Война Родные лица Часть 8 (Наталия Арская) / Проза.ру

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

      ВОЙНА

         1

Известие о начале войны в воскресенье 22 июня 1941 г. застало моих родителей в Парке культуры им. Горького, куда они по выходным ездили кататься на лодках. Там же, в толпе отдыхающих они прослушали выступление по репродуктору министра иностранных дел
В. М. Молотова.
Чуть ли не на следующий день отцу принесли повестку «явиться для освидетельствования в Призывную комиссию Свердловского военкомата». Бабушка рассказывала, что, когда принесли повестку, отец так обрадовался, что поднял почтальона – молодую девушку на
руки и закружил по комнате. Та удивилась: «Чему вы радуетесь, ведь война?» Отец с гордостью ответил: «Иду защищать Родину!» Так воспитана была эта молодежь.
Да никто и не думал тогда, что война затянется на четыре
года: вся сталинская пропаганда, все фильмы и литература убеждали советский народ, что Красная Армия самая
сильная, что она может быстро разгромить любого врага.
Безоглядно верил в это и мой отец. В отличие от него бабушка сомневалась в скорой победе и была настроена на самое худшее. Втайне она надеялась, что Павел Александрович, используя свое имя и связи, сможет
освободить его от армии – в начале войны кое-кто так и
делал, но отец об этом даже слышать не хотел.
В выданной ему в военкомате справке говорилось, что он признан годным к строевой службе в кадрах РККА и зачислен в команду № 030/40. 15 августа, в 8 часов 30 минут, он должен был явиться на Кузнецкий мост, дом 6/3 «остриженным под машинку, одетым
в теплую одежду и исправную кожаную обувь, иметь: кружку, ложку, две пары нижнего белья и мешок для собственных вещей».
Провожала его вся родня, с той и другой стороны,пришли друзья по школе и дому. Мама уже была беременна. Она и бабушка плакали, а отец убеждал их, что расстаются они ненадолго и скоро опять будут вместе.Бабушка, соблюдая приметы, сохранила нестираной его одежду и немытой посуду, из которой он ел перед самым уходом. Одежду я спустя много лет случайно выбросила, а посуда до сих пор лежит, переехав вместе с нами с проезда МХАТа на новую квартиру в Бирюлево.
Отец был мобилизован одним из первых среди
родных и друзей. Потом уже кто раньше, кто позже на фронт ушли: Юра Селивановский, Юра Малышкин, Леня Парфенов, Гога Рогачевский, Петя Гастев, мой дядя Леонид Артемьев, его отец и брат (добровольцами), тетя Женя Филимонова и др. Сева Багрицкий был
еще в девятом классе освобожден от армии из-за сильной близорукости и вместе с Союзом писателей осенью
1941 г. уехал в эвакуацию в Чистополь.

      2

Союз писателей стал эвакуировать писателей и
их семьи в тыл сразу, как началась война. Уже в середине августа значительная часть их выехала в Куйбышев,
Татарию и Среднюю Азию. Оставались только те, кто не был мобилизован на фронт по возрасту и состоянию здоровья, но рассчитывал на снисхождение военкоматов. Дед Арский тоже писал заявления, ссылаясь на свой опыт в гражданскую войну, просил послать его
корреспондентом в армейскую газету, но ему каждый раз вежливо отказывали.
Некоторые писатели все-таки добились своего:
из них было сформировано писательское ополчение.
По воспоминаниям очевидцев, когда рота уходила на фронт, то представляла собой жалкое зрелище – шли
пожилые, совсем седые и сутулые люди, почти все в очках. Они погибли в первых же боях.
В Москве пока оставались все организации Союза
писателей. Бабушка надеялась, что их вообще трогать не будут. Ее включили в «химзвено» по месту работы, и,
когда объявляли воздушную тревогу, она поднималась на крышу писательского дома в Лаврушинском пере-
улке и гасила фугаски. Командиром звена был Иосиф Уткин, в звене состояли также многие писатели, в том
числе Борис Пастернак, который с удовольствием выполнял эту обязанность. Моя мама входила в такое же
звено в нашем доме в проезде МХАТа.
Дело это было опасное и далеко не доброволь-
ное, как показывают сейчас в кинофильмах. Сохранился бабушкин «Приписной листок», выданный штабом
МПВО Ленинского района Москвы, где говорилось об обязанностях члена звена и его судебной ответственности «в случае неявки на место дежурства без уважительных причин». Кроме дежурств на крыше, они еще
по ночам ходили по улицам Замоскворечья и следили за светомаскировкой в окнах. Дежурства кончались под утро, бабушке и ее сослуживцам приходилось отсыпать-
ся на работе, сдвинув стулья.
Москву тогда сильно бомбили, воздушную тревогу объявляли каждые два часа. Хотя центр города, особен-
но Кремль, ул. Горького, площадь Свердлова и Большой театр, были замаскированы, самолеты туда все равно летали и сбрасывали свой смертоносный груз. Бомбы попадали в Центральный телеграф, Большой театр, здание «Известий», ЦК партии, МГУ, Политехнический музей, театр имени Вахтангова. Недалеко от того дома, где жили в Староконюшенном переулке Артемьевы, снесло
крыши нескольких многоэтажек. Пострадал от налетов и писательский дом в Лаврушинском переулке, сильно разрушена была квартира писателя А. Г. Глебова. Такое же несчастье постигло в начале войны деда Арского – он тогда жил со своей новой семьей на Плющихе. После бомбежки в их доме начался пожар, почти все вещи деда
сгорели, им пришлось искать приют в другом месте.
Вражеские налеты и тревожное положение на фронте заставляли власти быстрее эвакуировать жителей, при этом особая забота проявлялась о людях «с именем».
3 августа 1941 г. было подписано Постановление Совета по эвакуации при СНК СССР «О направлении старейших мастеров искусств из г. Москвы в г. Нальчик» с
приложением списка в 300 человек. В этот список вошли известные актеры, архитекторы, композиторы и 15 писа-
телей, в том числе В. Н. Билль-Белоцерковский, В. В. Вересаев, А. С. Серафимович, И. А. Новиков, К. А. Федин,
А. С. Новиков-Прибой, М. М. Пришвин, С. Я. Маршак,
К. И. Чуковский и др. Из нашего дома в это число попали В. М. Бахметьев и Л. Н. Сейфуллина. Однако, видимо,
из-за быстрого продвижения немцев в глубь страны этот
отъезд не состоялся. Насколько мне известно, Билль-Белоцерковский, Федин, Маршак и Бахметьев находились
в эвакуации в Чистополе, Чуковский – в Ташкенте.
Сейфуллина писала 5 октября М. П. Чеховой:
«Меня хотели эвакуировать в Нальчик… Я решительно отказалась. Ни за что не покину Москву, когда она – наша». Сестра ее все-таки уговорила уехать вместе с ней и мужем в город Муром (там Р. М. Шапиро работал в госпитале), но Лидия Николаевна быстро оттуда вернулась и больше из Москвы не уезжала, активно работая в газетах и на радио. Преклоняясь перед этой женщиной, не могу не привести здесь ее статью-речь, которую она назвала «Моя присяга». «Я обязуюсь, –
писала она, – что каждый день, каждый час оставшейся
для меня жизни не будет даром прожит. Винтовки в руках мне, видно, уже не держать, не стоять у станка. Но я – советский писатель. У меня есть оружие – мое слово.
Совестью, жизнью своей, любовью к родине я отвечаю за то, чтобы оно не осталось беззвучным…»
15 октября 1941 г. на экстренном заседании Пре-зидиум правления СП принял решение эвакуировать в Казань секретариат и ряд писательских организаций,
в том числе Литфонд, издательство «Советский писатель», редакции ряда толстых журналов, ВУОАП и др.
Бабушка умоляла руководство управления оставить ее в Москве, но ей, как заведующей отделом, поручали организовать работу на новом месте. Мама, как я уже писала выше, была беременна и решила ехать в Ашхабад к родному дяде Григорию Ильичу Доленко, надеясь, что у родных ей с ребенком будет лучше. Тщетно
бабушка уговаривала ее ехать вместе с ней в Татарию – мама была непреклонна.
Уезжали они из Москвы одним поездом, который шел в Ашхабад через Казань. От ВУОАП им была выдана справка: «На основании постановления Комитета по делам искусств при СНК Союза ССР от 18/Х.1941 г. об эвакуации Управления по охране авторских прав в гор.
Казань Татарской АССР сотрудник Управления тов. Арская Анна Михайловна выезжает с семьей в количестве двух человек из Москвы. Основание: Постановление
СНК СССР от 15/Х.1941 г. и Постановление Москов-
ского Совета депутатов трудящихся».
Всю дорогу, а ехали они пять суток, бабушка уговаривала маму остаться с ней, но та не хотела менять своего решения. В Казани, пока выгружали «писательское» имущество, поезд долго стоял; все это время они
ходили по перрону. Бабушка плакала, расставание их было тяжелым.
Из Казани москвичей отправили дальше пароходом в Чистополь, городок на Каме, куда летом можно было добраться только по воде, а зимой – по замерзшему льду. Бабушка с теплотой вспоминала этот старинный купеческий городок, приютивший их, – с лабазами,
высокими глухими заборами, аккуратными домиками. Пока река не замерзла, все приходили любоваться чудесными далями на другом берегу. А вот зимой стало
плохо – задули свирепые ветры, ударил непривычный мороз, доходивший иногда до 50 градусов.
И бытовые условия оказались не на высоте: большинство людей жили скученно, без элементарных
удобств; не было света, дров, воду носили из колодца. Бабушка и трое ее сотрудниц поселились в татарском доме, где и без них было полно народу. В небольшой, уз-
кой комнате впритык стояли четыре топчана, сбитых на скорую руку из досок, и табуретка с примусом. На примусе готовили, он же обогревал помещение, он же служил для освещения, когда отключали электричество.
Известные, маститые писатели жили, конечно, в лучших условиях, занимая отдельные дома или квартиры.
Очень плохо было с продуктами. Приезжие быстро опустошили магазины, и сразу в десятки раз подскочили цены на базаре. Бабушка даже радовалась, что мама не осталась с ней, – многие дети начали тяжело болеть,
несколько малышей умерло. Потеряла недавно родившегося внука поэтесса Вера Инбер. Сама она в тот мо-
мент находилась в Ленинграде и прилетела в Чистополь поддержать дочь. С горечью записывает она в дневнике: «Когда-то я была в Чистополе – во время агитоблета
в 1924 году. Думала ли я, что побываю здесь снова? И в здешней земле будет похоронен ребенок моего ребенка?»
Однако постепенно жизнь москвичей наладилась. Для них открыли столовую, организовали заготовку
дров; в местном Доме учителя заработал клуб писателей – образовалась как бы самостоятельная писательская колония. Из нашего мхатовского дома здесь были Асеевы, Агаповы, Бахметьевы, Ильенковы, Коган-Ла-
скины, Шведовы и др. Дед Арский тоже приехал со своей другой семьей.
Не успели писатели привыкнуть к новой жизни, как колонию потрясла страшная трагедия – пострадала
группа мальчишек, раскопавших где-то старый снаряд времен гражданской войны. Ребята колотили по нему ногами и гоняли, как футбольный мяч. Снаряд взорвался. Особенно пострадал пасынок Василия Гроссмана – Миша: ему разворотило весь живот. В местной больнице мальчика оперировала Лидия Ивановна Исаковская,
жена поэта Михаила Исаковского, но спасти его не удалось. Гроссман в это время находился на Сталинградском фронте и в совершенно подавленном состоянии прилетел в Чистополь.

Прошло какое-то время... и новое потрясение: повесилась жена писателя Григория Санникова – Елена
Аветисовна. У нее было двое детей, которые находились в приюте для детей писателей, здесь же в Чистополе. Елена Аветисовна тяжело переживала трудности
эвакуационного быта, считала, что не все здесь живут одинаково (до войны она была членом совета писательских жен, того самого совета, который в 1937 г. напа-
дал в «Литгазете» на врагов народа), чувствовала себя
оскорбленной. На это накладывалась тревога за мужа, бывшего на фронте. Психика ее не выдержала.
В мемуарах А. А. Мгеброва есть такое воспоминание: «Красавица Белла Назарбэк. Каталась на лодке с художником Сапуновым. Лодка перевернулась. Он утонул, ее спасли».
Красавица Белла – это Елена Аветисовна Санникова. Она была дочерью социал-демократки Назарбэк.
Когда Мгебров в 1905 г. попал в тюрьму, они обе помогали его отцу собирать деньги, чтобы Александра Авелевича выпустили на свободу.Писатель Н. Виноградов-Мамонт записал 25 октября 1941 г. в дневнике: «Вдруг приходит женщина и просит кого-нибудь из писателей помочь перенести труп Е. С. (Обрадович сказал мне утром, что она повесилась), жены Григория Санникова – поэта. Никто из писате-
лей не пошел. Я не считал возможным отказать в такой
просьбе… Сколько раз я встречался с поэтом, и он не знал, какую услугу суждено мне было оказать его жене».

      * * *

Некоторое время назад, 31 августа, в татарском городе Елабуге такой же страшный поступок совершила поэтесса Марина Цветаева. Она недавно вернулась из-за границы, ее дочь Аля и муж Сергей Эфрон были арестованы и отправлены в ГУЛАГ. Там же находились многие ее друзья и знакомые по литературному цеху
еще с дореволюционных времен. Аресты близких, война, эвакуация, тяжелые условия быта и одиночество (в Елабуге было всего несколько писателей) сделали
свое дело – она осуществила то, что давно возвещала в
своих стихах,-отказалась жить. В одном наброске эмигрантских лет Цветаева просила:

И к имени моему
Марина – прибавьте:
мученица.

Исследователи жизни Цветаевой пишут, что Марина Ивановна обращалась за помощью в Союз писателей и лично к Н. Н. Асееву, но никакой поддержки не получила. Вопрос этот слишком сложный, чтобы через столько лет дать объективную оценку тем событиям. Из дневника ее 16-летнего сына Георгия (в семье его называли Муром) и разных воспоминаний видно, что
Цветаева постоянно меняла свои решения – то хотела переехать в Чистополь, то говорила, что надо остаться
в Елабуге и найти там подходящую работу и комнату для проживания. Настроение ее все время менялось. Она замыкалась в себе, подозрительно косилась на людей, даже хорошо ей знакомых, видела во всех врагов. Больше всего она боялась, что может навредить своему
сыну, и к нему, как и к ней, прилипнет клеймо «бело-эмигрант». Отношения у них давно не складывались. Он был с матерью резок, груб, называл ее «Марина
Ивановна», а она в сердцах кричала ему, что скоро избавит его от себя. О ее тяжелом душевном состоянии
свидетельствует ее предсмертная записка, оставленная сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».
Ей в тот момент уже все было безразлично, но она сознает, что надо поручить кому-то сына, и выбирает для этой цели Асеевых. Она пишет еще две записки.

«Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто может отвезти его в Чистополь к Н. Н. Асееву…
Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Ад. Асеева на
конверте…»

«Дорогой Николай Николаевич!Дорогие сестры Синяковы!
Умоляю Вас взять Мура к себе в Чистополь – просто взять его в сыновья – и чтобы он учился. Я для него
больше ничего не могу и только его гублю.
…Поручаю его Вам, берегите моего дорогого
Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите, как сына – заслуживает.
А меня простите – не вынесла.
         М. Ц.

Не оставляйте его никогда.
Была бы без ума счастлива, если бы он жил у вас.
Уедете – увезите с собой.
Не бросайте».

Мур некоторое время жил у Асеевых, пока Николай Николаевич не стал говорить, что их с женой вызывают в Москву. По распоряжению Литфонда, Мур переехал в писательский детский приют. Асеевы, однако, никуда не уехали и еще долго оставались в Чистополе. Была ли это их уловка или просто изменились
обстоятельства? Есть чьи-то воспоминания, как Ксения Михайловна возмущалась Цветаевой, навязавшей им на шею своего взрослого, «невоспитанного» сына,
при этом грубо отзывалась о самой Марине Ивановне. Я могу допустить, что Асеевы, привыкшие жить вдвоем,
решили избавиться от Мура, но, зная Ксению Михайловну, сомневаюсь, чтобы она с кем-то обсуждала предсмертную просьбу Цветаевой, да еще в таком тоне. Аля
Эфрон поверила и в то, и в другое и навсегда порвала с Асеевыми отношения.
Георгий не смог жить в приюте и добился вызова в Москву[79]. Там он оставил Алексею Крученых для коллекции записку о последних днях матери:

"8 августа 41-го г. я с М. И. эвакуировался в Елабугу. Прибыли туда 17-го числа. 26-го М.И. на 2 дня съездила в Чистополь; потом вернулась 28-го в Елабугу, где покончила с собой 31 авг. Последнее письмо ее, адресованное мне, находится у меня. 3-го сентября переехал в
Чистополь, откуда 28-го сентября выехал в Москву, куда прибыл 30-го сентября.
6 октября 41 г.
Георгий Эфрон».

Холодный, скупой текст 16-летнего юноши.
Когда-то, давным-давно, когда Георгий только что
родился, Марина Ивановна писала в своем дневнике (10 марта 1925 г.): «Если бы мне сейчас пришлось умереть, я бы дико жалела мальчика, которого люблю какою-то тоскливою, умиленною, благодарною любовью. Алю бы я жалела за другое и по-другому. Больше всего бы жалела детей – в человеческом – больше всего – мать»
______________________
[79] Георгий потом был эвакуирован в Ташкент, затем ушел на фронт и в 1944 г. погиб.
______________________

По иронии судьбы Цветаева в свой приезд в Чистополь втретила на улице Санникову,которую, видимо, знала раньше. Елена Аветисовна, занимавшаяся общественной работой, рассказала ей, что они добились открытия в Чистополе столовой для писателей, где в буфете будут продаваться более дешевые продукты. «Вы сможете там работать буфетчицей», – сказала
она Марине Ивановне. «Нет, буфетчицей я не смогу, –
ответила Цветаева, – я буду судомойкой». – «Зачем же судомойкой? – удивилась ее собеседница, – ведь бу-
фетчица – очень хорошая должность, на нее уже есть много претендентов, но мы ее уступим вам». – «Нет, нет, – протестовала Марина Ивановна, – только судомойкой». Несмотря на то что Союз писателей ей разрешил переехать в Чистополь (для этого тоже нужно было официальное разрешение), она решила остаться в
Елабуге и поискать работу в местном совхозе. Эта неустроенность и неумение заниматься физическим трудом и послужили, по мнению Пастернака, причиной ее страшного поступка. «Мария Ивановна, – писал
он, – всю жизнь заслонялась от повседневности работы, и, когда ей показалось, что это непозволительная
роскошь и ради сына она должна временно пожертвовать увлекательной страстью и взглянуть кругом трезво, она увидела хаос, не пропущенный сквозь творчество, неподвижный, непривычно косный, и в испуге отшатнулась и, не зная, куда деться от ужаса, впопыхах
спряталась в смерть, сунув голову в петлю, как под подушку...»

Е. А. Санникову похоронили на городском кладбище Чистополя. За ее гробом шло пять человек, и было
известно место ее захоронения. Место же захоронения Марины Цветаевой быстро затерялось и до сих пор не найдено. Пастернак пытался после войны его установить. В мае 1948 г. он писал в Чистополь своему знако-
мому В. Д. Авдееву:
«… Дочь Цветаева запросила письмом Николая Николаевича Асеева, известно ли место, где погребена Марина Ивановна в Елабуге. В свое время
я спрашивал об этом Лозинского, жившего в Елабуге, и он мне ничего не мог по этому поводу сказать. Может быть, исходя из Вашего территориального соседства с Елабугой у Вас там есть знакомые, и Вы что-нибудь узнаете по этому поводу.
Если бы мне десять лет тому назад (она была еще в Париже, я был противником этого переезда) сказали, что она так кончит, и я так буду справляться о месте, где ее похоронили, и это никому не будет известно, я почел бы все это обидным и немыслимым. И так все в жизни».
Сейчас, после многолетних поисков, ориентировочно все-таки определили место, где находилась могила поэтессы. Каждый год 31 августа там проходят
цветаевские дни. Из Москвы в Елабугу устремляются
писатели и многочисленные почитатели поэзии Цве-
таевой. Забытый богом татарский город Елабуга на несколько дней становится литературной Меккой, как
Михайловское и Шахматово.

      * * *

Цветаева ушла из жизни, когда в Татарии находилась только часть эвакуированных писателей. Когда повесилась Елена Аветисовна, уже все были в сборе. Люди были в шоке, но никто не осуждал ее. Многие женщины сами находились в состоянии депрессии, страдали от бессонницы, впадали в истерику. Да и мужчины были не лучше. Жена Леонида Леонова рассказывала, что ее муж
ночью часто плачет, тоскуя по Москве.
Уже начали приходить с фронта извещения о гибели близких. И хотя почтальонов ждали с большим нетерпением, получив письмо, боялись его вскрыть – вдруг там трагическое сообщение.
Мой отец писал с фронта редко. В нашем архиве сохранилось только два его письма к бабушке в Чистополь, вернее даже не письма, а короткие записки, но сколько в этих скупых строках патриотических чувств и
сыновней заботы!

«20.ХII-41. Реутово.

Здравствуй, дорогая мама!
Вчера получил твое письмо. Сегодня получил другое. Я жив и здоров. От Лены писем не получаю. Николай Ильич мне пишет, но мало. Ты и отец должны писать мне чаще. Я с нетерпением жду того момента, когда мы все снова будем вместе в Москве. А для достижения этого надо разбить ненавистного врага. Я рад, что нахожусь в составе Действующей армии. И хотя приказ: выступить на защиту Родины, для завершения полного разгрома врага, нам еще не дан, но он может последовать в любую минуту.
Дорогая мамуля, если завтра мне придется, а придется обязательно быть участником разгрома немецких оккупантов, я клянусь тебе бить их беспощадно, не жалея своей крови и самой жизни, для наступления полной победы над врагами нашей Родины.
Ну, прощай, моя дорогая мамуся. Крепко целую
тебя и отца. Не забывайте и пишите больше.
Я чувствую себя хорошо. Сегодня у нас был марш на 30 км, шли на лыжах.
Еще раз крепко целую. Пиши!
   Твой Александр!»

«30.ХII-41. Реутово.
Здравствуй, дорогая мамуся!
Я жив и здоров!
Твои письма и открытки получаю, но очень редко.
Поздравляю тебя с Новым 1942 годом.
Прости, что написал эту короткую записку, а не письмо.
Крепко целую!
      Александр.

Р. S. Я тебе написал несколько писем, но ответа не получил».

Бабушка, приехав в Чистополь, сразу стала писать оставшемуся в Москве начальству, чтобы ее вызвали обратно. Ей обещали помочь, но время шло, а вызов не
приходил. На душе у нее была постоянная тревога. Спасали только работа и вечерние посиделки, когда женщины собирались вместе и готовили подарки для фронта – шили белье, вязали варежки. За разговорами время
проходило быстро – вспоминали Москву, Клуб писателей на Поварской, театры, читали стихи. К ним иногда заходила «на огонек» Анна Зиновьевна Стонова, заведующая приютом для детей писателей, которая через
много лет станет моим учителем.
В восьмом классе я в очередной раз по распоряжению РОНО поменяла школу и после трехлетнего путешествия вновь вернулась в альма-матер – школу № 635
на ул. Москвина (ныне Петровский переулок), где
окончила первые четыре класса. У нас появился новый предмет «Анатомия человека». Его вела уже немолодая, но очень симпатичная женщина – Анна Зиновьевна Стонова. На первом уроке, знакомясь с учениками
по журналу, она назвала мою фамилию, внимательно на
меня посмотрела, потом спустилась с кафедры и подошла ко мне.
– Ты внучка Анны Михайловны Арской? – спросила она. Я утвердительно кивнула головой. – Я твою
бабушку хорошо знаю. Передай ей большой привет.
Вечером я спросила бабушку, знает ли она Анну Зиновьевну Стонову. Бабушка очень обрадовалась, услышав это имя:
– Мы с ней были вместе в эвакуации. Вам повезло – это замечательный человек.
Мне тогда и невдомек было ее расспросить про
Анну Зиновьевну, а сама наша учительница была настолько скромной, что никогда о себе ничего не рассказывала. Много лет спустя я прочитала воспоминания о
ней одного из ее чистопольских воспитанников, Юрия
Томашевского[80]. Он писал: «Перечень ее добрых дел – если всех нас, интернатовцев, опросить – не будет иметь конца. Никогда не забуду, как брала она меня за руку и вела к себе на 3-й этаж. Оглянется по сторонам – никто не видит? – и ведет в свою комнату, наливает стакан мо-
лока и отрезает кусочек хлеба. Вкус того тайного хлеба с молоком до сих пор у меня во рту. Я хорошо знаю, что
не я один бывал в ее комнате и получал «доппитание»
Она водила в свою комнату тех, кто в то или иное время выглядел хуже, был слабее, болел. Она всех нас жалела,
всех нас любила, чувствовала себя в ответе за всех».

_____________________
[80] Впоследствии Юрий Томашевский стал литературоведом и критиком.
_____________________

Исследователи елабужского периода жизни Марии Цветаевой приводят рассказ Анны Зиновьевны о том, как в писательский приют поступил Георгий Эфрон. Он был замкнут, нелюдим, озлоблен. Несмотря на старания воспитателей, подход к нему так и не удалось найти. Анну Зиновьевну, видимо, под влиянием Али Эфрон обвиняли в том, что в приюте к мальчику плохо относились, поэтому он «сбежал» в Москву.
В Ташкенте, куда потом попал Мур, у него тоже не складывались отношения ни со сверстниками, ни со
взрослыми, чему, как и предчувствовала Цветаева, мешало прошлое его родителей и их жизнь за границей.Он и там был угрюм и нелюдим. Пройдя через многие испытания, узнав, что такое одиночество и отчаянье,
он поймет и пожалеет свою несчастную мать, а в дневнике запишет: «Она совсем потеряла голову, совсем не понимал ее и злился на нее за такое внезапное превращение… но как я понимаю ее теперь! Теперь я могу
легко проследить возникновение и развитие внутренней мотивировки каждого ее слова, каждого поступка,
включая самоубийство».
Иногда женщины все вместе ходили в Клуб учителя. Там по средам проходили творческие вечера писателей. Однажды свои новые стихи, переводы из «Ромео и Джульетты», читал Пастернак. Борис Леонидович сидел за столом в строгом, черном костюме и в валенках.
Вдруг погас свет, но быстро принесли керосиновые лампы, поставили их на сцену, и поэт продолжил чтение.
Бабушке стихи очень понравились, хотя она не была поклонницей Пастернака. Больше всего ее поразило, что стихи оказались созвучны тому, что они все сейчас
переживали. В самое сердце били слова:

Изменники, убийцы
тишины,
Грязнящие железо
братской кровью!
Не люди, а подобия
зверей,
Гасящие пожар
смертельной розни
Струями красной
жидкости из жил.

Однако тогда далеко не всем нравилось, что Пастернак занимается переводами с английского. Писатель И. А. Мартынов писал с фронта в Чистополь Н. Н. Асееву (10 мая 1942 г.): «Не хочется ни в чем, конечно, обвинять Пастернака. Творчество его я всегда любил, поэт он редкий и настоящий, и речь не об этом.
Но все нутро мое протестует сейчас против его хорошего, наверное, нового перевода Шекспира. Очень уж
гневное, очень большое и трудное наше время для Ромео, а литература русская на редкость не богата».
Пастернак же видел, каким успехом пользуются
его стихи, был доволен своей работой. Зная, что в тот вечер в Клубе не все смогли присутствовать, он решил
устроить еще одно чтение в местном театре для его
труппы, написал от руки объявление и повесил в писательской столовой. И снова на его чтение в театр пришло много народу.
В Чистополе бабушка впервые познакомилась с
творчеством Марии Петровых, известной ей ранее по ВУОАП как переводчица с армянского языка.
Оказалось, что Мария Сергеевна сама пишет чу-
десные стихи. Очень скромная, старающаяся не привлекать к себе внимание людей, поэтесса на сцене раскрывалась душой. Пастернак ей даже как-то выкрикнул
из зала: «Мария Сергеевна! У меня к вам творческая зависть!» Бабушке особенно нравилось одно стихотворение Петровых без названия, которое она попросила Марию Сергеевну для нее переписать.

Я думала, что
ненависть – огонь,
Сухое, быстродышащее
пламя,
И что промчит меня
безумный конь,
Почти летя, почти под
облаками…
Но ненависть –
пустыня.
В душной в ней
Иду, иду, и ни конца,
ни края,
Ни ветра, ни воды,
но столько дней
Одни пески, и я
трудней, трудней
Иду, иду, и может
быть, вторая
Иль третья жизнь
сменилась на ходу.
Конца не видно.
Может быть, иду
Уже не я. Иду, не
умирая.

Бабушка тогда нашла для себя еще одну отдушину: когда позволяли время и погода, приходила на Мо-
сковский тракт и шла, шла по нему в сторону Москвы,как будто это приближало ее к дому и близким. Шла и
шептала стихи Петровых:

Иду, иду, и может
быть, вторая
Иль третья жизнь
сменилась на ходу.
Конца не видно.
Может быть, иду
Уже не я. Иду, не
умирая.

А из дальней стороны вскоре пришло радостное
известие – 21 января 1942 г. родилась я. Надо ли говорить, как счастлива была моя бабушка! Теперь у нее
было еще большее желание вернуться в Москву и вытащить из Ашхабада нас с мамой.


         3

Дед сначала живет с семьей в Чистополе, потом один – в Казани, занимаясь там по поручению писательской партийной организации общественной работой.
В Казани формировались воинские части, приходила
на ремонт боевая техника, много было госпиталей. Дед везде активно выступает с лекциями и стихами,выезжает в колхозы, делает передачи на местном радио. 15 марта 1943 г. Татарский обком союза работников печати вынес ему за это большую благодарность.
Одновременно он много пишет. Его стихи часто
появляются в газете «Красная Татария». На них композиторы М. Юдин, Э. Черкасский, Н. Резников и др. пишут
песни, и они широко исполняются в воинских частях.
В письме к председателю Всесоюзного комитета по делам искусств М. Б. Храпченко он сообщает:
«…Я был эвакуирован из Москвы в Чистополь. За это время написал ряд песен для Красной Армии: „Седьмая гвардейская“, „Песня о командире“, „Марш танкистов“, а
также песню „Английские летчики“. Эту песню одобрил и предлагает продвинуть в английскую среду (в Лондоне. – Н. А.) Чрезвычайный и полномочный посол СССР
в Великобритании И. М. Майский.
Еще мною написаны: „Песня войск НКВД“ (музыка композитора проф. Ленинградской консерватории Юдина), „Песня летчика“ (музыка Юдина)».
К этому письму были приложены копии писем генералов Красной Армии Чистякова, Баранова и Катукова с отзывами о песнях деда и телеграмма И. М. Майского из Лондона.

«Поэту Павлу Арскому!
Уважаемый товарищ!
От всех бойцов и командования 1-го Гвардейского кавалерийского корпуса разрешите поблагодарить Вас за созданную песню о гвардии.
Текст песни вполне приемлем и всем нравится. Единственная просьба к Вам–сократить песню, так как исполнять длинную песню в боевой обстановке невозможно. Убедительно прошу Вас сделать это, и немедленно будем просить композиторов написать музыку.
С приветом, командир корпуса генерал-майор Баранов».

«Командование 8-й Гвардейской ордена Красного Знамени стрелковой дивизии имени генерала-майора Панфилова И. В. благодарит Вас за проявленное внимание и присланную песню.
„Песня о командире“ отпечатана и разослана по
частям для изучения одновременно с отпечатыванием в
газете „За Родину“. Приняты меры для передачи песни под музыку. После чего она будет широко распростра-
нена по частям дивизии.

Командир 8 ГВСД
генерал-майор Чистяков,
военком 8 ГВСД
полковой комиссар
Егоров».

Письма Катукова я не нашла в архиве, а вот телеграмма из Лондона от И. М. Майского, Чрезвычайного
и полномочного посла СССР в Великобритании, – хорошего знакомого деда еще со времен петроградского
Пролеткульта:

«Получил Ваше стихотворение. Продвину его в английскую среду. Привет всей вашей писательской колонии, в особенности Федину. Поздравляю с наступаю-
щей знаменательной годовщиной.

Чрезвычайный и Полномочный посол Майский.Лондон».

У деда, видимо, было немало литературных задумок.
В РГАЛИ я обнаружила его творческую заявку
(от 26 января 1942 г.) в Репертком на пьесу «Гвардейцы». В ней говорится: «Мною задумана пьеса в плане
агитгротеска в 1-м акте на тему о гвардейцах, в которой я хочу дать показ боевых традиций старой русской гвардии и новой советской гвардии в новых ее качествах,
проявленных в дни нашей Великой Отечественной войны с германским фашизмом. В развитии действия выявляется характер, и боевой дух, и доблесть советской
гвардии».
Когда пьеса была закончена, рецензент Б. Алперс дал на нее заключение: «Материал 1-й картины дает все
основания думать, что в одноактной пьесе Арского наши театры получают необходимое пополнение политически актуального и острозлободневного репертуара».

      * * *

Здесь же, в Чистополе, дед принимает участие в Конкурсе нового текста для Гимна Советского Союза.
Он послал в комиссию два варианта[81]. Привожу их оба.

1-й вариант

Знамя бессмертное
Ленина-Сталина
Нас осеняет, как
солнце из туч,
Наши республики в
битвах прославлены,
Братский союз их велик
и могуч!

Припев:

Русь! С тобою все
народы
Строят светлый мир
Труда,
Знамя наше, честь,
свободу
Не сдадим врагам мы
никогда!

Родина наша святая,
любимая,
Славим твои города и
поля,
Славься державная,
непобедимая,
Славься советская наша
земля!

Припев.

Славой овеяна Армия
Красная –
Счастья и радости
грозный оплот,
Сталин любимый наш,
Солнышко Ясное,
Сталин великий к
победам ведет!

Припев.

2-й вариант

Победное солнце, лучами
сверкая,
Весь мир к возрожденью
и счастью зовет,
Да здравствует родина
наша святая,
Да здравствует светлый
советский народ!

Припев:

Советская держава
Богата и сильна,
Честь тебе и слава,
Любимая страна!
Республики наши
свободны и юны,
С великой Россией союз
нерушим,
Мы строим бессмертное
царство коммуны,
Мы Ленина знамя в боях
сохраним.

Припев.

Отечество наше, на
вечные годы,
Цвети и сияй на планете
земной,
Да здравствует солнце
труда и свободы,
Да здравствует Сталин
великий, родной!

Припев.

_____________________
[81] В РГАЛИ в одной папке с рукописями Гимна деда лежат стихи С. Алымова( 7вариантов, на одном из них два раза
кем-то карандашом помечено: «Плохо!»), Н. Асеева, М. Иса-
ковского, П. Беркацкого, П. Богданова,П. Бровки.
______________________

До 1 января 1944 г. Гимном СССР был «Интер-
национал» (он же был Гимном революционного пролетариата). Сталин, видя победоносное наступление советских войск, решил новый 1944 год ознаменовать
и новым, победным гимном. За работу принялись более 160 композиторов и около 40 поэтов. В специальном постановлении Совнаркома указывалось, «что
в нем, помимо торжественности, присущей гимнам,
надо воплотить мотивы, отвечающие духу и сущности советского строя». Мотивы эти – восхваление Сталина, величия России, Красной Армии, богатства
и счастья советского народа. Недаром у многих поэтов, участвовавших в конкурсе, повторяются не только словосочетания, но и целые строки. Например, у С. Михалкова и Г. Эль-Регистана, авторов утвержденного Гимна:

Славься, Отечество,
наше свободное,
Дружбы народов
надежный оплот!

у деда:

Отечество наше на
вечные годы
Цвети и сияй на
планете земной!

у С. Алымова:

Славься, Отечество,
наше свободное,
Светочем мира пребудь
навсегда!

у П. Бровки:

Славься, Советская
наша держава.
Братских республик
семья.

у С. Михалкова и Г. Эль-Регистана:

Союз нерушимый
республик свободный
Сплотила навеки
Великая Русь.

у деда:

Республики наши
свободны и юны,
С великой Россией
Союз нерушим.

у С. Михалкова и Г. Эль-Регистана:

Нас вырастил Сталин –
на верность народу,
На труд и на подвиги
нас вдохновил

у деда:

Сталин великий к
победам ведет!

у П. Богданова:

Ведут нас вожди
трудового народа,
Нас Ленин и Сталин
ведут.

у Н. Асеева и М. Исаковского:

Великий духом Сталин
Страну вперед ведет.

у П. Бровки:

Ленина гений.
Сталина гений –
Звезды, ведущие нас.

Руководителем комиссии по созданию нового гимна был назначен оказавшийся тогда не у дел Климент
Ворошилов. Он сам лично и, конечно, Сталин и другие руководители партии и правительства прослушали исполнение многих вариантов, но их не удовлетворяли ни
текст, ни музыка. И если текст высокая комиссия все-таки утвердила, то в отношении музыки она колебалась, хотя среди авторов были С. Прокофьев, Д. Шостакович,
другие известные композиторы. Определенности не
было до самого кануна Нового года. Тогда решили взять за основу «Гимн партии большевиков» А. Александрова,
созданный им в 1938 г. Именно эта музыка, после соответствующей обработки, с новым текстом С. Михалкова
и Г. Эль-Регистана зазвучала в новогоднюю ночь 1944 г.


      * * *

Писатель Николай Виноградов-Мамонт вел в Чистополе дневник. В нем он часто упоминает деда, так что можно составить некоторое представление о его
жизни в эвакуации:
«Председатель горсовета – молодая женщина Тверякова ласково приняла меня. Отправила в общежитие писателей. Прихожу – встречаю П. Арского, Обрадовича и др.»;
«В шестом часу мы с Марией (женой Виноградова-Мамонта. – Н. А.) пошли на радио. На обратном пути встретили П. Арского – прослушали его рассказ, как бомба разрушила его дом в Москве»;

«В 4 часа (пообедав на славу: купили стерлядь
весом более трех кило) отправились (вместе с женой) к П. А. Арскому и А. С. Андрееву, местному старику-художнику и философу»;

«Мария, я и Арский пошли к Д. В. Петровскому…
Петровский и Арский мечтают о создании сборника. Выбрана уже редакция… думают добавить Федина»;

«Неожиданно в пять часов явились гости: П. А. Арский, П. Х. Деревянко, Григ. Осип. Винокур с 17-летней дочкой Таней. Пошла шумная беседа – о Чи-
стополе, о писателях, воспоминания об опере, певцах, актерах… Вспоминали Ф. И. Шаляпина. Арский читал
свою балладу о сталеварах и песню».

Вот еще сведения о нем из хроники тех дней:
«В Доме учителя проведено первое собрание секции
поэтов, где присутствовали Н. Асеев, М. Зенкевич, С. Обрадович, В. Боков, П. Арский, А. Гладков, Г. Гупперт»;
«Принято Постановление РК ВКП(б) г. Чистополя об утверждении первичной партийной организации
при филиале Президиума СП СССР в составе членов ВКП(б): И. М. Нусинова, П. А. Арского, Р. Г. Бляхиной-
Бехнер, Г. Н. Майзель, С. А. Обрадовича, М. В. Исаковского, В. Н. Билль-Белоцерковского и др.»;

«С 23 по 26 февраля (1942 г. – Н. А.) прошли вечера, посвященные 24-й годовщине Красной Армии, с участием писателей: Н. Асеева, Б. Пастернака, М. Исаковского, Л. Леонова, П. Арского, С. Обрадовича, В. Бо-
кова – на кожзаводе, ГАРО, часовом заводе, в Клубе НКВД, в детдоме, в Заготзерно»;

«В колхозы командированы писатели, члены ВКП(б) П. А. Арский, Л. Я. Циновский для оказания по-
мощи редакторам стенной печати, для проведения бесед „Отечественная война в поэзии“».

Ольга Дзюбинская вспоминает, как писатели возвращались в Москву. Там тоже есть упоминание о деде:
«В июне 1943 г. мы с мамой возвращались в Москву: реэвакуировались из Чистополя писатели и их семьи. Пароход назывался „Михаил Шолохов“. Жара была
изнуряющей. Кто-то едет в первом и во втором классе, кто-то в третьем и четвертом.
Руководители поездки решили выпустить для ко-
манды парохода рукописный журнал. Редактором этого
уникального издания (тираж – один экземпляр) назначили Евгению Ивановну Ковальчик, секретарем „выездной редакции“ – меня…
С утра начала обходить каюты: мне была вручена
школьная тетрадь для рисования, и туда каждый должен был написать что-то, адресованное команде парохода „Михаил Шолохов“.
Павел Арский написал стихи – громкие, бодрые, в ритме марша; Борис Пастернак – прозаическое напутствие, пожелание близкой Победы; Мария Петровых – лирические стихи из своих ранних произведений:

Когда я ошибкой
перо окуну,
Минуя чернильницу,
рядом, в луну».

         4

Сева Багрицкий приехал в Чистополь с первой группой писателей и, как многие из тех, кто был освобожден от армии по возрасту или болезни (просились Н. Асеев, Б. Пастернак, А. Тарковский и др.), постоянно писал в военкомат заявления с просьбой отправить его на фронт. В Чистополе он по-прежнему страдает от одиночества. 27 ноября 1941 г. он записывает
в дневнике: «Жизнь здесь становится все труднее и
труднее. Очень тяжело не иметь от мамы никаких известий и чувствовать себя совершенно оторванным от
близких.

Я живу назойливо и
упрямо,
Я хочу ровесников
пережить…
Мне бы только снова
встретиться с мамой,
О судьбе своей
поговорить.
…нет ответа на
телеграммы,
Я в чужих заплутался
краях.
Где ты, мама,
тихая мама,
добрая мама моя?!»

Наконец, некоторым писателям, рвавшимся на
фронт, военкомат пошел навстречу. В этом помог приехавший в Чистополь А. А. Фадеев. В конце декабря 41-го на фронт выехали С. Швецов, А. Письменный, О. Колычев, В. Казин, И. Гордон, М. Зенкевич, А.Тарковский,Н. Шкловский[82]. Вместе с ними был и Сева.
______________________
[82] Никита Шкловский – сын писателя В. Шкловского, погиб в последние дни войны в должности командира батальона, похоронен в г. Тильзит.
______________________

Он писал матери 8 января 1942 г.: «Дороги из Чстополя в Казань занесены снегом, и мы идем 145 км пешком. В казанском Доме печати, усталый и измученный, я встречаю Новый год. Получил назначение в армейскую газету в должности писателя-поэта. Чин мой – техник-интендант».

В последние декабрьские дни 1941 г. и в начале 1942 г., уже на фронте, в дневнике Севы появились записи, которые свидетельствуют о его стремлении стать
другим, искоренить в себе то, что мешало ему работать и жить в довоенное время:

«23 декабря. Ночь.
А, чего там долго писать, – уезжаю на фронт. Мои мысли и желания исполняются. Но суть не в этом. Я могу работать, хотя чертовская лень всегда мешала
этому. Но я буду работать. Я должен работать! И мы добьемся своего!

Нам не жить, как
рабам,
Мы родились в России,
В этом наша судьба,
Непокорность и сила».

«12 февраля.
Я теперь совсем другой человек, я многое понял.
И если буду жив, меня не узнают. Я сам решил переломить себя. Для этого я поехал на фронт и вот достиг успеха.
Но все-таки чувствую – во многом еще остался таким, как был, – мало работаю. Ленив. Но что-то – я
не могу понять, что именно, изменилось в моем характере».
Прослужил Сева в газете недолго – 26 февраля 1942 г. он погиб, выполняя задание редакции. Об этом
впоследствии подробно написала сотрудница газеты «Отвага» Анна Ивановна Обыденая.

«27 февраля привезли мертвого нашего сотрудни-
ка. Очень славный неиспорченный паренек.
Он был послан по заданию редакции в одну деревню, которая подверглась сильной бомбардировке. 26
февраля в 6 часов вечера он находился в избе, беседовал с героем нашего фронта, раненым, но уже выздоравливающим политруком – зенитчиком одной из частей Гусева. В это время рядом разорвалась бомба. Убило и его, и политрука. Смерть, видимо, была мгновенной – оско-
лок попал в позвоночник. Когда товарищи вошли в избу, где был Всеволод, они застали его мертвым.
А бедная мать ничего не знает. Нашли от нее открытку, где она беспокоится, что долго не имеет от него известий. „Я боюсь, что больше никогда не увижу тебя“, – пишет она. Как не обмануло материнское сердце!»

Коллеги-журналисты похоронили Севу на перекрестке двух дорог у раскидистой сосны. Художник редакции Евгений Вучетич, впоследствии известный
скульптор, вырезал на сосне надпись и стихи:

Воин-поэт
Всеволод Багрицкий.
Убит 26 февраля 1942
года.

Я вечность не
приемлю,
Зачем меня погребли?
Мне так не хотелось
В землю
С любимой моей
земли...

Но строки эти принадлежат не Севе, а Марине Цветаевой – Сева их любил и часто читал. И хотя они
вроде бы оптимистичные, особенно остро напоминают о том, сколько этому юноше пришлось выстрадать (и их автору тоже). И погиб он так, как будто сам искал смерти в той жизни, которая не принесла ему ничего хорошего.
16 февраля, за 10 дней до своего трагического конца, Сева оставил запись в дневнике: «Сегодня восемь лет со дня смерти моего отца. Сегодня четыре года семь
месяцев, как арестовали маму. Сегодня четыре года и шесть месяцев вечной разлуки с братом. Вот моя краткая
биография. Вот перечень моих „счастливых“ дней. Дней моей юности. Чужие люди окружают меня. Мечтаю найти себе друга и не могу… И я жду пули, которая сразит
меня… Больше всего мне доставляет удовольствие солнце, начинающаяся весна и торжественность леса».
Моя мама, узнав о его гибели, напишет в дневнике: «12 был Ш. Каменский. Принес печальное известие:
на Ленинградском фронте убит Сева Багрицкий. Мне
как-то не верится. Но если это так, то очень, очень жаль.Все-таки с Севой у меня связано много воспоминаний,
и хочешь или нет, а он был моя первая любовь…
Собственно говоря, мне непонятно, как он очутился на фронте. В армию его не взяли, а добровольцем…
для этого он слишком трус. Наверно, поехал как корреспондент, и какая-нибудь шальная пуля… Нет, не верю!».

А вот что вспоминает об этих днях в своей книге «Дочки-матери» Елена Георгиевна Боннэр: «И есть только одно письмо. Но лучше бы его не было. Письмо
от Мики Обуховского. Он пишет, что Севка… Севка
погиб… Когда – не знает. Где – не знает. Ничего не знает, а пишет. Но этого не может быть.
Этого не может быть. Потому что не может быть. Севка не может быть убитым. Мика врет. Я всегда подозревала, что он влюблен в меня. Ухаживает за Нелькой или
еще за кем-нибудь, а сам… И теперь врет. С Севкой это не может случиться. Уже неделю ношу письмо в кармане
и, как заклинание, повторяю сотни, может, тысячи раз на дню, как молитву: нет, нет, нет. Колеса стучат не-т, не-т. Но вдруг во сне начинают выстукивать: не-ту, не-ту. Не-ту!
Просыпаюсь – не-т, не-т, не-т. Я, наверно, с ума сойду».

А я смотрю сейчас на фотографию, которую Сева подарил моей маме в 1937 г. с надписью: «Елке. От глубоко любящего мужа», и думаю: может быть, хоть в тот момент он был счастлив.

      5

Попытки бабушки вернуться в Москву увен-
чались успехом: 22 апреля 1942 г. ей пришло письмо (аналогичное письмо поступило и в чистопольское отделение ВУОАП) от председателя Комитета по делам
искусств при СНК СССР М. Храпченко, в котором, в частности, говорилось: «...предлагается Вам выехать в командировку в г. Москву сроком на 1 месяц по делам
Управления по охране авторских прав».
Ей выдали командировочное удостоверение с текстом: «Предъявитель сего тов. Арская Анна Михайловна – заведующая Сектором Персонализации Управле-
ния по Охране Авторских Прав, командируется в гор. Москву по вызову Председателя Комитета по делам Искусств при Совнаркоме СССР. Выдано на срок с 22-го
апреля по 22-е мая 1942 г.».
В Москве ей продлят этот срок, а в июне 1942 г. директор ВУОАП обратится в соответствующие органы и в районное 50-е отделение милиции уже с ходатайством прописать ее в Москве постоянно: «Всесоюзное
управление по охране авторских прав ходатайствует о
прописке на постоянное местожительство нашей сотрудницы тов. Арской А. М.
Тов. Арская работает во Всесоюзном Управлении по охране авторских прав с 1938 года, является ценным кадровым работником, изучившим все тонкости своей работы, которая узко специфична. Замена сотрудника на этой работе очень сложна, так как для изучения этой
специальности необходимо затратить много времени.
Знания в этой области приобретаются лишь длительной работой и изучаются лишь годами».
Со времен эвакуации в Чистополь у нас сохранился большой глиняный горшок (размером с пятилитровую банку, но более узкую), в который мы под Новый
год ставим елку. Его с наполненным до краев медом подарила бабушке на прощание хозяйка их дома. Бабушка берегла этот драгоценный дар до нашего с мамой возвращения из Ашхабада, и мы его растянули на несколь-
ко месяцев, поминая добрым словом чистопольцев.
В 60-х годах на вечере в ЦДЛ я услышала стихотворение Евгения Евтушенко «Мед» о мужике, торговавшем на базаре в Чистополе медом, – за него люди готовы были отдать этому купцу последнее:

Итак, я расскажу про
мед.
В том страшном, в
сорок первом,
в Чистополе,
где голодало все и
мерзло,
на снег базарный
бочку выставили –
двадцативедерную! –
меда!
Был продавец из этой
сволочи,
что наживается на
горе,
и горе выстроилось в
очередь,
простое, горькое,
нагое.
Он не деньгами брал,
а кофтами,
часами
или же отрезами.
Рука купеческая с
кольцами
гнушалась явными
отрепьями.

Такое негативное отношение вызвал у поэта, наверное, чей-то рассказ бывших эвакуированных. Бабуш-
ке же всегда везло на хороших людей, вернее, она сама
своей деликатностью и доброжелательностью располагала их к себе.

   * * *

Вернувшись в Москву, бабушка несколько раз ездила к отцу в Реутов, где его часть проходила переподготовку. Сохранились его короткие записки того периода.

«19. IV. 42 г.
Здравствуй, мам!
Я жив и здоров. Напиши, как обстоят дела насчет тетрадей.
В этом месяце не приезжай. А числа 20–25 сентября, если будет хорошая погода, приезжай и привези какую-нибудь книжицу со стихами.
Крепко целую.
Шура.
Р. S. Очень долго не получаю писем от Елы и Наташи».

«Мама!
Если есть желание и время, можно приехать в выходной до или после обеда. Обед в 2 ч. 50 мин.
Шура.
26.V.42».

«26 июля 1942 г.
Здравствуй, мама!
Я жив и здоров! Если в августе ты приедешь ко
мне, то тетрадей не привози, ибо бумагу я достал.
Мама, пишет ли тебе Лена? Я от нее давно не получал ни строчки.
Пиши, как обстоит дело с Пашенькой?[83]
И адрес ее мне напиши.
Крепко целую.
Шура».

______________________
[83] Пашенька – давняя домработница Арских. После ухода деда в другую семью бабушка уже не могла ее содержать, и она уехала к себе домой (в Псков или Ленинград). Во время войны она просила бабушку взять ее к себе в Москву.
______________________

«19.IX.42 г.
Мама!
Я жив и здоров! Письма ваши получаю.Передай отцу, что его две песни получил и прошу прислать письма генерала И. К. Папринева, который командовал 8-й
гвардейской дивизией.
С этой короткой запиской высылаю тебе справку.Как только ее получишь, сразу напиши.
Крепко целую тебя и отца.
Шура».

К сожалению, не сохранились письма отца к моей маме и деду, но есть два письма к нему самому – одно от
мамы, другое от деда, которые у него нашли после гибели и потом передали бабушке в штабе дивизии вместе с другими вещами. Дед писал (письмо мамы приводится дальше):
«25 апреля 42 г.
Дорогой сынок мой!
Я от тебя не получаю вестей больше двух меся-
цев. Очень беспокоюсь. Если ты еще в Реутове, срочно сообщи, как твое здоровье, как жизнь и работа бойца. Я очень по тебе скучаю.
Мама получила от Елочки письмо, у нее родилась дочь, имя дали ей Наташа, как ты хотел, она растет здоровой и крепкой, машет Елке ручками, словом, будет
бой-девка!
Милый Шурик, я живу по-прежнему тихо, рабо-
таю, написал здесь, в Чистополе цикл военно-оборонных стихов, задумал писать большую пьесу „Генерал гвардии“.
Есть успехи: я написал „Песню о командире“, она одобрена, и я получил от командования 8-й Гвардейской
дивизии сообщение о том, что песня моя „будет широко распространена в частях дивизии“, как они пишут мне в письме, выражая мне „благодарность за проявленное внимание“.
Я сегодня написал им письмо, хочу поехать в штаб, поработать в литературном плане, собрать материал для
моей пьесы о нашей советской Гвардии.
Срочно пиши мне, жду твоей весточки.
Крепко целую. Твой папа».

Это счастье, что бабушка смогла вернуться в Москву и видеться с отцом, ему оставалось жить совсем немного.

      6

Из переписки, которую вели во время войны мои
родные, хорошо видно, кто как жил и где находился в это время. Однако самый ценный документ об этом периоде оставила моя мама, которая с первых дней моего рождения стала вести дневник. День за днем рассказывает она о своей жизни в Ашхабаде, обо мне, о том, что
происходит вокруг, отмечает военные и политические события. Ей было очень плохо в чужом городе и чужой
семье.
Дядя-почвовед, Григорий Ильич Доленко, на поддержку которого она рассчитывала, все время находился в экспедициях; с его женой, Надеждой Васильевной, у нее не складывались отношения.
«Я так измучилась, – записывает она 1 марта 1943 г., – боже мой,
ведь я совсем одна, никто мною не интересуется, никто
не сочувствует и никому, буквально никому я не нужна.Как тяжело это сознавать, сколько слез пролито от этих
мыслей. Москва, такая родная, где есть люди, которые любят и понимают меня, и так она далеко».
Я оказалась слабым ребенком, без конца болела, и мама, которой тогда всего было 19 лет, мужественно переносила трудности. Сколько бессонных ночей провела
она около моей постели, когда я буквально находилась на краю смерти. И все время одна. А еще надо было стирать, брать в консультации молочко, выполнять обязанности по дому и ходить в столовую за обедом для всех.
При этом соседи отмечали, что она меня содержит в чистоте, и выгляжу я всегда, не в пример другим детям,
ухоженной. «Евгения Мироновна, – записывает она, –
хвалила меня за то, что я так чисто содержу доченьку. А ведь я все время одна, а их трое, и их Вовка все-таки
не в такой чистоте, как моя Натуся. Они здесь все. Я же должна делать для доченьки все, как можно лучше, что-
бы папка, бабка и дедка ни к чему не могли придраться».
Маме очень трудно жилось и материально. Из-за меня она не могла работать и, как эвакуированная, не
получала не только денег (выручали переводы из Москвы), но и карточек на хлеб. Со мной сначала было просто – спасало грудное молоко, но, когда я подросла, уже
понадобились деньги на детское питание. Все, что у нас было, она тратила на меня, живя впроголодь. «Сама же
я вечно голодная, – записывает она 21 ноября 1942 г. – Все время хочется кушать. Никогда не испытывала такого ощущения. Я бы ела и ела без конца».
Любовью и нежностью проникнуты записи в
дневнике о моем отце. Они оба – ребенок и муж – слились для нее в одно целое. Узнав от Анны Михайловны,
что отца направили на передовую, она с горечью записывает: «Шуренок не пишет. Анна Мих. думает, что его
послали на фронт. Неужели это так? Такого маленького, да не совсем еще обученного».
Как я писала выше, после гибели отца у него было найдено мамино письмо. В нем она пишет о весьма обыденных вещах.

«Дорогой Шурик!
Твоя мама уже в Москве. Может, она уже тебя
видела! Как я ей завидую! Мне так хочется быть ближе к тебе, мой дорогой мальчик! Как твое здоровье? Мы буквально погибаем от жары. Очень душно спать. Наташа так плохо спит, что мне все ночи приходится с ней
сидеть. Я ей сшила платье, и она стала похожа на взрослого человека. У нас еще одна победа. Натуся научилась сидеть на горшке и поэтому перестала пачкать пеленки.Мне приходится меньше стирать, чему я очень довольна. Прости, что я пишу тебе такие вещи, но ведь ты отец
и тебе все, что касается твоей дочурки, должно быть интересно.
Меня страшно искусали москиты. Просто вся
опухла. Натусю же никто не покусал, так как я ей сделала навес из марли.
Дорогой папуся! Помоги нам выбраться отсюда. Напиши Павлу Александровичу.
Женин Леня был в Москве. Теперь он на Западном фронте. Ваня Воронков тоже на фронте. Мне Люся Б. прислала письмо. Она была ранена и лежала 4 месяца в
госпитале. Сейчас работает медсестрой.
Ну, всего хорошего, мой милый. Больше писать нет сил. Мозги плавятся.
Крепко тебя целуем.
Твои Наташа и Лена.
11 июня 1942 г.».

В письме она сдерживает свои чувства, зато в дневнике дает им полную волю.

«…Дорогой наш папочка! Пусть тебя хранит наша любовь, все наши мысли и думы о тебе. Только бы
ты был здоров и поскорей вернулся к нам. Ждем не дождемся этого счастливого дня. Скорей бы, скорей наступил этот день, и ты бы смог увидеть нашу дорогую
крошку, мою жизнь Наташу!».

«…Сейчас он опять в Реутове. Он очень беспокоится о моем материальном положении, пишет, что страдает оттого, что не может нам помочь. Любимый мой
пусик! Я знаю, что ты бы отдал все, чтобы нам было легче жить. Учись, мой родной, а главное будь здоров, и тогда все поправится».

«…Шуренок говорит, что он мне мало пишет, но что в мыслях он всегда со мной. Я тоже ведь о нем вспоминаю каждый час, каждую минутку. Но мне в моих
письмах хочется показать, как я его люблю, как думаю о нем, как лелею встречу с ним. А он не может написать, хоть чуть больше. Ведь каждое его слово для меня так
много значит, так дорого!»

Мама очень страдала от того, что отец редко писал. Ее страшила мысль о его гибели. 23 января 1943 г., когда его уже действительно не было в живых, но никто
из родных еще об этом не знал, она записывает в дневнике: «От Шурика писем нет. 1 сент/ября/ получила последнее письмо. Что с ним? Эта мысль так и сверлит
все время, не исчезая ни на минуту… Меня так страшит мысль, что я его больше не увижу, хочется рвать на себе волосы и кричать, кричать, кричать!»
Она мечтает вырваться из Ашхабада и надеется
то на Вальдека Ильенкова, оказавшегося в Ашхабаде со своим институтом, то на Московский ботанический
сад, то еще на кого-то. И каждый раз ее постигает неудача. Ко всему прочему у нее появилось кожное заболе-
вание – пендинки[84], при котором нежелательно менять климат. Маме казалось, что она находится в заколдованном кругу, что все и вся обернулись против нее. Но даже
в такой безысходной ситуации она не ожесточается против людей, никого не винит, а стойко и мужественно
переносит превратности судьбы.

______________________
84 Пендинская язва – кожное заболевание, встречающееся в южных странах, вызывается особым паразитом –
тропическим лейшманиозом.
______________________

В дневнике она рассказывает, как тяжело приходилось в Москве Николаю Ильичу Доленко и старшей сестре Жене.
У Жени 10 июля 1941 г., на полгода раньше меня, родилась вторая дочь, Елизавета. В начале войны
Женя пыталась уехать куда-нибудь в эвакуацию, но из этого ничего не вышло. Она осталась в Москве и некоторое время жила с детьми на улице Станкевича.
Николай Ильич все время тяжело болел, долго лежал в больнице и получил инвалидность. Мама пишет в дневнике 30 апреля 1942 г.: «Еще одна большая не-
приятность. Папа слег. Сильно поражено левое легкое. Дышит кислородом. Его положили в клинику туб/ерклезного/ института. Но там тоже очень плохо кормят, а
питание только и нужно, чтобы он поправился. Такая неприятная вещь. Но он, наверно, не бросил курить, все
вспоминает о табаке, который замотал Сева. Страшно подумать, что будет, если я его лишусь. Без образования,
без работы, с маленьким ребеночком! Я бы все отдала, чтобы он скорей выздоровел».
И другая запись: «Папа, правда, сейчас болен, дома один – Женя уехала на Арбат. Уехала не по своей
воле. Заставило домоуправление. Папа остался один, больной, в нетопленой комнате! Так бы хотелось быть
около него! Помочь ему! Я раньше не понимала, как дорог мне он. А теперь, когда живу в чужой семье, ого, как
я ценю его отношение ко мне, заботу и любовь!»
Леонид Артемьев во время боев на Украине проездом оказался в Ромнах и видел Елену Ильиничну и Ивана Николаевича. На их долю тоже выпало немало испытаний. Перед самой войной, после присоединения
к СССР Западной Украины, Ивана Николаевича направили учительствовать во Львов, и он уехал туда с женой
и ребенком. Их дочери тогда было чуть больше двух лет. А вскоре они уже оттуда бежали от немцев, бросив все
свои вещи. В Ромны добирались целый месяц. В дороге девочка получила воспаление легких, в 1943 г. она умерла. Все это им пришлось пережить во время немецкой
оккупации и проживания в их доме немцев. Правда, по словам бабушки, постояльцы проявляли к больному ребенку сочувствие, приводили врача и снабжали лекар-
ствами.
Из дневника мы узнаем и где были школьные друзья мамы. В основном она поддерживала связь с Надей Суворовой и Лидой Жуковой, пока остававшимися в
Москве, а те, как связные, передавали другим одно-
классникам все новости и адреса. Так, от Нади она узнала, что Леня Парфенов воевал под Ленинградом, попал
в окружение, был ранен. Долгое время мама ничего не знала о Л. Боннэр. Наконец, Надя Суворова прислала ее адрес. Мама записывает в дневнике: «Надюша прислала письмо, в котором пишет, что нашлась Люсенька Б. Она
работает в санпоезде, возит раненых. Ей можно писать в г. Киров. Написала. Теперь не дождусь ответа. Я так
рада, что она жива. Ведь она моя лучшая подружка».
И когда умерла бабушка Боннэр – Татьяна Матвеевна, которую родные и знакомые звали «батаней»
(от баба Таня), мама записывает с грустью: «У Люси Б. умерла батаня. Очень тяжело. Какой хороший она была
человек. Ведь для Люси это вторая мама. Очень, очень жаль».
Письма от родных и друзей было единственным ее утешением. Она жила их интересами и постоянно думала о них. «Получаю письма от Нади, Лени, Лиды Ж. и
Вальд/ека/. А Надюша не унывает. Живет весело. Ждет меня в Москве. Интересно, какая она теперь стала. По-
правилась? Да с чего там – похудела, выросла, похорошела! Леня вступил в партию, теперь он капитан. Далеко пойдет, молодец!
Лидка Ж. пишет, что вышла замуж за своего Исю Кнопа и что скоро собирается стать мамашей. Да я ей
что-то не верю. Наверно выдумывает все, чтобы посмотреть, как я к этому отнесусь. Я благословила ее, поже-
лала счастья и только!
…Хоть бы скорей промелькнула эта проклятая война. Может быть, соберемся опять вместе. Надеюсь
на это. Верю, но с болью в сердце».

В Ашхабаде жили в эвакуации Олеши. Мама их случайно встретила в городе. Ольга Густавовна переболела тифом, еле выжила и с трудом держалась на ногах. От прежней красивой и модной женщины ничего не осталось. Ольга стала бывать у мамы. Они часами вспоминали Москву, ее сына Игоря и их друзей. Ольга была
первой из писательских знакомых, увидевших меня. Об этом мама записывает в дневнике: «Оля – единственная
москвичка, которая видела мою дочь. И она ей очень понравилась, моя крошка».
Юрий Карлович тоже вел дневник в Ашхабаде.
Я не нашла в нем ничего интересного: как будто нет ни войны, ни тяжелых переживаний, ни людского горя,
сплошные философские рассуждения. И есть только одна запись (28 сентября 1943 г.) – красивая метафора
(он был большой мастер их придумывать), которая раскрывает его внутреннее состояние – одиночество и разочарование, то, что уже давно мучило этого человека и, наконец, прорвалось наружу при самой неожиданной
ассоциации.
«Я шел по аллее городского сада в Ашхабаде и вдруг увидел: недалеко от стены деревьев лежат вы-
катившиеся на аллею большие зеленые шары, похожие на шутовски выкрашенные теннисные шары. Я нагнулся и поднял один. Довольно тяжелая штука… Как
будто похоже на плод каштана. Вскрыть. – Нет. Я не стал вскрывать.
Нет ничего – ни дружбы, ни любви…
Есть только возможность поднять с земли в тени огромного дерева зеленый шар, который я увидел впер-
вые в жизни.
Кто ты, зеленый шар?».

Несколько раз в дневнике мама упоминает имя Вальдека Ильенкова. Вальдек был младше отца на два года, до мобилизации у него оставалось время, и он поступил на философский факультет ИФЛИ им. Чернышевского. Через три месяца институт эвакуировали в Ашхабад (в Ашхабаде ИФЛИ вошел в состав МГУ).
О приезде Вальдека мама узнала от Шурика Каменского и сразу написала ему письмо, надеясь, что он поможет ей вырваться из Ашхабада. «Написала письмо Вальдеку, – записывает она в дневнике. – Интересно,
что он ответит. Может, он летом поедет в Москву или Чистополь, и я с ним». Но Вальдек ее только расстроил – МГУ уезжало в Свердловск. Мало того, Вальдеку
скоро исполнялось 18 лет, и он думал не о Москве, а о том, чтобы скорее попасть на фронт.
В Свердловске Вальдек окончил артиллерийское училище. Оттуда он попал на Западный фронт и дошел до Берлина. Все эти годы он вел фронтовые тетради, в которых пытался осмыслить нелепость войны и суть человеческой жизни. В первом блокноте он написал: «Когда раскроешь ты эту книгу, читатель, не ищи в ней увлекательного сюжета, описаний какой-либо любопытной судьбы… Здесь много сюжетов и еще больше судеб че-
ловеческих, но не ради них написана она… Они входят в нее, и ты встретишь их, встретишь и грустное, и смешное, трагическое и нелепое, но если мне удастся то, что
я хотел, то в бесконечной мозаике жизней увидишь ты один сюжет, одну тему – катастрофически величавое, жестокое и монументальное шествие войны… Как музыка
Вагнера[85] пусть звучит она, монолитной лавиной, составленная из звуков, теряющихся в общем звучании, – из
жизней человеческих, из которых каждая богата всем богатством Вселенной… Слушай же дыхание этой симфонии, которую мне, м/ожет/ б/ыть/, удастся передать, как слышал я ее сам, симфонию жизни и смерти, геройства
и пошлости, благородства и низости… красивое и отвратительное пусть в гармонии своей откроет картинку, равной которой не было в истории человеческой».

______________________
[85] Этот немецкий композитор был очень близок философу, и впоследствии он посвятил его музыке много статей.
Другим, близким ему композиторм был Рихард Штраус.
______________________

Но музыка Вагнера его подавила. Пройдя через
все круги ада, познав человеческое падение, предательство, низость, обман, он все чаще стал в дневнике обращаться к своему кумиру – Толстому, размышляя над его духовными исканиями и рассуждениями о боге. «Современный человек, – писал Вальдек, – как человек, не хорош тем, что внутри себя не имеет того внутреннего
устремления, скрашенного радужным светом поэзии,
которое раньше называли Богом…
У меня все растет и крепнет убеждение, что нам очень и очень необходим Бог… Именно такой Бог, как у
Л/ьва/ Н/иколаевича/…»
После войны он продолжил эти философские откровения и даже написал пьесу для театра на Таганке
«Иисус Христос».
В целом же могучая симфония под названием
«Война» дала ему огромную пищу для размышлений. В его фронтовых тетрадях содержатся десятки
замыслов, сюжетов, художественных прозрений, которые потом вылились в многочисленные философ-
ские труды.

      7

Отец очень скупо сообщал родным о своей фронтовой жизни. Маме в Ашхабад он пишет, что был в командировке в Наро-Фоминске и принимал участие в
боях. Бабушку он старается не огорчать и только один раз, вскользь, упоминает, что они сделали марш-бросок
на лыжах в 30 км. Летом 1942 г. их часть, видимо, после боев проходила основательную переподготовку в подмо-
сковном Реутове, тогда бабушка могла к нему приезжать.Однако уже с июня письма от него стали приходить все
реже и реже, и хотя на них по-прежнему стоял штемпель Реутова, это совсем не значило, что он был там.
19 сентября 1942 г. он пишет бабушке письмо, не вселяющее никаких опасений за его жизнь, и она ждет весточку, чтобы к нему приехать. А он в это время был уже далеко от Москвы и принимал участие в боях под Смоленском. Его молчание длилось почти
полгода, а потом пришла похоронка – узенький листок бумаги с коротким сухим текстом, напечатан-
ным на машинке:

«Арский Александр Павлович, рождения 1922
года, убит 2 октября 1942 года в 3 часа утра, осколком мины.
Похоронен 2 километра западнее дер. Красное,
Темниковского района, Смоленской области».

Если посмотреть по карте, это место находится недалеко от деревни Королево, где родился дед Павел.
Вот такие парадоксы иногда устраивает жизнь – отец родился в Смоленской области, а сын там погиб, защищая родную землю от иноземных захватчиков.
Бывают на свете и другие удивительные вещи. Почти 60 лет спустя после гибели отца я встретила его одно-
полчанина Николая Кирилловича Батаева[86]. Причем выяснилось это не сразу. Я тогда работала в многотиражной газете завода «Москабельмет», а Николай Кириллович, как ветеран войны, часто писал в газету свои воспоминания. Это был милейший и добрейшей души человек.
Когда-то он занимал на заводе пост замдиректора по кадрам, хорошо относился к людям, и его очень уважали в коллективе за чуткость и доброту. Прошло лет пять. Однажды во время очередного банкета в заводской столовой в честь Дня Победы мы оказались с ним за одним
столом. Ветераны, как полагается, выпили фронтовые сто граммов, оживились и стали вспоминать боевое прошлое. Почему-то разговор зашел о моей фамилии, и я стала рассказывать о своем деде, поэте Павле Арском.

_____________________
[86] Н. К. Батаев умер в 2002 г.
_____________________

– Постойте,постойте, – вдруг сказал Батаев, – а ведь я знал сына поэта Арского – Сашу Арского.
И Николай Кириллович посмотрел на меня, как будто увидел в первый раз.
– Так, выходит, это ваш отец?
Я от волнения не могла ничего сказать и только утвердительно кивнула.
– Да-а-а, – протянул он задумчиво. – Хороший был паренек, добрый, отзывчивый. Пел нам песню своего отца «В парке Чаир распускаются розы». Мы его еще
спрашивали, где находится этот Чаир, и он так красочно рассказывал про Крым, про море, читал стихи.
Николай Кириллович, задумчиво смотрел в одну
точку, как будто видел картину из прошлого.
– Он погиб на моих глазах. Это произошло поздней осенью сорок второго, под Юхновым. Мы с ним ночью находились в карауле. Было очень холодно, сто-
яла странная, звенящая тишина, ни звука – ни с той, ни с другой стороны. И вдруг немцы начали массированный артобстрел. Саша сразу упал. Я к нему подскочил – он был уже мертв. Подбежали санитары и унес ли его.
Николай Кириллович помолчал.
– Как же я раньше не догадался, что это ваш отец. Арская и Арская, а вот как вы вспомнили про своего деда-поэта, так меня и осенило.
Такие встречи со свидетелями смерти близких на войне – редкий случай. Это просто подарок судьбы.

Мама еще оставалась в Ашхабаде и там получила известие о смерти отца – оно шло полгода. После этого
она перестала вести свой дневник, последняя запись в нем сделана 1 марта 1943 г.
Дед Арский узнал о гибели сына, находясь в эвакуации. Говорят, что, услышав об этом, он потерял сознание.
В 1919 г. он написал стихотворение, где речь идет о гибели сына. Оно называется «Сын». Это, конечно, художественный вымысел, но недаром говорят, что поэты предвидят многое в судьбах людей. Двадцать три года спустя его стихотворение стало как бы реквием собственному сыну:

Старуха мать
Вчера узнала:
Сын убит!
Она портрет
Поцеловала:
Сын мой спит.
Сказала дочь:
Мой брат любимый
Не придет!
Сказала мать:
За край родимый
В бой пойдет!
Сказал отец:
Пойми, старуха,
Сын убит!
– Не верю! – мать
Сказала глухо. –
Сын мой спит!

Е. Н. Филимонова, «мама Женя», узнала о его смерти на фронте и сразу же прислала бабушке письмо.

«Анка! Моя дорогая Анка! Сколько тебе при-
шлось перенести, моя бедненькая. Когда еще мы вновь будем вместе и вместе поговорим о Шурике. Бедная моя
девочка, как тебе тяжело, вероятно. Но ты крепись. Ты родине отдала единственное, что имела, – своего сына.
И родина этого не забудет.Я, к сожалению, очень занята и не могу часто писать, но ты не думай, что это потому, что я тебя забыла.
Я помню тебя, люблю, безумно хотела бы повидать тебя,
но время мое мне не принадлежит.
Анка, бывай почаще у мамукочки, она ведь так же одинока, как и ты, и угрожает ей та же потеря, что и тебя постигла. Так что вы поддерживайте друг друга.
Ну, вот и все, что я
могу сейчас написать.
Целую.
Твоя Женя»

Бедная моя бабушка получила еще одно тяжелое известие: в блокадном Ленинграде умерли от голода
ее старшая сестра Вера и ее муж. Их дочь Татьяна умоляла бабушку забрать ее к себе. Но бабушка не могла даже нас вытащить из Ашхабада. Только в конце марта 1943 г., спустя почти полгода после смерти отца, дело
наконец сдвинулось с мертвой точки: в Наркоме внутренних дел ей выдали пропуск на наш приезд в Москву, и в апреле мы с мамой приехали домой, в нашу квартиру
писательского дома в проезде Художественного театра.