умиротворять своих, просоленных морем и пропахших порохом, сорвиголов-фидалгу, только что вернувшихся из-под Адена, который португальцам, понесшим большие потери, взять так и не удалось, и считавших награждение Риала королем неслыханной несправедливостью.
«Почему Вы так поступили?» - поинтересовался дом Афонсу, провожавший по долгу службы дома Антониу, перед самым отплытием.
В приливе не свойственного ему чистосердечия Антониу Риал ответил, уже садясь в шлюпку, оклеветанному им перед монархом и всем светом губернатору: «Право, не знаю, сеньор. Бес попутал!»
Здесь конец и Господу Богу нашему слава!