Дельвиг
(пьеса в пяти явлениях)
Действующие лица:
Антон Дельвиг.
Софья.
Бенкендорф.
1.
Начало ноября 1830 года. Санкт-Петербург. Кабинет начальника третьего отделения, шефа жандармов Александр Христофоровича Бенкендорфа.
БЕНКЕНДОРФ. Явился коллежский асессор Дельвиг? Сын лени вдохновенный. Пусть ждёт, каналья, фон-барон.
Откуда титул у него? (листает бумаги из папки). По отцу. Так-так. Отец из обрусевших прибалтийских немцев, был помощником коменданта Московского Кремля. Понятно, как в Лицей попал сей лодырь. Вот и Пушкин говорит:
Дай руку, Дельвиг, что ты спишь?
Проснись, ленивец сонный!
Ты не под кафедрой сидишь,
Латынью усыплённый.
А это аттестация лицейского инспектора: «Барон Дельвиг (Антон) 14-ти лет. Способности его посредственны, как и прилежание, а успехи весьма медленны. Мешкотность вообще его свойство и весьма приметна во всём, только не тогда, когда он шалит или резвится. Тут он и насмешлив, балагур, иногда и не скромен. В нем примечается склонность к праздности и рассеянности". Вот и Пушкин такой же, и Вяземский.
Дальше. Был выпущен на службу в департамент горных и соляных дел, а потом в канцелярию Министерства финансов. Это кто же так посмеялся над ним. Не хватало нам только такого министра финансов, вечно дремлющего. Но опомнились. «По найму» приняли пиита в Императорскую Публичную библиотеку под начало к библиотекарю русского отделения баснописцу Ивану Андреевичу Крылову. Но недолго продержался. Дельвиг учинил в библиотеке полный «хаос», за что и был уволен. Стал чиновником особых поручений в разных ведомствах. Так-так… (закрывает папку). Проси сюда Дельвига Антона Антоновича.
- Появляется полный молодой человек, в очках. –
ДЕЛЬВИГ (кланяется). Добрый день, ваше превосходительство.
БЕНКЕНДОРФ. Здравствуйте, Антон Антонович. Вы не догадываетесь, по какому поводу я вызвал вас?
ДЕЛЬВИГ. Нет, увольте.
БЕНКЕНДОРФ. Да будто бы?
ДЕЛЬВИГ. Ни сном, ни духом.
БЕНКЕНДОРФ. Мало было вам строгого выговора в августе за анонимную заметку Пушкина «Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии». Вы сослались тогда на близорукость. Спрашивается, зачем вы этим занимаетесь? Журналистским делом. Если дальше своего носа не видите? Какой же вы редактор? Ваши приятели Пушкин и Вяземский вас подставили.
ДЕЛЬВИГ. Никто меня не подставлял.
БЕНКЕНДОРФ. И потом…Мы с вами договаривались заменять в текстах слова «республика» и «мятежник» на слова «общество» и «злодей»? Договаривались?
ДЕЛЬВИГ. Договаривались.
БЕНКЕНДОРФ. Так почему же из номера в номер вы не заменяете? А ляпаете, ляпаете всё по-своему.
ДЕЛЬВИГ. Разве?
БЕНКЕНДОРФ. Не валяйте дурака, Антон Антонович, шута горохового не корчите из себя.
ДЕЛЬВИГ. Я и не валяю.
БЕНКЕНДООРФ. И вот, наконец, я открываю вашу «Литературную газету» за номером 61 от 28 октября. И что же я вижу (достаёт газету). Заметочка на французском языке в русской газете: «Вот новые четыре стиха Казимира де-ла Виня на памятник, который предполагают воздвигнуть жертвам революции 27, 28 и 29 июля: «Франция, скажи мне их имена? Я их вижу на этом печальном памятнике. Они так скоро победили, что ты была свободна раньше, чем успела их узнать».
ДЕЛЬВИГ. И что же тут крамольного, Александр Христофорович?
БЕНКЕНДОРФ. Крамольного? Французской революцией пахнуло и у нас. Государь увидел эту вашу пакость. Как попало это подлое четверостишие к вам?
ДЕЛЬВИГ. Кто-то прислал из Франции.
БЕНКЕНДОРФ. Кто-то. Кто именно? Король?
ДЕЛЬВИГ. Да я не помню, ваше превосходительство.
БЕНКЕНДОРФ. Цензор Семёнов, лопух, пропустил крамолу. Но ему простительно, он только поступил на службу. И Семёнов сказал, что сие четверостишие получено от вас.
ДЕЛЬВИГ. Я и не спорю, может быть. Им просто заткнули пустое место в газете. Да и я первый раз слышу от вас, что ничего нельзя печатать, относящееся к последней французской революции.
БЕНКЕНДОРФ. Ты ответишь за это, голубчик, ответишь!
ДЕЛЬВИГ. За что? За совершенно безобидные стихи?
БЕНКЕНДОРФ. Я отправлю вашу троицу: тебя, твоих дружков Пушкина и Вяземского в Сибирь, в тайгу, к медведям. Вы баламутите молодёжь вокруг себя, новых декабристов готовите
ДЕЛЬВИГ. Каких декабристов? Кто вам это сказал? Хотя нетрудно догадаться – кто. Фаддей Булгарин.
БЕНКЕНДОРФ. А хоть бы и он.
ДЕЛЬВИГ. В нашем кругу его не бывает.
БЕНКЕНДОРФ. А вот это мне лучше знать! Всё! На газете вашей крест. Государь в гневе! К Сибири готовьтесь всей троицей. А теперь ступайте, не отнимайте времени у меня!
ДЕЛЬВИГ. Честь имею, ваше превосходительство (пятится к выходу).
БЕНКЕНДОРФ. Адью! И за женой своей следите получше.
ДЕЛЬВИГ. То есть?
БЕНКЕНДОРФ. Ступайте.
2.
- Квартира Дельвигов. Поэт лежит на кушетке с полотенцем на лбу. Его жена, стройная, миловидная женщина Софья играет на пианино сонату Моцарта. –
ДЕЛЬВИГ. Сонечка, остановись, не надо, голова раскалывается. И Лизоньку-малышку разбудишь.
СОФЬЯ. Да это же твоя любимая соната. А Лизонька в другой комнате (садится к мужу на кушетку). Тошенька, друг мой, не переживай. Зачем же ты так убиваешься?
ДЕЛЬВИГ. Как же по-другому, душа моя. Нашу «Литературную газету» прихлопнули как надоевшую муху одним щелчком.
СОФЬЯ. Новую газету придумаешь.
ДЕЛЬВИГ. Легко сказать. Мерзавцы, душат всё! И Пушкин забыл про меня, ничего не пишет.
СОФЬЯ. Он не забыл. Это я забыла тебе сказать. Прости меня. Ты под утро только заснул. И в это время принесли письмо от Пушкина, из Болдино.
ДЕЛЬВИГ. Да? И где оно? Где?
СОФЬЯ. Вот, Тошенька, успокойся.
ДЕЛЬВИГ (берет в руки письмо). Всё расплывается. Я ничего не вижу. Сонечка, читай, мой ангел.
СОФЬЯ (читает). Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую цветочною, по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесенного нам крестовыми воинами, т. е. бурлаками, то в замке твоем, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века и не знаю, в чем дело — и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина. Отец мне ничего про тебя не пишет. А это беспокоит меня, ибо я все-таки его сын — то есть мнителен и хандрлив (каково словечко?). Скажи Плетневу, что он расцеловал бы меня, видя мое осеннее прилежание. Прощай, душа, на другой почте я, может быть, еще что-нибудь тебе пришлю.
Я живу в деревне как в острове, окруженный карантинами. Жду погоды, чтоб жениться и добраться до Петербурга — но я об этом не смею еще и думать.
Твой Пушкин.
ДЕЛЬВИГ. Он ещё ничего не знает. Вот и хорошо. Но чувствует, Француз, кого давить – Фаддея Булгарина.
СОФЬЯ. Александр Сергеевич – жених. Чудно! Не могу себе представить его в тихой, семейной жизни. Он такой непоседа, он подвижен как ртуть.
ДЕЛЬВИГ. А я могу. Александр теперь так распишется, как никогда.
СОФЬЯ. Говорят, она слишком хороша и юна, его избранница Наталья.
ДЕЛЬВИГ. Посмотрим.
СОФЬЯ. Что ему ответить?
ДЕЛЬВИГ. Подожди пока с ответом. Вот приду в себя, соберусь с мыслями.
СОФЬЯ. Знаешь, мне всегда нравится, как ты с Пушкиным встречаешься. Вы целуете руки друг другу. Это так трогательно. Я даже ревную. Мне бы хоть кто-нибудь подобное посвятил:
Но в тряской скачущей телеге,
Мой друг, приятно ли мечтать?
И только мысль: тебя обнять,
С тобой делить вино, мечтанья
И о былом воспоминанье
Меня в ней может утешать.
ДЕЛЬВИГ. Посвящу, душа моя, посвящу, если ответишь на один вопрос.
СОФЬЯ. Какой?
ДЕЛЬВИГ. Что у тебя было с Сергеем Абрамовичем Баратынским.
СОФЬЯ. Опять двадцать пять. Ничего.
ДЕЛЬВИГ. Меня невозможно обмануть. Когда я вошёл, он целовал тебе руки и шею.
СОФЬЯ. О, господи! Да он просто благодарил меня за игру. Он целовал мне только руки, успокойся.
ДЕЛЬВИГ. И густо покраснел, как будто от стыда и так быстро ретировался.
СОФЬЯ. Вздор. Чего ты на придумывал. Сергей из деликатности ушёл.
ДЕЛЬВИГ. За что, за что ты отравила
Неисцелимо жизнь мою?
Ты как дитя мне говорила:
«Верь сердцу, я тебя люблю!»
СОФЬЯ. Что?
ДЕЛЬВИГ. Надо запомнить, записать.
СОФЬЯ. Ты с ума сошёл.
ДЕЛЬВИГ. И в литературном салоне ты искокетничалась. Ты специально открыла его для поклонников. Я стал рогатым посмешищем.
СОФЬЯ. Тошенька, не начинай, не надо.
- Дельвиг кашляет. –
Сам себя же мучаешь и зря.
ДЕЛЬВИГ. Не зря.
СОФЬЯ. Подумаешь, кому-то улыбнулась…(уходит, играет на пианино).
- Дельвиг засыпает.-
3.
Кабинет Бенкендорфа. Шеф жандармов устало перебирает бумаги на столе.
БЕНКЕНДОРФ (зрителям). Этот Фаддей как с цепи сорвался, завалил нас донесениями (читает). Посвящение Дельвигу от Пушкина:
Мы рождены, мой брат названый Под одинаковой звездой. Киприда, Феб и Вакх румяный Играли нашею судьбой.
Явилися мы рано оба На ипподром, а не на торг, Вблизи державинского гроба, И шумный встретил нас восторг.
Ну и что? Пусть он, арапчик, пишет в этом же духе и побольше…Будущую тёщу его мы успокоили. Женится на это красавице Наташе Гончаровой и перестанет нам докучать, корчить Байрона из себя. Она 113 любовь его, ох и юбочник Александр Сергеевич...
А что сам Дельвиг? Занемог. Ах, нежная душа, расстроился Антон Антонович. Газета видите ли закрывается, надо готовиться к цепям, к Сибири. Он ещё не ведает, как государь наш добр. Государь разрешает продолжить издание «Литературной газеты», но без цензора Семёнова и с другим редактором, с Сомовым.
Так надо и передать сие Дельвигу. Попечитель Бороздин это сделает лучше всех (поёт). Соловей мой, соловей, ты куда, куда летишь? Где всю ночку пропоёшь?..
Всё же одна-то песня от Дельвига останется, как не крути…посвященная Пушкину.
4.
- Январь 1831 года. Квартира Дельвигов. Антон Антонович лежит на кушетке, накрытый пледом. Софья находится рядом с мужем в кресле. Она читает журнал.-
ДЕЛЬВИГ. Соня! Сонечка! (кашляет).
СОФЬЯ. Да, милый.
ДЕЛЬВИГ. Сонечка, ты здесь? Душа моя.
СОФЬЯ. Да, мой хороший. Выпей воды, пожалуйста.
ДЕЛЬВИГ (пьёт воду из стакана). Я долго спал?
СОФЬЯ. Да, и слава богу, тебе нужен сон. И Лизонька, малютка, вся в тебя, она тоже любит подремать.
ДЕЛЬВИГ. Это плохо, что в меня. Ты помнишь мою надпись: «Прохожий, здесь лежит философ-человек. Он проспал целый век».
СОФЬЯ. Не надо об этом, Тошенька.
ДЕЛЬВИГ. И Пушкин, как он верно заметил:
Любовью, дружеством и ленью
Укрытый от забот и бед,
Живи под их надёжной сенью;
В уединении ты счастлив: ты поэт.
СОФЬЯ. Это он в шутку, Тошенька.
ДЕЛЬВИГ. Лень Тося – это про меня.
СОФЬЯ. Не про тебя! Ты столько уже создал песен и стихов. И все шедевры.
ДЕЛЬВИГ. Ты преувеличиваешь, как всегда.
СОФЬЯ. Вот и Михаил Лукьянович тоже самое говорит.
ДЕЛЬВИГ. Миша был сегодня?
СОФЬЯ. Заходил, принёс лекарства. Мы не хотели тебя будить.
ДЕЛЬВИГ. А Сергея Баратынского не было?
СОФЬЯ. Не было и не будет никогда.
ДЕЛЬВИГ. Он не прячется в соседней комнате?
СОФЬЯ. Нет.
ДЕЛЬВИГ. А Миша, староста наш вечный, добрая душа. Мерзавцы, мы его дразнили в лицее: «паяс двухсот номеров». Вот уж точно скотобратцы.
Мишук не устаёт смешить,
Что день, то новое проказит,
Теперь затеял умным быть…
Не правда ль мастерски паясит?..
Кого он только не изображал! И лицейских учителей и директоров, и нас. На одной из годовщин он поразил сходством: Миша – восковая статуя Петра (закашливается).
СОФЬЯ. Михаил Лукьянович написал музыку к твоим стихам: «Когда, душа, просилась ты».
ДЕЛЬВИГ. Да? И ноты принёс?
СОФЬЯ. Принёс. Я сыграю тебе?
ДЕЛЬВИГ. Потом, потом (кашляет, пьёт воду).
СОФЬЯ. Я вызову доктора.
ДЕЛЬВИГ. Нет, Сонечка, это же пустяковая простуда. Она сегодня и пройдёт. Ты лучше мне скажи, из Москвы не было весточки от Пушкина?
СОФЬЯ. Не было, ему сейчас не до нас. Александр Сергеевич готовится к свадьбе, переживает поди.
ДЕЛЬВИГ. Не то слово переживает... А как «Литературная газета»? от Ореста Сомова нет писем? Новый номер он не присылал?
СОФЬЯ. Нет.
ДЕЛЬВИГ. Понял ли он что-нибудь? Что мы ему с тобой написали? Может быть, обиделся?
СОФЬЯ. У меня остался черновик письма.
ДЕЛЬВИГ. Прочти, пожалуйста.
СОФЬЯ (читает). Милостивый государь Орест Михайлович! По распоряжению высшего начальства, сообщено мне запрещение издавать «Литературную газету», поэтому я предоставляю вам право испрашивать позволение на издание оной газеты от вашего имени. Вместе с сим, передаю вам все сделки по оному изданию, счёты с типографией и бумажной фабрикой действительной статской советницы Кайдановой, требования газетной экспедиции Санкт-Петербургского почтамта с именами подписчиков на сей и на будущий 1831 год; во всех же понесённых мною издержках, признаю себя вполне от вас удовлетворённым. С истинным почтением имею честь быть вашим покорным слугой барон Дельвиг…
Вот. Разве можно на это письмо обидеться? Наоборот, Сомов стал редактором «Литературной газеты», он должен быть благодарен тебе.
ДЕЛЬВИГ. Не мне, а Бенкендорфу. Я теперь растоптан и выброшен на обочину.
СОФЬЯ. Нет, что за мысли у тебя.
ДЕЛЬВИГ. Бенкендорф, поди, открыл особое дело на Дельвига. Меня ждёт Сибирь.
СОФЬЯ. Они не посмеют.
ДЕЛЬВИГ. Свежо предание…Сонечка, как же вы без меня будете с Лизонькой? С чем я вас оставляю? С долгами ведь оставляю.
СОФЬЯ. О чём ты? Не пугай меня, Тошенька. Я сейчас же пошлю за доктором.
ДЕЛЬВИГ. Нет, лучше пошли за священником.
СОФЬЯ. Зачем за священником?
ДЕЛЬВИГ. Посылай, не медли.
- Софья стремительно уходит. –
ДЕЛЬВИГ (закашливается, пытается приподняться). Соня! Сонечка! Душа моя, душа моя (роняет голову на подушку).
5.
- Кабинет Бенкендорфа. Шеф жандармов держит в руках газету -.
БЕНКЕНДОРФ. Ну вот, совсем другое дело, другой редактор Сомов. Не газета стала, а заглядение, образец. Давно бы так (открывает последнюю страницу). 14 января скоропостижно скончался бывший редактор «Литературной газеты», поэт Дельвиг Антон Антонович. А вот это лишнее, лишнее. Зачем? Не надо (зачёркивает карандашом). Хотя по сути - Дельвиг был безобидный, добрый малый. Даже прощал своей жене шашни на стороне. Это Пушкин с Вяземским его вечно баламутили, провоцировали на стихи:
Но на время омрачим
Мы веселье наше, братья,
Что мы двух друзей не зрим
И не жмём в свои объятья
Нет их с нами, но в сей час
В их сердцах пылает пламень.
Верьте, внятен им наш глас,
Он проникнет твёрдый камень...
Эти двое-то декабристы Пущин, Кюхельбеккер (перебирает бумаги на столе). От Фаддея Булгарина письмецо. Всё по тому же поводу. «27 января в ресторане «Яр» состоялись поминки по литератору Антону Дельвигу. Среди участников были: Пушкин, Баратынский, Языков, Вяземский». Вот она компания. В Сибирь бы закатать их на вечное поселение.
Пушкин пишет Петру Плетнёву:
«Что скажу тебе, мой милый! Ужасное известие получил я в воскресение. На другой день оно подтвердилось. Вчера ездил я к Салтыкову объявить ему всё — и не имел духу. Вечером получил твое письмо. Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд, я глубоко сожалел о нем как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду — около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? Ты, я, Баратынский, вот и всё.
Вчера провел я день с Нащокиным, который сильно поражен его смертию, — говорили о нем, называя его покойник Дельвиг, и этот эпитет был столь же странен, как и страшен. Нечего делать! согласимся. Покойник Дельвиг. Быть так.
Баратынский болен с огорчения. Меня не так-то легко с ног свалить. Будь здоров — и постараемся быть живы».
Позвольте, какой Баратынский, брат поэта? Сергей Абрамович, ухажёр Софьи Дельвиг, её любовничек? Так он, уверен я, отчасти вздохнул облегчённо…
Дальше, Пушкин Елизавете Хитрово:
«Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Он был лучшим из нас. Наши ряды начинают редеть».
И снова от Фаддея: «В суете похорон у Софьи Михайловны Дельвиг были украдены ломбардные билеты на сумму 54 тысячи рублей». Ну про это нам известно, занимаемся. Негодяй пока не пойман.
От московского агента: «Пушкин хочет помочь вдове. Он желает издать журнал «Северные цветы» в пользу семьи Дельвига». Что ж, благородный порыв, бог в помощь.
Перехвачено ещё одно письмо от Александра Сергеевича Плетнёву: «Напишем жизнь нашего друга, жизнь, богатую не романтическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым чистым разумом и надеждами…» Что бы это значило?
А это:
Чем чаще празднует Лицей
Свою святую годовщину,
Тем робче старый круг друзей
В семью стесняется едину…
Вот и последние в жизни заметки Дельвига о пушкинском «Борисе Годунове»:
«Везде в Годунове видим человека великого, достойного царствовать и быыть благодетелем рода человеческого, но униженного ужасным злодеянием, которое, как фурия, его преследует и на каждое доброе дело его накидывает покров отвратительный.
Видя хотя и заслуженные страдания великого человека, невольно умиляешься и веришь, что кара за убиение невинного царевича падает на одну голову его, и не тронет его невинного сына…»
Это, пожалуй, можно и пустить в «Литературной газете», но без подписи Дельвига. Впрочем, что скажет государь? Что скажет государь? (удаляется с папкой в руках).