Мои родители Родные лица Часть7 (Наталия Арская) / Проза.ру

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

МОИ РОДИТЕЛИ

      1
Моему отцу, Арскому Александру Павловичу,
было девять лет, когда они переехали в писательский
дом в проезде Художественного театра. Жизнь его оказалась короткой: в восемнадцать лет он ушел на фронт,
в двадцать – погиб, защищая родину от фашистских захватчиков.
Я мало что знаю о нем. Так как я сама выросла в этом доме и в этом районе, то могу представить, как
проходило его детство. Наверняка, он и его сверстники,
так же, как и мы, играли в казаки-разбойники в наших
огромных проходных дворах, где можно было так спрятаться, что тебя никто никогда не найдет.
Зимой в дальнем дворе (в 60-е годы там построили школу № 165) катались с гор на санках и картонках.Особой страстью детворы была крутая, ледяная дорожка, с которой съезжали только на ногах. Иногда на дорожке, ближе к середине, еще устраивали препятствия в виде колдобин. Только немногим удавалось их перепрыгнуть, устоять на ногах и продолжить спуск. Отец, как рассказывала бабушка, любил такие рискованные
трюки и постоянно приходил домой с разбитым носом и разорванными штанами. Этим опасным занятием увлекались и мои сверстники.
Еще одно захватывающее катание было с горы на Трубной площади. Хотя ходить туда было далеко,
но удовольствие того стоило. С санками поднимались вверх по Рождественскому бульвару и съезжали оттуда
на такой скорости, что ветер свистел в ушах. Но дело это было опасное – разогнавшиеся санки могли выехать
на площадь и угодить под проходящий транспорт. Родители и в отцовское время, и в мое запрещали там кататься, но оба поколения эти запреты игнорировало. Мы перестали туда ходить после трагических событий в марте 1953 г., когда в давке на Трубной площади погибли сотни людей, шедших к Колонному залу Дома Союзов прощаться с умершим Сталиным.
Там же, недалеко от Трубной площади, в глубине домов между Петровкой и Неглинной, находился знаменитый каток «Динамо», вмещавший на своей небольшой площадке всех желающих с округи. В 30-х годах бабушка привела туда впервые в спортивную секцию моего отца, а в 50-х – меня. Как и двадцать лет назад, носились по ледяному пятачку конькобежцы, и звучали
из репродуктора популярные фокстроты и танго, в том числе и дедово «В парке Чаир». Уводя меня после занятий, бабушка с грустью сказала, что здесь ничего не изменилось.
Для писательских детей, конечно, имело большое значение то, что они жили в таком доме. Вальдек Ильенков вспоминал позже: «В нашем доме жили многие известные, знаменитые люди – писатели, военачальники… Помню, еще малышами мы бродили по всему дому гурьбой по шесть-семь человек, могли зайти в любую квартиру (двери квартир у нас не запирались). Забредали к Юрию Олеше, Эдуарду Багрицкому, Николаю Асееву… Они нас всегда радушно встречали, угощали чаем, конфетами».
Чаепития и встречи с писателями и поэтами, не
обязательно жившими в нашем доме, часто устраивались в Красном уголке. Там же проходили детские утренники, встречи Нового года, работали кружки художественной самодеятельности. Все это организовывал домком, который существовал и в мое время. Но
часто ребята брали инициативу на себя. Они заливали во дворе каток для малышей, сооружали ледяную горку. Был в нашем доме до войны даже свой музыкальный
(шумовой) молодежный оркестр, который с успехом выступал в Клубе писателей и соседних школах.
Все писательские дети, естественно, любили литературу, и сами уже со школьных лет писали. В старшем возрасте они начали выпускать в доме литературно-художественный альманах со своими стихами,
рассказами и рисунками. Вышло несколько номеров
этого толстого самодельного журнала, который получил одобрение у писателей-отцов. Так как многие ребята еще и учились в одной школе, то там они тоже стали выпускать литературный альманах, привлекая к нему
ребят из других классов. К сожалению, у нас не сохранилось ни одного номера этих изданий; есть какие-то рукописи отца, но к какому периоду они относятся,
неизвестно. Бабушка говорила, что в старших классах отец писал повесть, где главную героиню звали Наташей – он любил это имя и, будучи женат, просил, если родится дочь (он в это время был на фронте), тоже ее
так назвать, что мама и сделала.
Стихи писали Сева Багрицкий, Валя Кириллова,прозу – Вальдек Ильенков, Володя Иллеш, Дима Борщевский, Юра Малышкин. У каждого была своя тема.
Сева больше увлекался романтической лирикой, Валя воспевала комсомол и боевые будни, Вальдек любил рассуждать о музыке и искусстве, Юра, увлекавшийся биологией, рассказывал о тайнах науки. Журнал делали у
нас или у Севы. К Севе также ходили читать и слушать стихи.
У Багрицких, особенно, когда был еще жив отец, всегда собиралось много людей: читали и обсуждали
стихи, горячо спорили. Эдуард Георгиевич всех внимательно выслушивал, что-то записывая в тетради, потом
начинал разбирать каждое слово, строку, рифму, читал свои и чужие стихи. После его смерти Севина мама продолжала устраивать такие вечера (Надежда Мандельштам называла их «салоном вдовы Багрицкого»). Зву-
чали там и стихи запрещенных поэтов. Писатель Юрий Нагибин вспоминал, как Сева Багрицкий, «сын поэта и сам поэт, унаследовавший от отца не только дар стихосложения, но и смуглый тембр голоса и умение налить
им звучащее слово», читал стихи «ссыльнопоселенца»
Мандельштама. Кто-то из присутствующих спросил,
чьи это стихи, и Сева, «чтобы прекратить расспросы и доносы», резко сказал: «Мои!»
Вальдек Ильенков вспоминал, что в детстве они очень увлекались музыкой. «Когда у нас были хоть какие-то деньги, – писал он, – мы их тратили на билеты
в консерваторию или в Большой театр… В музыке мы открывали огромный мир чувств, человеческих дерзаний, страданий, восхождение к истине и добру. Музыка
будила в нас стремление как-то проявить себя, выявить свои возможности. Меня увлекал мир человеческой
мысли, сознания». Недаром он потом посвятил музыке
многие свои работы, особенно творчеству Вагнера и Рихарда Штрауса – композиторов-мыслителей, наиболее
близких его духовному миру.
Не знаю, какую музыку предпочитал мой отец, но на него, несомненно, оказывала влияние приезжавшая
из Ленинграда тетя Вера, поклонница Рахманинова.
Наш сосед, композитор Сабо, разрешал ей в свое отсутствие играть на своем пианино[70], и Вера Михайловна, как в былые времена, до революции, исполняла для
всей семьи любимые вещи Рахманинова. Об этом мне рассказывала мамука, тоже почитательница Рахманинова еще со времен женских курсов. Она также говорила,
что Сабо и Вера Михайловна играли в четыре руки, но это уже были Чайковский, Шопен, Шуберт, Брамс и сам
Сабо. По ее мнению, он был неплохой композитор и пианист.
______________________
70 В мое детство мы также свободно заходили к соседям смотреть телевизор. Сабо тогда уже не было – он куда-то
исчез во время войны.
______________________

Моего отца, своего любимого «племяша», опекала и московская тетушка – Нора Горева, жена Ильи Александровича Горева. Эта уже была заядлая театралка и водила отца на все премьеры. Когда отец познакомился с моей мамой, они часто ходили в театры вместе.
У мамы была привычка записывать в дневник спектакли, которые она смотрела с отцом и другими друзьями.
Им можно только позавидовать – здесь лучшие театры
Москвы: Большой, Малый, МХАТ, музыкальный Станиславского и Немировича-Данченко, Вахтангова, камерный Таирова, оперетта и др.
Писательским детям повезло в том, что летом они могли ездить в крымский санаторий СП в Коктебеле.Отец там бывал каждый год. Сохранилось несколько его писем оттуда. Из них видно, как они весело жили в
своей колонии (так называлось это общество молодежи) и какой вели активный образ жизни – занимались спортом, путешествовали по горам, учились ходить на
шлюпках и управлять парусами. «Я живу хорошо, – пишет отец Анне Михайловне 24 июля 1938 г., – кормят
отлично. День мой проходит таким образом: купаюсь, катаюсь, загораю, учусь управлять парусами и т.п. А вообще много времени провожу на шлюпке, нас около 10 человек учатся управлять оной». По этим же письмам отца можно судить, как они с бабушкой бедствовали, – у него в лагере не было элементарной летней одежды и обуви. «Вчера вечером, –
сообщает он домой, – наша колония ходила в кино. Я пойти не мог – у меня разорванные брюки и отлетела подметка. Дело – дрянь, шлите десять рублей, конечно,
если можете, и брюки».
В другом письме еще хуже: «Плохо лишь одно: полуботинки развалились, а в свинячих при такой жаре невозможно ходить, носил к сапожнику, но у него нет ни то кожи, ни то еще чего-то. В общем, не берет. Если папа мог бы выслать рублей тридцать, то за 27 руб. тут можно
купить хорошие сандалии». Но через две недели сообщает, что сэкономил привезенные еще из Москвы деньги и купил себе сандалии сам.
Коктебель сыграл в жизни отца большую роль. Достаточно прочитать еще одно-два его письма из Крыма,
чтобы увидеть, как именно там формировался и менялся внутренний мир этого совсем еще юного человека. «Здравствуй, дорогая мамуся! – пишет он 10 августа 1938 г. – Во мне за эти два месяца произошли удивительные перемены, я стал читать такие умные книги, как
„История русской словесности“ и др. Правильно говорит русская пословица: „Умный человек умнеет с каждым
днем“. Приехав в Москву, поставлю тебе такие требования: вся библиотека находится в полном моем распоряжении, а также и моя комната; кроме сего, на окнах, столах,
под столами не стоит и не лежит никакой хлам. Комната должна быть всегда свободной и чистой, убираю ее я
сам. Книги должны быть в порядке, чтобы нужную книгу можно было найти всегда сразу. Кроме перечисленных правил, есть еще одно очень важное, а именно: запрещается вход в мой кабинет всем товарищам, знакомым и пр. с
9 до 12 часов дня (так как в этом году я твердо решил быть если не отличником, то хорошим учеником)…
Здесь, в Коктебеле, я познакомился со многими
очень развитыми девушками и мальчиками. В Москве тебя и Женю (Е. Н. Филимонову. – Н. А.) познакомлю с ними обязательно. Тут есть одна девушка, между прочим, она идет тоже по литературной линии, так она произведения моих любимых авторов знает лучше, чем я.
Для меня это просто позор».
Бабушка рассказывала, что на отца большое впечатление произвела библиотека жившего еще недавно в Коктебеле поэта Максимилиана Волошина, а также его увлечение антиквариатом и живописью. Отец тоже рисовал. Сохранились его прекрасные, на мой взгляд, карандашные портреты деда, других неизвестных мне людей, зарисовки из Коктебеля. Вероятно, под влиянием
того же Волошина он еще в школе начал собирать различные раритеты. Где-то по случаю приобрел старинный бронзовый подсвечник с пятью рожками, а за водку
выменивал у пьяниц редкие книги.
Однажды на пляже он нашел маленькую фигурку морского черта, выточенную водой из куска дерева. У него была лошадиная голова, а вместо ног – русалочий хвост. Отец назвал его Габриак – по имени такого же черта, найденного на коктебельском берегу Волошиным и придумавшим ему это имя – беса, защищающего
людей от злых духов. Отцу очень нравилась история с
мистификацией поэтессы Е. И. Дмитриевой, которая по совету Волошина в один прекрасный день стала называться Черубиной де Габриак.
Сохранились отрывочные записи отца о Коктебеле с описанием походов в горы и гроты, которые он, возможно, готовил для литературно-художественного
альманаха. К этим записям могут относиться и сохранившиеся его рисунки из Коктебеля: могила Юнге, пионера Коктебеля, портрет старой караимки[71] и др.
______________________
[71] Караимы когда-то населяли Чуфут-Кале – пещерный город-крепость в окрестностях Бахчисарая.
______________________

Отец очень любил Коктебель. Надо же было так случиться, что в середине 50-х годов мой дед Григорий
Ильич Доленко купил недалеко от Коктебеля, в Старом Крыму, большой дом, и я стала проводить там школьные, а потом и студенческие каникулы. Через несколько лет в Старый Крым переехала еще одна моя бабушка,
Елена Ильинична Прокопенко.

По-настоящему познать Крым и всю его красоту
можно, только долго живя в нем. В Старом Крыму моря нет, но со всех сторон город окружен горами, которые
мы с Григорием Ильичом осваивали, спускаясь в подземные пещеры, разыскивая по карте мало кому известные из местных жителей водопады и озера. С другим моим родственником, Владимиром Доленко, и местным врачом, Филаретом Яковлевичем Коровкиным, мы ходили через горы по старой «земской» дороге из Старого Крыма в Коктебель, преодолевая дебри, крутые спуски и подъемы. В конце пути нас ждал изумительный
вид на море и скалы, на одной из которых при легком воображении можно увидеть профиль самого Максимилиана Волошина.
Я очень люблю воспоминания Марины Ивановны Цветаевой о Максимилиане Волошине «Живое о живом», наполненные нежностью и лиризмом, свойственным только поэтам. Там Волошин – весь в Коктебеле, а Коктебель – весь в Волошине. Когда-то Волошин привез
юную Марину в грот, откуда, по его мнению, начинался вход в Аид – царство мертвых. «Когда мы приглушили на лодке мотор, – пишет Цветаева, – и вошли в темноту ущелья, я услышала голос Волошина: „А это, Марина, вход в Аид. Сюда Орфей входил за Эвридикой“».
Этот грот разыскали коктебельские поэты, друзья Коровкина, и, по его просьбе, показали нам с Володей. Когда мы, так же приглушив мотор, вошли в темноту
ущелья, я услышала голос Волошина: «А это, Марина, вход в Аид. Сюда Орфей входил за Эвридикой».
Было одно лето, когда я устроилась вместе с соседкой убирать виноград на плантациях, разбросанных по склонам вокруг Коктебеля, – их разбивал еще сам Юнге.
Это было незабываемое занятие – срезать ножницами тяжелые, налитые солнечным теплом гроздья и одновременно любоваться открывавшимися отсюда видами на море и дальние горы – то розовые, то голубые, то черные.
Впоследствии мне приходилось отдыхать в разных местах Крыма, самых популярных его здравницах, но моему сердцу все равно милей были Старый Крым, Феодосия и Коктебель.

Было у отца и еще одно увлечение, которым
«страдали» многие писательские дети, и вот откуда.В нашем доме до войны весь первый этаж занимало учреждение «Технопромимпорт».
Каждый день уборщицы выносили оттуда на помойку мешки, в которых лежали использованные конверты с заграничными марками. Кто-то из ребят обнаружил это «сокровище», и
за конвертами началась повальная охота всей писательской детворы. У отца одно время была довольно хорошая филателистическая коллекция. Он даже достал где-то каталог редких марок на французском языке 1925 г.издания, что само по себе было ценным приобретением.
В старших классах это увлечение прошло, коллекция марок куда-то исчезла, остался только один раритетный
каталог.

      2

В младших классах писательские дети учились
в школе № 29 в Дегтярном переулке (между улицами Горького и Чехова), а в шестом классе перешли в новую
школу № 170,выстроенную на Пушкинской улице, вернее в глубине ее домов[72].

______________________
[72] Сейчас школа № 170 оказалась за зданием Совета Федерации, которое огромной серой махиной уродливо
вторглось в старый район Москвы. Теперь в этой школе и соседней школе № 635, где училась я, находится одна школа
№ 1278 с углубленным изучением английского языка.
______________________

В эти же школы ходили моя мама и ее близкая подруга Люся Боннэр, известный политический деятель Е. Г. Боннэр. В 1994 г. Елена Георгиевна выпустила книгу «Дочки-матери», где много пишет о Севе Багрицком, с которым у нее со второго класса была любовь, о других мальчиках и девочках из их окружения, в том числе и о моей маме. «Этот учебный год,–вспоминает Елена Георгиевна,– мы начали в новой школе. Трехэтажное просторное, новое здание. Тогда оно
казалось верхом возможностей для школы. Теперь эти здания (типовые проекты их почти не изменены) стоят повсюду. И во всех городах и весях выстроены (там, где
выстроены!) такие школы… В этой школе встретились все ребята, с которыми я когда-либо училась. И Сева,
Гога и Рафка. Но в разных классах. Было несколько параллельных шестых. В одном из классов училась Надя
Суворова – девочка из «Люкса» (гостиница, где жила сама Л. Боннэр. – Н. А.). Она дружила с Елкой Доленко.
И я тоже скоро с ней сошлась, вначале просто потому, что мы вместе ходили домой. Потом стали вместе готовить уроки».
Елка Доленко – это и есть моя мама, Елена Николаевна Доленко. Мама тогда жила на улице Станкевича
(ныне Вознесенский переулок) с противоположной от
«Люкса» стороны улицы Горького. Кроме Нади Суворовй и Люси Боннэр, в гостинице у мамы была еще одна
близкая подруга – Люся Чернина.
В «Люксе», пока их всех не погубил Сталин, обитали многие ответственные партийные работники и иностранные коммунисты – руководство Коминтерна
и эмигранты, искавшие в СССР убежище от преследований своих властей. Отец Боннэр, Георг Алиханов (на
самом деле это был ее отчим), занимался в Коминтерне кадровыми вопросами.
Моя мама была очень красивой. Она была высокой, стройной, за что родные и друзья звали ее Елкой. «Она, – вспоминает в своей книге Е. Боннэр, – была высокая, физически развитая, полногрудая девушка…
У Елки был красивый низкий голос, она пела украинские и всякие современные песни дома и в школе – на
школьных утренниках. Дома у них был рояль. В младших классах ее учили музыке, но она это забросила. Я ее любила. За красоту, за голос, за взрослость, за таинственность, за веселость и доброту. Любила!»
Эти строки написаны в 1994 г., то есть спустя
пятьдесят с лишним лет после описываемых событий.Мама в те школьные годы вела дневник и тоже писала в нем о Боннэр с любовью: «…Приезжала Люся Б. (из Ленинграда, куда она уехала после ареста родителей. –
Н. А.). Хорошая девчурка, я ее очень люблю. Сколько в
ней жизни, веселья, ума! После ее отъезда у меня всегда остается воспоминание о ней, как о какой-то благоуха-
ющей струе, которая оставляет после себя ароматный
воздух – веселья и счастья» (17 января 1939 г.).
Судя по фотографиям того времени, Елена Боннэр тоже была красивой девушкой, о чем она не без гордо-
сти отмечает в своей книге: «Подростком непонятно как ко мне пришло ощущение, что я красивая… Однаж-
ды летом 1936 года я, посмотрев на себя в зеркало, увидела, что я очень красивая, прямо так, что сама задохну-
лась от какого-то невероятного, переполнившего все
мое существо чувства радости, счастья, еще чего-то».

Директором школы № 170, где учились мои родители, была родная сестра моей бабушки со стороны мамы Анна Григорьевна Королькова [73]. В этой же школе работала в те годы в канцелярии наша хорошая знакомая Н. А. Елизарова. Нина Александровна (ей сейчас
92 года) до сих пор помнит, что там, в старших классах, училась, как тогда говорили, «золотая молодежь» –
дети писателей, среди которых она всегда видела моего отца и Севу и рисовала картину, как они идут гурьбой
по школьному коридору – высокие, красивые, уверенные в себе ребята, и все уступают им дорогу. Главное же,
чем они выделялись, – это своей эрудицией, интересом к литературе, искусству, деловой активностью. По сло-
вам Нины Александровны, школа № 170 считалась до войны лучшей в Москве.

______________________
[73] Королькова А. Г. – учитель русского языка и литературы. Муж и сын Анны Григорьевны были репрессированы.
О дальнейшей судьбе ее мужа я не знаю, видимо, его расстреляли. Сын Виталий был освобожден после смерти Сталина. Ее дочь Элеонора умерла до войны от менингита (тогда была его эпидемия, переболели моя мама и ее брат Алик).
В мои годы Анна Григорьевна была завучем школы № 635,
где я училась.
______________________

О «золотой молодежи» пишет и Е. Боннэр:«А мама сделает далеко идущие выводы, что я уже стала
„золотой молодежью“. Она почему-то так характеризовала всех моих друзей из писательского дома в проезде
Художественного театра».
Судя по книге «Дочки-матери», была неразлучная компания друзей – моя мама, Сева Багрицкий, Люся
Боннэр, Игорь Россинский–двоюродный брат Севы, Рафик, Мика Обуховский, Гога Рогачевский и другие
ребята (о моем отце она почему-то упоминает всего
один раз, и то в детском возрасте, хотя они с Севой и Микой были близкие друзья). Они вместе проводили
свободное время, отмечали праздники, влюблялись,
разочаровывались, страдали и снова влюблялись. Елена
Боннэр много пишет о своей любви к Севе Багрицкому,говоря, что в семье поэта с легкой руки Эдуарда Багрицкого ее называли Севиной невестой.
«Мы вошли на чердак, и Сева, взяв меня за руку,повел через загородки и лежащие на нашем пути бревна
к слуховому окну. Он вскарабкался на него и, уже стоя на крыше, втащил меня туда. Под нами лежала улица,шли машины, близко темнел силуэт еще строящего-
ся дома, того, где сейчас кафе-мороженое. Был виден Кремль и город, гораздо дальше, чем с балкона Лидиной комнаты. Было зябко, чуть кружилась голова. Я прижалась к Севе. Он меня обнял и вдруг уткнулся мне лицом
в шею. И стал целовать – шею и подбородок со своей
стороны. Потом мы сели на край оконной рамы. И поцеловались! Первый раз! Мы долго сидели, не шевелясь, прижимаясь губами, даже не целуясь. Ни встать, не ше-
вельнуться не было сил».
Однако через всю книгу явно проходит ревность Боннэр к моей маме, у которой тоже был роман с Севой. В 1942 г., когда мама узнает о его гибели на фронте, она запишет в своем дневнике: «…хочешь или нет, а он
был моя первая любовь». У нас дома сохранились Севины фотографии, на одной из которых сделана подпись: «Елке. От глубоко любящего мужа. 10 июля 1937 г.»
А вот воспоминания Елены Боннэр из книги
«Дочки-матери» о встрече нового, 1937 г: «Они (родители Е. Боннэр. – Н. А.) уехали. А Севка все не шел.
Я позвонила. И Маша сказала, что он пошел ко мне уже часа три назад. Где он? Я не находила себе места. Они –
Севка, Мика и Игорь – пришли, когда было без нескольких минут двенадцать, и кто-то раскупоривал шампанское. Все кричали, чокались с соседями и через стол.
Я хотела чокнуться с Севкой, но он смотрел в другую сторону... Я выпила два или три глотка шампанского.
Щиплет. Вкусно. А когда поднялась со стула, у меня закружилась голова. Но кружение быстро прошло. За столом все бросались мандариновыми корками, птичками
из фантиков, корками хлеба. Они попадали в тарелку с винегретом и в селедку… Севка сидел далеко и на меня
не смотрел. Мика тоже. А Игорь сидел в углу столовой и смотрел в окно… А в столовой стали играть в бутылочку. Севка играл азартней всех. И чаще всех уходил целоваться в переднюю. И чаще всех с Елкой».
И дальше: «После Нового года мама все-таки отправила меня в Кунцево. Я много гуляла одна и только вечерами сидела в гостиной с другими. Там были те
же ребята, что всегда. Был один новый мальчик с очень красивыми глазами, зелеными, похожими на кошачьи.
Я не помню его имени, но он мне понравился, настолько, что я садилась с ним играть в домино, которое всегда терпеть не могла…
В последнюю субботу каникул приехали мама и папа. А в воскресенье пришли на лыжах
Севка и Елка. Я еще с прошлого года звала их приехать
как-нибудь в Кунцево. Правда, не вдвоем! Каждого по
отдельности!»
Эти отношения у мамы с Севой продолжались
долго, и только в восьмом классе произошел оконча-
тельный разрыв. Мама пишет о Севе в своем дневнике
2 декабря 1938 г.: «Вот уже выходной на исходе. Скучища страшная. Раньше я с нетерпением ждала вечера, чтобы уйти куда-нибудь к Севке, к Наде. А сегодня даже ни разу не была на улице, не говоря уже о том, что не ходила к Севе. Он мне с тех пор не звонил (перед этим она описывает, как он рвался к ней в квартиру, но она не открывала дверь. – Н. А.). Как-то странно, я привыкла его видеть каждый день, если не видеть, по крайней мере, говорить с ним, а теперь ни того, ни другого. Но я совсем не сожалею, мне от этого как-то легко и свободно.
Когда я смотрю на него со стороны, как все, мне
он перестает нравиться. Когда же я вспоминаю его веселую комнату, ребят и даже стихи, меня начинает тянуть туда. Но, к счастью, я очень редко об этом вспоминаю, и Севка постепенно забывается».

У мамы еще были знакомые в школе № 25 – «кремлевке». Об этом тоже рассказывает в своей книге Боннэр: «У нее шли какие-то бурные романы вне школы, – пишет Елена Георгиевна. – Однажды она сказала, что
познакомилась с сыном Сталина, и он в нее влюбился.
„А ты?“ – „Я еще думаю“. Елка смеялась, приоткрывая за пухлыми губами маленького рта один кривой зуб,
который ее удивительно красил. Вообще она стала совсем взрослой и даже мне – девчонке – казалось неотразимой. И потрясающе свободной от опеки взрослых! Ее
мама, которой она побаивалась, уже была арестована.
А своего отца она, кажется, не ставила ни во что. Правда, ее иногда припекала тетя, то ли завуч, то ли еще кто-то в школе, не нашей, а той, где учились самые „высоко-
поставленные“ дети. Школа № 25. Там Елка на каких-то
„мероприятиях“ с ними и знакомилась.
Я там тоже была с ней пару раз. И она меня познакомила со „своим“ Васей и показала разных дочек-
внучек. Вася, несмотря на бесспорную и даже романтически потрясающую всех девочек фамилию, мне не
понравился. Просто так – не понравился. А уж чтобы влюбиться – так мне в то время ни Аполлон Бельведерский, ни ангелы небесные не понравились бы. Каждый час без Севки казался самым плохим в жизни. А „знаменитые“ девочки – две Светланы, Сталина и Молотова, внучки Горького Даша и Марфа – оказались совсем ме-
люзгой и к тому же „воображалы“. Каких-то других, которых показывала Елка, я не запомнила. И когда перед майскими праздниками она позвала меня туда на вечер,
я не пошла».
Какое это необыкновенно волнующее чувство – читать про своих родителей и их сверстников, представлять их лица, отношения, чувства, проникать во
внутренний мир, ощущать неповторимое дыхание того времени! В 38-м этим мальчикам и девочкам было всего
по 16. Казалось, и жили они беспечно, часто собирались вместе, отмечали дни рождения, праздники, каникулы.
Бабушка рассказывала, что молодежь приходила к ним домой потанцевать. Покупали легкое вино, но никто никогда не напивался. Танцевали и во дворе нашего дома.
«А мы через пару лет, – вспоминает Боннэр, – станем часто танцевать под звуки этого патефона на асфальтовом квадрате внутреннего двора Севкиного дома. Танцевать подо все, даже под „Каховку“. И Миша Светлов, проходя мимо, будет смешно наморщивать свое неболь-
шое узкое лицо и жалостливо просить: „Ну, ребята, ну, пожалуйста, ну не надо!“»
Мама в дневнике вспоминает, как они с друзьями отмечали еще один, уже 1938 г.: «Новый год мы встречали все вместе, я, Надя, Люся, Шурик А., Леня. Напекли, наварили и праздновали до 10 часов утра».
Между тем за всей легкостью и беспечностью юношеской жизни уже тогда скрывались трагедии, коснувшиеся в той или иной степени каждого из них. В 1932 г. из нашей семьи к другой женщине ушел дед. Отец посвоему переживал это предательство. Хотя у них по-прежнему сохранялись близкие отношения, рана от его ухода осталась на всю жизнь, и, когда через несколько лет на свадьбе моих родителей дед упрекнет отца, что
тот не посоветовался с ним перед таким важным шагом,отец ему скажет: «А ты советовался со мной, когда бросил нас с мамой?».
В 1934 г. у Севы Багрицкого умер отец. В 1937 г. арестовали его маму и дядю, поэта В. Нарбута. В это же время были арестованы родители Люси Боннэр, Люси Черниной, Лены Берзинь, отцы Юры Селивановского, Нади
Суворовой, сестер Кирилловых, братьев Гастевых и др.
Боннэр дважды в своей книге упоминает о том,что была репрессирована и моя бабушка Елизавета Гри-
горьевна, но у меня таких сведений нет. Правда, одно время вроде бы Елизавета Григорьевна и кто-то из ее близких подруг увлекались троцкизмом и даже входи-ли в какую-то группу, но после того, как их арестовали
и несколько дней продержали в ЧК, они быстро забыли про свое увлечение.
После ареста родителей Боннэр уезжает в Ленинград и там учится до окончания школы. В Ленинграде, по ее воспоминаниям, в декабре 37-го ее будут «три
раза с перерывом в три-четыре дня возить на допрос в «Ленинградский Большой Дом» – здание НКВД на Гороховой улице.
В том же 1937 г. покончил с собой, выбросившись с
шестого этажа нашего дома, Игорь Россинский. Боннэр объясняет это самоубийство, с одной стороны, неудачной любовью к своей однокласснице Леле, с другой –
потрясением от репрессий 37-го года.
«Игорь, – пишет она в книге «Дочки-матери», – ранился не только о любовь. Обо все! В отличие от Севы, с кем-то спорил на комсомольских собраниях.
Годы 36–37-й, процессы, повальные аресты были для него непереносимы. Хотя ни его мать, ни его отчим не были арестованы.
Он говорил, что нельзя жить, если все кругом верят в это, а ты, ты (это я) не веришь. Какое право ты
имеешь не верить? А потом плакал.
В августе 37-го года он пошел на Кузнецкий, дом 22 – там была приемная НКВД (теперь приемная КГБ),тогда мы все туда ходили, чтобы что-то узнать о своих
мамах-папах. И ничего не узнавали. Он попросил дежурного, чтобы его арестовали, потому что у него „мысли, неподходящие для комсомольца“. Дежурный не арестовал его, а вызвал его маму. Она увела Игоря домой.
А через несколько недель, в ночь на 16 сентября, Игорь
выбросился с шестого этажа из окна своей комнаты.Прямо на тротуар проезда Художественного театра, туда, где теперь летом стоит цветочный ларек, а раньше
женщины продавали цветы из ведер. И у них были мокрые стебли. Игорь всегда покупал мне там маленький букетик. И что-то говорил о своей бессмертной любви к Леле. Светловолосый,
светлоглазый, высокий, красивый
мальчик».
Мама в своем дневнике описывает, как они с моим отцом ездили на кладбище к Игорю: «Причиной моего плохого настроения является посещение Ново-Девичьего кладбища. Я туда ездила вместе с Шуриком А. проведать Игоря. Мы долго не могли найти его
урну, и только после долгих поисков нашли его недалеко от Чехова. Положили цветы и уехали. Серая, мраморная доска с надписью „Игорь Россинский. 1920–1937“ – вот что осталось от этого жизнерадостного юноши...»
Сева отнесся к поступку брата философски. «Игорь, мой двоюродный брат, умер неожиданно, –
вспоминал он в своих записях. – Еще за два дня до смерти я с ним разговаривал. Правда, не помню о чем, но, кажется, о чем-то очень веселом. Ничего особенного в его поведении я ни тогда, ни сейчас не видел и
не вижу, хотя принято говорить, что перед смертью Игорь здорово изменился. Сначала меня интересовали только подробности самоубийства, последние шаги,последние слова».
С такой же спокойной рассудительностью он воспринял арест матери. «Арест матери, – запишет он через несколько лет после этого, – я принял, как должное. В то время ночное исчезновение человека не вызывало
удивления. Люди ко всему привыкают… голоду, безденежью, смерти, так привыкли и к арестам. Все оказалось закономерным. Маму увезли под утро, встретился я с ней через 2 года посреди выжженной солнцем казахстанской степи».
После ареста Лидии Густавовны Сева остался
с домработницей Машей, которой, конечно, нелегко
было справляться со своим повзрослевшим питомцем. В старших классах Сева начал сильно пить. Моему отцу это не нравилось, и они перестали общаться.
Как-то бабушка спросила его, почему Сева перестал к ним ходить, отец ответил: «Он пьет, мне с ним делать
нечего».

Отец и мама, видимо, тогда уже решили пожениться, и, чтобы заработать денег, отец в 10-м классе устроился работать в «Мосгиз»,а учебу продолжил в вечерней школе. Мама после окончания школы тоже пошла работать. 3 марта 1941 г. состоялась их свадьба.
Но и Сева не отставал от них. Он тоже успел в
это время жениться … всего на один месяц. Е. Боннэр вспоминает: «Ранней весной 1941 года я приехала в Москву подать заявление на разрешение свидания
с мамой. Севка уже успел жениться и развестись. Все за один месяц. Я узнала об этом из его письма – после развода. С поезда, как всегда, пришла в проезд Художественного театра. Дверь открыла Маша. Выглянула Раечка (Раиса Абрамовна, жена писателя М. Б. Колосова. – Н. А.). Я вошла в комнату. На тахте сидел полуодетый Севка. Посередине комнаты заканчивала одеваться незнакомая женщина, мгновенно исчезнувшая в
раскрытую дверь.Я спросила Севку: „Это кто?“ – „Никто!“ На углу стола лежали два перстня с крупными темными камнями. Я схватила их и широко, зло размахнувшись, швырнула в раскрытое окно. „Дура сумасшедшая, как я буду их отдавать?“ – „Никак“. Мы завтракали,
обсуждали, как лучше написать заявление. Севка был опытный. Он уже ездил на свидание к Лиде. Потом я пошла в ГУЛАГ. Днем кто-то из друзей сказал мне, что
„у Севы роман с потрясающей женщиной, женой композитора Д.“».
Конечно, все это – и Севина любовь, и быстрый развод, и пьянство – было от отсутствия близких людей
и одиночества, о котором, вполне возможно, даже не
подозревали его друзья, или тогда уже их пути-дороги разошлись. В письме матери от 18 ноября 1939 г. Сева
пишет: «Из моих товарищей, старых твоих знакомых, остался только Мика. Остальные или были вынуждены
уехать из Москвы, или в ссоре со мной».
В его тетрадях все больше появляется грустных размышлений. «4 августа 1937 года арестовали маму.
15 сентября умер брат, – записывает он в 1940 г. – Мне скоро восемнадцать лет, но я уже видел столько горя,
столько грусти, столько человеческих страданий, что мне иногда хочется сказать людям, да и самому себе: зачем мы живем, друзья? Ведь все равно „мы все сойдем под вечны своды“.
Мне по-настоящему сейчас тяжело. Тяжело от
одиночества, хотя я уже постепенно привыкаю к нему».
И дальше: «Я встречаюся с Мариной, странной,черноглазой девушкой. Ей 19 лет, она старше меня на год. Марина – сирота, живет с тетей, которую страшно
боится. Ей трудно ходить, у нее больное сердце. Я люблю М., люблю, потому что редко с ней вижусь, и потому, что мне больше некого любить. Без нее, без этой маленькой девушки, мне было бы много тяжелее».
В одном из писем Лидии Густавовне он пошлет свои стихи, которые скоро станут пророческими:

Он упал в начале боя,
(Показались облака…
Солнце темное, лесное
Опускалось на врага).
Он упал, его подняли,
Понесли лесной тропой…
Птицы песней
провожали,
Клены никли головой.

У нас сохранился замечательный карандашный портрет Севы Багрицкого (автор неизвестен). Портрет
очень схож с фотографиями Севы, но глаза на рисунке
необычайно грустные.

Кроме ребят и девушек, которых Е. Боннэр называет в своей книге, мои родители дружили со многими другими, причем по фотографиям, сохранившимся у нас, и подписям к ним трудно определить, чьи они были
друзья – отца, или матери, или их общие. Так, мама дружила с Леней Парфеновым, но с Леней дружил и мой
отец. Очень ценным документом в этом плане являются дневники мамы, которые она вела в школьные годы, а затем во время войны в эвакуации. В них упоминаются
Надя Суворова, Вальдек Ильенков, Костя Попов, Валя Жигачева, братья Гастевы, Шура Каменский, Шурик
Медный и др.
К сожалению, только о немногих из них у меня
были сведения, а кое-что я узнала из книги Е. Боннэр. Так, Люся Чернина была талантливой художницей. После ареста родителей она уехала к тете в Сталинград и в
1943 г. погибла,защищая этот город.
Е. Боннэр пишет, что очень талантливым поэтом
был Гога Рогачевский. Он погиб в 1943 г. на Курской дуге.
Шура Каменский, который тоже оказался в Ашхабаде в эвакуации, – сын поэта Василия Васильевича
Каменского, друга Маяковского и Асеева, футуриста и лефовца. Видимо, Каменские жили где-то в нашем рай-
оне. В Ашхабаде Шура часто приходил к маме в гости и приносил новости из Москвы.
В дневнике военного времени мама вспоминает
о своих юношеских романах. Один из них у нее был с Леней Парфеновым. Мама записывает 7 июля 1942 г., в день своего 20-летия: «Пришло поздравительное письмо от папы и Жени, открытки от А/нны/ М/ихайлов-
ны/ и Нади (Суворовой. – Н. А.). Надя передает привет от Лени П. Я очень рада, что он жив. У меня о нем
всегда будет только хорошее воспоминание. Но у него, увы: вряд ли он с любовью будет вспоминать обо мне.
Слишком много ему доставила неприятностей. Бедный мальчик! Я его до сих пор люблю, и очень хотелось бы с ним увидеться, но не сейчас, а года через 2–3. Может,
тогда мы лучше поймем друг друга. Он, наверное, и сейчас понял,насколько он лучше меня. Дай бог, чтобы его жизнь сложилась хорошо. Он такой хороший, добрый
человек!»
И еще одна запись через десять дней: «…А Леня сам мне в этот день прислал письмо. Называет меня на „Вы“ и „Елена Николаевна“. Очень просит меня написать о моей жизни и о моей Наташе. Славный, хороший, чудный Ленька! Что-то он обо мне думает, как он дол-
жен меня презирать, а он пишет: „…остаюсь с уважением к Вам“… Хороший мой, я его все-таки очень люблю.
Но что же делать, если у меня такой ужасный характер! У него чин старшего лейтенанта. Он месяц был в окружении, еле выбрался. Пишет, что потерял мою карточку
и просит прислать другую. Зачем он брал с собой мою карточку? Неужели до сих пор?.. Нет, это бывает только
в романах. В жизни это вряд ли может случиться».
Я помню, как где-то в 1946 г. Леонид, вернувшись из армии, пришел к нам домой, посадил меня к себе на
колени и долго забавлял веселыми рассказами. В Москве он окончил нефтяной институт и уехал работать в Грозный, откуда присылал нам письма и заходил, когда
бывал в столице.
Еще один школьный роман у мамы был с неким Шуриком Медным (скорее всего, Медный – это прозвище). Для меня этот человек долгие годы оставался загадкой, пока не появилась книга Е. Боннэр. Там Елена Георгиевна рассказывает о своей влюбленности в
некоего Шурика.Я сначала думала, что рассказ идет о моем отце, но этого Шурика Боннэр встречает после войны, а мой отец погиб в 1942 г. Теперь у меня не остается сомнений, что Е. Боннэр пишет именно о Шурике
Медном.
«В новом классе мне понравился один мальчик, –
рассказывает она. – Я даже решила, что влюбилась.Очень уж много все девочки вокруг говорили „про любовь“. Через несколько дней я рассказала про мою „любовь“ Елке. Она спросила, какой это мальчик. Я показала, зайдя с ней в класс, потому что он сидел на своей задней парте и почему-то в зал на переменку не выходил. Елка сказала, что он „ничего“. А потом спросила: „Он что, один сидит?“ – „Да“. – „А ты пересядь к нему“. На следующее утро я так и сделала, чем вызвала его недоуменный взгляд и неодобрительный шепот половины девочек. На другой день я уже с утра сидела рядом с ним…
Я видела, что мой сосед тяготится моим соседством, и вообще мне это стало скучно, и я подумывала о
том, чтобы куда-нибудь пересесть от него…
…За время моей влюбленности в Шуру Елка познакомилась с ним. Легко пококетничала и влюбила в себя, кажется, на все предвоенные годы».
«Последний раз, – пишет дальше Боннэр, – я встретила его зимой 42–43-го, когда были победные сталинградские салюты. Я была в Москве несколько часов… Мы буквально столкнулись на углу Пушкинской
площади. Встреча была неожиданно теплой. Военная! Он пошел провожать меня и, пока мы шли, небо над
нами дважды или трижды взрывалось радугой салютов, а их залпы были как весенний гром. Он тогда только что
вернулся из армии, живой, не покалеченный, демобилизованный из-за язвы желудка. Собирался поступать в медицинский. Спустя много лет я познакомилась с
его женой Люсей. Она врач, акушер-гинеколог. Мы вместе работали. И она опекала мою Таню, когда Таня была беременна, а потом под ее приглядом рожала нашу
Анечку. Мы с Люсей много лет собирались как-то подомашнему встретиться, да так и не собрались. Так что
Шуру я с той зимы не видела».
Нелегкой оказалась судьба сыновей расстрелянного в 1937 г. пролетарского поэта и научного деятеля
А. К. Гастева. Петр погиб на фронте, а арестованный сразу же после отца Юрий стал впоследствии диссиден-
том и вновь оказался в тюрьме в конце сороковых. Потом он уехал в Америку, в последние годы жил и умер в Бостоне. Предполагается, что он был автором известной диссидентской песни «Коммунисты схватили мальчишку», исполняемой на мотив марша «Прощание
славянки»:
Коммунисты схватили
мальчишку,
Затащили к себе в
КГБ.
– Ты признайся, кто
дал тебе книжку,
Руководство к
подпольной борьбе.
Ты зачем совершил
преступление?
Клеветал на
общественный строй?
– Срать хотел я на
вашего Ленина! –
Отвечает им юный
герой.
Восстановим республику
павшую,
Хоть коммуна сильна,
как удав.
И Россия воспрянет
уставшая
Посреди человеческих
прав.

И т. д. (где-то свыше 40 куплетов)

Часто в дневнике мама упоминает имя Лиды Жуковой. У нас сохранилось много ее фотографий, на которых везде присутствуют подписи с выражением ее
любви к маме: «Дорогой Елочке от Лидушки! Помни и никогда не забывай ту, которая тебя больше всех любит
(да, да, Елочка,любит). 5 февраля 40 г. 17 лет». После войны Лида одна или со своим супругом бывала у нас в
гостях, потом муж у нее умер, и она сама вскоре исчезла – то ли тоже умерла, то ли куда-то переехала, и там не
было телефона.

Из всех друзей мамы впоследствии на виду оказалась только Люся Боннэр. После войны она окончила в Ленинграде медицинский институт, вышла замуж и родила двух детей – дочь Татьяну и сына Алексея.
В 60-е годы Боннэр начала заниматься правозащитной деятельностью, а в 1970 г. вышла замуж за академика А. Д. Сахарова, крупного ученого-атомщика, создателя водородной бомбы, трижды Героя Социалистического
труда, лауреата Ленинской и Сталинских премий. Однако в пору их знакомства Сахаров уже активно выступал за прекращение или ограничение испытаний ядерного оружия и высказывал взгляды, противоречащие
принципам социалистического строя, чем вызвал гнев властей. Весной 1968 г. он написал статью «Размыш-
ления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», в которой отстаивал идею гласности, призывал до конца разоблачить культ личности Сталина и начать сближение капитализма и социализма. Статья имела во всем мире огромный резонанс, и, как
писал позже сам Андрей Дмитриевич, ее тираж превысил тиражи книг Жоржа Сименона и Агаты Кристи. В СССР она, естественно, вызвала негативную реакцию,
и академика отстранили от научной деятельности. Еще большее недовольство вызывала правозащитная деятельность его и Боннэр. Их имена не сходили со страниц
газет и журналов. У меня до сих пор хранятся вырезки из журнала «Смена» и еженедельника «Неделя» с какими-то «темными» историями об их детях и любовнице ее сына Алексея, эмигрировавшего в США.
Терпение Брежнева лопнуло, когда ученый выступил с протестом против введения советских войск в Афганистан (1979 г.), и Леонид Ильич отправил академика
в ссылку в Горький (ныне Нижний Новгород). Боннэр уехала вместе с мужем. Новый секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев лично вернул их в Москву в декабре
1986 г. Сахаров был реабилитирован, избран народным депутатом СССР. Он выдвигал много идей о демократическом переустройстве общества, предложил свой проект Конституции, но все это проходило не без борьбы – ему постоянно приходилось отстаивать свои взгляды. Силы его были окончательно подорваны, и 14 декабря
1989 г., вернувшись домой после очередных дебатов на заседании Верховного Совета, он умер от сердечного
приступа. Елена Георгиевна продолжила его работу, стала даже в 1995 г. членом Президенского совета, но,
разочаровавшись в президенте России Б. Н. Ельцине,
через несколько месяцев ушла оттуда. После событий в Чечне она отказалась сотрудничать со всеми партиями
и движениями и, поняв, что в стране трудно что-либо сдвинуть с места, уехала к детям в США.

Скоро война раскидает всех друзей, но они не потеряют связи друг с другом, и мама в своем дневнике по полученным письмам будет о них рассказывать.

      3

Мама, как я уже писала выше, до замужества жила
в коммунальной квартире на улице Станкевича. Этот
дом стоит до сих пор – старинный двухэтажный особняк с колоннами и эркером. Их семья из пяти человек занимала одну большую комнату и две маленькие на
втором этаже в правой половине здания.
Бабушка со стороны мамы – Елизавета Григорьевна Тиновицкая[74] – с молодых лет занималась революционной деятельностью. Родилась она в украинском городе Ромны Сумской области. Оттуда же родом[75] был и ее второй муж, мой дедушка, Николай Ильич Доленко, увлекшийся в студенческие годы революционными идеями. Оказавшись потом оба в Харькове, они часто об-
щались по политической работе, и Николай Ильич был в бабушку влюблен. Елизавета Григорьевна была очень красивой: высокой, статной, с припухлыми губами, с
большими, задумчивыми глазами. Но тогда им не суждено было быть вместе.
______________________
[74] Бабушка после замужества оставила девичью фамилию.
______________________
[75] Доленко считали дом в Ромнах своим родовым гнездом. В начале 60-х годов Е. И. Прокопенко из-за больного мужа переехала в Старый Крым, где тогда уже жил ее брат Г. И. Доленко. Дом в Ромнах был продан.
______________________

О родителях Елизаветы Григорьевны сведений
нет. Известно только, что до революции ее мать[76] и старший брат жили в Америке и держали там кафе. В 1908 г. бабушка туда эмигрировала от преследований царских
властей, жила в Нью-Йорке и работала на швейной фабрике. Там она познакомилась с Алексеем Августиновичем Пионтковским – революционером из украинского города Умань, бежавшим, как и она, в США от преследований полиции. Они поженились, и у них там же, в Нью-Йорке, 30 января 1913 г. родилась дочь Евгения, старшая (сводная) сестра моей мамы, моя тетя. В сертификате о рождении Евгении указан адрес, где они проживали в Нью-Йорке, – 321 Восток 56-я улица. Бабушке
было 23 года, ее мужу – 29.
______________________
[76] В 30-х годах прабабушка и ее сын вернулись в Россию, прабабушка жила в семье Елизаветы Григорьевны. Сын был репрессирован. Его потомки – сын Григорий и внук
Константин Тиновицкие – известные спортивные журналисты, оба работали в газете «Советский спорт».
______________________

Алексей Пионтковский был из поляков, дворянин,католик. Когда уже в наше время, где-то в начале 90-х годов, в Москве появилось дворянское собрание, и моя двоюродная сестра Елизавета решила в него вступить, она представила туда документ, подтверждающий дворянское происхождение своего деда. Интересно, что этот документ был составлен в 1906 г. по запросу Киевской Судебной Палаты и Уголовного Департамента:
«На отношение от 30 октября 1906 года за
№ 10893 Дворянское Депутатское Собрание, согласно резолюции Г. Подольского Губернского Предводителя Дворянства, уведомляет, что в числе лиц рода Пионтковских, внесенных в родословную книгу дворян Подольской губернии, одноименный Алексей Августов Пионтковский записанным не значится, а есть
двухименный Алексей-Франц, сын Руфина-Августина-Георгия Войцехова, Пионтковский, родившийся 17-го
июля 1884 года и утвержденный в потомственном дворянском достоинстве указом Департамента Герольдии
Правительствующего Сената от 11 июня 1892 года за № 3963».
До эмиграции в Америку Пионтковский учился в Уманском среднем училище садоводства и земледелия, молодежь которого была сильно политизирована. Сту-
денты распространяли нелегальную литературу и листовки для рабочих местных предприятий. Алексей был членом Уманской организации РСДРП, на его квартире
находилась подпольная типография. В апреле 1906 г., когда он уже кончал выпускной курс, его арестовали.
Дома у него, кроме типографии, нашли много нелегаль-
ной литературы, печать Уманской организации РСДРП и красное знамя со словами «Долой самодержавие!»
(эти сведения собрали местные историки).
Сохранилось письмо жительницы Умани
М. Н. Камкиной к моей тете, Е. А. Артемьевой, в котором она вспоминает о революционной деятельности Алексея Августиновича. Воспоминания эти, скорее всего, сложились из рассказов взрослых, так как самой Марии Николаевне тогда было семь лет. Вот что она пишет:
«Училище садоводства и земледелия было закрытым учебным заведением, и учеников пускали только в
субботу вечером в театр и в воскресенье в город на целый день, в некоторые дома к знакомым (о которых знал директор училища). Папа был хорошо знаком с директо-
ром, помогал неимущим ученикам, внося плату за учение и т.д. С этого, верно, и началось знакомство с учениками.
Бывало у нас их много, а так как субботы и воскресенья уже было мало, то они ухитрялись удирать после переклички, спускаясь из окна по водосточной трубе. Бывал у нас и Алексей Пионтковский, хотя не так часто, как остальные. Я думаю, а теперь уверена, что дело было не
в одних развлечениях, а и в кое-чем посерьезней, потому что нашим домом стала интересоваться полиция. Раз пристав допытывался у меня, не бывает ли у нас „Серж“.
Как я понимаю, это было политическое имя А. П. (Алексея Пионтковского. – Н. А.), потому что, когда говорили, что придет Серж, то приходил именно он. Может, я
ошибаюсь. Это требует тщательной проверки. Напомню, в 1905 или 1906 году разыскивали А. П., нависла угроза
его ареста, и в одну ночь училище оцепила полиция. Но его товарищам удалось спустить его по водосточной трубе и провести через грибок (Софиевка[77]) к нам садами по руслу Каменки. Далее через наш сад к нам. У нас его
переодели в папин костюм, словом, во все гражданское, остригли волосы (он носил длинные волосы) и отвезли на вокзал (пока в училище шел обыск), а оттуда он уехал
за границу. Надо думать, что билеты были приготовлены заранее. Провожали его товарищи. Спустя долгое время
родители получили от А. П. письмо, в котором он извещал, что благополучно добрался до Америки, и больше я
о нем ничего не знаю в период эмиграции».

______________________
[77] Городской парк в Умани.
______________________

Упоминает Камкина в своем письме и о заграничной жизни Алексея Августиновича:
«…после революции А. П. вернулся в Умань и был у нас… Он был все тот
же. Возмужал, конечно, был женат, те же длинные волосы, только говорил немного с акцентом. Он рассказывал
много о себе, как первое время мучился без работы, был разносчиком газет, чистильщиком сапог, грузчиком,
словом, брался за всякую работу, которая попадалась,пока не попал в русскую колонию и не устроился на завод. В каком-то городе – не помню, там он женился и
прожил десять лет».
После Октябрьской революции они приезжают
в Россию, но живут почему-то в разных местах. Алексей Августинович возвращается в Умань и возглавляет
Уманский уездный комитет РСДРП(б). На 1-м Всеукраинском съезде Советов рабочих, крестьянских и солдат-
ских депутатов его избирают членом первого Рабоче-
крестьянского правительства УССР.
Елизавета Григорьевна, судя по анкетным данным, в 1917–1919 гг. работает в Екатеринбурге и Курске.
18 января 1918 г. Пионтковский был убит украинскими националистами(гайдамаками) во время заседания Уманского совета. Камкина в своем письме тоже описывает это событие, приводя рассказ очевидца – одного из товарищей Алексея Августиновича: «Собрание
проходило в городском доме в концертном зале. Я вошел в вестибюль и увидел бегущую сверху толпу обезумевших людей. Меня это очень поразило и испугало. Пошел наверх, навстречу им, вошел в зал и первое, что я увидел, это лежащего на полу Алексея, я его узнал по
волосам. Он был уже мертв. Дальше лежал Урбайлис (председатель Уманского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. – Н. А.)».
Могила Пионтковского и Урбайлиса находится в
сквере Героев города – напротив дома, в котором проходило заседание Совета. В советские времена земляки достойно чтили память Алексея Августиновича. На
здании сельскохозяйственного института (бывшего
Земского училища), где он учился, была установлена памятная доска с его барельефом, а в 1984 г. торжественно
отмечено 100-летие со дня его рождения. На этот юбилей в Умань ездили моя двоюродная сестра Елизавета с
сыном Алексеем, названным так в честь прадеда.
Елизавета Григорьевна в 1919 г. возвращается в Ромны и, как она указывает в одной из своих анкет, занимается «ликвидацией неграмотности среди крас-
ноармейцев». Там или где-то в другом месте она вновь встречает Николая Доленко и становится его женой. В 1922 г. у них родилась моя мама.
В Роменском краеведческом музее в советские времена был большой стенд (если только он сейчас сохранился),
посвященный революционной деятельности Елизаветы
Григорьевны и Николая Ильича. Мне там так и не довелось побывать, но Елена Ильинична Прокопенко постоянно
поддерживала связь с работниками музея, а когда переехала из Ромен в Старый Крым,продолжала вести с ними переписку. Единственная имеющаяся у меня фотография
молодых бабушки и дедушки получена из этого музея.


      * * *

Глава семьи Доленко – Илья [78] происходил из мещан. О жизни и занятиях его ничего неизвестно, дошли
лишь слухи, что с возрастом он начал выпивать, из-за чего прабабушка очень страдала. Прабабушка родом была из дворян, рано осталась сиротой и воспитывалась у родных, обедневших дворян, которые, однако, смогли ей дать достойное образование, приглашая на дом учителей. Она знала несколько языков, играла на фортепья-
но и неплохо пела. Как во всех дворянских семьях, она была приучена вести ежедневные записи и делала это до
последнего дня своей жизни.

______________________
[78] К моему стыду, я даже не знаю, как звали моих прадедов со стороны мамы. Так же корю себя за то, что никогда не
интересовалась другими Доленко.
______________________

Ее дочь, Елена Ильинична Прокопенко, бережно хранила дневники матери, ее девичьи альбомы со стихами и дружескими посвящениями, школьные ведомости, фотографии, огромную семейную переписку и, переехав потом в Старый Крым, вывезла все это в полном объеме. Этот бесценный архив лежал в ящиках, в
саду, под навесом и достался мне в 1995 г. в наследство вместе с домом после смерти Елены Ильиничны, но ознакомиться с ним я не смогла – все бумаги оказались на украинском языке. В доме и сарае стояли еще десятки ящиков с перепиской и альбомами уже самой Елены Ильиничны. В Москву их везти не было возможности,и мне пришлось все сжечь на костре в саду, испытывая при этом страшные угрызения совести.
Детей у Доленко было много – 7 сыновей и одна, самая младшая, дочь Елена. Почти все сыновья получили высшее образование и достигли в своих областях
определенных успехов.
Григорий Ильич был известным почвоведом, академиком Туркменской академии наук, принимал активное участие в строительстве Каракумского канала
и освоении Каракумской пустыни, составил карты почв многих областей бывшего Советского Союза. Переехав
на старости лет из Ашхабада в город Старый Крым, он стал изучать почвы Крыма, участвовал в геологических экспедициях и археологических раскопках в Старом Крыму, которые вели ленинградские ученые под руководством сотрудника Эрмитажа профессора М. Г. Кра-
маровского. В советское время в Центральном музее почвоведения им. В. В. Докучаева (Ленинград) был стенд,
посвященный Григорию Ильичу Доленко, но, побывав недавно в музее, я узнала, что после развала СССР экспо-
наты, касающиеся бывших советских республик, отправлены в запасники музея или проданы в музеи СНГ.
Но у Григория Ильича было и второе призва-
ние – заниматься с детьми, оставшееся с тех пор, когда он после революции несколько лет проработал в системе народного образования Украины. И в Ашхабаде, и в Старом Крыму он собирал детей со всего города, рассказывал им о своих путешествиях и экспедициях, придумывал игры, учил готовить восточные сладости. Спе-
циально для них он держал в доме живность – хомячков,
морских крыс, а в саду разводил редкие сорта цветов, заставляя ребят вести за ними научные наблюдения. Я сама, отдыхая у него летом, во всем этом участвовала, научившись готовить кунжут и рахат-лукум.
В 1994 г., в связи с 30-летием со дня смерти Григория Ильича, директор старокрымского музейного комплекса «Солхат» Н. Понамерева поместила в районной газете «Кировец» очень теплую заметку о нем: «Бывает в жизни, и это справедливо, помнят и чтут не только
большую знаменитость, а и простого человека. Который, если разобраться, оставил не менее заметный след
в сердцах людей, чем известные бонзы или любимчики славы. Наследство обыкновенного, очень трудолюбивого
и страстно любившего детей Григория Ильича Доленко лежит в двух плоскостях. Первое, что он оставил науке, второе – кем остался в памяти старокрымской детворы 50–60-х годов. Его дом на Трудовой улице (ныне братьев Стояновых) был всегда полон детишек всех возрастов. Каких только игр и игрушек здесь не было. Большая
часть – придуманные самим хозяином дома и изготовленные вместе с глазастами и любознательными детьми с окрестных улиц и других частей города.
Григорий Ильич был мастеровым-рассказчиком,
умельцем добрым, мог смастерить удивительные вещи.Во дворе были солнечные часы из цветов, а дом полон
всяких невиданных нигде познавательных игр на различные темы. Может, в этом ученом-почвоведе был заложен талант педагога новатора?»

О Григории Ильиче я так подробно знаю, так как это единственный из братьев моего деда Николая Доленко, с кем я тесно общалась. У него были жена Надежда Васильевна и дочь Анна (от украинского Ганна, поэтому все ее звали Галиной) Яхонтовы. О других братьях
у меня весьма скудные сведения, так как в мое время их уже никого не осталось в живых. Илья Ильич был агрономом и занимал солидный пост в Наркомземе, Михаил
Ильич был врачом, Александр Ильич окончил философский факультет. Образование Сергея Ильича неизвестно, а вот про Ивана Ильича говорили, что он пошел по стопам отца и любил выпить.
Сестра Елена окончила гимназию, знала несколько иностранных языков, играла на рояле, много читала, но, так как в семье ее все баловали, выросла властной и деспотичной. Не чаял в ней души и ее муж, директор средней школы Иван Николаевич Прокопенко: он сам
вел домашнее хозяйство, освободив ее даже от кухни.Однако, несмотря на нелегкий характер, у Елены Ильиничны всегда было много друзей: ее ценили за ум и начитанность. Переехав вслед за братом в Старый Крым, она стала интересоваться историей города: изучала литературу, делала вырезки из местных газет. С ней советовались даже работники местного краеведческого музея.
А как она играла на рояле! Когда я приезжала на каникулы в Старый Крым, мы часто ходили с ней в клуб на кинофильмы. В вестибюле ее сразу окружали люди и
просили поиграть на рояле: в этом небольшом городке все хорошо знали друг друга, было много интеллигенции, общавшейся между собой. Елена Ильинична без
лишних слов садилась к инструменту и играла, чаще всего своего любимого Шопена. Сеанс не начинали, пока не
заканчивался этот импровизированный концерт.
Переехав в Старый Крым, бабушка перетащила туда двух своих невесток – жену Ильи Ильича, Елену
Ивановну, и жену еще одного брата (какого, не помню), Людмилу Валерьяновну, с двумя внуками, которых она
почему-то воспитывала. Елена Ивановна жила вместе с Еленой Ильиничной в одном доме. Вторая невестка купила на окраине города, в селе Болгарка, старый
татарский дом, наполовину ушедший в землю. Отсюда ей было удобно ходить в туберкулезный санаторий,
куда она устроилась работать, чтобы содержать внуков.
Она сама страдала туберкулезом, но при этом нещадно курила. Людмила Валерьяновна мне напоминала нашу тетю Женю Дунашеву – такое же цыганское лицо,
огромные глаза, вальяжно-томный взгляд. В доме у нее всегда жила дюжина кошек и, когда она уходила на работу, они длинной вереницей провожали ее до следующего квартала.
Для всех этих людей Старый Крым стал второй родиной, а на местном кладбище из нашего рода покоится пять человек: Григорий Ильич, Елена Ивановна и Людмила Валерьяновна Доленко, Елена Ильинична и Иван
Николаевич Прокопенко. Надежда Васильевна Яхон-
товна умерла в Риге во время поездки к родному брату и там похоронена.

      * * *

Мой родной дед, Николай Доленко, как и Алексей Пионтковский, увлекся революционными идеями, будучи студентом Горного института в Харькове. Так же
распространял листовки и вел пропагандистскую работу среди студентов и рабочих, так же принимал участие в митингах и демонстрациях. Но при этом главной для
него всегда оставалась учеба. Окончив институт, он заявил родителям, что хочет стать врачом, и поступил на медицинский факультет Московского университета.
По одним сведениям, он был педиатром и работал в Московской детской больнице им. Филатова, по другим –
работал фтизиатром в больнице ЦК ВКП(б) и там подхватил туберкулез.
В нашем домашнем архиве есть фотография, где Николай Ильич снят с сослуживцами в военной форме.
На ней подпись: «Воронеж. 1933 г.» Это для меня одна
из загадок его биографии, хотя можно предположить,
что он, как врач, был военнообязанным и проходил там военные сборы.
Николай Ильич, как и все Доленко, был красивым мужчиной, но невысокого роста, ниже Елизаветы Григорьевны, отчего, говорят, всегда страдал. Он боготворил свою жену и одинаково любил всех детей, хотя
старшая Евгения была от другого брака. Кроме мамы, у них с Елизаветой Григорьевной еще была дочь, умершая в младенчестве, и сын Алик. Алик в детстве переболел менингитом, после чего у него появились отклонения в развитии. Это была трагедия для всей семьи, особенно для Николая Ильича, который, как врач, сознавал
полное бессилие и не мог помочь мальчику. Да и вся нагрузка по дому лежала на нем, так как бабушка, занимая
руководящие посты то в советских, то в партийных органах, целыми днями пропадала на работе. Мало того,она еще в 40 лет поступила учиться на дневное отделение во Всесоюзную плановую академию и успешно ее окончила.
Елена Боннэр вспоминает в книге «Дочки-матери», что Елизаветы Григорьевны «целыми днями не
было дома, так как она работала секретарем районной партийной организации». Моя другая бабушка, Анна Михайловна Арская, говорила, что перед войной Елизавета Григорьевна была секретарем парткома на Центральном аэродроме на Ходынке.
Старшую дочь Евгению Елизавета Григорьевна
заставила после восьмого класса поступить на рабфак при тормозном заводе. Получив специальность токаря-лекальщика, Евгения отработала два года на производстве, а затем поступила на литературное отделение Педагогического института им. Ленина. Вскоре она вышла замуж за товарища по рабфаку Леонида Артемьева и ушла жить к нему на квартиру в Староконю-
шенном переулке (Арбат). Леонид в то время учился в медицинском институте. В 1936 г. у них родилась дочь Галина.
У мамы, видимо, в старших классах не складывались отношения с родителями. Она записывает в своем
дневнике 2 декабря 1938 г.: «Дома все неприятности. Папаша не захотел со мной заниматься, не дал денег на рамки, вообще относится ко мне не как к дочери. Я с ним не разговариваю уже полмесяца. Да и о чем с ним говорить? Все равно ни он, ни мамаша меня не понимают. Что же делать? Видно, судьба».
Что кроется за этими горькими строками? Теперь мы уже об этом не узнаем никогда. В дальнейшем, во время эвакуации, мама не раз в своем дневнике будет
отмечать, что была несправедлива к отцу, и переживать по поводу ухудшения его здоровья.

Перед войной всех Доленко преследовал какой-то рок. Илью Ильича в 1937 г. арестовали как врага народа и расстреляли. Его жена, Елена Ивановна, оставшись без квартиры и без работы (она была учителем начальных классов), долго нищенствовала, даже, говорят, просила милостыню, пока Григорий Ильич не отдал ей
свою часть дома в Ромнах и не заставил ее там поселиться. У сына Елены Ивановны,Владимира, после ареста отца возникли проблемы в университете, и, когда началась война, он в 17 лет ушел добровольцем на фронт.
Сплошные несчастья преследовали и сестру Елену. Ее муж, Иван Николаевич Прокопенко, во время голода на Украине в 30-е годы заболел туберкулезом. Она
сама в молодом возрасте вдруг начала страдать боязнью пространства – находясь одна на улице, теряла ориентацию (у нее была женщина, Марфа, которая лет 30 жила
у них в доме и сопровождала ее по улицам). У ее первого сына Виталика чуть ли ни с рождения выявили заболевание крови. Николай Ильич вызвал их в Москву и устроил мальчика в филатовскую больницу, но ребенок
вскоре умер (перед войной у Елены Ильиничны родилась дочь Талочка, которую они потеряли во время оккупации).
А в 1940 г. беда пришла уже в семью моей мамы – в возрасте 50 лет скоропостижно скончалась от рака поджелудочной железы Елизавета Григорьевна. В доме остались два больных человека – Николай Ильич, у которого туберкулез с каждым годом прогрессировал, и
Алик.

Мои родители, решив пожениться сразу после
школы, в связи со смертью Елизаветы Григорьевны отодвинули свадьбу, и оба пошли работать, хотя отец мечтал поступить в Литературный институт им. Горького. После свадьбы, которая как я уже писала, состоялась
3 марта 1941 г., мама переехала в наш писательский дом
в проезде Художественного театра. Детство кончилось.Началась новая жизнь, которую через три месяца нарушила война.