Записки из журналистского блокнота - Чернобыль
Можайское молоко
В те майские дни я, корреспондент ТАСС в Анкаре, с женой и сыном поездом возвращался из Москвы в Турцию. Так получилось, что отпуск в 1986 году мне разрешили отгулять весной. Тогда время отпуска мы не выбирали. За нас это делало руководство редакции.
Страшная новость о взрыве реактора на Чернобыльской станции застала нас еще в Москве. Но советская пропаганда и замалчивание истинных масштабов аварии не дали повода даже подумать о том, чтобы сдать билеты на поезд, большая часть маршрута которого проходила через Украину. Так что в вагон мы грузились с настроением путешественников, на пути которых ожидало много интересных открытий. Это был один вагон СВ, который цепляли к софийскому поезду, а в Софии к дюссельдорфскому, следовавшему в Стамбул. В этом составе наш вагон был первым.
Особенно радовался сын Кирилл, четырехлетний неугомонный естествоиспытатель. Ему было интересно все в этом неизведанном доселе сооружении на железных колесах. Блестящие винтики, ручки и скобы, складная кровать и, конечно, мелькавшие за окном пейзажи – все было ему любопытно.
Понятное дело, что в дорогу мы набрали с собой всякой снеди, часть которой опытные проводники уложили в ящик под полом коридора, который служил своеобразным холодильником. Надо сказать, что такую услугу они оказывали только тем, кто ехал до конечной. На пассажиров до промежуточных станций это не распространялось. Хотя, в ту поездку до самого Бухареста мы были единственными пассажирами всего вагона.
Чтобы обеспечить привычный рацион сыну, взяли с собой в дорогу молоко. Да, продукт скоропортящийся, но так было принято, что в долгую дорогу москвичи брали с собой можайское в стеклянных бутылках с узким горлышком, закрывавшихся металлической пробкой. Оно хранилось долго из-за особого способа пастеризации. Одну открыли сразу, а две других легли под пол.
В Киев поезд прибывал на следующий день около двух часов.
Вагон катился медленно вдоль перрона. Вокзал жил своей обычной жизнью, только лица людей были другими. Казалось, что исчезла с их лиц и грусть разлук и радость встреч. Хмурые, озабоченные чем-то несвойственным для обычной жизни люди собирались на платформе в тех местах, где вскоре раскроются двери вагонов. Они знали это наверняка. Удивился, что в руках у них не было привычных чемоданов или дорожных сумок. Не было у них банок с разносолами, зелени с огорода и всего того, что обычно предлагают путешественникам бойкие вокзальные торговки. Да и женщин среди них было мало. В основном на перроне стояли мужчины.
Покурить и размяться – естественное желание после почти суток пути. Жена с сыном тоже захотели ощутить земную твердь. Проводник татарин Наиль открыл дверь и протирал тряпкой поручень.
- Продукты есть? – раздалось из толпы почти в один голос.
- Сейчас вынесу, - Наиль отступил, чтобы дать нам дорогу, на руках спустил на землю Кирилла, и вернулся в служебное купе.
- В вагоне-ресторане молоко есть, - сказал кто-то громко и несколько человек побежали к середине поезда.
- Продукты есть? – спросил седой мужчина с авоськой в руках.
- Ну… - не знал, что ответить на странный, на мой взгляд, вопрос, - в дорогу конечно взяли… ребенок вот…
- Ясно… - мужчина отвернулся, потеряв ко мне всякий интерес, при этом что-то буркнул себе под нос сердито.
В этот момент Наиль вынес в тамбур картонную коробку, наполненную консервами, колбасой, сыром и даже селедкой, разложенной по полиэтиленовым мешкам. Пошла торговля. Люди тянули смятые купюры, набирая в свои сумки и авоськи все, что было в ящике. Особенно спрашивали детское питание – те самые невкусные зерновые смеси на основе сухого молока с неимоверным количеством сахара, из которых московские домохозяйки в лучшем случае делали домашние трюфели, смешивая порошок с какао.
Только сейчас мне становились понятны масштабы трагедии, постигшей страну. Стало стыдно, что я даже не допускал иного, отличного от пропагандистской подачи, положения людей, оказавшихся в зоне радиоактивного шлейфа. А трагедия - вот она. Рядом. И это Киев! А что же тогда там, где идет ликвидация?
Об этом я узнал позже, а сейчас стоял, опустив руки. Не мог вспомнить, покурил уже или нет. Жена с сыном уже зашли в вагон, а я еще стоял на платформе, вдыхая этот воздух беды. Раздавшееся из динамиков объявление: «Запізнілий поїзд Запоріжжя-Київ прибуває на третю колію» в другое время может и развеселило бы меня, но не теперь. Неблагозвучное слово показалось неуместным, покоробило и от этого стало еще грустнее.
- Хлопець, чи не залишилося чогось з продуктів? Запізнилася я, - раздалось за спиной.
- Что, бабушка? – повернулся к старушке с холщевой хозяйственной сумкой в руках.
Я понял, что она просит, и что поздно пришла. Не знал, что ответить. Но тут вспомнил, что в ящике-«холодильнике» лежат две бутылки можайского.
- Подожди, бабуля. Сейчас молоко принесу.
Женщина что-то запричитала, а я уже несся по коридору к проводникам, чтобы открыли ящик. Боялся, что поезд тронется, а я так и не сделаю чего-то важного. Успел.
- На, бабушка, бери.
- Скільки грошей?
- Не надо грошей. Бери так, - руки дрожали так, что боялся выронить бутылки.
- Дай бог тобі здоров'я, мілок. Дай бог… - показалось, что в ее глазах выступили слезы.
Поезд дал гудок и медленно пополз дальше. Толпа на перроне потянулась к лестнице надземного перехода, а бабушка еще стояла и крестным знамением осеняла поезд и ехавших в нем людей.
Коза на пикнике
В местности вокруг турецкой столицы за грибами в лес ходят в мае сразу после завершения сезона дождей. Подосиновики, маслята, рыжики и даже белые грибы можно собирать в неограниченных количествах, потому что других грибников здесь не увидите. Местное население, кроме разве что охотников, не знает грибов и от страха отравиться вообще не прикасается к ним. Только не советские дипломаты. Журналисты тоже.
Примерно через неделю после возвращения из отпуска решили с друзьями выехать на Карагёль на пикник и заодно за грибами. Выехали на четырех машинах. Дипломат, корреспондент «Правды», корреспондент Гостелерадио и я. Все с женами и детьми.
Шумно и весело высыпали на поляну. Дети сразу за игры – кто в бадминтон, кто в догонялки, кто с важным видом записался к старшим в помощники по разгрузке багажников. Разложили столы. Дети играют, женщины хлопочут с закусками, а мы с друзьями в лес.
Разбрелись, грибы собираем. Не густо, но полкорзинки уже набрал, как вдруг сверху по склону накатывается звук, как будто кто-то медленно ссыпает на землю гравий. Звук приближается, окрасившись тонким блеянием. И вот я уже среди стада коз, пробивающихся сквозь лесные заросли к поляне. Ни пастуха, ни собак. Только козы с длинной до земли шерстью и любопытными мордами. Так, отдохнули называется, - подумал я, - ведь вся эта шерстяная банда идет прямо на нашу поляну. Хотя, почему нашу? Это по праву их поляна. Это мы у них в гостях. Ладно, надо возвращаться.
Козы ушли далеко вперед, оставив на колючих кустах клоки шерсти - собирай и пряди. Пожалел, что не умею. А ведь шерсть та самая – ангорская.
Вопреки ожиданиям, стадо не заняло поляну, а спустилось чуть ниже по склону за дорогой. Наверное, там трава была вкуснее. На поляне остались только два козленка, с которыми играли и фотографировались дети и женщины. Одна коза, наверное, мать, стояла на обочине дороги и, тихо блея, поглядывала за играми детей своих и наших.
Кирилл стащил со стола огурец и тыкал им в мордочку козленка, который, как ни странно, мотал головой, демонстрируя своё «не ел деликатесов и нечего привыкать». Сын не унимался. Козленок, устав от домогательств, отступил на пару шагов, грациозно подпрыгнул и лбом ткнул надоедливого человечка в живот. Кирилл так и плюхнулся мешком на землю, удивленно озираясь по сторонам. Детеныш козы победно бекнул и побежал к матери. Другой козленок последовал за ним. Сцена всех развеселила, кроме Кирилла, поверженного каким-то козлом.
К тому времени все собрались на поляне. Друзья расспрашивали, как прошел отпуск, как поживает столица, удобно ли ехать поездом. Рассказал об увиденном на перроне киевского вокзала. Вы думаете, мне поверили? Нет, не так. Поверили, но, так же, как и я сам, не смогли оценить масштабов бедствия. Невозможно было представить, что такая могучая страна не способна справиться с аварией на какой-то электростанции… пусть даже атомной. А в дефицит самых простых, но чистых от радиации продуктов они не поверили вообще, приняв людей на перроне за перестраховщиков. Еще немного подискутировали на эту тему и решили ставить мангал.
Мясо для шашлыка уже томилось в маринаде. Друзья быстро собрали два мангала – для шампуров и для решетки.
- Бумага для розжига есть у кого?
Я услышал это, готовясь захлопнуть крышку багажника, в котором лежала стопка газет, накопившаяся за время отпуска в моем ящике в посольстве. Накануне я как раз забрал ее и бросил, не читая, в багажник.
Все сотрудники дипмиссии, включая техсостав, обязаны были выписывать хотя бы один орган советской периодической печати, а члены партии обязательно «Правду» и еще что-нибудь. У меня это были «Известия».
Именно «Известия» за апрель (дату сейчас точно не вспомню, но в первой декаде) лежали сверху стопки и крупным шрифтом извещали о том, что четвертый блок имени Ленина Чернобыльской АЭС в экспериментальном режиме успешно работает без регламентной остановки.
Так не бывает! Именно эта статья с фотографией на передовице «Известий», именно сейчас, когда все это уже взлетело на воздух, когда ликвидаторы ценой жизни практически лопатами забрасывают бетон в жерло атомного вулкана, когда люди в поисках «чистого» молока для своих детей приходят к каждому поезду с «большой земли», а партийные академики сваливают вину за произошедшее на «ошибки персонала», именно она смотрит на меня типографским графитом жирного шрифта. Холодный пот по спине. Эксперимент…
Мы все-таки разожгли мангалы и нажарили шашлыков. Дети все так же играли, периодически подбегая к столу за вкусненьким. А у нас аппетит куда-то пропал. Газета ходила из рук в руки. Мы разговаривали, недоумевали, чувствуя ложь в официальных заявлениях, которые обеливали академиков, создавших несовершенную систему защиты реактора, виня при этом дежурную смену. А ведь эксперимент был запланирован. Это следовало из статьи. Те самые академики наверняка знали об этом и даже сами участвовали в нем, ради получения новых регалий. Только спустя месяцы под давлением МАГАТЭ советская сторона признала недоработки в системе защиты и охлаждения реактора.
А сейчас наш пикник превратился в грустную дискуссию. Мы, вроде, не спорили, но отчетливо понимали, что мы обмануты, что мы такие же жертвы этой аварии, как жители Украины, Белоруссии, Воронежской, Тульской областей и даже Черноморского региона Турции. Нет, на нас не выпали радиоактивные осадки, нас разъедал яд высокопартийной лжи. Правда, тогда, мы еще не могли так объяснять свое состояние, а точнее, не могли себе позволить.
Ветры пресловутой перестройки и гласности бушевали где-то далеко – там, на родине, в митингах и на страницах прессы, в момент сбросившей с себя гнет цензуры. Но до зарубежных представительств пока еще советской страны эти ветры доходили легким бризом. Партсобрания, проходившие в посольстве под вывеской профсоюзных (конспирация, блин!), по-прежнему не допускали вольнодумия и, упаси Господи, критики.
Мы все еще оставались рабами партийной пропаганды. А что вы хотели? Здесь, на этой полянке, собрались корреспонденты самых главных пропагандистских органов страны. Задача, поставленная перед нами, была – доказывать преимущества советской системы и партийного руководства. А как быть теперь, когда каждый из нас ощутил несовершенство системы и ложь партийной пропаганды?
Как мне показалось, в этот момент все мои друзья перестали сомневаться в истинной потребности населения Киева, да что там Киева – всей Украины, в чистых продуктах. Глядя на сочные шашлыки и овощи, лежащие на столе, ни у кого не проснулся аппетит. Кусок не лез в горло.
Отвлекло настойчивое блеяние, раздававшееся со стороны дороги. Коза, опираясь передними ногами на валун, звала козлят. Малыши, смешно подпрыгивая, подбежали и уткнулись мордочками куда-то под длинной шерстью матери. Коза, гордо подняв голову, неотрывно и напряженно глядела в нашу сторону, как будто чувствовала, что опасность может исходить только от людей.
Турецкий чай
Кофе по-турецки знают, пожалуй, во всем мире. А вот турецкий чай, кроме самих турок, не пьют ни в одной стране. Такой уж это чай.
Черноморские сорта, произрастающие в провинции Ризе, не отличаются особой крепостью или вкусовыми качествами. Это вам не цейлонский или индийский, которые в советское время купить в магазине было невероятной удачей. Желтая пачка с изображением слона была непременным атрибутом заказов, талончики на которые разыгрывались в трудовых коллективах перед праздниками. Крепкий, сильно ароматный, с горьковатым вяжущим вкусом - заваривался только для дорогих гостей или по праздникам.
Турецкий чай мягкий, с тонким ароматом. В последнее время турки научились его ферментировать и ароматизировать под мировые бренды, а в те годы их чай ничем не отличался от рядового грузинского. Грузинский надо было заваривать по полпачки на чайник, чтобы получить цвет и привкус, хотя бы отдаленно напоминающий индийский. Правда, был грузинский «№300» с добавлением индийского в маленькой зеленой 50-граммовой пачке. Но и он не всегда стоял на полке.
Угощать чаем прямо, что называется, с порога – традиция турок. Куда бы вы ни пришли, чай будет вам предложен сразу. В госучреждениях и в офисах фирм есть даже должность «чайджи» (чаянос), в чьи обязанности входит непрерывная варка и разнос чая по всем комнатам. Но главное, что должен уметь этот человек, – правильно заваривать чай. Турки не заваривают чай в привычном для нас понимании, а напаривают его. Заварник у них ставится сверху на чайник с кипящей водой и на медленном огне долго доходит до нужной кондиции в состоянии «паровой бани». Только таким методом из черноморского чайного листа можно получить цвет и аромат. Принятый в России способ «залить кипятком и пусть постоит минут пять» здесь не работает.
И вот в 1988 году турецкий чай вдруг появляется на прилавках советских магазинов. Неизбалованные импортом советские граждане набрасываются на яркие этикетки и с удивлением обнаруживают, что чаёк-то «жиденький». Дошло до того, что турки вынуждены были снять специальную рекламу о правилах заварки, завезти в страну их двухэтажные чайники. Но ничто не спасало. После бума первичного спроса пачки турецкого чая оставались украшать полки магазинов, постепенно растворяясь в чайниках малоимущих. История первого в истории экспорта турецкого чая на этом заканчивается. Но мало кому известно, почему турецкий чай попал в СССР. А причиной была авария на Чернобыльской АЭС.
Первыми тревогу протрубили немцы, обнаружившие радиацию в турецком фундуке из черноморских регионов. Большие партии орехов вернулись в Турцию на уничтожение. Орехи, еще хоть как-то были защищены скорлупой, а чай, произраставший в тех же районах, ловил зараженную пыль листочками, сберегая радиацию в себе после ферментации.
Весь сбор чая трагического 1986 года и большую часть собранного в 1987 пришлось ликвидировать. Но это оказалось не так просто. Захоронить в земле турки боялись. Местные власти обоснованно полагали, что жители обязательно раскопают и будут пить сами, а то еще и продавать из-под полы дешево. Значит, нужны заборы и охрана. Дорого! Сжечь? Но одной важной особенностью чая является его негорючесть. Нет, не то чтобы он не горит. Горит, но после того, как его зальют большим количеством бензина. Опять дорого! В итоге хоронили урожай в бетонных «склепах», что тоже было недешево, но менее затратно по сравнению с огнем.
Вот эти-то затраты и потребовала компенсировать турецкая сторона. Долго наши дипломаты и торгпредство искали компромисс и, в конце концов, договорились о закупке значительной части сбора следующего года. Естественно, советским гражданам никто не раскрывал причины появления на прилавках чая марки «Чайкур-Ризе».
А чаёк-то все еще «фонил»! Правда, чтобы получить максимально допустимую дозу, надо было бы выпить крутой заварки литра два за один присест. Таких любителей даже в Туле с ее самоварами было не сыскать.
Вот так Чернобыль познакомил нас с турецким чаем задолго до того, как наши туристы хлынули во «всероссийскую здравницу город-курорт Анталья», как шутили летчики, объявляя о заходе на посадку в аэропорту средиземноморского города.
Горка виноградной кожуры
В 1992 году я уже вернулся в Москву и работал корреспондентом в московском бюро турецкой газеты «Миллиет» и программы турецкого телевидения «32-й день», анализировавшей события в мире за истекший месяц. Богатые на события и конфликты 1992 и 1993 годы я провел, как говорится, «…с Лейкой и блокнотом…». Правда, вместо «Leica» на плече у меня была «фронтовая» SONY Hi-8, на груди CANON Eos600, а вместо блокнота карман оттягивал диктофон.
События в родной стране развивались так стремительно, что дома я бывал реже, чем в командировках. Помимо восстания антигорбачевского ГКЧП, горячих дней осады Останкино и расстрела Белого дома, была Чечня буквально накануне «первой чеченской», Грозный, интервью с Дудаевым, поездка в лагерь чеченских «повстанцев». Был Таджикистан с противостоянием двух площадей и тамошним чекистом, возможно, спасшим меня от пули. Ереван с веерными отключениями электричества, ночевкой в дубленке в холодном номере гостиницы «Интурист» и «горячими» встречами с бойцами карабахского фронта.
Много чего еще было, но сейчас о поездке в Чернобыль на аварийную станцию, куда уже разрешили пускать журналистов с соблюдением строгих мер безопасности и за немалые денежки.
Поразил Киев после обретенной «независимости». Магазины с полупустыми прилавками, где на витрине овощного магазина осенью – в пору сбора урожая красовались выстроенные пирамидой трехлитровые банки с солеными зелеными помидорами, а в коробах вперемешку с комьями земли лежали корнеплоды. Я помнил Киев весенней поры 1979 года, когда я в составе камерного хора МГУ приезжал поздравлять с юбилеем ансамбль Киевского университета «Веснянка». Помнил Киев в цветущих каштанах, хлебосольный, светлый, дружелюбный город.
Осенью 92-го Киев был другим. Не было в нем уже теплоты и радушия. Люди куда-то спешили, добывая необходимое. Город был депрессивным и суетливым. Он был равнодушным. Впрочем, в те годы и Москва не отличалась оптимизмом и благополучием. Эти стихийные толкучки, где народ продавал или обменивал личные вещи, чтобы прокормиться. Отсутствие порой самого необходимого, откуда ни возьмись возникшая безработица, рост цен – всё это давило на людей волной неопределенного капиталистического будущего.
Поразил в Киеве еще один факт. На улице и в магазинах люди говорили между собой на вполне понятном мне украинском языке, а вот с экрана телевизора лилась совершенно непонятная мне речь. Так в страну возвращали «рiдну мову», которой, полагаю, не владели и сам великий кобзарь Тарас Шевченко, и Леся Украинка. Про Гоголя я вообще молчу.
В присланной за нами черной «Волге», кроме водителя, нас было трое: шеф бюро Дженк Башламыш, ваш покорный слуга и оператор из Останкино Антон Хмельков. Для такого важного материала была нужна профессиональная камера.
За окном мелькали городки и села с забавными для русского восприятия украинскими названиями. Но все это не веселило. Мы ехали к зоне отчуждения.
Первый КПП проехали на границе 30-километровой зоны, где у водителя проверили путевой лист, а у нас паспорта. Второй пост был уже на границе шестикилометровой зоны, где пассажиры междугородних автобусов пересаживались в автобусы с наклеенным на окнах знаком «ЗОНА». Пассажирами в основном были вахтовики, продолжавшие работу на саркофаге, и работники АЭС из жителей ближайших поселков. В малой «зоне» никто не жил.
На КПП Дитятки к нам подсел сопровождающий из группы приема «туристов». Его звали Валерий. Это был типичный повзрослевший комсомольский вожак, который с энтузиазмом стал рассказывать о трудовых подвигах работающих на станции людей и ликвидаторов. Три энергоблока АЭС продолжали работать, а ликвидаторами называли вахтовиков, которые продолжали бетонировать и затыкать возникающие щели где-то там, у стен саркофага.
Мы ехали по одной из множества асфальтированных дорог, расходившихся от станции лучами на расстоянии нескольких сотен метров друг от друга. Так было надо для дезактивации – пока отмывали одну, транспорт шел по соседней. Но грузовики с бетоном и другими материалами шли днем и ночью, а дорогу мыть надо было несколько дней. Так и появились здесь лучи-дороги.
Мне и оператору Антону позарез нужны были кадры мелькавших за окном деревень, но подходить к домам и вообще наступать на землю обочин категорически запрещалось – только по асфальту. Наши уговоры все же подействовали. Сопровождающий разрешил остановиться у одного из заброшенных домов, к которому вела дорожка из бетонных плит.
- Только не наступайте на землю, - наигранно строго предупредил он.
Дом красивый. Оштукатуренный, стены окрашены голубым с белыми подзорами и наличниками. Строили основательно. Сразу у входа Антон включил камеру. Возле калитки в положении «на попа», то есть ручкой кверху, стояла детская коляска и рядом в кусках размокшего картона лежала стопка разбившихся тарелок. Наверное, коробку уронили. Коляска же была из дефицитных – чешская. Купить такую можно было только по случаю и стоила она недешево. В такой, взятой напрокат, я катал моего сына. Антон снимал детали и перебивки, а я пошел вперед.
Как у всех домов в южной зоне, над дорожкой, ведущей к дому, был сооружен навес из металлических труб и уголков, оплетенный виноградной лозой. Листья еще не облетели, и над головой висели поеденные осами грозди вялого винограда. Но то, что было на земле, повергло меня в шок – поперек дорожки горкой лежал урожай прошедших шести лет из косточек и прелого изюма. Отравленная земля продолжала кормить людей, нанесших ей эту рану. Земля кормила и картошкой, произвольно возрождавшейся из года в год из перезимовавших внутри гряды клубней. Плодовые деревья тоже сбрасывали плоды на землю, на которую нам категорически запретили наступать.
Дом, казалось, люди покинули только вчера: в прихожей холодильник. Стоит как ни в чем не бывало. Будто ждет хозяев с крынкой прохладного молока, домашней колбаской и, конечно, салом. Обувь. Тапочки и детские сандалии. Иду дальше… Вот она – картина трагедии: раскрытые шкафы, одежда, вещи на полу, как после обыска. Постель со сброшенным на пол одеялом и простынями и… детская кукла на полу в неестественной позе. Ее тоже убила радиация. Представил, как плакала девочка, оставляя любимую игрушку. Фотографирую. Потом эта фотография станет главной в иллюстрации репортажа в газете.
- Всё, хватит, выходите, - Валерий был непреклонен.
Впервые ощутил, что значит «с тяжелым сердцем». В этом состоянии ехал еще минут десять. Вдруг прибор в руках сопровождающего издал звук.
- Ветер в нашу сторону. Затрещал, родимый, - Валерий показал дозиметр.
Цифры на дисплее лихорадочно сменяли друг друга, увеличивая итог. Стало немного не по себе. Но спокойствие нашего сопровождающего говорило, что все это ерунда. Он опять подал голос:
- С подветренной стороны всегда так. Фонит. Сейчас перестанет.
И точно, через минуту прибор затих.
- Притормози, - Валерий остановил на открытом месте.
Станция была видна полностью, как огромный корабль с мачтами, надстройками и черным носом саркофага. Мы вышли и сфотографировались на фоне этого корабля-убийцы.
Парадоксы
У главного входа в здание Чернобыльской АЭС поразила будничная рабочая обстановка. Какие-то люди в деловом ритме входили и выходили через стеклянные двери, кто-то курил неподалеку от входа.
За всем этим с характерным прищуром с невысокого постамента смотрел Ленин. Это был не бюст, а огромная голова Ильича, нависавшая над всем сущим на этом пятачке перед входом в здание атомной станции. Станции, которая должна была символизировать собой торжество социалистического строя и передовой, свободной от капиталистической жажды наживы, науки и техники.
Голубь, подлетевший, чтобы попить воды из лужи, образовавшейся посредине площади, смешно повернул голову, кося одним глазом на меня. Взглянул на птицу и на поверхности воды увидел голову Ленина. Взор вождя пролетариата в перевернутом отражении потерял свою строгость и был направлен в сторону здания с выражением нашкодившего школьника, как бы говоря «мы здесь не при чём».
Внутри здания нас провели в комнату дежурного. После короткого инструктажа выдали одноразовые медицинские халаты, бахилы и шапочки. На грудь прикрепили датчики-накопители, которые должны были бы «свистнуть» при превышении дозы облучения. Все это происходило, как мне показалось, с какой-то наигранной серьезностью. Вокруг нас суетились люди, напутствуя, предупреждая о возможной опасности, диктуя правила прохода через дозиметрический турникет. Но это была суета, ставшая для этих людей рутинной, а все наставления сводились к надписи «Не стой под стрелой».
Турникет напоминал кабинку, похожую на ту, что сейчас устанавливают на линиях досмотра в аэропорту. Там тоже надо было встать строго на нарисованные следы, поднять руки, как было обозначено на панели, и замереть на секунду. Но в отличие от аэропортовой, эта кабинка была узкой, и стенки почти вплотную примыкали к телу.
Загорелся зеленый сигнал, дверца открылась. Вышел. В маленьком холле было непривычно оживленно. Люди в обычной одежде сновали через турникеты туда-сюда, и лишь немногие утруждали себя проходом через дозиметр. Большинство прямиком шло к самому крайнему у стены турникету, который не закрывался, не сигналил и пропускал всех, как говорят, «вездеходом». При этом дежурный, поставленный здесь, чтобы следить за порядком прохода, как Ленин в луже, смотрел куда-то в сторону с тем же выражением «я здесь не при чём».
Не удержался спросить:
- Валерий, а почему вон те люди мимо турникета ходят?
- А, эти… Это вахтовики. Им все равно. Они только на две недели.
- Странно. Они же у самого саркофага работают. Тем более надо…
- Не успевают за этот срок дозу набрать. Так, на горшке посидят… и водкой лечатся, - Валерий улыбнулся собственной шутке. – С ними вообще … - он, видимо, хотел продолжить, но осекся, решив, что эту тему развивать не надо.
Ладно, подумал тогда, спрошу потом, о чем это он хотел сказать.
Кстати, позднее у МАГАТЭ возникли вопросы к общей структуре по обеспечению безопасности на радиационных объектах в СССР. Эксперты отмечали низкую культуру производственной безопасности даже среди работников атомной отрасли. Но вернемся на станцию.
По длинному коридору, а точнее, переходу, стены которого были затянуты непрозрачной белой полиэтиленовой пленкой, нас провели к операционному залу третьего энергоблока.
До стены саркофага отсюда было буквально рукой подать. Но здесь, как ни в чем не бывало, работали люди. Несколько операторов в белых халатах и шапочках сидели у пультов и следили за мигающими на стене лампочками огромной схемы всех систем реактора. Прислушался, ожидая услышать хотя бы отдаленный рокот турбин генератора или что-то подобное. Но в зале стояла такая тишина, что нам самим невольно приходилось говорить шепотом. Наверное, так же тихо и спокойно было в четвертом энергоблоке за минуту до взрыва.
Стараясь не производить шума, прошел ближе к пультам, чтобы сделать фотографии людей, которые шесть лет назад сразу после взрыва на четвертом приходили сюда в первый, второй и третий энергоблок на работу, когда рядом творился радиоактивный ад и люди шли на гибель, совершая подвиг. Реакторы должны были либо продолжать работать, либо быть остановленными. Но для этого на работу должны были выйти те самые операторы и инженеры, которых, вероятно, я видел в тот момент за пультами контроля и управления.
Поражала восковая бледность их лиц. Белизна халатов и шапочек еще больше оттеняла бледность так, что пришлось отключить вспышку и изменить диафрагму. Сосредоточенность и одновременная отрешенность – парадокс, присущий ликам святых, пристально глядящих на тебя с икон взглядом, далеким от мирской жизни. Именно так выглядели эти люди, управлявшие атомом.
У Валерия я узнал, что большинство из них были здесь во время аварии и получили изрядные дозы облучения, лечились и снова вернулись сюда.
- У них у всех инвалидность в разной степени. Но вот работают, - Валерий произнес это как-то буднично, как само собой разумеющееся.
- Почему? Они же получают пособие, наверно… могли бы другую работу найти.
- Где? Здесь хотя бы зарплату платят… ну и… куда им еще? - Валерий тяжело вздохнул, осекся, не желая, видимо, развивать тему.
Я уже писал о пустых прилавках киевских магазинов, о депрессивной атмосфере, царившей в некогда веселом и цветущем Киеве. Сейчас, в недосказанном Валерием «ну и», как мне показалось, звучали нотки отчаяния от бедственного экономического состояния страны, обретшей вдруг независимость. Это как младенец, покинувший утробу матери, где было тепло, сыто и спокойно, встречает свою свободу криком от холода и голода.
Сейчас, в эпоху «разгулявшегося капитализма», многие вспоминают советские времена, когда на прилавках тоже было не густо, но на столах граждан всегда было мясо, а в холодильнике до праздника хранились такие деликатесы, которые не могли себе позволить граждане из «развитых капиталистических стран» (да простит меня читатель за такие пропагандистские штампы).
В комнате для переговоров, куда нас пригласили после посещения станции, столы ломились от яств. Накануне на ужин в отеле меню было намного скромнее. Нет, осетрины, икры и шампанского нам не предлагали, но борщ с пампушками, пироги и разносолы, сало (по случаю приема турка-мусульманина(!) и сочные отбивные являли собой традиционное украинское гостеприимство и радушие. От Валерия мы узнали, что все это было заказано и приготовлено в «чистой зоне» и привезено сюда. То же было и со снабжением рабочей столовой.
- А можно нам с собой пирожков взять, а то в город мы поздно приедем, - спросил Антон, любитель выпечки.
Оказалось, что из зараженной зоны никакие продукты вывозить нельзя.
Я сидел рядом с Валерием и по мере развития застольной беседы все больше убеждался в его комсомольском прошлом.
- Валерий, а вы во время аварии были здесь?
- Нет, я тогда еще учился в университете на последнем курсе.
- А специальность какая?
- Инженер-строитель… но по специальности работать не получилось. Меня сначала по комсомольской работе в райком, а потом в отдел пропаганды в ЦеКа. Но, как видите, теперь в туризме.
- Понятно. Валерий, а вот там на турникетах вы что-то хотели про вахтовиков еще рассказать.
- Дааа…- он протянул это «да», явно раздумывая, рассказывать или нет. - С этими вахтовиками тут одни проблемы. Но, с другой стороны, без них никак. Понимаете, приезжают в основном крепкие мужики, работяги такие. Заработать хотят. Причем едут из Белоруссии и России тоже много. Ну, в общем, крепкие мужики, одним словом. Ну, здешние женщины на них и набрасываются. Причем жены наших спецов тоже. Короче, с моралью и нравственностью здесь не все в порядке. Ночами в их общаге пьянка и бордель настоящий. Тут и драки, и ссоры, разводы… Но ничего не поделаешь.
- А вы здесь живете? В Припяти?
- Нет, что вы… в Киеве, - в тоне, которым ответил Валерий, звучало «я не сумасшедший и моя жена не спит с вахтовиками».
То, что радиация убила тысячи ликвидаторов и работников станции, не секрет. Но она еще не дала появиться на свет тысячам детей, обесплодив мужчин, которые работали на ней многие годы и продолжают работать. Даже после остановки АЭС на ней продолжается работа. А распад радионуклидов продлится еще несколько десятилетий.
На обратном пути наша группа невольно стала в ряд тех самых вахтовиков.
Уже стемнело, когда мы выехали за безлюдную территорию отчуждения АЭС. Но и в тридцатикилометровой зоне поселки, которые мы проезжали, казались безжизненными. Редко в каком из домов горел свет. Фонари уличного освещения пьяной шеренгой выстроились вдоль дороги, раскачивали слепыми плафонами, сожалея о собственной бесполезности. Людей на улице не было.
Вдруг ровный шелест шин раздробился, машину стало легонько раскачивать. Лопнула покрышка. Водитель остановился и стал лихорадочно шарить в бардачке.
- Чёрт, фонарь в гараже остался. Придется костер разводить что ли…
- А в чем проблема?
- Да как колесо менять? Темно же.
- Я подсвечу, - подал голос Антон. – Я сегодня без света снимал. Так что аккумулятор полный.
Мы вышли. Дженк и я закурили. Антон светил, а водитель крутил ручку домкрата. Минут через десять на дороге показались четыре человеческих силуэта. Они выросли из темноты, как по волшебству. Мужчина, две женщины и ребенок лет шести неторопливо приближались к нам. Когда свет упал на лица, заметили их неподдельный интерес к нашей компании.
- Привiт. Що у вас сталося? – по-украински обратилась к нам одна из женщин.
Водитель и Антон мельком взглянули на подошедших и продолжили переброску колеса. Дженк кивнул головой и затянулся сигаретой, глядя больше на ремонт. В диалог пришлось вступить мне.
- Вот колесо прокололи. Сейчас переставим и поедем дальше.
Женщина приблизилась. Ей было не больше тридцати. Красивые черты лица. Густые темные волосы (в темноте было трудно определить их истинный цвет). Фигуру рассмотреть мешала кургузая парка. Услышав ее певучий тембр голоса, почему-то сразу представил, как она тянет «Несе Галя воду. Коромисло гнеться…»
- А звідки… ой, откудова вы? – женщина перешла на русский.
- Мы из Москвы... Были в Чернобыле… вот, возвращаемся в Киев.
- Мене Наталкою зовут. А тебе?
- Я Владимир, это Дженк…
- Как?
- Дженк. Он турок, - Дженк повернулся, услышав свое имя, улыбнулся, кивнул и снова затянулся сигаретой.
- А що вы тут стоите? Холодно ж, ходімо до моей хаты, - у женщины, как бы она ни пыталась говорить по-русски, прорывались украинские словечки.
Она повернулась в сторону домов и широким гостеприимным жестом указала рукой куда-то в темноту. Те двое, что были с нею, медленно удалялись, видимо, предполагая, что разговор на дороге не продлится долго. Вслед за ними увязался и мальчишка. Наша собеседница недовольно воскликнула что-то и быстрыми шагами нагнала пацана.
- Це мой сын Микола, - она взяла мальчика за руку и строго сказала ему: - Микола, не смикай, заспокойся.
Пацан явно устал и хотел домой. Он молча повиновался, но всем своим видом давал понять, что его тяготит вся эта взрослая суета.
По выработанной годами привычке ношу с собой в кармане горстку леденцов или карамели. Бывает так, что из-за вынужденных задержек не успеваешь вовремя поесть, и тогда пара карамелек притупляет чувство голода.
Конфеты перекочевали из кармана в ладошку пацана, который сразу принялся разглядывать незнакомые обертки и, заглядывая в глаза матери, как бы спрашивал разрешения попробовать угощение.
- Мы з бани идэм – були в гостях, - перемежая русские и украинские слова, сказала Наталка, повернулась к своим друзьям и махнула рукой, дескать «идите, я догоню».
- Правда, ходімо до мене. Може, заночуете? – женщина смотрела умоляюще. –Места всем хватит, хата велика.
- Спасибо… Но нам надо вернуться в Киев.
Наталка, как будто не слышала меня и продолжала.
- Живем тiльки ми з Миколою. Накормлю…
- А ты замужем?
- Не, згинув чоловік.
- Как сгинул? Умер? Извини…
- Та ні, не помер, а втік… эта убёг, значит.
- А ты работаешь?
- Так, я в перукарни… ой, это парикмахерская по-вашему, работаю, да.
- Здесь есть парикмахерская?
- Нет, в селе нету. В Иванкови.
- Это же далеко.
- В день автобус ходит.
В это время водитель завершал переброску колеса. Антон светил то на разбросанный на земле инструмент, то на багажник, куда водитель складывал вещи. Дженк, поёживаясь от холода, прошел в сторону машины, на прощание приветливо кивнув женщине. Я тоже невольно дернулся. Женщина заметила это и неожиданно спросила:
- А у тебэ сигареты є? Можна одну? – женщина как будто хотела еще что-то сказать и этой просьбой старалась оттянуть время, чтобы подобрать слова.
Протянул ей пачку. Тонкие пальцы ловко вытянули сигарету, а вот первая затяжка выдала в ней некурящую. Наталка закашлялась. Пацан стал дергать ее за руку и тянуть куда-то в сторону. Женщина сказала ему что-то строго, и он притих. Потом она приблизилась ко мне почти вплотную и негромко с отчаянием в голосе заговорила:
- А нехай они поедут, а ты оставайся. Завтра на автобусе приедешь. Будь ласка, залишайся. Ты хороший…
Честно признаюсь, чувствовал себя негодяем, отказавшим женщине в ее искренней просьбе. Почему так происходит? Вроде, все сделал правильно, но чувствовал себя виноватым.
------------------------------
Но на этом парадоксы Чернобыля еще не закончились.
На следующий день мы встретились с Анатолием Дятловым, тем самым заместителем главного инженера по эксплуатации, возглавлявшим смену в ту роковую ночь. Встреча прошла в его квартире в одной из пятиэтажек Киева.
Двери открыла жена Дятлова. Особо радушной она мне не показалась. Год, прошедший после досрочного освобождения мужа, был насыщен визитами журналистов и иных «заинтересованных» лиц в их скромное жилище. Она устала принимать гостей, часто нежеланных.
Анатолий Степанович ждал нас на кухне. Он немного приподнялся, чтобы пожать нам руки, не выпуская из пальцев дымящуюся сигарету. Тяжело опустился на табурет. Свет серого осеннего дня, проникавший в помещение из окна, только оттенил бледность лица старика, пережившего страшную трагедию и выжившего в радиационном пекле. Он получил такую дозу облучения, что раны на ногах не заживали еще почти полгода, пока его лечили в Москве. Многие, получившие меньшие дозы облучения, уже покоились на погостах, а он все жил.
Вот так же и Дятлов, пораженная плоть которого кусками отваливалась с тела, продолжал жить. Он не просто жил, а боролся, доказывая всеми доступными способами свою правоту. Надо сказать, что он ни на суде, ни потом до самой смерти не признал свою вину и вину персонала, доказывая несовершенство технологии самого реактора РБМК-1000 и технического регламента эксплуатации.
Однако тогдашнее партийное руководство страны всячески скрывало истинные причины аварии, даже после того, как в расследование вмешалось МАГАТЭ. На суде утверждалось, что в процессе подготовки и проведения эксперимента эксплуатационным персоналом был допущен ряд нарушений и что именно эти действия стали главной причиной аварии. Но после вмешательства международных экспертов эта точка зрения была пересмотрена и выяснилось, что большинство из указанных в обвинении действий нарушениями не являлись либо не повлияли на развитие аварии. Длительная работа реактора на мощности ниже 700 МВт, что было предусмотрено экспериментом, не была запрещена действовавшим на тот момент регламентом, как это утверждалось обвинением, хотя и являлась ошибкой эксплуатации и фактором, способствовавшим аварии.
Много замечаний высказал Дятлов в адрес системы защиты, которая, по его словам, вместо предотвращения аварии, напротив, «разогнала реактор». Время срабатывания системы защиты при сбросе стержней с верхнего положения составляло около двадцати секунд. А от момента поступления сигнала об аварийности до взрыва прошло всего десять.
Смотрел на изможденное лицо старика, курившего одну за другой дешевые сигареты, слушал его страшные воспоминания и невольно задумывался над хрупкостью мира, в котором мы живем. По сравнительным данным, мощность радиоактивного выброса составила около 50 миллионов кюри, что эквивалентно взрыву 500 атомных бомб вроде тех, что были сброшены на Хиросиму и Нагасаки в 1945 году. Подумайте только! Пятьсот Хиросим!
Но стрелочник был найден. Нет, не в Академии наук или партийных кабинетах, по командам из которых к важным датам сдавались сырые проекты, а, как всегда, на предприятии в лице простых инженеров и техников.
- Анатолий Степанович, а все же, все ли правильно делал персонал блока? Ведь эксперимент потому так и называется, что испытывается какой-то новый режим работы, результат которого непредсказуем?
- Ничего опасного в том эксперименте не было. И персонал все выполнял, как положено. Говорю же вам, что причиной всего были недоработки в самом реакторе. А кто его автор? Академик Александров - президент Академии наук и член ЦеКа… Так кто, по- вашему, будет виноват в аварии?
- Да, но эти же реакторы работают и в первом, втором и третьем блоках.
- А что вы думаете, что там не было аварий? Еще сколько… и до нашей. А вы даже не знаете об аварии на Ленинградской станции в семьдесят пятом году. Тогда им, - Дятлов многозначительно посмотрел вверх, - им удалось все сделать шито-крыто, хотя весь Сосновый Бор тогда фонил в тысячи раз выше нормы.
- Там тоже стоял этот реактор?
- Тот же РБМК – 1000. Поймите, этот комплекс создан не для мирных целей, а для получения оружейного плутония. Он, что называется, приспособлен под энергетику. Когда его отдали финнам на их станцию, Ловиса, кажется, так они, во-первых, сами строили, во-вторых, выкинули к чёрту всю нашу систему автоматики и канадскую поставили, в-третьих, технологическую оснастку там на шведскую и свою поменяли… В общем, там от реактора нашего осталась только «идеология». Кстати, так сказал академик Легасов, вы, наверно, знаете, он повесился во вторую годовщину Чернобыля, прямо день в день…
Дятлов закурил очередную сигарету. Задумался на минуту, глядя в окно в опускающиеся на город сумерки. Резко вздохнул и задержал дыхание. Обычно так бывает, когда хотят подавить подступившие слезы. Потом он снова повернулся к нам и продолжил.
- Я себя виновным считаю лишь в том, что после первого взрыва послал в реакторный зал двух инженеров, которые уже не вернулись. Второй взрыв, который снес купол, случился секунд через двадцать, как они туда побежали. Вот за их смерть виню себя.
Пожалуй, надо на этом закончить рассказ.
Сам себя спрашиваю, почему спустя столько лет я отчетливо, до малейших деталей помню именно эту поездку? Ответ тоже нахожу сам. Там, в Чернобыле, мне пришлось ощутить ту грань между «быть» или «не быть», на которой может оказаться не принц датский, а мы, люди, если продолжим нарушать заповеди предков, утратив совесть и страх. Простите мне мой пафос. Просто за преступное пренебрежение элементарными нормами морали нам мстит природа. Она судит нас по своим законам за вмешательство в недра, за отравление воды и воздуха, за пренебрежение во имя идеологии законами физики. За безумное размахивание ядерным мечом.
С какой безответственной легкостью сегодня воспринимаются заявления о применении ядерного оружия даже в локальном конфликте в Украине. В той самой Украине, пережившей Чернобыль! Или безумцам мало того урока? А может, кому-то кажется, что ядерный гриб не вырастет над их головой? Преступная наивность.
Но я все еще верю в разум и человечность.
____________________________