На следующий день вечером после ужина родная кормилица спросила, глядя едоку прямо в глаза.
- Про Петьку то Опёнка забыл, небось, – взыграла на лице её непростая улыбка.
- Забыл, бабуль, забыл, – извинился дырявая память, – и про Петьку с мамой забыл. И про их спор забыл. Всё, бабулечка, забыл!
- Так вот, – продолжила домашний летописец дочерней судьбы, – после спора наш Опёнок был, просто, уверен, что у Саньки, у матери твоей под конец не хватит духу, и она откажется лезть на церковь, и проиграет ему спор в итоге!
Со слов бабушки Опёнок всю оставшуюся неделю ходил и злорадно потирал руки, твёрдо уверенный в том, что он окажется прав, и не осилит бесшабашная девка затеянный ею спор. Трусливая душонка мерял всё по себе и полагал, что не каждому из людей дано взять и совершить невероятный для нормально человека, к каким он относил сам себя, сей безумный поступок. Хоть и считал он свою одноклассницу прямолинейной и лихой, но и поверить в то, что она сама сможет взобраться на такую без специальных приспособлений крутобокую, как шар верхотуру церковный купол не мог и в тайне ликовал, с злорадством празднуя заранее свою победу. Но ошибался кургузый ушлёпок в своих рассуждениях, не до оценив настырный характер своей старосты класса.
А та всю неделю после уроков со своими приятелями, которые поддерживали её, со всех сторон охаживали церковь, прикидывая, где и как она сможет добраться до купола. И в результате дружная ватага пришла к единому решению. Так как колокола с колокольни все были сняты, то и вход на колокольню особо не охранялся. А висевший замок можно и открыть гвоздём, если хорошо постараться. Потом из колокольни через открытый проём с помощью верёвки спустится на основную крышу, благо невысоко, и по гребню дойти уже до основной стены храма и оттуда по деревянной лестнице добраться до купола. Верёвку, Санька пообещала, возьмёт у деда, одну из висевших во дворе старых вожжей.
И вот рано утром, в воскресение, когда не надо было в школу идти, а в те годы и по субботам там шли занятия, и вся уличная ватага во главе со своим отважным, коротко под мальчишку остриженным девичьим предводителем Александрой собралась возле литой из чугуна узорчатой, но местами полуразрушенной церковной ограды. Церковь тогда была и не храм уже, а склад городской заготконторы чего то, а вот что на самом деле хранилось в этом складе никто из жителей посёлка не знал, хотя и тайны из этого никто, никогда вовсе не делал, да и хранилось ли там что-то вообще в этом осквернённом атеистами культовом доме, но всё равно охрана была. В качестве сторожа к этому складу был приставлен один стервозный такой со своей берданкой хромоногий старикашка дед Пахом.
- Ну и чё ты стоишь? Лезь давай, коль решила, – с ехидством поторопил девчонку долговязый прыщ тугодум.
- Не спеши, Опёнок, – отрезала Шурка. Переглянулась со всеми своими дружками и выдохнула, – пошли, ребята!
Пока хромой обладатель берданки пьяно дрыхнул у себя в сторожке, шустрый пупс Генка Долбилов, поковырявшись недолго гвоздём в замке, торжественно заявил.
- Мадам, ваш путь открыт и можете следовать!
- Ты чё, Долбило замок сломал? – проявил прыть милицейский подпасок.
- Не сломал, а открыл, – честно ощерился Генка.
- Я скажу отцу и вас всех посадят за это, – пообещал трусоватый огузок.
- И ты пойдёшь вместе с нами, как соучастник, – дерзко заявила бодливая козочка и отворила со скрипом тяжёлую дверь ведущую на колокольню.
Всего несколько минут, и в колокольном проёме показалась голова отважной верхолазки. Помахав оттуда рукой, она сбросила вниз принесённую с собой вожжу, закрепив её за лестничные перила и, сверкнув своими тёплыми с резинками на нога трусами, опустилась на главную церковную крышу.
- Сашка! – захохотал милицейский охальник, – без ватных штанов ты все ляжки не купольной то верхотуре свои застудишь!
А та ему с крыши колкую шпильку отвесила.
- Смотри не ослепни плесень. Привык за всеми подслушивать да подглядывать!
- Сама ты плесень, – проскулил в ответ трухлявый рохля.
Теперь предстояло девоньке дойти до стены, за которой и была собственно сама эта церковь, но идти по крутому, высокому гребню оказалось не очень просто, так что тропку эту пришлось девоньке проползти на четвереньках от начала и до конца. Стоя на крыше у стены, держась за деревянную лестницу, которая вела наверх к непокорённой ею вершине, покорительница высот с замиранием сердца пожалела о своём скоропалительном решении подняться на церковный купол. Передохнув слегка в относительно безопасном месте, она ухватилась, преодолев свой страх, руками за лестничные перекладины и сделала первый в будущее шаг, начав карабкаться к небу. Назад пути не было, и забубённой, бесшабашной лазее предстояло одолеть уже штурмом, иначе то и не скажешь, длинный и сомнительной надёжности крутой подъём по жидким рельсовым шпалам уходящей в никуда деревянной узкоколейки, которая вела с основного перекрытия церкви к купольному фронтону.
Страшно девоньке да лезть то надо – слово дала. Одно утешало, что все крепления у этой рукотворной забавы выглядели на первый взгляд весьма основательными и, освоив неуверенно несколько первых ступенек, осмелевшая блудня поверила в собственный фарт и двинулась дальше. Крепко хватаясь за шатающиеся кое-где от лестничные марши, Саня осторожно ползла к намеченной цели. Но иногда, почувствовав, что у неё под ногами как бы слегка просела одна из перекладин, она с замиранием сердца, выдохнув: «Мама!», взяв себя в руки, медленно, приподняв ступню, подвигала свою лапку к более прочной стороне этого к Господу поставленному кем-то трапу. Осторожно, боясь дышать, облизывая всем телом каждую ступеньку, с неимоверным усилием воли она преодолела это немыслимое в сущности расстояние в два с лишним десятка метров, но достигла широкого в полметра у основания купола его архитектурного украшения.
- Не спеши, Санечка, не спеши! – прокричали дружно внизу, предостерегая, верные её соратники.
А та им на сдачу, отдышавшись, оседлала пятой точкой купольное обрамление то и объявила громко на всю Ивановскую.
- Опёнок обещал мне кое-что выщипать. Так вот, передайте ему, што когда я слезу на землю, я сниму свои трусы и дам ему их пустобрёху понюхать. Ему, гнилому грибу зад чужой подлизывать дело привычное!
Мальчишки дружно все со смеху, представив, как их милицейский дурачок нюхает Щёкинские после подъёма потные штаны, сыпанули горохом. И тот полез на них, было, в драку, но в этот раз не получилось у него прокачать свои права, ребята сгрудились в кучу, как никогда, и дали ему отпор, отвесив задире увесистый пинок под зад.
- Не лезь, а то хуже будет!
- Да ну вас, – сдал назад, струхнув, кукурузный огрызок.
А Сенькина мамка уже у основания крутобокого купола, где в больших и округлых, как корабельные иллюминаторы окнах, зияла пустота. Стёкла там были, видимо, выбиты все специально, став тем самым чем-то вроде естественной складской вентиляцией. А вот у основания сферической формы церковной маковки, где по вей округе шёл довольно таки надёжный, местами облезлый и со сливным покатом на внешнюю сторону декоративный с невысокой оградкой карниз. Из центра купола, где стоял когда-то чугунный крест, свисал крепкий витой канат привязанный нижним концом за эту оградку.
Ухватившись за этот с узлами на равных промежутках мокрый от сырости швартов, остановившаяся дух перевести дерзкая восхожденка в сандалиях на босу ногу, задумалась о том, как ей действовать дальше. Потом отвязала канат, выпрямилась и, крепко держась за него, с упрямым упорством упёрлась одной ногой в край карниза, а другую, перехватив хват руками, лихо закинула за оградку и снова, подавшись всем телом вперёд, она сделала шаг второй ногой и прочно встала на скользкий край архитектурного карниза. Не смотря вниз, ловкач в юбке, полная сомнений, чего это она, эта дура тут взяла да затеяла, спину в рост выпрямила и, успокоившись, задышала ровно и, глубоко делая вдох, стала готовится к восхождению. Постояла так немного в позе упрямого осла на растопырку своими двумя конечностями, определяя насколько опасен округлый и влажный покат купола и начала со всей неукротимой жаждой победителя брать на приступ крутобокую верхушку церкви.
- О-ох, – вырвалось из отчаянной девичьей груди.
Крепко перехватывая руками скрученный конец верёвочного каната, эта отважная с характером девчонка, как бы пробуя его на зуб, насколько прочен он сам по себе, надёжно ли наверху закреплен за вершину купола, не надорван ли ветром, и лишь после этого она с тревогой в сердце уперлась ногами в скользкое и облезлое от позолоты покрытие купола и начала, закусив удила, набирать по его выпуклой поверхности опасную высоту. Мелкими шагами семеня по влажной его металлической поверхности, настырная проказа упорно, со
всей осторожность шаг за шагом брала свою высоту в характере и в восхождении.
- Господи! – вырвалось краткое сожаление из девчоночного сердечка.
Но одолеть шарообразный свод купола оказалось гораздо труднее, чем можно было даже себе предположить, стоя там, внизу, на твёрдой земле, ничем не рискуя. Босые ноги в её поношенных обувках то и дело предательски проскальзывали, вынуждая тем самым и дерзкую атаманшу, ещё крепче сжимать свой свисающий сверху спасительный хвост. До вершины купола дел у девоньки ещё не в проворот, а руки её на ветру уже сильно окрепли от постоянного напряжения и занемели, одеревенев, от гулявшего поверху там холодного норд-оста, который почти не чувствовался внизу. И слёзы раскаяния уже бурным потоком текли по замёрзшим щекам одинокой скалолазки. Но идти-то надо. Остановка – смерти в подобных случаях подобна, и назад пути нет! Карабкается отважная пионерка на голгофу собственной судьбы, лезет навстречу с бедой к своему будущему раскаянью, цепляется за жизнь упорно и отчаянно, проклиная себя.
Слушает притихший безобразник бабушкин рассказ, а сам представляет, как он уже взобрался раньше мамки на этот церковный купол, стоит там и протягивает ей свои хилые ручонки, чтоб помочь мамане взобраться наверх. И она бедняжка принимает вовремя его подоспевшую помощь. Вцепилась смелая школьница в родную, сыновью лапку, и он тут же вытянул он её наверх на безопасное место. А вот как сам он туда забрался, фантазёр не думал уже. Главным было для него своей мамке в беде помочь, и он, её любящий сын, это сделал. Последний шаг, тяжкий вздох облегчения, и родная лазея с его помощью стоит на купольной вершине и машет галстуком с верхотуры, как обещала ребятам, дескать, я здесь с вами и на самой вершине. Довольнёхонёк собой, лёжа в постели, маленький герой, что в трудную минуту помог своей мамочке этого гада второгодника победить. Лежит сей тютя и слушает молча дальнейшее бабушкино откровенное повествование.
И вот она, Сёмкина родительница, победившая сама себя, стоит гордая наверху по средине купола на малюсенькой площадке, размером всего то с тележное колесо, а там не то, что стоять, сидеть то боязно. Из центра этой самой плоской площадки с колесо торчит чугунный огрызок от ажурного креста, венчавшего когда-то это величественный небосвод культового строения. Канат, что тугим узлом перехватил выпирающее пупком шершавое основание этого символа человеческого распятия в прошлом, с трудом, но всё ж позволял стоять наверху как подстраховка. И Санька, отдышавшись, держалась одной своей рукой за крепкий фал, другой развязала на шее свой красный галстук и громко, взбадривая саму себя, закричала, помахивая шёлковым своим треугольником.
- Эй вы там, мелюзга!
Мальчишки внизу радостно захлопали в ладоши. Они верили в свою подружку, но их начальственный сынок в ответ погрозил ей кулаком.
- Грози, грози, малохольный, – прокричала ему сверху победительница.
И в этот самый момент налетел вдруг порывистый шквал ветра и заставил враз эту перетрусившую воительницу присесть. Оседлав, обитую жестью сырую площадку, дикое и безрассудное создание поняла, что обратно спуститься она уже не сможет.
- Мама! – в тихом ужасе зашлась её оробевшая душа.
Ветер вверху заметно крепчал, и тёмные, низкие, напоённые влагой, тучные облака казались рядом плывущими с Александрой, и стоит ей только ручку свою протянуть, и на тебе облако личный трофей. Но не до туч да облаков ей было, присмиревшей враз пичуге. Молча обхватив в перехлёст судорожными ногами остаток чугунного креста, она сидела и согревала своим девичьим задом стылое железо, вершинной площадки купола, намертво в эту плетёную верёвку вцепившись замёрзшими руками. И никакая сила не способна была её от неё никогда оторвать. Другого выхода, остаться в живых, у замёрзшего губошлёпа в арсенале не было. Но и жаловаться, и звать на помощь стрекоза с обломанными крыльями всё же не решилась. Позвать на помощь – означало проиграть.
- Сань, ну чё ты там расселась? Спускайся, давай, – забеспокоились её друзья.
- Воздухом дышу, – отозвалась та онемевшими от холода губами.
- Ну дыши, дыши, – захихикал утробно безмозглый хлюст.
Прошло ещё немного времени. Пора бы уже и начать спускаться ей, отважной сей Амазонке вниз, но взобралась корова на баню и не мычит не телится, а слезть то не может и сидит, хвост поджав, ничего не предпринимая.
- Ну ты чё уснула там, чё ли Сашка, – снова позвали её мальчишки, – давай ужо ты вниз опускайся. Пора. Скоро дед Пахом, протрезвев, проснётся!
- Не могу-у! – отчаявшись, отозвалась их подружка.
- Почему?
- Не получается!
- И чё теперь делать?
- Не знаю!
- Может твоих позвать?
- Моих не надо, – не согласилась проказа, – дед тогда, точно, выпороть может!
- Тогда каво? - озадачились её кореша.
- Каво-нибудь, - проклацала зубами сверху им командирша
- Ты скажи нам каво? – всерьёз обеспокоились её приятели, – и мы мигом его сюда позовём, – пообещали они.
Они вдруг поняли, что их подружка-командирша оказалась в ловушке. И долго там просидеть наверху не сможет. А маленький пострел ёрзает в тёплой постели и ворочается ужом, хочет в мыслях мамке своей помочь, но тоже не знает, как. Жаль ему сидевшую то там наверху свою любимую мамочку, пробирает страх за неё до слёз его детскую душу. С ума его сводит мысль о том, как она там в одном платьишке то голоногая сидит его бедная мамуля на промозглой высоте, студит сердце Сёмке страх за неё? Видит он со слов своей любимой бабушки, что дрожит она, как осиновый лист на ветру сильно замёрзнув. Трясёт девоньку крупной тряской, заставляя клацать зубами, зловещий зыбун.
- Ведь она там маманя то, может простыть и заболеть, – думает сердобольный пупс в тёплой избе избалованный бабусей шалунишка.
Также думали и мальчишки, соседские Санькины друзья. А у той и в самом то деле
губы уже посинели. Но обжигающую холодом чугунину, отпускать егоза опасалась, вот и сидела, одичавшая бедолага, закусив удила, и терпела.
- Сань, ну, чё ты молчишь? – снова донеслось плаксивое снизу.
- Я боюсь! – клацая зубами, откликнулась с трудом одеревеневшая наседка.
- Ты подожди, Санечка, я сейчас, – обнадёжил её лучший друг конопатый Веньша Скороходов.
И прибежав к сторожке, принялся стучать ногами в двери хромого обиталища.
- Ну кого ещё там нелёгкая принесла? – раздалось из-за двери сонное ворчание.
- Дед Пахом, это я! – закричал отчаянно стучавший в двери за свою на куполе, как заноза застрявшую подружку испугавшийся пацан.
- Кто это я?
- Я это, Веня!
Маленького тщедушного Венушку, жившего без матери, с одним непутёвым отцом и без должного догляду все соседи по улице жалели и частенько подкармливали, кто чем и как мог. А Шурка, так та за малыша сироту заступалась всегда и везде, не давая никому в обиду. Отец же Веньчика гулёна, знатный мастеровой, любил он потешник покуролесить, покуражиться, распахнув на всю ширь свою пьяную лавочку. И чего греха таить, нередко оставлял жену свою и единственного отпрыска днями голодными. Слабая здоровьем мать Вени, не выдержав затяжные загулы мужа, убралась себе тихо на погост как-то на троицу, оставив сынишку сироту на попечение родителя пропойцы. Вот Венька и куковал второй год с отцом хуже отчима под одной вконец прохудившейся крышей. А тот гадюка попьёт, потешится всласть, да и опять на работу явится. Не было равных ему в кузнечном то деле у начальства на старом демидовском заводе, вот и терпело оно его.
- Чаво тебе, Венушко? – отворив дверь, мягко поинтересовался хроменький сторож.
- Беда, дедуня, беда!
- Чё ишшо за беда такая? – не воспринял всерьёз детские призывы берданщик.
- Санька на куполе сидит!
- Это какой такой Санька?
- Не какой, а какая!
- Чаво? – отворилась настежь хилая дверь сторожки, – и как она там оказалась?
- По верёвке через колокольню с крыши залезла!
- Ведь это ж надо додуматься, девчушка и на купол, – оторопел заспанный костыль, – не нашево ли это егеря царскаво уважаемова внучка то?
- Она самая, деда!
- Так чё ж ты, Венушко то, стоишь? Беги к нему! Спасать девку то надо!
- Боится она!
- Каво, ежели не секрет? – вперил в парня свой взгляд хозяин сторожки.
- Не велела она мне деда звать, – спрятал глаза верный паж верхолазки, – выпороть он её может!
- Лучше поротой быть, чем покойницей, – резонно заметил церковный сторож, – да беги же ты, Веня. Беги, внучок, скорее, – приказал он парнишке строжайше.
- Боюсь я, дедунь!
- А ты не боисся, ежели свалится она оттель, – зыркнул зло проснувшийся бражный кум и любитель хмельных напитков.
И Венька сдался, но бежать не спешил, боялся прослыть предателем и потерять её, Санькину дружбу.
- Щас, деда, – подтянул он, не спеша, штаны.
- Ты чё стоишь, как истукан, – пристукнула об пол Пахомовская берданка, – беги ж, тебе сказано, – а сам заковылял звонить по телефону в пожарку.
Когда Санька увидела с высоты своего положения несущегося во всю прыть своих старческих ног вверх по улице взлохмаченного деда, она не удержалась и хрипло, как гусь шипун, прошептала, думая, что закричала.
- Де-ду-ня! – но тот её при всём его желании не услышал.
Отец, Сенькин дед родом был из костромских купцов целовальников, чьи предки в прошлом целовали крест, давая клятву Алексею Романову Тишайшему, что торговать они будут только его государевой водкой. Древний род. При Екатерине – жене Петра первого перебрались костромские кабатчики на Каменный пояс под крылышко Акишки Демидова, вначале в город Невьянск, а потом уж в Катеринбург и там прижились. Крепко раздались на торговле зельем мелкие лавочники Щёкины на реке Исети в последствии. Добротную каменную домину в два этажа там на берегу построили и преуспевали там без малого две сотни лет, богатея и спаивая уральский народ. Так бы и дальше двигалось их прибыльное дело питейных заведений да вот незадача: случилась в стране революция. Докатилась она и до Урала, взбаламутив заводские куражливые окраины в государстве.
Трое было к тому времени детей в семье у последнего в роду кабатчика, у Тимофея Щёкина и все как один они получили блестящее по тем временам образование, и все были высокого роста, и обладали недюжинной силой. Старший сын Егор Тимофеевич, инженер путей сообщения вступил в ряды революционеров и был застрелен царской охранкой при переходе границы с Румынией, как активный большевик и тайный перевозчик из Варны в Россию газеты «Искра». Средний сын – Ефим Тимофеевич талантливый художник так же подался вслед за старшим братом в политику и был одним из самых активных участников эсеровского мятежа на Урале. И его расстреляли, но уже большевики как злостного врага пролетарской революции.
Третий сын – отцов любимчик Евгений Тимофеевич выпускник горного института в столице не принимал никакого участия в социально-политических переменах в стране и успел ещё до октябрьских событий вернулся домой, в тёплое родительское гнездо и там в тиши обжитых стен скромно пережидал лихое время, пассивно наблюдая за всем, что так или иначе происходило в родной отчизне. Но осенью в восемнадцатом году вскоре после расстрела царской семьи всё имущество по городу купца-целовальника Щёкина Тимофея Акимовича экспроприировали взявшие верх революционные силы, а самого его с женой и младшим сыном выселили из родного дома вон на все четыре стороны, пригрозив вслед и расстрелом ещё, если станет он супостат принимать участие в контрреволюции. Саму же целовальникову домину определили под какую-то контору под началом местных властей в силу её определённых достоинств. Прежде всего учли само место расположения здания и его размеры добротный кирпичной кладки со множеством комнат в нём, которые вполне подходили для того, чтоб можно было там разместить необходимое количество людишек, служащих этого образованного на потребу дня нового учреждения.
Сами же Щёкины, оказавшись на улице и без каких либо средств к существованию, враз обнищавшее семейство, перебрались к своему давнему и очень хорошему знакомому, если не сказать больше, к другу лесничему Голованову на дальний кордон. Добрались как смогли до посёлка, где служил и скромно проживал со всем своим семейством егерь, отца старый приятель Матвей Голованов, и обанкротившийся Тимофей Акимович уговорил его приютить их на время вместе с женой и взрослым сыном, но и сам Матвей Афанасьевич в тот момент был рад этой встрече со своим многолетним товарищем, потому и предоставил ему для проживания пустующий дом кордонного смотрителя, который сбежал, как только началась гражданская война, бросив всё. Позднее добрался к родителям на перекладных и младший сын Щёкинский Евгений. Припрятанные им на чёрный день ещё там, в столице отцовские субсидии позволяли пока ему вместе с родителями, даже не голодая, выживать в глухом, таёжном местечке, рискуя быть обнаруженными там красными следопытами. И пока на среднем Урале командовал Колчак, то Шёкины могли не волноваться, но домой в Екатеринбург возвращаться не торопились.
Но и этому скромному их проживанию в лесном поселении однажды всё же настал конец. На исходе гражданской войны всё лесное хозяйство Урала из царского подчинения перешло к новой власти и сам дом, в котором жил прежний смотритель лесного заказника и размещалась его контора, где коротало дни с разрешения уездного лесничего семейство кабатчика, так же оказались переподчинены в другую ипостась. Да и самого лесничего то уволили, а его поселенцам пришлось освободить казённое помещение и они перебрались в дом бывшего помощника егеря Голованова по соседству с ним посёлке. Тот из уважения к своему как и сам бывшему начальнику, приютил сирот, выделив им на задворках в доме скромную комнату с двумя окнами во двор. Опасался мужик, как бы чего с ним самим не вышло, зная мстительную натуру победившей диктатуры.
Ещё не старый и государев хранитель леса в революции никакого участия никогда, ни в чём не принимал, да и не был замечен ни в каких по мнению новых местных властей для революции вредных действиях, но при этом честно исполнял всё это лихое время свои обязанности по сбережению лесного хозяйства от бесправных порубок. В знак поощрения за добросовестную службу возложенную на него согласно царского указа и новая власть с пониманием, исходя из благоразумия, восстановила бывшего лесника Голованова Матвея Афанасьевича в его прежнем статусе, но уже без всяких должностных привилегий. Дом, в котором он проживал и раньше с семьёй, ему с учётом должности оставили, но потеснили в жилплощади, подселив к нему своего многодетного пролетарского заместителя. Этот по сути второй человек в местном лесном хозяйстве оказался человеком простым, без особых претензий, зато лес и живность его, как оказалось, знал превосходно.
Сам же бывший и нынешний лесничий, один из шестерых детей скромного учителя в одной из Питерских гимназий, был среднего роста худощавый с приятным выражением умного лица, с густой шевелюрой и аккуратной бородкой. Всегда выдержан в манерах и в поведении он, молодой человек производил на окружающих впечатление милого, мягкого и интеллигентного человека, хотя на самом деле обладал упорным и волевым характером. Петербургский институт лесного хозяйства будущий лесничий окончил с отличием и сам попросился служить на Урал. Там и встретил он свою ненаглядную, русокосую красавицу Екатерину Ивановну. Маленькая, хрупкая, болезненного типа, изящная, как тростинка его избранница была единственной дочерью одного из Екатеринбургских промышленников и толстосумов, у которой женихов хватало с лихвой. Покорила она сердце молодого и едва прибывшего в город лесника своей образованностью и вдохновенной игрой на рояле. Год с лишним ухаживал он за ней и, получив назначение, отбыл на место своей службы, взяв с неё слово, что она приедет к нему и они с ней поженятся.
По характеру Екатерина Ивановна была далеко не смирная овечка, а скрытый огонь вулканической стихии, но с годами нервный огонь у порывистой пианистки слегка поугас, но красота и прекрасные манеры ещё остались. Постоянные переживания за судьбы своих двух дочерей в жуткий период гражданской войны наградили слабую здоровьем мадам по мужу уже Голованову дополнительным недугом – бронхиальной астмой. Но окрепшие её с годами сила воли и терпение не позволяли ей, светской даме опуститься, как это часто в жизни бывает, до вечно недовольной и сварливой старухи. И к тому же следует добавить, что искренняя любовь и его огромная выдержка, и внимание мужа к хворой своей супруге помогали постаревшему лесничему продлевать надломленную болезнью нелёгкую жизнь его родной половины. Скуластое лицо с годами у царского егеря обострилось, преобретя ещё большее по виду сходство, как бы подчеркивая присутствие в его крови от этих кочевых племён остатки генных отголосков.
Старшая дочь в семье, папина любимица, Надежда пошла по стопам отца, получила дома, благодаря матери, прекрасное образование, сдала экстерном все в Екатеринбургской первой женской гимназии экзамены на отлично и в конце лета отбыла пытать своё счастье в дальнейшей учёбе на высших курсах в столице, поселившись там в доме у родных своих состарившихся дедушки с бабушкой в тёплом окружении многочисленной родни. Только вот поступить она никуда не смогла, в связи с известными событиями семнадцатого года в столице, и, когда на улицах там малость поутихло, вначале восемнадцатого года, Надежда Голованова, несостоявшаяся курсистка вернулась обратно в дом к отцу с матерью, больше недели в состоянии риска находясь в дороге. А следом за старшей сестрой заявилась туда же и младшая, мамина дочка, Наталья окончившая одну из престижных женских гимназий в городе Перми, так что к началу августа в восемнадцатом году всё семейство у господина Голованова с Божьей помощью воссоединилось полностью. Обе дочери, как и родители с первых дней народного бунта сначала без особого энтузиазма отнеслись к произошедшим в стране крутым переменам, не участвуя в них, но и не отрицали этого категорично.
Младшая дочь, вся в мать, порывистая по своей природе, Наташа долго без дела не могла усидеть и включилась в государственную компанию по ликвидации общей в стране народной безграмотности. Разъезжая по глухим деревням среднего Урала, вскоре там она и обрела в одной из деревень своё девичье семейное счастье. Приметила городская краля, ликвидаторша сельской невежественности на своих занятиях одного из красных там вояк, баского молчуна, солдатика. Приглянулся ей пялившийся на неё деревенский молодец. И пошло между ними втихаря, поехало. Завертелась любовь колесом непростых отношений. В конце концов, сдав позиции, без всякой свадьбы и без венчания, так как церковь была в запрете, осталась Наташа учительница жить в деревне в доме у своего избранника, вместе с ним хлебать сельскую нищету. Постаревшие родители, приняв дочернее решение, но не одобрив его, согласились ей в качестве приданого выделить некоторую сумму, которой на
какое-то время молодым бы хватило начать семейную жизнь, не бедствуя сильно.
Старшая из дочерей в семье лесника, степенная копия отца осталась дома, чтобы ему помогать вести в его нелёгком лесном, охотном хозяйстве дела по сохранению природных богатств в лихую годину бесправия и своеволия. Однажды поехал он, ещё господин егерь на дальний кордон навестить там старых своих друзей, изгнанных новой властью из их же собственного дома тихих поселенцев Щёкиных и прихватил с собою старшую дочь, чтобы не было ему одному по дороге скучно. Заявилась туда парочка на дальний лесной кордон, сидя рядышком, бок о бок на казённой лёгкой двуколке. Молодой конь чистой вороновой масти фыркнул, резко остановившись возле невысокого крыльца заброшенной конторы, и тихо призывно заржал. Евгений с родителями вышли встречать гостей и хозяев, тут-то он и увидел грозный горный инженер удивительную по его разумению, необыкновенную по своей стати девушку, которая с прямой спиной гордо, как лесная Нимфа, восседала рядом с другом его отца, лесником из этих мест уважаемым дядюшкой Матвеем.
Поздоровавшись, он тут же сразу деликатно, как галантный кавалер, подал ей свою сильную руку, помогая сойти с высокой коляски на грешную землю, и скромно спросил.
- Как зовут вас уважаемая, наша милая и неожиданная гостья?
На что та ему так же скромно и коротко ответила.
- Надежда!
- Какое у вас многообещающее имя, – улыбнулся, не выпуская девичьей руки, этот столичный в недавнем прошлом выпускник.
- И что же оно обещает? – в ответ улыбнулась ему и красавица.
- Надежду! – признался молодцеватый ухажёр.
- На что или на кого? – уточнила без жеманства приятная пассажирка двуколки.
- Я бы предпочёл, конечно, на кого, – не стал скрывать своего интереса взрослый и уверенный в себе сын её старинного отцовского приятеля.
- Почему? – прозвучало лёгкое сомнение.
- Веры больше, – последовал тут же твёрдый ответ.
- Посмотрим, посмотрим, – приняла ухаживание будущая Сенькина бабушка, хотя сама ещё несколько лет назад юной девушкой охотно принимала ухаживания местного их поселкового красавца – старшего сына шорника Федота, пока тот не потерял рассудок.
Когда стало ясно родителям, что их дети влюблены и их намерения более даже чем серьёзны, особенно со стороны молодого человека, старые друзья-приятели быстро между собой сговорились и, не мешкая, сыграли скромную и тихую свадьбу на дому у будущего тестя. Не то время было, чтобы широко, с размахом праздновать знаменательное в жизни молодых людей событие. Для родителей невесты не совсем сподручно было выставляться на показ, так как их положение в тот момент было неопределённым. Того и гляди, что ни сегодня-завтра может не удел оказаться при царе указом на Урал назначенный егерь, а уж для жениховых то родителей и подавно. Хоть и не скрывались они, проживая на выселке, от новой власти, но в почётном звании явно у них не числились, правда, за былые заслуги их старшего сына, коммунисты пока чету Щёкиных не трогали, не отдав под расстрел, но и выселили из фамильных хором, не забыв и про деяния их второго по роду наследника.
Пока куролесил на Урале Колчак, господам Щёкиным бояться было нечего. Но зри в корень, как говорится, того и гляди, красные придут и дождёшься расплаты. И расплата пришла. В середине июля двадцатого года приехали за ними ночью в городскую избу, где снимали уже после свадьбы родители Евгения у местного фельдшера угол, три супостата в чёрных кожанах на машине и увезли их, пожилых супругов в неизвестном направлении. С тех пор сын уже их больше никогда не видел. Так что на Урале ещё за долго до того зла – сталинской опричнины тридцатых годов начались эти повальные ночные бденья тихой с наганами в руках местной чрезвычайки. Особенно люто злобствовали они вокруг городов Челябинска и Екатеринбурга да и в самих городах тоже. Напиталась людской кровушкой уральская землица при её освобождении от сибирского правителя сухопутного адмирала.
После всех этих тяжёлых и неблагоприятных в стране событий обреталась молодая Семья Щёкиных, не выставляя свою любовь на показ, живя в доме отца и тестя скромно и тихо, оберегая от потрясений своих дочь и жену. Но людишки то знали, как обожал свою милую Надюшу и дочушку Сашеньку обладавший большой природной физической силой, охранитель их спокойствия отец и муж Евгений. Знали, вот и побаивались судачить, да и рядить о них вслух. Но и жена отвечала супругу своему тем же с полным признанием его верховенства уважением и любовью, храня тепло семейного очага. Надобно сказать, что и все три брата Щёкины как один, вымахав в отца, были очень высокого роста, но только он один, младший из них, Евгений вымахал аж за два метра. И его самого как и братьев его с отцом силушкой то Господь весьма не обделил.
Старший Егор ещё в детстве обласкал оглоблей своего работного мужика за то, что тот, запрягая старого коняку, кнутом охаживал его, строптивого, нещадно. Не слушалась его лошадка, противилась намерениям коневода, вот и оглаживал он её своим кнутовищем за своенравие и непокорность. Ржала от боли бедная скотинка, но и ни в какую не желала она подчиняться злому насилию. Увидел эту картину двенадцатилетний Егор, озлился он на их наёмного работника, пожалев лошадь, схватил в руки ошкуренную заготовку для их новой оглобли и обиходил ею обидчика животины по горбу. Насилу откачали того, но он инвалидом всё же остался. Выпрямил ему Егорка хребет окончательно на всю жизнь так, что ноги у того отнялись, став непослушными. Вот и шарошился он на костылях у церкви на паперти, побираясь, несчастный. Может именно тогда и возникла в нём, сердобольном мальчишке, глухое, затаившееся желание противиться всякой несправедливости? Как тут Знать? Может быть, а, может, и нет…
Средний Ефим любил рисовать. И хорошо у него это всё получалось. Вот его отец с матерью и решили отправить учиться художественному ремеслу в первопрестольную на казённый кошт тамошнее их училище. Завершив обучение и получив диплом с отличием, Ефимка живописец со своими приятелями, такими же как он сам художниками закатили в московскую ресторацию, чтобы отпраздновать там на широкую ногу то ли своё успешное окончание обучения, то ли, просто, оторваться, обретя профессию. И подвыпили ребятки славно, вот и показалось одному из них на выходе из питейного заведения, что обидел его этот стоявший рядом кабаком городовой, он и кинулся пьяный молодец на блюстителя то порядка в драку выяснять с ним свои отношения. Получив от хмельного рисовальщика по уху зря, старый жандарм тут же ухнул в ответ как кастетом своим кулачищем обидчику в лоб, да и пошёл на Ефима с дружками в атаку. Приятели его, струхнув, сбежали, а Фимка не по зубам оказался городскому полицейскому стражу.
Недолго думая, тот дунул тогда в свой околоточный свисток и позвал тем самым на помощь к себе своих служивых товарищей. И помощь к нему подоспела вовремя. Дали в нос тому, кто затеял драку, добавив ему служивые лежащему на земле под дых сапогом, и он, отдышавшись, уснул, свернувшись как малое дитя калачиком в сторонке, пустив свои кровавые слюни, а Ефим один на один с полицейскими громилами остался. Делать было нечего, ухватил он двух здоровяков за шиворот, сшиб их между собою лбами и за других усердно принялся. После этого и пришлось ему вместо того, чтобы остаться и писать, как и затевалось родителями, картины в Москве, спешно домой на перекладных пробираться, скрываясь за содеянное. Там и записался он в свою партию Социал-Революционеров, не признавая вообще никакую другую власть, кроме собственной.
И младший Евгений тоже был не из робкого десятка студент. И пободаться любил он, и покуролесить один и с толпою так, что не один шалман в столице за время учёбы он со товарищи, такими же студентами оседлывал, потрепав тамошних завсегдатаев. Но таки сумел взять себя в руки, окончив институт, и вернуться паинькой на малую родину. А там встретив на кордоне свою красавицу Наденьку, он и забыл про все свои столичные, лихие, похождения, всецело переключив всё своё мужское внимание и заботу на единственную и дорогую сердцу возлюбленную. Не дай Бог никому, если кто-то вдруг и рискнёт обидеть его ненаглядную Надю… Беги, дуралей, отсель, бег и спасайся, а иначе… Так вот и жили в любви и согласии молодые муж с женой, не имея ни работы, ни достатка и ни тем более возможности хоть что-то прикупить себе из еды за свой счёт. После тяжкой гражданской катавасии в падшему во грехе государству, в его неразберихе и разрухе в двадцатые годы мало кому улыбалось по жизни счастье, кроме самих властей.
Тем не менее по окончанию кровавых после революции братоубийственных годин в стране началось восстановление разрушенного хозяйства. Повсюду стали строиться всё новые и новые, большие и малые заводы и запускаться старые разрушенные войной и все частные, ставшие государственными, предприятия. А молодой супруг в своём активе как раз имел одну из самых востребованных по тем временам не только на Урале инженерную специальность – организатор горно-металлургического производства. И он не стал сидеть дома без дела у тестя на шее. До этого он подвязывался с ним и женой в качестве личной охраны, когда те вынуждены были мотаться по лесным участкам с контрольной по сезону ревизией и на разбирательства по незаконным рубкам со стороны несознательных как бы граждан. Но в любом случае, каждая такая поездка для его красавицы жены и тестя была совсем небезопасна, и бравый, вооружённый пистолетом и тяжёлым кулаком высоченный богатырь был внушительной гарантией в их сохранности.
Саму советскую власть младший Щёкин не принял и относился к ней не то, чтобы враждебно, но очень настороженно и даже сухо, не простив ей ту жестокую гибель своих родителей, особенно матери, которая была тихой и бесконфликтной женщиной, и жившей только ради своих детей. Хорошо образованная и мудрая Семёнова прабабушка чуткая и милейшая Анна Михайловна при всех её достоинствах обладала одним, но самым важным для женщины качеством – своей нежностью и умением сохранять в семейных отношениях тёплую и доверительную атмосферу. Вот почему он, Евгений Щёкин, не случайно выбрал себе в жёны похожую на мать и статью, и характером девушку.