История очень русского человека Григория Эммануиловича Плоткина.
В апреле пятьдесят седьмого года я появился на свет в славном городе Москве.
А в шестьдесят первом Гагарин полетел в космос!
И я, как все мальчишки моего поколения, хотел туда же. Страстно хотел.
И очень ярко представлял себя в ракете у панели управления со всякими кнопочками и прочими штучками.
И упоенно читал вслух стишки : - Быть таким же, как Гагарин, с детства хочет каждый парень!
Весь город в эти дни пестрел флагами и красно-серыми плакатами, на которых сталевары, хлеборобы и прочие мужественные люди славили КПСС.
Кто с отбойным молотком в руках, кто со снопом золотой пшеницы, кто с ведром только что надоенного парного молока.
И человек, с чудесной белозубой улыбкой в космошлеме, за спиной которого видна была ракета, плавно заходящая на вираж, тоже славил КПСС, вернувшись из полета.
Вернее, во славу КПСС он и совершил этот беспримерный героический полет!
Мой папа Эммануил Ефимович Плоткин был искусствоведом и мечтал, чтобы я выучился на художника- графика и поэтому в шесть лет меня отдали в художественную школу.
И по воскресеньям за руку с папой мы ходили по музеям, где я скучал. Потому что не понимал, зачем за стеклом держат большое количество чьих-то блокнотов, писем и разных мелочей, типа очков, табакерок, шкатулок, которые приятнее повертеть в руках, нежели просто смотреть на них через стекло.
Сперва я прилежно рисовал в школе и дома, а потом, ближе к пионерскому возрасту, мне расхотелось становиться художником, потому что я уже тогда четко понимал, что рисовать я буду сталеваров, горняков и колхозников.
И буду выводить на красно-серых плакатах монументальными буквами «Партия - наш рулевой!» и «Вперед, к победе коммунизма!»
Моя мама Броня Марковна была медстатистом в районном отделе здравоохранения и мечтала, что когда-нибудь я стану врачом-онкологом.
И на один из дней рождения подарила мне чудесную, по ее мнению, игрушку - пластиковый чемоданчик с красным крестиком, что должно было стать началом моей будущей медицинской карьеры.
Внутри лежали розовая трубочка доктора Айболита, ложечка для микстуры, сам пузырек с надписью «Микстура», молоточек, которым доктора неизвестного мне профиля лупят больного по коленке и прочие медицинские прибамбасы.
Что такое онколог я не понимал и знать не хотел.
И, разок поиграв с чемоданчиком, задвинул его под свою кровать, чтобы доставать пореже.
А вот в космос мне страстно хотелось! И в небо я любил смотреть.
Особенно с тех пор, как у меня нашли астигматизм и одели на нос очки.
На зрение я никогда родителям не жаловался.
Я ж тогда не знал, что все предметы имеют гораздо более четкие очертания, чем видит мой пораженный глаз.
И лишь, когда диагноз подтвердился и, как следствие, очки были куплены, я понял, каким ясным стал для меня мир.
И небо надо мной, в котором виднелась всегда ярче других одна точка, про которую я с уверенностью знал, что это ракета с Гагариным внутри, стало ближе.
До очков я не любил смотреть картинки в книжках, фотографии в журналах…
Мне было тяжело их рассматривать - начинала болеть голова.
Я жмурился и отодвигал от себя книжку.
А уж когда в первом классе надо было выводить палочки в прописях и читать: «У Иры мяч. У Паши коньки. Ира любит лето. Паша любит зиму.», вот тут моя деятельная по натуре мама забеспокоилась, озаботилась и потащила меня к своему знакомому педиатру, который посмотрел на мои прищуры и морщины на лбу и изрек вердикт: - А сведи-ка ты его, голубушка, к глазнику! Лишним не будет…
Голубушка свела меня к глазному доктору и тот определил изменение формы хрусталика.
Мама опечалилась.
А я шел из поликлиники с нею за руку и размышлял, как красиво называется моя болезнь. Что-то там такое с хрусталиком.
Само слово напоминало волшебство праздника, новый год и прозрачные сосульки, которые я, как все дети, любил совать в рот.
Почему это болезнь, я не понимал.
Ведь болезнь - это когда что-то болит и долго болит. Так долго, что надо лечиться в больнице.
А у меня ничего не болело! Ну, разве что, голова иногда. Но это не считается!
И мама, и папа почему-то жутко огорчались, говоря между собой (чего мне слушать не полагалось), что мне придется носить очки.
Папа очки носил по жизни, мама - возясь с бумагами на работе.
Мама по этому поводу взялась читать мне стихи Маршака, толстая книжка которого стояла на самом видном месте за стеклом книжного шкафа.
«Глаза у Гриши велики, но очень близоруки.
Врач прописал ему очки по правилам науки.
Сквозь стекла Гриша посмотрел - и день, как будто, посветлел.
Но только снял он стекла, как все кругом поблекло.
В очках и небо голубей, просторнее и выше
И виден каждый воробей, усевшийся на крыше.»
И так далее…
Стихи мне очень понравились.
Я был горд, что для меня их написал такой замечательный поэт, у которого все стихи даже не помещаются в толстенную книжку!
Потом в стихах зашла речь о том, что Гришу стали дразнить очкариком.
Я напрягся.
Но кончилось все хорошо и мораль была такова: «Над теми, кто надел очки, смеются только дурачки!»
Видимо, это в тот момент и было главной маминой целью - заранее внушить мне стоическое отношение к потенциальным насмешкам.
Когда я стал читать без труда, я обнаружил, что у Маршака в книжке речь шла вовсе не про меня, а про какого-то совсем другого мальчика Сашу.
Я был разочарован.
В первый класс я пошел в восемь лет, так как тот же самый знакомый маме педиатр рекомендовал отдать меня учиться как можно позже.
- Он немного заторможенный, реакции вялые, - говорил доктор. -У него анемия. Пусть немного дозреет до школьных нагрузок. Ему тогда полегче будет. Еще год дошкольного детства в развитии - много значит.
Зачем мне дозревать, если я не огурец и что такое анемия я вообще не понимал. Мне казалось, что Анемия - это имя девочки. А вовсе не то, что может быть у меня, у мальчика.
Доктор говорил на каком-то неведомом мне языке, из которого я понимал только отдельные слова и выражения, типа -"Ну-с, молодой человек, подойди-ка поближе!», или «Да не бойся, я тебя не съем!».
Потом, дома, мама долго объясняла папе, что Гриша -вегетатик, оттого он бледен и ладошки у него холодные и влажные, и что вообще мальчика надо от всего беречь.
По этой причине в поликлинике мне сразу выдали справку, в которой сообщалось, что у меня третья группа здоровья и я освобождаюсь от посещений уроков физкультуры.
В классе меня, как человека с ущербным зрением, посадили на первую парту. Таких, как я, в очках, больше не было.
На первой парте сидеть хотелось многим. Парты были маленькие, на одного человека рассчитанные.
Учительница, которую звали Валентина Степановна, сказала, что они экспериментальные и нам очень повезло - до нас школьники сидели за старыми партами.
И еще она добавила, что мы - самые счастливые дети на свете, мы будущие юные ленинцы и о нас заботится лучшая в мире партия, которая ставит своей целью сделать детство всех детей счастливым.
Пока повезло только нам, потому что мы родились в лучшем городе земли, мы - москвичи. Остальным детям надо еще чуточку подождать, так как страна у нас огромная и сразу всем новые парты поставить трудно.
Потом она, учительница, заставила нас встать и спеть хором песню «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек!» и дирижировала нами.
У нее смешно взлетали руки, а я косил тем глазом, у которого была неправильная форма хрусталика на ее рукав, откуда торчал носовой платок, который, вообще - то, людям положено носить в карманах.
Конечно, она коснулась и моего любимого космонавта Гагарина и мы про него тоже поговорили.
После она стала рассказывать про свое, совсем не похожее на наше, детство, которое никак нельзя было назвать счастливым.
Вот так и прошел мой первый день в школе.
На переменах нам разрешали выходить в коридор и разгуливать там.
Но только шагом, бегать было нельзя. Если кому-то хотелось носиться по коридору, любой из учителей останавливал шалуна и ставил около себя или водил с собой за руку.
Трудней всего было Славке Дронову, который и за партой-то усидеть не мог толком. Он ждал звонка, чтобы сорваться с места и побежать, неважно куда, лишь бы побежать. А его и остальных заставляли ходить размеренным шагом!
Я бегать не любил и больше добровольно, без принуждения, стоял у стеночки или ходил вдоль нее туда - обратно.
Однажды я услышал диалог двух дежурных учителей с красными повязками на рукавах. Одна из них спросила другую: - А этот, который в очках, что у стенки стоит? Заболел, может?
- Это Плоткин, он всегда отирается у стенки, - ответила ей другая, как раз наша Валентина Степановна. - Он, как все Плоткины, Кацы и Мееровичи себе на уме.
- Понятно, - сказала незнакомая мне учительница и поглядела на меня долгим взглядом через плечо Валентины Степановны.- Это многое объясняет.
Услышав свою фамилию и про некое количество Плоткиных и не помню, кого там еще, я навострил уши и заозирался по сторонам, удивляясь, что из Плоткиных вижу только себя.
Где же остальные Плоткины и почему я об этом не знаю? Может, они мои родственники? Хотел бы я их увидеть в школьном коридоре прямо сейчас!
- Мальчик, что ты тут застыл? - обратилась ко мне незнакомая учительница. - Не видишь - взрослые разговаривают? Отойди в сторонку!
Я не стал возражать. И отошел в сторонку.
Но и в сторонке услышал, как Валентина Степановна, стоя ко мне спиной, произнесла: - Один ребенок в семье - это просто наказание! Это я про Плоткина. Носится с ним мамаша, что наседка! Потому, что позднорожденный. Якобы, со здоровьем нелады, слабенький…А чего он вдруг слабенький? Из-за очков, что ли? Вот нас, детей, у матери четверо было! Да еще пятый умер во младенчестве! Так, только летали у нее в разные стороны, избегая подзатыльников! Чуть замешкался - по лбу! А с этим возятся вдвоем, не считая целой кучи разных там бабушек - прабабушек…
Я и удивиться-то не успел, размышляя над тем, с чего она решила, что у меня целая куча бабушек, когда их всего две - папина и мамина, как раздался звонок на урок.
Мы уже разбрелись по классу и я успел занять свое место за первой партой, когда в класс вошла незнакомая высокая тетя с модным пучком на голове. Моя мама такие пучки называла «бабеттой». У тети были узкие туфли с острыми носами. Почему-то они назывались «лодочки», так, опять же, мама говорила.
За руку модная тетя держала высокую, гораздо выше меня, девочку с пышными бантами в светлых косах и фартучке с кружевной оборкой.
Тетя улыбалась классу, а высокая девочка стеснялась. Она краснела и смотрела на кончики своих туфель.
Я обомлел. У меня под клетчатой рубашкой «на каждый день» и серым школьным пиджаком вдруг что-то завозилось и затрепетало.
Будто маленькая птичка юркнула внутрь и забила крылышками, ища выхода. Мне казалось, я даже слышу треск этих крылышек, аж уши заложило.
Я поправил на носу очки и с изумлением воззрился на девочку, благо, она не смотрела в мою сторону.
Она была такая вся диковинная, такая непохожая на уже ставших привычными за две недели учебы наших девочек, что я мигом вообразил себе, какое у нее должно быть имя.
Конечно, необычное, под стать ей самой!
Не Лена, не Ира, не Света…Вот, Анемия - ей бы очень подошло! Анемия…
В этот миг в класс вошла Валентина Степановна.
-Ребята, - сказала она, - знакомьтесь. Это Нина Поленина. Она будет учиться вместе с вами. Ее папа - военный. Его перевели в наш город по службе, поэтому Нина опоздала к началу учебного года. Надеюсь, вы подружитесь! Нина, не бойся, у нас ребята дружные и хорошие! Садись назад, видишь - свободная парта!
Новенькая кивнула, взглянула неуверенно напоследок на модную тетю и, выпустив ее руку, пошла через класс к свободной парте сзади.
Птичка под моей рубашкой продолжала трепыхаться.
Придя домой в этот день, я все время думал про новенькую Нину.
Я представлял себе, как они с чемоданами и баулами переезжают в наш город. Едут на тачанке с пулеметом сзади.
А как же иначе - ведь папа у Нины военный! А военным положено скакать на конях или мчаться на тачанках.
В клубе имени Тельмана показывали такое кино про Чапаева и его героических товарищей.
В кино тачанка неслась по ухабам и белозубая Анка - пулеметчица припадала к пулемету и строчила по врагам революции и ее пулемет быстро поглощал пулеметную ленту.
Может, Нинина мама тоже умеет строчить из пулемета? А вот как бы узнать, «бабетта» ей не мешает? И лодочки?
Я слонялся по квартире, выглядывал в окна и все думал про Нину.
Мне было интересно все: что она ест на обед и кто плетет ей косы, сколько у нее бабушек и из какого города она приехала, что лежит у нее в портфеле и что ей видно с ее последней парты.
Мама заметила мою мечтательность и спросила: - Шуня, что ты помалкиваешь? Не заболел, часом?
Мама называла меня Гришуней, а в минуты особой тревоги за мое самочувствие - Шуней. Я мотнул головой в знак отрицания и, положив локти на широкий подоконник, продолжал смотреть в окно.
Мама оторвалась от моих колготок, на которых штопала дырку и подошла ко мне. Положила руку на лоб.
- По-моему, у тебя температура, - объявила она. - Ну-ка, повернись к маме!
Я повернулся и мама взяла меня за подбородок и подняла его повыше.
- Голова не болит? - спросила она.
- Не болит, - уверил я. - Мам, а что значит «себе на уме»?
- Себе на уме? Это про хитрых людей такое говорят! А где ты это слышал?
- От Валентины Степановны.
-А про кого это она так?
- Про меня.
- Про тебя-я?!
- Да. И еще про каких-то кацев и мировичей. Их я еще не знаю…
Мама отпустила мой подбородок и положила недоштопанные колготки на подоконник.
Взяла меня за руку, потащила за собой к дивану, усадила. Села рядом и за плечи развернула меня к себе.
-Гришуня! Соберись с мыслями и вспомни, как именно Валентина Степановна говорила ? Это важно маме!
- Что говорила?
- То, что ты мне сейчас поведал! Сосредоточься. Маме надо, чтоб ты вспомнил поточней.
- Зачем?
- Гришуня! Отвечай скоро, не раздражай маму! Как было дело? Почему она про тебя так сказала?
- Да не знаю я!
- Что ты делал?
- Ничего я не делал. Стоял у стенки. На перемене.
- А она?
- И она стояла тоже. С какой-то другой учительницей. И про меня сказала - «себе на уме». И еще сказала: - Как все Плоткины. И кто-то там еще…Какие-то кацы, что ли? Мировичи …
- Так…Кацы, значит! А что другая учительница при том?
- Другая? Другая сказала: - Мальчик отойди -тут взрослые разговаривают.
- Что ты сделал при том?
- Сказали отойти - я отошел.
-И все?
- Ну да.
- Понятно. Ну, я этого так не оставлю!
- Мам, мама? А разве я хитрый?
- Ты? Не, не хитрый. Ты наоборот - бестолковый…Все себе во вред! Но это никого не касается, а твою Валентину Степановну - в первую очередь! Мама знает, чего она на тебя взъелась - ты на первой парте сидишь, на самом лобном месте!
-Мам, а чего такое - лобное место?
-Так, хватит маме твоих вопросов! Такой был вечер спокойный - и на тебе! Ладно, мама подождет до родительского собрания, там ей в глаза взглянет и задаст свои вопросы…Надо же так про ребенка!
- Слушай, мам? А чего ты вдруг рассердилась?
- Шуня, не зли маму идиотскими вопросами! Не твоего ума дело! Возвращайся к подоконнику и продолжай там стоять!
Тут мама нервно схватила меня за руку и потащила назад к подоконнику. Забрала с окна мои недоштопанные колготки и вернулась с ними на диван.
Но настроение спокойного вечера, действительно, было уже не вернуть и мама, швырнув колготки на сиденье дивана, вышла из комнаты. Хлопнула в сердцах дверью.
Я попытался вернуть свое мечтательное расположение духа и думать про новенькую. Но получалось неважно.
Тогда-то при всей своей бестолковости я сделал первые в своей жизни выводы - не задавать лишних вопросов, которые могут враз осложнить твою жизнь.
Но маме в интуиции отказать было никак нельзя.
То ли я стоял, уткнувшись лбом в холодное осеннее стекло и застыл, то ли моя анемия виновата, но утром у меня болела голова и ее трудно было оторвать от подушки.
В школу меня не повели, а мама позвонила бабушке и та приехала посидеть со мной.
Я лежал в постели и пытался думать про Нину Поленину, которая не похожа на остальных девочек в классе.
И про Плоткиных, которые находятся где-то в школе и я с ними не знаком, а вот Валентина Степановна знает их и еще знает, что они все «себе на уме».
И еще я думал про то, как нечаянно огорчил маму и что она рассердилась на учительницу и собирается идти в школу и там иметь с ней разговор.
То, что разговор этот будет неприятным, я понял вчера вечером, когда пришел с работы папа и мама, уложив меня спать, в соседней комнате возмущенно рассказывала папе про учительницу.
- Ишь ты, какая! - громко возмущалась мама. - Да он мне дороже всех вместе взятых умниц и вундеркиндов, ее какое дело, что он вот такой вот! Знала бы она, как он мне дался!
При этом мама несколько раз повторила незнакомое мне слово «антисемитка».
Я очень хотел спросить у мамы, что это такое.
Но помнил, что спрашивать нельзя. Снова может быть буря и спокойный вечер перестанет быть спокойным.
Поэтому, когда я поднялся из постели завтракать, я не удержался и спросил у бабушки: - Бабушка, вот ты все знаешь! Что такое «антисемитка»?
Бабушка очень удивилась моему вопросу. Она подошла ко мне вплотную, всплеснула жесткими ручками, шлепнув себя по черной юбке и сказала: - Грыша! Бист мэшуге! Ты где такое слыхал?
-Мама папе говорила.
- Грыша, ты подслушивал маму?
- Нет, просто слышно было.
- Зачем тебе знать про такое? Про такое говорят только гадкие люди! Я это не про Грышину маму, а про тех, кто ее так огорчает! Лучше слушай бабушку! Бобэ майсе - вот, что надо слушать такому мальчику, как ты!
С бабушкой всегда было спокойно и уютно, даже если я болел. Она была такая домовитая и смешная! Смешно шаркала тапками по полу, смешно ворчала себе под нос, смешно грозила крючковатым пальцем, если сердилась. У нее это получалось совсем не грозно и не страшно.
И я решил рассказать бабушке про Нину Поленину.
-Знаешь, бабушка, а у нас в школе новая девочка! Ее Ниной зовут…Вчера пришла в класс.
- Да? Это почему так поздно? Вы уже месяц учитесь!
- У нее папа - военный. Его к нам перевели работать.
- Это что же с того?
- Ничего. Просто она теперь будет с нами учиться.
- А как ее фамилия?
- Кажется, Поленина…
- Хорошо! Пускай учится.
- Я тоже думаю, что хорошо.
- Э, иди-ка, лоб пощупаю! Голова болит?
- Не, не болит… Бабушка, а можно мне завтра в школу? У меня, правда, ничего не болит!
- Это Грышина мама будет решать, надо тебе завтра в школу или не надо! Грышино дело дома сидеть да выздоравливать!
В школу я попал только через неделю, так как мамин знакомый доктор сказал, что это у меня адаптация такая - голова болит от переутомления.
Уроков много, много приходится писать в тетрадях, вот организм и сопротивляется с непривычки. Да еще и художественная школа вдобавок.
- Ничего, - говорил маме доктор, - втянется, привыкнет…Во втором классе таких проблем уже не будет!
Когда я выздоровел и пришел в класс, на своей парте нашел чужие тетрадки и пенал.
Я стоял около парты, переминался с ноги на ногу и не знал, что мне делать.
Оказалось, что пока я болел, Валентина Степановна посадила за мою парту Славку Дронова, чтобы он меньше вертелся за чужими спинами, «словно уж на сковородке», как она ему всегда говорила в раздражении.
Дронов вбежал в класс и, невзирая на мое присутствие около парты, невозмутимо уселся на мое место. И все уселись тоже. Я продолжал стоять с портфелем в руках.
Со звонком вошла Валентина Степановна.
- А, - сказала она, увидев меня нерешительно стоящим около первой парты, - Плоткин выздоровел! Давай, Дронов, перебирайся восвояси! И только попробуй мне там, сзади, чего-нибудь накуролесить! А ты, Плоткин, не стой столбом, усаживайся скорей! Итак, все открыли тетради!
Дронов с недовольной миной стал неспешно собирать вещи.
-Дронов, поторопись! - приказала Валентина Степановна.- Всех задерживаешь! И ты, Плоткин, не мешкай! После уроков останешься, возьмешь у меня домашнее задание за пропущенные дни, наверстывать будешь!
Я с тоской глядел, как Дронов собирает свои вещи - тетради с замусоленными краями и карандаши с изгрызенными кончиками.
Со звонком на перемену Дронов пронесся мимо меня, сметя со стола мои очки, что я на минуточку снял с носа и положил на парту.
Очки, слава богу, остались целы и Зойка Тарелкина, сидевшая справа от меня, резво метнулась, чтобы их поднять.
Я и сам собирался их поднять. Но Тарелкина меня опередила и мы звонко стукнулись лбами в проходе между партами.
Я заморгал глазами, пережидая, когда из глаз перестанут сыпаться искры, а Тарелкина схватилась за лоб и жалобно сморщилась.
Мне стало жалко Тарелкину.
Но в этот миг мимо нас, словно парусник с белыми парусами прошелестела крахмальным передником Нина Поленина и я напрочь забыл про очки, про искры из глаз и про Зойку.
Я пристроил очки на нос и поспешил в коридор. Нину я не успел разглядеть толком.
Возле двери в класс разгорался скандал.
Валентина Степановна держала за шиворот Дронова, который налетел на девочку из соседнего первого класса и ненароком сбил ее с ног.
Девочка судорожно всхлипывала, по ее красному зареванному лицу текли водопадом слезы.
-Я тебя спрашиваю, Дронов, - с металлом в голосе произнесла Валентина Степановна, - когда это кончится? Почему другие приходят в школу учиться? Ты же какой-то Герострат, ей богу! Крушишь все на своем пути! Чего тебе не хватает, чтобы быть как все? Что? Не слышу? Отвечай немедленно, что мне с тобой делать прикажешь?
Дронов, лишенный возможности убежать, отмалчивался. Приказывать учительнице, что с ним делать, он был не готов.
Вокруг выросла кучка любопытных. Я вертел головой, чтоб увидеть Нину. Ее среди зрителей не оказалось.
-Иди, Дронов, в класс, сядь за парту, открой учебник на шестнадцатой странице и зубри правило! Со звонком я тебя буду спрашивать ! И из класса - ни ногой! - грозно велела Валентина Степановна и обратилась к остальным, - Марш отсюда все! Что столпились? Расходитесь!
Все поспешили разойтись. Я отошел подальше от классных дверей и стал смотреть, куда же делась Нина.
Валентина Степановна заговорила с другой учительницей. Как раз с той, в классе которой училась девочка, что сшиб на бегу Дронов.
- Безобразие! Нету на них угомону! Вот у моей матери дети, как мышата себя вели! У нас дома за такое… Да нас бы целый день в углу держали!
- Да, уж…Как его, говорите - Дронов? Сущее наказание, а не парень! И это в первом классе! Что ж дальше - то будет?
- Уголовник вырастет! У него ж отец - алкоголик! Откуда тут взяться воспитанию?
- Да что вы? Ну, тогда все понятно!
Вечером я улучил минутку, когда мамы рядом не было и спросил папу, который читал газету: - Пап, а кто такой алкоголик?
Папа оторвался от газеты и воззрился на меня с возмущением: - Сынок, почему ты не спросишь папу, кто такой Иоффе или кто такой Энштейн? Почему ты не спросишь, кто такой Шекспир и кто такой Роберт Бернс? Тут бы уж я тебе ответил! А о чем спрашиваешь ты?!
-А что такого? - я хлюпнул носом и застенчиво пожал плечами. - Наша Валентина Степановна так сказала! Она же не будет говорить ерунду, правда ведь?
Папа вздохнул. Он свернул газету и положил около себя. Заложил ногу на ногу, раскачивая на ноге домашний шлепанец и разглядывал меня во все глаза.
Тут уж я напрягся. Очень это напоминало мамину реакцию на мой вопрос неделю назад и последствия нашего разговора.
- Конечно, не будет, - ядовито сказал папа. - Твоя учительница вообще умница! Знает, о чем говорить с детьми! Алкоголик, сынок, это тот, кто пьет водку! И не может перестать! Ну, теперь доволен?
- А пиво?- глупо улыбаясь, спросил я.
- Что - пиво? - удивился папа.
- Ну, пиво он тоже пьет?
- Да все он пьет! И пиво, и вино! И чай, и компот, и кисель… Только без чая и компота он может обходиться, а без водки нет!
-А, понятно… А наш дворник, который поет песню про «Три танкиста выпили по триста!» - тоже алкоголик?
- Вот именно! Теперь ты в подробностях знаешь, как выглядит алкоголик и кто это такой?
- Теперь знаю.
- Больше не задавай мне таких глупых вопросов. А то я буду ужасно огорчен! А своей Валентине Степановне передай от меня привет!
- Ладно. А зачем?
-Чтоб думала в другой раз, что при детях говорить!
-Пап, а можно я не буду ей от тебя привет передавать? Я стесняюсь…
- Ты б так стеснялся, когда у родителей глупости спрашиваешь! Ладно! Не говори ей ничего! Уроки все сделал?
-Сделал.
- И правило повторил?
- Сейчас еще пойду, повторю…
Мне еще очень хотелось спросить про Герострата - а это еще кто?
Но я осознал, что и папу лучше не спрашивать, потому что он, как и мама, бывает не в духе от моих вопросов.
Бабушку спрошу, когда она к нам приедет.
Жизнь текла своим чередом.
Я наверстывал пропущенные по болезни задания.
Потихоньку, от случая к случаю, ходил и в художественную школу тоже. Потом снова болел, снова приходилось наверстывать.
По выходным папа продолжал знакомить меня с экспозициями московских музеев.
Когда я возвращался в школу после очередной болезни, на моей парте неизменно заставал Дронова, которого Валентина Степановна предпочитала держать на глазах.
Нина Поленина меня не замечала. Со звонком она неизменно проплывала мимо меня по проходу, шелестя крахмальным передником, черным или белым и гордо неся голову, увенчанную светлыми косами с шелковыми лентами тоже черными или белыми, обязательно в тон переднику.
Она вышагивала на длинных стройных ногах, на движения которых я завороженно смотрел и не спешил покидать класс, громоздя в своей голове впечатления от увиденного.
Дронов прозвал ее «цаплей» за ее длинные ноги и высокий рост.
Сам он был вертлявый коротышка и, наверняка, его задевало то, что она смотрит на него сверху вниз.
А она вовсе не смотрела свысока! Просто у нее был такой рост!
И вообще, она была самая красивая в нашем классе!
Тарелкина ей в подметки не годилась! Бедняга Зойка!
Внешность у нее была неказистая, комплекция тщедушная, да еще и Дронов доставал, обзывая ее «тарелкой»!
К зиме, когда всем казалось, что они знают друг друга лет сто, не меньше, все обросли прозвищами.
Илью Рублевского прозвали «рублем», Кольку Киселева - «киселем», Юрку Рыбакова - «рыбой».
Думаю, зачинщиком такого начинания, конечно, был Дронов, который укоротился до «дрона», а по фамилии его теперь называла лишь учительница.
Я по - прежнему ходил вдоль стенки на переменах и, скучая, сидел в раздевалке под вешалками с серой оттянутой на коленках формой, когда все занимались физкультурой в гулком зале за стенкой.
У меня с собой был карманный блокнотик и простой карандаш. Я рисовал солдатиков.
Как раз, в Москве открылся Музей Бородинской битвы и папа частенько водил меня туда. Тем более, что и жили -то мы неподалеку.
Мы проходили бесплатно по папиному служебному удостоверению и я восхищенно разглядывал стену, на которой художники нарисовали огромное поле битвы.
Солдаты и офицеры там были разные и я с удовольствием изучал их затейливые костюмы, которые казались мне шикарными нарядами.
- Зачем так наряжаться на войну? - недоумевал я, впервые рассматривая изображения солдат Бородина. - Словно на бал!
Мне очень нравились красные погоны и плюмажи на головах.
А папа объяснял, что это не просто украшения, а стратегически необходимые вещи. И фалды на сюртуках, и ремешки на киверах, и пуговицы сбоку на панталонах. А это было еще и знаком отличия у разных полков!
Солдаты казались мне самыми великолепными существами на свете!
Я к ним привязался всеми силами своей души. Они стали самыми любимыми моими героями.
Разумеется, после Гагарина.
Как празднично и парадно выглядели они в сражении! И, конечно, их могла ждать только победа!
Я уныло оглядывал тесную раздевалку, серую от штанов и пиджаков моих одноклассников.
Когда после урока физкультуры раздевалка наполнялась вспотевшими раскрасневшимися ребятами, я поднимался и выходил в коридор, чтобы не мешать им одеваться и медленно брел в класс.
Выходя, слышал, как Дронов хвалится симметричными дырками на своих носках. Слову «симметрия» меня научили в художественной школе.
Чем тут можно хвалиться, я не понимал.
Поправлял на носу очки, вытирал влажные ладони о штаны и шел мимо раздевалки девочек, тайно надеясь увидеть в полуоткрытой двери хоть мельком Нину Поленину.
О том, что она там, за дверью, переодевается, стягивая со своих длинных ног безупречно натянутые белые гольфы и черные сатиновые шаровары, я думал с непонятным замиранием сердца.
- Плоткин - Водкин! Плоткин - Селедкин! - кричал мне вслед сын алкоголика Дронов. И был в восторге от своего сочинительства!
Дразнить всех и при любом удобном случае было его любимым делом.
Мне однажды пришла в голову мысль, что, если бы Дронов так же отвечал у доски, как он умеет дразниться, он был бы первым учеником в классе.
Я старался не замечать его.
Бабушка объяснила мне, что если тебя задирают, лучше молчать в ответ.
-Игнорировать! Тогда отстанут. Неинтересно станет дразнить без ответа! - бабушка назвала это таким сложным красивым словом и я понял это по - своему. Игнорировать - значит помалкивать.
Весь учебный год я помалкивал. Корпел над заданиями, морща лоб и щуря напряженные до отказа глаза. Учился я «без блеска», как говорила про меня на родительском собрании Валентина Степановна.
Мама после собрания обмолвилась папе, что теперь учительнице придется укоротить свой язык. Иначе у нее могут быть неприятности на почве упоминания о пятом пункте. Где находится этот пункт и почему он пятый, мне тоже было интересно, может, там же, где пункт приема бутылок?
Меня опять угораздило краем уха услышать разговор мамы с папой.
Не потому, что я любил подслушивать, а просто мама не умела говорить тихо, любой разговор был с ее стороны громогласным.
Когда на коммунальной кухне она общалась с нашими соседями, мне в комнате всегда казалось, что мама с ними ругается.
А у мамы просто голос был громкий.
И я узнал из домашних разговоров, что такое пятый пункт.
Мне стало понятно, кто такие Кацы и Мееровичи. Совсем не то, что Смирновы и Кузнецовы.
Кстати, фамилия Валентины Степановны была, как раз, Кузнецова.
А фамилия соседей по квартире - Смирновы.
В общем, знал я теперь много, в том числе и то, что «не моего ума дело».
Вплоть до того, откуда на свет берутся дети.
Мама говорила, что меня купили в «Детском мире».
И потому магазин «Детский мир» я просто обожал. Как место своего появления на свет.
А Славка Дронов поймал меня в туалете, криво ухмыльнулся и ткнул пальцем с обгрызенным ногтем в картинку, которая была нарисована химическим карандашом на фанерной перегородке между унитазами. Изображение являло собой голую тетку.
Самым привлекающим внимание на рисунке было то место, откуда начинались ноги. Я, как человек, не чуждый искусства изображения, косо смотрел на эту картинку, не понимая, как так можно исказить пропорции человеческой фигуры.
- Знаешь, чего это? - спросил с ухмылкой Дронов и даже за рукав меня придержал. - Рассказать тебе, для чего у нее такая дырка?
- Для чего? - бестолково спросил я, не решаясь внимательней присмотреться к картинке. Я видел ее не однажды и она всегда меня настораживала своей мерзостью.
- Чтоб просунуть туда такую письку, как у тебя! Вот зачем! - с чувством превосходства произнес Дронов.
- А зачем ее туда совать? - спросил я испуганно, совсем уж ничего не понимая.- Она же для того, чтобы писать!
- Ну, ты совсем дурак! - Дронов покрутил пальцем у виска. - Она для того, чтобы детей делать! Только нужна большая, как у моего папки!
Я не нашелся, что ответить и вышел из туалета, словно проглотив кол.
Поймал себя на мысли, что зачем-то спускаюсь на первый этаж в раздевалку, хотя впереди было еще два урока и в раздевалку мне было абсолютно незачем.
Нянечка в синем халате и галошах мыла пол.
-Чего ты тут забыл? - зашумела она на меня - Марш отсюда, не видишь - пол помытый?
Я со звоном в ушах поднялся на второй этаж, зашел в класс и сел на свое место.
Валентина Степановна стала читать нам рассказ про то, как синицы зимуют в городе.
Прочитав три-четыре фразы, она останавливалась, окидывала класс взглядом и говорила: -Этот же фрагмент повторит Рублевский! Достаточно, дальше Рыбаков!
И так каждый должен был, как небольшое изложение, вслух повторить за ней прочитанное.
Когда дошла очередь до меня, учительница внимательно посмотрела в мою сторону: -Плоткин, ты меня не слышишь, что ли? В облаках витаешь? Повтори, что я сейчас читала!
Я сидел, словно кипятком обваренный и не понимал ни слова из того, что говорит мне Валентина Степановна.
Меня вдруг озарила догадка, что все, что я услышал в туалете может касаться и моих маму с папой.
В том, что в словах Дронова была некая грубая ошеломительная правда, я нисколечко не сомневался.
От этой мысли мне стало так гадко, что я даже глаза зажмурил. Мне было не до слов учительницы.
-Что ты гримасничаешь? - Валентина Степановна подошла ко мне вплотную. - Что такое?
-Меня тошнит, - сдавленным голосом прохрипел я. - Можно в туалет?
-Выйди, - разрешила Валентина Степановна и продолжала, - так, Тарелкина, повтори, что я сейчас читала!
Я неверной походкой дошел до туалета, держась рукой за стенку и склонился над раковиной.
Меня стошнило. После этого я умылся холодной водой, задышал открытым ртом и стало немного легче.
Тогда я поправил очки и направился к злосчастному рисунку на перегородке. Нагнув голову, как бык, я исподлобья разглядывал изображение.
При этом в моей голове совершалась трудная работа - всех знакомых мне женщин я пытался представить на месте нарисованной тетки. Образы возникали легко. Отчего мое настроение стало совсем уж гадким.
Вышел я через несколько минут и зашел в класс уже другим человеком.
Не тем маленьким и наивным Гришей Плоткиным, который рисует в карманном блокноте солдатиков и исподтишка разглядывает в спину Нину Поленину.
Теперь в моей голове против моей воли поселились все женщины, которых рисовало мое воображение и отец Дронова, который не купил своего сына в «Детском мире», а добыл его иным способом.
Способом, думая о котором, я содрогался.
(продолжение следует)