Давным-давно, в далёкой-далёкой галактике… Впрочем, настоящие истории так, наверное, не начинаются, поэтому я попробую ещё раз, если позволите. Итак.
В те времена, в далёком 1994 году, толком не было интернета, компьютеров и кабельного телевидения, поэтому дети ещё ходили гулять на улицу. Мы играли в захват земли, в ляпки, в сифы или гоняли футбол. Кто постарше играли в маршалов целыми дворами, человек так десять на десять или того больше. Ну, знаете, это такая смесь ляпок и карт. Если, к примеру, «десятка» заляпает «шестёрку», то «шестёрка» выбывает, а «десятка» превращается в «шестнадцать», ну, и так далее. Ещё старшаки играли в пастуха и овец, и какую-то игру, название которой я уже не помню. К вершине высокого столба крепили верёвку, а к свободному концу привязывали авоську, в которую засовывали волейбольный мяч. Можно было просто лупить по нему руками и ногами, и не бояться, что он далеко улетит, и кому-то придётся за ним бежать. А ещё можно было разбиться на две команды и устроить соревнование, кто закрутит верёвку с мячом вокруг столба – команда «по часовой стрелке» со двора 306-го дома, или команда «против часовой» из соседнего двора. В общем, развлекались, как могли.
Мне тогда было десять. Конец летних каникул. На улице никого. Со скуки я занимался дрессировкой своего кота. Он был большим и пушистым, такой чёрный с белым. Я положил подушку на журнальный столик и подкатил его к шкафу. Несчастного кота закинул на антресоли, под потолок, и стал похлопывать по подушке, глядя то на кота, то на подушку. Ну, типа: «Эй, прыгай сюда!». Кот сначала обследовал весь периметр антресолей, но, не найдя лучшего пути спуститься, вернулся обратно. Он переминался с лапы на лапу, не решаясь прыгнуть…
«Эй, мелкий!» – Вдруг услышал я за спиной. Обернулся и обнаружил своего старшего брата. Он родился раньше меня на шесть лет и теперь стоял на пороге гостиной, скрестив руки на груди, и уперевшись плечом в дверной косяк, с таким видом, будто уже час меня дожидается. На нём были обрезанные ниже колен синие джинсы и белая футболка с переводным изображением Арнольда Шварценеггера из фильма «Терминатор». Большие наушники на шее и прицепленный спереди к ремню кассетный плеер. На ногах новенькие кроссовки «Адидас». (Вообще говоря, по тем временам прикид у него был, что надо.) Лоб до переносицы прикрывала лихая чёлка набок а-ля Джон Конор, из-под которой еле виднелись зелёные улыбающиеся глаза.
– Хочешь на самолёт посмотреть?
– Какой самолёт?
– Настоящий… – Ответил он, зевая, и вообще напустив на себя такой вид, будто у него спросили, где твоя домашка по математике.
– Настоящий?! – Не верил я своему счастью. В ответ он принялся медленно кивать головой, глядя на меня с самодовольной улыбкой чеширского кота. В этот момент за спиной что-то плюхнулось на подушку, и я заметил, как мой дрессированный шерстяной друг удирает из комнаты.
Минут через пять, набив карманы шорт карамелью «Крабовые шейки», я сидел на багажнике велосипеда «Урал» и дожидался, пока мой брат «перетрёт» с пацаном по кличке Марадона из соседнего дома. Этот тип всегда говорил таким противным пафосным голосом, словно намекал, что ты здесь никто: «Сечешь, о чём я?». Так что учись, пока он (Марадона) жив. Зубы у него были жёлтые. Изо рта воняло, как из помойки, а под обкусанными ногтями всегда скапливалась грязь. Наконец, они начали прощаться, делая при этом странную серию жестов кулаками. Марадона, противно улыбаясь (он всё делал противно), похлопал брательника по плечу, от чего меня аж передёрнуло, и, наконец, свалил. «Держишься?» – спросил меня брат. – «Ага!» – кивнул я, схватившись за пружины под сидушкой. А он вдруг сделал мне замечание, что, мол, нельзя так смотреть на людей. «Видел бы ты свою рожу» – сказал он, смеясь, а потом добавил совершенно серьёзно: «Этот парень, чтоб ты знал, лучше всех на районе играет в футбол!» Он оттолкнулся от бортика, и мы поехали…
Путь показался мне довольно долгим. Наверное, так всегда кажется, когда не знаешь куда едешь, и когда каждая кочка общается с твоей задницей посредством железного багажника. Периодически мне приходилось спрыгивать с велика и подталкивать его на особенно крутых подъёмах. Так мы добрались до Т-образного перекрёстка, где на светофоре в четыре полосы стояли машины и автобусы, а по центру шли трамваи.
На противоположной стороне, рядом со зданием странной формы, действительно стоял настоящий самолёт. По моим подсчётам в длину он составлял примерно два трамвая, плюс-минус два с половиной попугая. С этой точки я видел только малую часть серебристого фюзеляжа, одно крыло и немного хвост, аппетитно поблёскивающий на солнце. Остальное скрывали деревья.
Мы слезли с велика и начали спускаться по ступеням в подземный переход. Брат спускал наш транспорт по одному из двух швеллеров, специально установленных для подобных целей поверх ступенек. Внизу царили ополумрак и приятная прохлада. По потолку отдавался глухой и ритмичный стук трамвайных колёс. Вдруг он остановился, указывая пальцем на исписанную стену: «Видишь корону?» Среди похабных рисунков и надписей типа «Горбачёву нет! Ельцину да!», «Коля+Таня=Любовь», названий музыкальных групп, и нацарапанных ручкой стихов, зелёной краской была нарисована корона, размером приблизительно с футбольный мяч. Она венчала цифру «100», под которой были подведены три уменьшающиеся к низу полосы. Я вопросительно посмотрел на брата.
– Это знак нашей группировки, – пояснил он, – чтобы пацаны с других районов знали, что лучше им здесь не тусоваться, а то ещё получат по башке.
– А зачем? – спросил я.
– Что зачем?
– Зачем нужно, чтобы пацаны с других районов получали по башке? – уточнил я.
– Как это зачем? – Удивился он. Кажется, мой глупый вопрос застал его врасплох, и брат не сразу нашёлся с ответом. – Да чтоб не тёрлись тут все, кому не лень!
«А в чём, собственно, проблема?» – подумал я. Но не решился спросить, чтобы не выглядеть совсем уж дураком. Про то, что означает цифра «100» под короной, я тоже почему-то не стал спрашивать. Хоть я и не понимал всех тонкостей уличной политики, но сообразил, что лупить чужаков было важно и вообще очень круто, и поэтому меня переполняла гордость за своего брата.
– Эх! – Махнул он на меня рукой, – какая же ты ещё мелочь пузатая. Ты, хоть, драться то умеешь?
– Драться? – зачем-то переспросил я, и тут же вспомнил троих типов из «В» класса, которые меня частенько лупили.
– Та-а-к, всё понятно, тебя пинают в этом новом «В» классе, так?
Я молчал.
– Сколько их?
– …Трое. – Ответил я.
– Ну-ка, сожми кулак…
Он прислонил велик к себе, одной рукой взял мою правую руку, а другой стал поправлять:
– Большой палец снаружи, а не внутри. Кулак держи прямо, чуть опустив вниз, чтобы здесь, – он провёл от локтя до костяшек кулака, – была прямая линия. В следующий раз молча подойдёшь к главному и вот этим местом, – он прикоснулся к костяшкам в основании среднего и указательного пальцев, – заедешь ему в нос. Они конечно тебя опять отлупят, но потом, скорее всего, будут гнобить кого-нибудь другого. Кого-то, кто не ломает носы. – Усмехнулся он. – Если не поможет, скажешь мне. Главное запомни: никогда не сдавайся и не беги, а то потом всю жизнь будешь бегать. Всё понял?
– Угу… – Буркнул я.
– Ну… – Он по-голливудски откинул головой длинную чёлку и, прищурившись, уставился на меня взглядом Клинта Иствуда. Я хихикнул. – Тогда погнали дальше! – Закончил он свою мысль.
Мы поднялись по ступеням, прокатив велосипед по швеллеру вверх, и оказались на площадке, вымощенной квадратными тротуарными плитами. Отсюда тянулись три асфальтированные аллеи. Мы поехали по средней. Когда велосипед отклонялся от середины тротуарной дорожки, я мог дотянуться сандалиями до растущей на обочине травы, оставляя за нами парящий шлейф из пуха одуванчиков.
Сначала, из-под крон деревьев, я увидел шасси, а потом и всё остальное. Шины, все до одной, были спущены. Мы остановились в нескольких метрах перед носом самолёта и бросили велик под ноги. В тишине стрекотание кузнечиков казалось оглушительным…
Помимо окон кабины пилота, на носу размещалось несколько небольших окошечек, образующих круг. На каждом крыле по два огромных винта с двухметровыми лопастями. Хвост с красной звездой был высоко задран над землей, а брюхо выглядело полноватым. Вдоль боковой линии тянулись крошечные круглые иллюминаторы.
Слепив губы бантиком, и вообще, напустив на себя идиотский вид, мой брательник, жестикулируя руками, как это было принято в Европе 19 века, отвесил демонстративные поклоны самолёту и мне, как бы представляя нас друг другу:
– Ан-12, Мелкий! Мелкий, Ан-12!
– Очень смешно. – Пробурчал я.
Обследовав самолёт снаружи, мы забрались внутрь через задний грузовой люк. Запах старого самолёта не был похож ни на что другое. Совершенно специфический запах, в который я сразу же влюбился. С потолка и стен местами свисали ободранные шлейфы проводов и какие-то резиновые трубки. В кабине пилота мы не обнаружил ни одного уцелевшего стёклышка на панели управления. Всё, что можно было оторвать погнуть или разбить, было оторвано, погнуто и разбито. От кресел пилота и штурмана остался лишь металлический каркас. Все мягкие части сидений, вероятно, сгорели в результате пожара, о чём свидетельствовала копоть на потолке. В полу между креслами находился маленький люк, ведущий в стеклянный нос самолёта. Судя по запаху, его давно превратили в туалет, поэтому мы не стали надолго задерживаться в кабине пилота.
Через боковой люк по толстому кабелю мы забрались на крышу. Оттуда я увидел белое колесо обозрения вдалеке. Оно возвышалось над домами и деревьями, медленно вращаясь по часовой стрелке, а ветер, сквозь шум автострады, приносил из парка развлечений обрывки музыки и смеха.
Мы сняли футболки и постелили их на крыле самолёта, чтобы нагретое солнцем железо не обжигало спину, пока мы, как говорил мой брат, будем «работать над загаром». Редкие облака причудливых форм изредка закрывали солнце, давая нашей коже передышку. Развалившись как две морские звезды, мы просто молча загорали минут двадцать. А потом он вдруг спросил.
– Ну, и кем ты, говоришь, хочешь стать, когда вырастешь?
Вообще-то ни о чём таком я ему не говорил и даже не думал, но раз уж тебя спросили старшие, то надо отвечать.
– Не знаю. – Говорю. – Я рисовать люблю… А ты?
– А я? – Почему-то удивился он, и задумался. – А я и сам не знаю… Знаю только, что не хочу, как родители… Пахать за копейки до старости. Собачиться из-за ерунды… Уж лучше погибать молодым. – Он приподнялся и смачно плюнул метра на два через крыло самолёта. Улёгся обратно и закурил сигарету.
Сообразив, что дальнейших пояснений не последует, я вернулся к небу. К солнцу тянулось большое облако в форме то ли руки, то ли какого-то странного животного, напоминающего нечто среднее между лошадью и драконом…
Больше мы ни о чём таком не говорили. Молча слушали «Продиджи» по очереди. Как сказал мой брат, этот плеер они с пацанами «отжали» у одного лоха за «плохое поведение». Музыка мне не особо понравилась, но было интересно, потому что ничего подобного я ещё не слышал, а прослыть музыкальным невеждой не хотелось.
Мы провели на крыле самолёта, наверное, около часа, пока на меня не упали две первые тёплые капли дождя. Воздух стал разряженным. Поднялся ветер. Небо быстро затягивало тучами. Прихватив с собой велосипед, мы мудро передислоцировались в грузовой отсек.
Вскоре полило как из ведра. Ветер, завывая, поднялся такой, что я всерьёз опасался, как бы этот самолёт вновь не взлетел в небо. Несчастные молодые берёзки нагибало почти до земли. Дождь бешено тарабанил по обшивке, временами сопровождаясь жирными раскатами грома. Я уже начинал тихонько дрожать от холода, поэтому мы решили убраться со сквозняка и забрались в крошечную каморку воздушного стрелка, расположенную высоко над землей, в самом хвосте самолёта. Закрыв за собой толстенную железную дверцу, мы уселись на корточки около открытого эвакуационного люка в полу. Через него был виден только небольшой квадратный участок бурлящей воды с пузырями, бегущей по асфальту. Саму стрелковую установку давно оторвали. В полу остались лишь две металлические пластины с отверстиями.
В моём животе вдруг заурчало, и я вспомнил про конфеты. Вытряс содержимое карманов на пол и поделил «Крабовые шейки» пополам, по-братски. Они изрядно помялись, но на вкус ничуть не пострадали. Молча жуя конфеты, мы глядели в люк как загипнотизированные… Казалось, что это наш самолёт куда-то плывёт, подхваченный водяным потоком…
Со временем я начал представлять, что нахожусь не в старом списанном АН-12, а в «Тысячелетнем соколе» – самом быстром звездолёте в галактике. Глядя в окошечки кабины стрелка на серую расплывающуюся панораму города, я видел истребители империи зла в чёрном космосе. Они стремительно мчались к нам на встречу с характерным свирепым визгом…
В тот день мы так и не дождались окончания этого ливня. Он продолжался, кажется, ещё два или три дня. Рассекая волны, как какие-нибудь дурацкие моряки, мы покатили домой. Мы вымокли до нитки, устали до чёртиков, и проголодались, как собаки, но при этом всю дорогу много разговаривали и смеялись, и вообще, кажется, были по-настоящему счастливы.
Это был последний день, оставшийся в моей памяти, когда я ещё мог не презирать своего брата при жизни. Через некоторое время он пристрастился к героину, а ещё через шесть лет умер от передозировки в одном из городских притонов. По слухам, в ту ночь он пустил по вене в несколько раз больше смертельной дозы.