Вагон, в котором мы оказались, был из новомодных, с широким коридором, по которому можно было перемещаться и во время движения - не только на остановках. В какой-то момент, когда Холмс затих с закрытыми глазами - уснул или нет, по дыханию было не понять - я вышел из купе на открытую площадку подышать свежим воздухом смешанным с табачным дымом.
Мне всегда нравилось ездить в поездах. Поезд вырывает из рутины бытия, и становишься будто вынесен из своего предела, и можешь окинуть привычный мир сторонним взглядом. В моей же жизни слишком много произошло за последнее время, и я прямо-таки нуждался в такой возможности стороннего видения.
Поэтому сейчас, стоя у резных деревянных перильцев на открытой площадке и щурясь от встречного ветра, ерошащего мои волосы и щекочущего ресницы, я задумался о том, что, пожалуй, именно сейчас переживаю окончание очень важного периода своей жизни и вступаю в новый, который, по сути, будет возвращением к прошлому, но на новом уровне.
Я понимал, что мне придётся потратить немало времени и сил на реабилитацию Холмса. Но ведь я и сам тоже нуждался в реабилитации. Шотландия, как обособленный, не мой, мир на какое-то время поглотила меня, и я мог быть не совсем собой, но в Лондоне мне придётся вернуться в себя полностью, возобновить старые связи, старые привычки, которые, надо заметить, требовали серьёзного пересмотра. Так, например, я планировал окончательно покончить с пьянством и перейти от полного воздержания к обычному своему отношению к спиртному, как ещё до возвращения из Швейцарии.
Далее, мне следовало восстановиться в должности врача-консультанта, не только из соображений самозначимости, но и из чисто материальных – я зарабатывал на жизнь ещё и публикациями и имел кое-какие сбережения, но они подходили к концу. Коль скоро уж я продал практику, предстоял серьёзный разговор с главой больницы, но я, честно говоря, втайне надеялся на заступничество Мэртона, а то и на протекцию Шахматного Министра.
Впрочем, было и ещё кое-что, что, пожалуй, беспокоило меня куда больше карьеры и средств к существованию. Может быть, даже больше дальнейших отношений с Холмсом.
Рона. Ирония Мак-Марель, совсем молодая девушка, дочь Сони и Холмса.
"Перестань, прекрати, идиот, - ругательский ругал я сам себя, нервно посасывая папироску, дым которой улетал по ветру, смешиваясь с опустившимся белым туманом в свете бледного солнца, больше похожего на луну и путевых желтых противотуманных фонарей на столбах вдоль дороги. - Она тебя тридцатью годами младше- с ума сошёл ты, что ли?»
Но я не мог ничего с собой поделать - осознание накрыло меня, как пыльный мешок: я испытывал к Роне именно любовь, а отнюдь не отеческое чувство, какое подобает испытывать к дочери друга. Как, когда я позволил этому чувству разгореться и выйти из-под контроля, я сам не заметил. Но её выстрел, убивший Волкодава, словно подвёл под всеми моими смутными поползновениями итоговую черту. Я не мог больше тешить себя иллюзиями: я полюбил Рону, как мужчина любит женщину.
Я не услышал шагов за спиной - как и её отец, ходила она совершенно бесшумно, не смотря на всё ещё неуверенную походку после детской болезни.
- Не спится? Мне тоже. А Кларк-Теодор заснул…Джон?
- Да?
Она смотрела мимо меня, одной рукой придерживаясь за резной деревянный столбик ограждения площадки. Волосы выбились из её причёски, и тонкие пряди развивались по ветру в беспорядке, то и дело закрывая на миг её лицо.
- Что будет дальше, Джон?
- Ну, а что будет дальше… - проговорил я, чуть пожав плечами - Мы приедем в Лондон. Ты встретишься с дядей. Он выбранит тебя за брошенную учёбу, а потом поможет поступить, например, на высшие медицинские курсы. Тебе нужно учиться, Айрони – у тебя светлая голова, а время, когда женщины потеснят мужчин в науках, уже настаёт.
- Я знаю. Да, конечно, я буду учиться. Но я говорю не об этом.
- А о чём? Об отце? Ему придётся нелегко, И мне тоже, но, в конце концов, всё образуется. Главное, что он жив.
Рона покачала головой:
- Я знаю, и я опять не об этом.
- А о чём? О ком?
- О нас с тобой.
Я обречённо вздохнул:
- Так надеялся, что хоть ты не затронешь эту тему.
Рона не глядела на меня - её взгляд оставался устремлён туда, где, почти невидимый в тумане, пролетал мимо поезда придорожный пейзаж.
- Интересно, - проговорила она, судя по всему, к этому пейзажу и обращаясь. - Интересно, что бы ты делал, если бы я не затронула эту тему? Просто сошёл бы с поезда, кивнул мне - случайной знакомой - и пошёл бы себе?
- Ах, это было бы разумнее всего! - в сердцах вздохнул я.
- Ну ,нет, этого не может быть, - продолжала она разговаривать с придорожным пейзажем. – Не может быть, чтобы ты притворялся. Ты не умеешь. Ты бы, скорее ,притворялся в другую сторону, разыгрывая равнодушие ко мне. Может быть, даже где-то и пытался. Но ты не умеешь. Так что не лги и не выкручивайся, ты в меня влюблён.
Я промолчал – она ведь не со мной, она разговаривала с пейзажем, и это он, должно быть, был влюблён в неё. Я даже почувствовал лёгкую ревность к придорожным столбам и кустам вереска, пролетающим мимо.
- И влюбился против твоего желания, против здравого смысла, даже против своей порядочной добродетельности, - продолжала она, щурясь от встречного ветра с примесью и паровозного, и табачного дыма от моей папиросы. – Влюбился незаметно для себя. Началось это ещё в Брокхилле, потом пошло вразнос, а за бурными событиями и бурными эмоциями ты и не заметил, пока не сделалось слишком поздно. Я не права? У тебя было не так? Потому что у меня именно так, - тут она, наконец, отвлеклась от придорожного пейзажа и посмотрела на меня.
- Я надеялся, - хрипло повторил я, - что ты не затронешь эту тему.
- Надеялся? - возмущенно повысила голос она. – Надеялся, что мы оба останемся молча обманывать себя и друг друга?
- Надеялся, что ты этого не чувствуешь. Но если ты тоже это чувствуешь, то наше дело плохо.
- Любить-это плохо?
- С моей стороны уж точно было чертовски опрометчиво поддаться такому чувству, - сказал я, улыбнувшись её горячему возмущению, но глядя тоже немного в сторону, мне почему-то было трудно смотреть на неё. – Потому что это – сильное чувство, предполагающее определённые отношения, а у наших отношений нет и не может быть будущего.
- Будущего? - переспросила она. - Так значит, ты думал об этом? О будущем? Думал всерьёз, иначе сейчас не заговорил бы. Значит, это не просто так? Значит, всё, действительно, серьёзно, а не просто моя глупая фантазия?
- Господи, я слышу в твоём голосе радостные нотки по этому поводу, - застонал я. - И что, скажи, хорошего в том, что всё серьёзно? Ведь ,в самом деле ,я вдвое старше тебя. Я почти старик.
Рона оттопырила нижнюю губу:
- Вот так старик – тебе сорока пяти нет.
- Да я даже старше твоего отца!
- Знаю. Четыремя, кажется, годами – есть, чем гордиться. Он только осваивал застёгивание пуговиц на панталонах, а ты уже взнуздал деревянную лошадку.
Она смеялась надо мной, хотя в глазах её я заметил подозрительный влажный блеск.
- А к тому времени, когда на свет появилась ты... – безжалостно продолжал я. - Да что там! Я сам тебя принимал!
- Вот видишь, - тихо сказала она. - Ты теперь, как честный человек, просто обязан на мне жениться. Трогал мою наготу…
- Бог знает, что ты такое несёшь! Рона, я ведь, действительно, старше тебя втрое – не на пять лет, не на десять. Ты - дочь Холмса, моего друга, который не помнит ни тебя, ни меня. Ты не можешь не понимать, в какое ложное положение это всё ставит всех нас троих. Ну, был бы это хоть Кларк-Теодор. Он – юноша, он тебе подходит. А я состарюсь прежде, чем ты повзрослеешь.
- «Подходит»? – возмутилась она. – Ты как о случке породистой собаки говоришь!
Я, растеряв все слова, молча взмахнул руками, взывая к небесам. Окурок выпал из моих пальцев и , мелькнув искрой, как падучая звезда, канул в темноту.
- Перестань зря сотрясать воздух, - строго сказала Рона – её лицо пошло неровными красными пятнами. – Какое мне дело, сколько тебе лет, и как звали твою деревянную лошадку. Я не курицу на базаре выбираю. Я полюбила человека, и то, что этот человек – ты – досадное недоразумение, быть может, но факт. Как и твоя любовь ко мне. Прими уже это, как мужчина, а не как испуганный любовник, который сам себя застал в чужой постели!
И тут я, вполне осознавая своё здравое разумение, желание пресечь, прекратить этот нелепый разговор, вместо этого вдруг взял её лицо в ладони и губами прижался к её губам, про себя ругая себя негодяем и сладострастным старикашкой.
В этот раз наш поцелуй длился куда дольше, чем тот, первый, почти случайный, во дворе дома родителей Вернера.
И губы Роны в этот раз не были робки и податливы – она перехватила инициативу и, зная её небогатый опыт, я вынужден был признать, что некоторые навыки такого рода наследуются или закладываются природой независимо от опыта.
- Ты совершенно права, - проговорил я, чуть задыхаясь, когда мы, наконец, оторвались друг от друга. – Кажется, всё, действительно, совершенно серьёзно. Более, чем серьёзно. И меня это пугает.
- Тебя? – она изогнула бровь, снова сделавшись этим разительно похожа на Холмса. - То есть, не меня, робкую и юную, неискушенную воспитанницу закрытого учебного заведения, где целомудрие вменялось в обязанность даже преподавателям, а тебя – человека взрослого и бывалого, вдовца, имеющего, наверное, когда-то и любовниц. Тебе это не кажется парадоксальным?
Я не успел ответить, заметив краем глаза какое-то движение. Я резко обернулся: в дверях вагона стоял и смотрел на нас Холмс.