Shalfey северный роман. Глава 20. Не просто слова

  Глава 20
  Не просто слова

  Этим вечером я сел наконец за своего «Шалфея». Просматривая цифровой архив, с целью выяснить, с чего вообще можно бы начать, открыл очередную папку, и на глаза мне попалась небольшая поэмка, которую я начал писать несколько лет тому, но так и не закончил. Решено было поэму отредактировать, поскольку напрягла она меня многолетней своей незавершенностью. Пока вопрос не закрыт — браться за новое бессмысленно, покоя мне все равно не будет, понял я. К тому же, это был вполне законный повод отложить работу над книгой еще на несколько дней, упрекать себя за это я точно не стал бы. Да и никто другой, уверен, тоже. Под «кем-то другим» подразумевалась, разумеется, Ирсен.

  Просидев всю ночь до шести и ничего путного так и не совершив, немного поспав, я сел опять за письменный стол и включил компьютер. Перед моим затуманенным взором вновь повисла девушка в зеленом шелковом гамаке и обтягивающем черном трико. И продолжалось сие весь день. Так девушке я об этом и сообщил.

  — Какой кошмар ты сейчас написал! — эмоционально отреагировала она.

  — Красивое позитивное фото! И эстетичное. Мне в тему. — Я улыбнулся, вполне довольный ее реакцией.

  — Ой, представить страшно! Вот этим и займись! А то болтаюсь я тут! — продолжала цвести Ирсен, давая таким образом «добро» на поэму.

  Что и требовалось.

  Я кинул ей ссылку на любимую чилаут-станцию и трек, звучавший у меня весь этот день. Называлась композиция «Clouds», под нее я впоследствии над поэмой и трудился.

  — Всего лишь чилаут, ничего страшного, я же «иностранец совершенно безопасный»! — подшутил я над своим целибатом (куда ж опять без Булгакова) — и объяснил, что начинаю набирать треки для озвучания книги: любимые композиции будут играть на фоне. — Будут играть на Афоне! — попытался я опять обшутить.

  — Так книгой и займись! Я потом все послушаю, — пообещала Ирсен. — Вот почему у тебя такое состояние! — заключила позже. — Я бы тоже упадок сил почувствовала, если бы это постоянно слушала! — не оценила она мою музыку.

  Сама в этот день слушала Коккера.

  Мой юный племянник, Хью, к слову, посещавший в глубоком детстве музыкальную школу по классу фортепиано, изучавший по мере сил нотную грамоту, сольфеджио и хор, услышав однажды у деда запись Джо, сконфузился и по-детски брезгливо изрек: «Так хрипло поет… Даже стыдно слушать!» Но о вкусах, как известно, не спорят. И если бы Ирсен видела поэтический текст, над которым я сейчас работал, то не удивлялась бы и музыке, звучавшей «на моем Афоне», которая была вполне позитивна в сравнении с моими стихами.

  Вечером Ирсен с двумя золовками посетила театр. На нее, по ее словам, обычно брали билет, потом сообщали — когда и куда состоится поход, но она (опять же по ее словам) обычно и этого не помнила.

  — Спектакль настолько интересен, что жду антракта, чтоб отсюда слинять! Смысл сего действия я потеряла минут через пятнадцать! — комментировали мне происходящее на сцене.

  Я нашел и посмотрел рекламный ролик спектакля. Никогда бы на такое не пошел. Но все же посоветовал не отвлекаться, держать себя в руках и успокаивать себя мыслью, что и это явление культуры тоже необходимо поддержать рублем: кто знает, быть может в будущем они порадуют нас и шедеврами. Спектакль назывался «Что творят мужчины». Я заметил, что если написать ключевое слово с заглавной, то речь пойдет о творчестве, а не черт знает о чем. Но и это не помогло.

  — Мы свалили! Пошли а кафу! — оперативно выдала Ирсен шедевр собственный.

  — Все ясно, для вас это повод просто слинять из дома, — заключил я.

  — Да фигня полная! — не унималась Ирсен. — Я еще в гости забурилась, сейчас домой и спать, — сообщила в десять.

  Я же весь день просидел над поэмой, буквально выдавливая из себя рифмы, которые почему-то был не в состоянии нормально взаиморасположить. Никогда так трудно мне это не давалось. Текста было на четыре страницы, которые написаны были из-за последних четырех строк, появившихся несколькими годами ранее, которые показались мне сильными и потому не хотелось их упускать. Я пообещал, что если текст сегодня более-менее поправлю — покажу. Просил сказать свое мнение, если, конечно, еще не уснет и время позволит.

  — Как обычно, в общем, — подвел я. А немногим позже озвучил еще одно, о чем думал уже не первый день: — Мне вот, знаешь, что еще подумалось… — начал я и взял паузу, сомневаясь опять, говорить или нет. — Не слишком ли мы становимся близки? — поколебавшись, но все же решившись, спросил я. — Я-то ладно, я привык к разочарованиям и потерям, — несколько самонадеянно продолжал я, — и, вроде как, завязал со всем этим… — (деликатно напомнил о своем целибате, как бы еще сомневаясь в этом своем решении). — Но тебе не будет ли это неполезно и тяжело в перспективе? Да и из уважения к твоему мужу и ко всей твоей семье не стоит ли нам попридержать коней? Что думаешь? Или я нагнетаю и преувеличиваю риски? Но я за тебя переживаю. Однако, если тебе нужен шкаф, в который можно спрятаться и в котором можно прийти в себя — я к твоим услугам, — прибавил я в конце толику позитива и возможности для обоюдного маневра.

  Самому придерживать коней мне совсем не хотелось. Но эти кони, чувствовал я, могли меня понести, увлекая в неизвестность, обещая мне свежий воздух и ветер — и, кажется, очень много ветра, и новые чувства, и новые мысли, и смыслы, и даже, быть может, какую-то новую жизнь. Но я должен был озвучить и возможные риски, пусть призрачные и наивные, и во многом для меня фантастические — озвучить которые я был обязан, потому что кони эти могли понести меня так — и понести не только меня — что могли покалечить людей других, людей безвинных, людей для меня не чужих.

  — Хороший вопрос задал, — согласилась Ирсен. — Отвечу, когда найду достаточно времени, — пообещала. Но времени ей не хватало катастрофически: — Сейчас подруга придет, у нее любовный треугольник! Видимо, ночь насмарку… — вроде как загрустила она.

  — Вот и хорошо, — успокаивал я, — поэмищу мою заодно прочитаешь, я ее вроде уже почти причесал более-менее.

  — У меня еще муж и дети! — напомнила Ирсен о главном. — Тимка еще не спит, Элджей с Кокси чего-то перетирают на кухне, видимо, она у нас надолго… Ну, это как обычно! А к восьми утра мне к бабушке! Жизнь бьет ключом, только успевай отбиваться! Со свояченицей еще разругалась! Дядю послала в далекое эротичное приключение! Первого декабря с девочками идем гулять, второго на митинг! Что-то еще было, я и не помню… Я тебе еще не надоела?

  — И Остапа понесло… — улыбнулся я. — Не-не, давай еще! — попросил. Мне даже нравилось.

  — Остап на грани! — продолжала эмоционировать Ирсен.

  — Чего это ты со всеми ругаешься? Критические дни? — подтрунил я.

  — Нет! Достали! Я могу долго терпеть, но, видимо, это край!

  — Шкаф открыт, — предложил я альтернативу.

  — Я знаю.

  — Залезай тогда, выспишься сколько захочешь, утром шкаф тебе завтрак приготовит (помоет яблок), — размечтался я, — а потом гулять отведет, красота…

  — Хороший сон… — улыбнулась Ирсен.

  Я заметил, что этот шкаф — неплохой персонаж для сказки.

  — Сказочник! — быстро определили мое амплуа. — Мы завтра вечером к твоим идем.

  Я об этом был уже наслышан и передал «превед» своим, чем и рассмешил. Многого не требовалось, и это было классно.

  — Знаешь, чего я сейчас больше всего не хочу… — начала Ирсен.

  — Знаю! Ты не хочешь не хотеть! Да ведь? — не к месту ее перебив, уточнил я, так как на другом конце замолчали.

  — Ну… так наверное, — улыбнулись мне.

  Я предложил продолжить.

  — Да ладно, уже неважно, Остап успокоился.

  — Ну интересно же: спать ты не хочешь, или читать мое… это… — намекнул я на поэму.

  — Март! Не переводи на себя никогда! — запретила мне Ирсен и поспешила заверить, что прочитать поэму «очень хочет!»

  К полуночи Тимон уснул, Остап успокоился, а Ирсен, снова став собой, пошла успокаивать гостившую у нее «сумасшедшую блондинку»: «Сидит, ждет меня… — прислала фото подруги. — Это моя карма. Все, я пошла!»

  И исчезла.

  Я решил, что Ирсен удалилась до утра, и в сеть больше не выходил.

  — Ну и где твоя поэма?! — возмущались ко мне за обещанным уже поздней ночью. — Конечно! Лучше в начале пятого почитать статейки Познера… — опять упрекнули за нерасторопность уже под утро и рассказали «прикол из театра»: — Мы когда уходили, гардеробщица спрашивает: «А почему вы уходите? Вам не понравилось как играет Сергей Астахов?» Видимо, это какая-то московская знаменитость, мне вообще ничего ни имя, ни странный мужик на сцене не сказали. «А вы знайте, — таким переживательным тоном, — ведь ему перед спектаклем плохо было, даже скорую вызывали, погода-то сами видите какая». Нормальная погода, снег. Ну я возьми и ляпни: «Ну, тем более, надо уходить, а то мало ли что». Гардеробщица с нервным смешком поскорее отдала нам одежду!

  Прошло еще полтора часа. Ирсен по-прежнему не спалось.

  — Я уже поела сходила, что бы еще сделать… — задумавшись о глобальном, сообщала она в пол шестого.

  (Позже я посоветовал «еще раз сходить», но шутка ей не зашла.)

  — Ну и чего вы все спите! — опять возмущалась она четверть часа спустя. — «Чем мы счастливее, тем меньше времени на сон нам нужно…» Так вот, в чем дело! — цитировала она, делая умозаключения в шесть, на что-то, видимо, мне намекая. — Все, пошла я спать! — сообщала в четверть седьмого. — Это какое-то издевательство! Я так хочу спать, а мне нужно идти! — возмущалась без четверти восемь.

  — У Остапа случилась бессонница, — улыбнувшись, заключил я проснувшись в полдень, и сообщил, что лег в пятом и если бы знал, что она так металась всю ночь, конечно составил бы ей в этом компанию. Насчет поэмы имел сообщить, что до сих пор не доволен результатом, поэтому и показывать пока нечего.

  — Хорошо, как скажешь, — покорно согласилась Ирсен и опять вернулась к театральной теме, к тому «Что творят мужчины»: — Первый раз так попала (не считая Булгакова)! Такой бред! — лаконично подвела она итоги культурной недели.

  Начинался уикенд.

  — Может, ты слишком «трезвая» для подобного? — предположил я, намекая не столько на отсутствие в ее жизни алкоголя, сколько на категоричность ее суждений.

  — Я адекватная! — уверенно заявила Ирсен. — И мы втроем такие видать! Плоские шутки, похабная игра… Не, это не мой вариант! Я знаю куда сходить. Просто, тут так вышло.

  — Это я запомню! — Мне стало весело. «Адекватная!» Заявление было сделано сильное.

  — Почему? Что не так-то?! — закипятилась она.

  — Вот! Именно это и «не так»! Надо было просто улыбнуться! — показал я пример еще двумя скобочками. — У тебя недосып наверно.

  — У меня ощущение, что по мне танк проехал! Буду сегодня злой!

  — Тогда тебя лучше не трогать.

  Ирсен не исключала, что на сегодня — это лучший вариант.

  Но вечером сама мне написала:
  — Ты знаешь, я сегодня была у бабушки… И что-то как-то на меня накатило (ну там понятно все), и я тебе написала — ты ведь тут (я удалила потом сообщение за ненадобностью). И этого было достаточно! Даже то, что тебя не было онлайн — это было неважно! Важно было твое присутствие! Именно вот так, не видя, а просто ощущая — это именно та поддержка, которая мне была нужна! Мне не нужно было, чтоб мне заглядывали в глаза, говорили какие-то слова, жалели и так далее… Но я была не одна! И вчера, когда я начала писать о том, чего бы я не хотела… Так вот, когда «это» уже случится, я больше всего не хочу видеть родню и всю эту фальшь! Спасибо тебе за твое присутствие. Не пиши пока ничего, мы сейчас у твоих. Потом Кокси опять придет… Сил на нее нет конечно… Очень хочется спать…

  Суббота. Я не появлялся весь день.

  — Сегодня тебя, наверное, уже не стоит ждать, — начал я, вернувшись в сеть до полуночи. — Да и «сегодня» — это уже завтра, в общем-то. Знаешь, я днем хотел написать тебе примерно то же самое, что ты мне написала, но решил тебя не беспокоить и не отвлекать. Хотел написать, что несмотря на то, что тебя переехал танк, и несмотря на то, что тебя лучше не трогать, мне от нашего общения, даже при его отсутствии — тепло и хорошо… И если вдруг опять ночью понадобится чтение, посмотри, что я сохранил для дяди Марта. Он у нас Фома неверующий, точнее, он верит только в науку, а тут как раз описан опыт человека от науки… — И я отправил Ирсен фрагмент статьи со ссылкой на первоисточник, который мог бы ее заинтересовать, «бабушкина» тема.

  В статье говорилось о физике-атеисте, который внезапно скончался и каким-то чудом остался жив, вернувшись с того света. «От его сенсационного заявления мурашки по коже!» — сообщалось в статье, и «желтизна» эта немного настораживала. Однако дальнейшая информация была конкретна и похожа на правду: «Ведущий конструктор ОКБ "Импульс" Владимир Ефремов умер внезапно. Зашелся в кашле, опустился на диван и затих. Родственники поначалу не поняли, что случилось ужасное. Подумали, что присел отдохнуть», — гласил текст заголовка. Далее описывалось, как сестра-медик диагностировала у брата остановку сердца, как пыталась его реанимировать, как заканчивалась уже восьмая минута, когда ее ладони ощутили «слабый ответный толчок», как сердце его включилось, и Владимир задышал сам. «Живой! — обняла сестра брата. — Мы думали, что ты умер. Что уже все, конец!» «Конца нет, — прошептал он в ответ. — Там тоже жизнь. Но другая. Лучше…» Дальше сообщалось, что Владимир записал пережитое во время клинической смерти во всех подробностях и что его свидетельства бесценны. «Это первое научное исследование загробной жизни ученым, который сам пережил смерть. Свои наблюдения Владимир Григорьевич опубликовал в журнале "Научно-технические ведомости Санкт-Петербургского государственного технического университета", а затем рассказал о них на научном конгрессе. Его доклад о загробной жизни стал сенсацией». «Придумать такое невозможно!» — заявил другой профессор, глава Международного клуба ученых. «Репутация Владимира Ефремова в научных кругах безупречна! Он крупный специалист в области искусственного интеллекта, долгое время работал в ОКБ "Импульс". Участвовал в запуске Гагарина, внес вклад в разработку новейших ракетных систем. Четырежды его научный коллектив получал Государственную премию».

  Резюме достойное, если действительно все было так на самом деле. Я не проверял достоверность фактического материала, и если это была утка, то была она неплоха, а если не утка — то пример того, как излишняя восторженность может вселять сомнения. Меня же привлек материал не столько объективно-фактический, сколько субъективно — который и заставил меня эту статью сохранить, поскольку перекликалась она с моим собственным опытом — не посмертным конечно, но опытом состояний сознания — измененных.

  Итак, физик-атеист рассказывает: «В мозгу промелькнула мысль, что это последняя секунда моей жизни. Но сознание почему-то не отключилось. Вдруг появилось ощущение необычайной легкости. У меня уже ничего не болело — ни горло, ни сердце, ни желудок. Так комфортно чувствовал себя только в детстве. Не ощущал своего тела и не видел его. Но со мной были все мои чувства и воспоминания. Я летел куда-то по гигантской трубе. Ощущения полета оказались знакомыми — подобное случалось прежде во сне. Мысленно попытался замедлить полет, поменять его направление. Получилось! Ужаса и страха не было. Только блаженство. Попытался проанализировать происходящее. Выводы пришли мгновенно. Мир, в который попал, существует. Я мыслю, следовательно, тоже существую. И мое мышление обладает свойством причинности, раз оно может менять направление и скорость моего полета. Все было свежо, ярко и интересно! Мое сознание работало совершенно иначе, чем прежде. Оно охватывало все сразу одновременно, для него не существовало ни времени, ни расстояний. Я любовался окружающим миром. Он был словно свернут в трубу. Солнца не видел, всюду ровный свет, не отбрасывающий теней. На стенках трубы видны какие-то неоднородные структуры, напоминающие рельеф. Нельзя было определить, где верх, а где низ. Попытался запоминать местность, над которой пролетал. Это было похоже на какие-то горы. Ландшафт запоминался безо всякого труда, объем моей памяти был поистине бездонным. Попробовал вернуться в то место, над которым уже пролетел, мысленно представив его. Все вышло! Это было похоже на телепортацию <…> Было ощущение всесильности мысли <…> Мое информационное взаимодействие с окружающей обстановкой постепенно утрачивало односторонний характер. На сформулированный вопрос в моем сознании появлялся ответ. Поначалу такие ответы воспринимались как естественный результат размышлений. Но поступающая ко мне информация стала выходить за пределы тех знаний, которыми обладал при жизни. Знания, полученные в этой трубе, многократно превышали мой прежний багаж! Я осознал, что меня ведет Некто вездесущий, не имеющий границ. И Он обладает неограниченными возможностями, всесилен и полон любви. Этот невидимый, но осязаемый всем моим существом субъект делал все, чтобы не напугать меня. Я понял, что это Он показывал мне явления и проблемы во всей причинно-следственной связи. Я не видел Его, но чувствовал остро-остро. И знал, что это Бог… Вдруг я заметил, что мне что-то мешает. Меня тащили наружу, как морковку из грядки. Не хотелось возвращаться, все было хорошо. Все замелькало, и я увидел свою сестру. Она была испуганной, а я сиял от восторга… <…> Процессы там протекают не линейно, как у нас, они не растянуты во времени. Они идут одновременно и во все стороны. Объекты «на том свете» представлены в виде информационных блоков, содержание которых определяет их местонахождение и свойства. Все и вся находится друг с другом в причинно-следственной связи. Объекты и свойства заключены в единую глобальную информационную структуру, в которой все идет по заданным ведущим субъектом — то есть Богом — законам. Ему подвластно появление, изменение или удаление любых объектов, свойств, процессов, в том числе хода времени. <…> Человек, как источник информации, тоже может влиять на объекты в доступной ему сфере. По моей воле менялся рельеф «трубы», возникали земные объекты. Похоже на гигантскую компьютерную игру. Но оба мира, наш и загробный, реальны. Они постоянно взаимодействуют друг с другом, хоть и обособлены один от другого, и образуют в совокупности с управляющим субъектом-Богом — глобальную интеллектуальную систему. Наш мир более прост для осмысления, он имеет жесткий каркас констант, обеспечивающих незыблемость законов природы, связующим события началом выступает время. В загробном мире констант либо нет вообще, либо их значительно меньше, чем в нашем, и они могут меняться. Основу построения того мира составляют информационные образования, содержащие всю совокупность известных и еще неизвестных свойств материальных объектов при полном отсутствии самих объектов. Так, как на Земле это бывает в условиях моделирования на ЭВМ. Я понял — человек видит там то, что хочет видеть. Поэтому описания загробного мира людьми, пережившими смерть, отличаются друг от друга. Праведник видит рай, грешник — ад… Для меня смерть была ничем не передаваемой радостью, не сопоставимой ни с чем на Земле. Даже любовь к женщине по сравнению с пережитым там — ничто… В Евангелии от Иоанна сказано, что «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было вначале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть». Не это ли намек на то, что в Писании под «словом» имеется в виду некая глобальная информационная суть, включающая в себя всеобъемлющее содержание всего? Мышление всех людей обладает свойством причинности, но мало кто догадывается об этом. Чтобы не причинить зла себе и другим, нужно следовать религиозным нормам жизни. Святые книги продиктованы Творцом, это техника безопасности человечества… Смерть для меня сейчас не страшна. Я знаю, что это дверь в другой мир».

  Думаю, если кто-то этого физика-«атеиста» и выдумал, то лишь для того, чтобы донести до аудитории свой (или чей-то еще) психоделический или посмертный опыт. Дяде Марту статью показывать в итоге не стал. Надо было распечатывать, нести в бумажном виде… Все равно бесполезно. «Великий скептик». Только зря напрягу этим Ирсен и маму, решил я.


  25 ноября

  Этот воскресный день «задался» у Ирсен с самого утра: Кокси предупредила, что собирается на свидание, потом заскочит к ней, чтобы все обсудить. «МОЙ МУЖЧИНА!» — писала она подруге восхищенным капсом, характеризуя того, кто стал причиной ее любовного треугольника. Кокси была замужем. Позднее выяснилось, что треугольник этот был у нее не первый. Дурной пример.

  — Да еще и от сестры сто пятьдесят смс в секунду! Нормально! Все как обычно! Что-то я наверное отрабатываю за прошлые жизни… — пессимистично выводила Ирсен в преддверии последнего выходного дня. — Вы с Дзеном дома или уехали в деревню?

  В деревню мы съездили днем раньше, в субботу. Случилось сие спонтанно, ненадолго и без ночевки: выгуливали Плюшу. И себя тоже немножко. Когда ехали обратно, Дзен предложил заехать в сетевой магазин за светильником, который я купил на севере, но оставил сыну Ирсен. Купили. Постоял светильник дома полчаса, Дзен поехал с ним к матери. Там у двухлетней своей сестренки спросил: «Нравится?» Та ответила «Дя!» Он спросил, можно ли забрать его обратно, домой? Она ответила «Неть!»

  — И все… Нету у нас опять светильника! — пожаловался я Ирсен.

  — Попытка номер три тогда! — присоветовала она. — То есть, ты в деревню пока не заезжаешь?

  Переезд опять откладывался, надо было дописать поэму. Да и городские дела я еще не все завершил. Поэма же шла очень тяжело, никогда так трудно не было, со скрипом, с пробуксовками, и все равно получалось топорно, а тема была деликатная. Исправляя что-либо с вечера, утром я не мог это читать. Казалось, надо все переписывать заново, с нуля, за исключением, разве, нескольких последних строк, из-за которых все и началось. Ирсен предположила, что я к себе придираюсь и предложила оставить все «на потом». Но этим процессом нельзя было управлять так просто.

  — Если что-то идет сейчас — надо делать, — разъяснил я. — А то потом на годы может зависнуть. Эта поэма и так несколько лет ждала и почему-то именно сейчас совершенно случайно возникла снова. А «придираться» — это не совсем подходящее определение, потому что если получилось хорошо — ты это точно знаешь.

  — У тебя сейчас вид немного учительский, да? — полюбопытствовала Ирсен. Видимо, был у нее на этот счет какой-то пунктик.

  Я заверил, что ей это снова привиделось.

  — Так звучит, — улыбнулась она.

  Я же лежал на полу, под одеялом, на животе у меня (обозначил я его пузом) лежал компьютер, и я просто болтал с Ирсен, ковыряя в носу и рассказывая попутно о тонкостях процесса творческого. Ей же казалось, будто я снова ее «учительствую». Это начинало меня немного напрягать.

  — Одно другого не отменяет, так даже еще забавнее! — рассмеялась она.

  — Ты на мою маму очень похожа, — скептически усмехнулся я. — Ей тоже часто кажется, что я поучаю, а я просто рассказываю или объясняю то, что считаю нужным объяснить подробнее. И ваше восприятие моих слов, на мой взгляд, часто не соответствует посылу.

  — Нет! Я же не говорю что ты поучаешь! Вид у тебя такой и постановка фраз… Но мне нравится! — примирительно улыбнулась Ирсен.

  Воспользовавшись благоприятным моментом, я действительно решил ее немного «поучить» и приступил к тому — за что зацепился мой глаз совсем недавно:
  — Ты вот писала, что когда «это» уже случится, ты больше всего не хочешь видеть родню и всю эту фальшь… — вспомнил я слова Ирсен о похоронах. — Но мне думается, что слово «фальшь» не совсем корректно применять ко всем родственникам, разве что, к кому-то конкретно… Но всех твоих обстоятельств я не знаю. А люди будут вести себя так, как это принято и будут говорить то, что все говорят в подобных случаях, и это нормально, — осторожно подводил я к более объективному взгляду на предмет.

  — Мне это не нужно! А все остальное я знаю! — безапелляционно отрезала Ирсен.

  — Может быть, нужно им?

  — Нет! Не нужно! Так принято! — упрямо гнула она свое.

  Я решил подойти с другой стороны:
  — А если бы все было совсем без слов, в полной тишине. Было бы нормально?

  — Да.

  — А теперь представь, что тишина «принята» у всех… Нет ли вероятности, что тогда и тишину ты воспринимала бы как фальшь и хотела бы чего-то другого?

  — Сомневаюсь.

  — Хорошо. Но ты подумай об этом.

  — Я думаю… Но пока не знаю как сформулировать.

  — Это называется «поймать идею», поэты именно этим и занимаются! — научил я.

  — Да я уж поняла, ад еще тот… — быстро научилась она — и была в этом чертовски права.

  — Да уж, — согласился и я, — читаешь несколько строк и думаешь: «Ну и чего в них такого…», а на самом деле, серьезная работа.

  — Тогда работай. — И в этом Ирсен была чертовски права тоже. А поздним вечером, почти уже ночью, сформулировала свой ответ по поводу упомянутой всуе фальши и тишины: — Ты обобщаешь сейчас, рассматриваешь абсолютно всех, подгоняя их под один взгляд, — писала она. — А я говорю про себя. Я наблюдала много разных людей в подобной ситуации. И большинство действительно выберут тишину, не обращая внимания на то, что принято. Это будут и те люди, которые приходят на прощание, и те, кто потерял. Это честнее. Я не говорю сейчас про различные отклонения и откровенное привлечение внимания. Но спасибо, что пытаешь раскрутить, мне это важно, — дипломатично завершила она, перевернув однако все с ног на голову. Ведь именно на это я и пытался ей указать — что говорила она только лишь о себе. Показалось, не хватило в конце добавить что-нибудь вроде «…fucking lunatic».

  Ирсен же опять интересовалась, как продвигается работа над поэмой? Я снова повторял, что тема эта «тяжелая и трудная», что надо «обязательно эту работу доделать». «Да она еще и в цифре вся, — жаловался я, — а стихи так вообще не идут, надо, чтобы все от руки исходило, тогда получится живое и настоящее».

  — В общем, надо переписать поэму на бумагу, но так не хочется… — устало вздохнул я, разочарованный от того, что приходится тратить на этот процесс так много времени.

  — Обломова включаешь? — усмехнулась Ирсен.

  — Нет! — тут же отверг я неуместное сравнение. — Чтобы ты понимала… — поставил я многоточие, давая понять, что сейчас последует продолжение, и начал набирать краткое изложение поэмы, скопировав и последние ее строфы.

  Через пару минут Ирсен не выдержала.

  — Надеюсь, ты не четыре слова так долго печатаешь! — в нетерпении подгоняли меня.

  Я промолчал. Минут через пять отправил ей аннотацию произведения, сопроводив стихами, в которых была развязка.

  — Почему ты взял эту тему? — поинтересовалась Ирсен, внимательно изучив.

  Я объяснил, что вовсе я ничего не брал, что оно само все приходит, и что мне вообще не сильно нравится всем этим заниматься. Собственно, так и было на самом деле.

  — Ну и на фоне всего этого, не очень-то и веселого, хотя бы с тобой пошутить, — прибавил я, оправдывая свой неизменно искрометный «юмор», по понятным причинам в большинстве своем который в повествовании буду упускать.

  — А как возникает? — допытывалась Ирсен.

  — Как возникает… — задумался я. — Стоишь в душе и — бац, пришло! И записываешь на стекле карандашом. Или во время любого занятия так же. Бывало, записывал на полу. Главное, успеть записать и не забыть! И слово за словом появляется история, о которой и не подозревал, и не собирался придумывать и сочинять! Приходит обычно фраза или словосочетание, а дальше уже само раскручивается. И на фоне этого — все остальное теряет смысл и важность. Так и живем… — то ли загрустил я.

  — Хм… даже не знаю, что и ответить, — задумалась Ирсен. — Дар это или проклятие?

  — Думаю, и то и другое. С одной стороны, вся жизнь под откос, с другой — это же дает и надежду, что не зря все, так как получается вроде неплохо и имеет в себе что-то. Но только время покажет, что это в большей степени — дар или… то самое, — не захотел я озвучивать не желаемое.

  — Я не знаю, что ответить, честно, — повторила Ирсен. — Я даже не могу подобрать слово, чтобы описать это все. Ощущение, что вот оно и оно все объяснит, но нет, не получается зацепиться! — не осознавая того, описала она суть процесса творческого, поэтического поиска.

  Я посоветовал не мучиться.

  — Я вот тебе написал об этом и мне легче стало, скинул на тебя немного. Знаешь, я когда читаю те последние строки поэмы, которые тебе прислал, у меня слезы текут, как будто это со мной происходит. И это вряд ли можно назвать даром.

  — Я не знаю как тебе помочь, — приуныла Ирсен.

  — Так уже помогла, — улыбнулся я.

  — Ты знаешь, мне иногда становится очень страшно, страшно за тебя!

  — И вот из-за этого всего мне и хочется иногда подурачиться, — объяснил я еще раз, — хочется говорить какие-нибудь глупости и дурацкости всякие, чтобы развеяться, отвлечься и расслабиться. Хочется говорить какую-нибудь ерунду, которая не соответствует моему «внутреннему», но именно поэтому и хочется! Так что, ты уж потерпи и не обижайся, если на твой взгляд и будет к тому повод. Просто останови меня и все.

  Оказалось, Ирсен не представляет, как можно на меня обижаться.

  — О-о! — воскликнул я, немало тому удивившись. — Спроси у маман, как это у нее получается.

  Перед моими глазами мелькнули многочисленные картинки семейного прошлого со скорбным лицом матери, когда она обижалась на меня по каким-нибудь пустяковым (и не очень) делам, — то были стандартные иллюстрации моих отношений с родителями. Ирсен должна была знать об этом.

  — Я знаю, — улыбнулась она. — Ну ты можешь конечно… И тыкать в тебя пальцем бесполезно!

  — Наверное, да. — Я согласился, и то было правдой. — Но когда тебя постоянно «дербанит», трудно всегда оставаться адекватным и бесстрастным.

  — Это точно не про тебя!

  — А тыканье пальцем тогда помогло, кстати! — припомнил я. — Я же плавно завершил тогда свои попытки донести свою мысль.

  — Так я тебе чуть позвоночник не просверлила!

  — Это да, до сих пор чувствую! — мне стало весело от этого воспоминания, я даже снова почувствовал тот настойчивый, колючий палец Ирсен в своей спине, проникавший в меня, требовательно приказывавший мне остановиться, становившийся таким беспардонным и дерзким и удивлявший меня, поскольку так не похоже это было на его хозяйку, какой я знал ее. Я вспомнил маму, ее упрямое, обиженное лицо. Как она возмущалась, спорила со мной, не желала меня слушать, упорствовала в многолетней своей обиде на старых своих друзей, не хотела даже рассматривать возможность примирения с ними, возможность прощения… — Я понял сейчас! — вдруг осенило меня. — Я слишком надеюсь и верю в то, что смогу когда-нибудь достучаться до своих родителей! — воскликнул я, ясно осознав причину неизменной своей настойчивости в подобных делах. — И из-за этой веры они на меня зачастую и обижаются… Я верю до последнего, а их это напрягает!

  — Наверное, ты прав, — согласилась Ирсен, снова меня удивляя.

  Давно привык, что в этих вопросах со мной, как правило, не соглашаются.


  26 ноября

  — Я тебе, кажется, не рассказывал про Даниила Андреева и его «Розу мира», — с этих моих слов начиналась новая неделя Ирсен. — Это человек трудной судьбы, результатом которой стала удивительная книга. Она далеко не для всех: мама и Дзен не смогли ее прочитать, я же, полтора года назад, прочел ее дважды и сейчас иногда слушаю.

  И я предложил послушать фрагмент, где говорилось про постриг и немного про искусство. Тема пострига давно меня интересовала, но смущали меня некоторые специфические, почти необратимые последствия такого радикального решения. Наверно потому так до сих пор и не решился даже попробовать. К тому же, немало смущало меня и нынешнее церковное начальство, неизбежно накладывавшее свой не в меру сусальный отпечаток на восприятие всего монашества, потому как само тоже числилось в «монахах». Андреев же предлагал альтернативное устройство монашеской жизни — далеко не новое, до революции в некоторой степени даже реализованное в Марфо-Мариинской обители, в Москве — более свободное по форме, а потому более привлекательное.

  — Вообще, в книге много всего поразительного и удивительного, в том числе характеристика Александра Блока и его творчества — лучшая, какая только может быть! Но это при желании конечно, — присовокупил я.

  Пожалуй, то была лучшая биография, которую я когда-либо читал. К слову, именно благодаря Блоку я познакомился с «Розой мира», решив освежить в памяти его жизненный путь. Помню, пошел я тогда в сеть, и одна из ссылок привела меня к этой необыкновенной книге. Беда в том, что написана она академическим языком и озвучена так же, потому и восприниматься может тяжело. Среди прочего, выделил я взгляд автора и на управление государством, вернее, запомнил характеристику личности желаемого правителя. Писал Андреев о России — и вот, как видел две противоположности от власти узник сталинских лагерей: «О, мы, русские, жестоко поплатились за безусловное доверие, оказанное сильному человеку, принятому многими из нас за благодетеля человечества. Не повторим этой ошибки! Есть безусловные признаки, отличающие человека, достойного подобной миссии, от злого гения народа. Последний сумрачен; первый — весел духовным веселием. Один укрепляет свою власть казнями и карами; другой не станет домогаться власти ни в один из дней своей жизни, а когда примет ее — не прольет ничьей крови. Один насаждает по всей земле, ему подвластной, культ своей личности; другому отвратительно и смешно его прославление. Один — недоступен, другой — открыт всем. Один обуреваем неистовой жаждой жизни и власти и прячется от воображаемых опасностей за непроницаемыми стенами; другой — свободен от жизненных искушений, а перед лицом опасности спокоен, потому что совесть его чиста, а вера непоколебима. Это — два антипода, посланцы двух непримиримых начал».

  Понедельник. До вечера Ирсен вся была в делах. Я тоже был занят.

  — Ну что, давай разберемся с твоими вопросами, присылай снова, я их удалила, — предложила она ближе к ночи. — Как твоя поэма?

  Я не сразу сообразил, о чем вообще идет речь, о каких вопросах? Позже пришлось шерстить переписку. Вечером я поехал по делам в город, зашел на почту, сделал отправки, затем решил прогуляться. Нагулявшись в парке, шел обратно не торопясь, почти четыре часа слушая «Розу Мира». Накануне выпал снег, было красиво, минус пять, настоящая зима! На следующий день собирался приступить к поэме. Ирсен же предстояло рано вставать. День, по ее словам, опять предстоял веселый. Как обычно.

  — Ну что делать… — вздыхала она в половине первого ночи.

  Я успокаивал, говорил, что так она вкладывается в будущее, имея в виду детей, и даже немного завидовал ей.

  — Или за прошлое отрабатываю, — повторила она, намекая на что-то свое, тайное.

  Я опять не понял, о чем она. Она уточнять не стала.

  Весь этот день я голодал и неплохо себя чувствовал, меня больше не расслабляло. Заметил, что без еды становлюсь намного активнее. Пора переходить на прану, решил я.

  — Март! Ну ты чего! — всполошилась Ирсен.

  — Да не боись! Кушать я люблю! — успокоил.

  — Ты меня своими смайлами смешишь! Давай свой улыбающийся смайл и я буду спать!

  Одним смайлом не обошлось, и мы развеселились. Сон у Ирсен сняло как рукой. Не помогла даже колыбельная.

  — Ну, я выспалась! Все, я есть хочу! — решила она в половине второго.

  — Да чтоб тебя! Думал, спишь уже! — удивился я и по случаю припомнил о давешнем ее предложении разобраться наконец с моими «вопросами». Я созрел. Собственно, это был всего один вопрос, но развернутый, который я нашел в недавней нашей переписке. Отвечать на него она тогда не стала, я решил, что вопрос этот для нее неудобный, потому и не настаивал. Потом больше не воспоминал.

  — Давай вопрос! И не вздумай теперь свалить! — приказали мне. — Тогда у меня не было достаточно свободного времени, а теперь я готова!

  Я нашел и процитировал: «Мне вот, знаешь, что еще подумалось… — осторожно начинал я тогда, на вопрос решаясь. — Не слишком ли мы становимся близки? Я-то ладно, я привык к разочарованиям и потерям и, вроде как, завязал со всем этим… Но тебе не будет ли это неполезно и тяжело в перспективе? Да и из уважения к твоему мужу и ко всей твоей семье не стоит ли нам попридержать коней? Что думаешь? — вопрошал я. — Или я нагнетаю и преувеличиваю риски? Но я за тебя переживаю. Однако, если тебе нужен шкаф, в который можно спрятаться и в котором можно прийти в себя — я к твоим услугам».

  — Не слишком ли лично? — спросил я теперь, опять немного смущаясь и даже стыдясь той своей откровенности, беспричинной и эфемерной своей фантазии о какой-то особенной нашей взаимности.

  — Чего ты боишься? — пришло в ответ.

  — Боюсь… — задумался я, пытаясь сформулировать свои «страхи» как можно нейтральнее. — Боюсь, что это может кому-нибудь навредить.

  — Навредить что?

  — Ну… Если такие вопросы, то все в порядке, — выдохнул я.

  — Ты увиливаешь! — определила Ирсен. — Ты боишься, что я влюблюсь в тебя как наивная дурочка с кучей бредовых мыслей в голове, да?

  В точку. Не совсем так конечно, но общий мотив был верен. А тон Ирсен говорил о том, что я однозначно ошибаюсь. Зря я это начал.

  — А что мне остается? — все же признал я. — Но теперь не боюсь. Ты вспомнила про этот вопрос, чтобы меня допросить?

  — Я вспомнила, потому что хотела ответить.

  — Ну давай, отвечай, если еще есть такое желание, и если я тебя не перебил окончательно, — предложил я. — Или ты уже? — Мне не очень хотелось выслушивать что-либо неприятное на этот счет. Лучше было бы просто спустить на тормозах.

  — Ты знаешь, у меня есть подруга, — все же начала набирать слова Ирсен, — это очень давняя и близкая подруга, она сейчас живет в Москве. Она одна из немногих, с кем я могу достаточно откровенно поговорить. Так вот, однажды она сказала такую фразу: «У тебя большой круг общения, у тебя много друзей, ты удачно делаешь вид, что ты полностью откровенна. Но это не так. Ты всегда оставляешь барьер, за который никого не пускаешь». Я тогда отнекалась конечно, но она права. Я полностью поняла ее слова только сейчас наверное. Я не знаю как и по какой причине, но я точно знаю, ты пробил этот барьер. Это наверное какая-то высшая степень доверия, когда понимаешь последствия и нет страха!

  Ирсен закончила. И это было не совсем то, что я ожидал от нее услышать. Я перечитал еще раз. Она ждала.

  — Это я понимаю… И это я вижу… — задумавшись, начал я, пытаясь сообразить, как воспринимать все это в целом. — И это… Это так, как это и должно быть! Как должно быть в идеале! Но мир неидеален и поэтому я боюсь за тебя… — признался я под конец.

  — Я сейчас очень жалею, что у нас нет кровного родства, — продолжала Ирсен, — тогда бы не было этих вопросов ни у тебя, ни у окружающих. Это какая-то насмешка природы!

  — Может быть, подарок?

  — Может и так, — согласилась она.

  — Кровное родство не так часто продолжается в родстве душ, поэтому не стоит расстраиваться, что нет его, кровного, — писал я, очень сомневаясь, что с кровным действительно было бы лучше, (да и было бы?) И прибавил: — Душевное родство дороже и оно — куда более редкое.

  — Вообще, на самом деле, тяжело конечно было все понять и осмыслить, — продолжала Ирсен, со мной согласившись. — Был момент, когда мой мир рухнул, и я вообще не понимала что делать!

  — Именно этого я и не желал тебе! — вставил я. — Когда это было? Сейчас все в порядке? — Вопросов у меня возникало теперь еще больше. Оказывается, я был прав! Но прав не в будущем времени, но уже в прошедшем. И, быть может, даже еще в настоящем…

  — Это было, — просто ответила Ирсен. — Сейчас все на своем месте, не переживай.

  — Я и рад этому, но и немного жаль, — вздохнул я.

  — Жаль чего?

  — Есть слова, которые лучше не раскручивать до конца, — попросил я не настаивать. Ответ, по-моему, был очевиден.

  Ирсен не согласилась с этим.

  — Жаль, что было что-то и прошло. И я рад, что прошло, и что все у тебя хорошо. Сейчас я, кажется, договорюсь! — снова слегка смутившись, попытался я тему закрыть, поскольку говорил, конечно, не чистую правду. Да и не удобно мне было говорить с ней на эту тему. С ней!

  — Сам начал! — улыбнулась Ирсен. — Я могу тебе точно сказать: ты часть моей души и это не просто слова, это долгое понимание того, какое место ты занимаешь в моей жизни. Ты не просто шкаф, в котором я могу спрятаться, с тобой я могу быть собой, не оправдывая ожидания и не играя определенную роль.

  — И это взаимно, — ответил я.

  Ирсен написала, что знает об этом.

  — Не из-за стихов ли в большей степени все так между нами, как есть? — задумался я.

  — Это в большей степени из-за тебя. — Мне снова улыбнулись.

  — Но мы же не так много общались, чтобы выйти на такое доверие! — удивился я.

  — Шутка природы! Это плохо?

  — Вовсе нет! Но это уже давно у тебя, да? — предположил я.

  И рассказал, что всегда удивлялся той симпатии, которая исходила от нее по отношению ко мне, и что всегда был у меня из-за этого когнитивный диссонанс.

  — Ну ты жук! — рассмеялась Ирсен. — Прошел диссонанс?

  — Нет.

  — Почему?

  — Потому что это непривычно и удивительно, и неожиданно все же!

  — Ну, всегда можно приостановить коней! — продолжали мне улыбаться.

  — Я гораздо более привык к настороженности и непониманию по отношению к себе, а ты… ты сломала это.

  — Оба постарались.

  — И все-таки, без стихов этого не было бы, — решил я. — Кто их читал и прочувствовал, тот узнал меня. А кто узнал — тому можно от меня не прятаться, кажется так. — Я улыбнулся, думая о том, что нашелся наконец такой человек, к которому формула эта может быть применима.

  — Кажется так, — повторила Ирсен, тоже ласково мне улыбаясь.

  По крайней мере, так мне тогда показалось. И мы долго еще не могли с ней расстаться, и как маленькие обменивались смайлами.


  27 ноября

  — Ой, е-мае! Ну и гопак тут тараканы отплясывали! — проснувшись рано по утру, освежила в памяти Ирсен вчерашнее.

  — Утром тараканы поскромнее, да? — улыбнулся я. — И жить не мешают.

  — Вообще тихие! Но я к ним привыкла.

  Я поинтересовался, не проехался ли по ней и сегодня танк — или, все же, прошло стороной?

  — Ну как сказать… Лицо натянула и пошла. Сначала сына в сад, в 7:30 за сиделкой заехала и вместе к бабушке поехали — я одна реально боялась, и мне одной там сейчас ничего не сделать, а ей потом на работу…

  У меня же в сравнении с Ирсен был санаторий: я завязал наконец со всеми своими «делами», и теперь в моей голове звучало то самое слово — из Возможной концовки книги — «Свободен!»

  — Наконец-то! — обрадовалась Ирсен. — Пора в деревню!

  — Непонятно, что будет дальше, но надеюсь, что наконец пойду своим путем! — радовался и я. — Как говаривал Дон Хуан: «Выбирать надо Путь с сердцем»!

  — Посмотрим, даже интересно! — вторила мне Ирсен.

  Чтобы проиллюстрировать упомянутый «Путь», я быстренько нашел нужное и скинул ей для ознакомления. «Я говорю, что бесполезно тратить всю свою жизнь на один единственный путь, особенно, если этот путь не имеет сердца», — учил Дон Хуан, мудрый индеец племени яки. — «Но как ты знаешь, дон Хуан, имеет ли путь сердце?» — вопрошал своего учителя Карлос. — «Прежде, чем решительно пойти по пути, спроси себя, имеет ли этот путь сердце? Если ответ будет — нет, то ты узнаешь его и сможешь выбрать другой путь». — «Но как я смогу наверняка узнать, имеет ли путь сердце?» — «Любой узнает это. Беда в том, что никто не задает этот вопрос; когда человек наконец поймет, что выбрал тропу без сердца, то эта тропа уже готова убить его. В этой точке лишь очень мало людей могут прекратить свою целенаправленность и прекратить этот путь». — «С чего я должен начать, дон Хуан, чтобы должным образом задать себе этот вопрос?» — «Просто задай его». — «Я имею в виду, есть ли какой-нибудь специальный метод для того, чтобы я не солгал самому себе и не поверил бы в то, что ответ "да", тогда как в действительности он "нет"». — «Но зачем ты будешь себе лгать?» — «Может быть, потому, что в этот момент тропа будет казаться приятной и радостной». — «Это чепуха. Тропа без сердца никогда не бывает радостной. Нужно тяжело работать даже для того, чтобы ступить на нее. С другой стороны, тропа с сердцем легка. Тебе не приходится работать, чтобы любить ее <…> Ты всегда должен помнить, что путь — это только путь. Если ты чувствуешь, что тебе не следовало бы идти по нему, то не должен оставаться на нем ни при каких обстоятельствах. Для того, чтобы иметь такую ясность, ты должен вести дисциплинированную жизнь. Лишь в том случае ты будешь знать, что любой путь — это всего лишь путь и что нет никакой абсолютно преграды ни для тебя самого, ни для других, чтобы бросить его, если именно это велит тебе сделать твое сердце. Но твое решение остаться на этом пути или бросить его должно быть свободно от страха и амбиции. Я предупреждаю тебя об этом. Смотри на любой путь вплотную и решительно. Испытай его, столько раз, сколько найдешь нужным. Затем спроси себя, и только себя одного. Этот вопрос таков, что лишь очень старые люди задают его себе <…> Вопрос моего учителя имеет теперь смысл. Имеет ли этот путь сердце? Если он его имеет, то этот путь хороший. Если он его не имеет, то толку от этого пути нет. Оба пути ведут в никуда, но один имеет сердце, а другой — нет. Один путь делает путешествие по нему приятным столько, сколько ты по нему идешь, ты с ним одно целое. Другой путь заставит тебя проклинать свою жизнь. Один путь делает тебя сильным, другой ослабляет тебя…»

  — Я это знаю, — улыбнулась Ирсен.

  — Я тоже знаю это сотню раз, но каждое новое прочтение вдохновляет и помогает!

  — Хорошо, ты прав.


  28 ноября

  — Чего-то у меня наверное голова треснет! — обеспокоилась Ирсен следующим днем, к обеду, отправив мне статью, которая начиналась с очень тревожного сообщения: «Лауреаты Нобелевской премии в области физики доказали, что, вне всяких сомнений, физический мир — это единый океан энергии, который возникает и спустя миллисекунды исчезает, пульсируя снова и снова. Нет ничего сплошного и твердого. Таков мир квантовой физики. Доказано, что только мысль позволяет нам собрать и удержать вместе те "объекты", которые мы видим в этом постоянно изменчивом поле энергии…»

  Я решил, что она зря так беспокоится, и откликнулся на новость лишь к вечеру, потому как если пораскинуть мозгами фигурально — то, исходя из вышеизложенной информации выходит, что наши головы и так периодически трескаются с интервалом в несколько миллисекунд вместе со всем остальным миром и чтобы не треснуть окончательно и навсегда — они сами же себя и поддерживают в приемлемой экзистенциальной форме. Однако я не стал беспокоить Ирсен этим еще больше, всего лишь сообщив, что Даниил Андреев в своей книге предполагал, что наука все это объяснит лет через двадцать, но с того времени прошло уже семьдесят, а головы ученых до сих пор благополучно «трещат» по этому поводу. Так что, переживать из-за подобных пустяков ну совершенно незачем. Далее сообщил, что сегодня уже посмотрел один хороший фильм, причем смотрел его второй раз, называется который «Опасный метод». И во время просмотра мне подумалось, что наши с ней вчерашние тараканы — это наивные маленькие детишки, в сравнении с насекомыми в головах людей — более в этой сфере продвинутых. Так же, благодаря фильму, я в очередной раз нашел у себя некоторые признаки неврастении и других, близких по духу расстройств. Я отправил Ирсен несколько цитат из фильма, которые выписал: «Если я права, то только борьба разрушительных сил рождает что-то новое», — замечала главная героиня; «Несмотря на болезненность опыта, он неизбежен и необходим, иначе, как бы мы узнали жизнь?» — говорил Зигмунд Фрейд; «Мы находимся на неизведанной территории и нам нужно вернуться к истокам всех наших убеждений», — замечал Юнг; «Но пока ты ищешь, ты же не хочешь себя уморить?» — «Только страдавший врач может исцелять». Я некоторым образом соотносил подобные высказывания с собственной жизнью.

  — Март, я в шоке! Какая неврастения?! Какие цитаты?! Я слово не могу подобрать… как тебя назвать! Это просто… очаровательно! — с трудом сдерживая эмоции, затрепетала Ирсен, с сообщениями моими ознакомившись.

  Сперва я даже подумал, что по ошибке написал Аише!

  — «Опасный метод», что-то знакомое… Видимо, придется смотреть. Я только книгу читать начала, я за тобой не успеваю! — принялась она причитать.

  Надо заметить, Ирсен взялась за чтение «Розы Мира»! И за это я был готов простить ей все причитания и трепет на свете. Она была очень восприимчива и «трепетала» по любому мало-мальски значимому поводу.

  — И какие признаки неврастении ты у себя нашел? — все же полюбопытствовала она.

  Я с грустью поведал, что все еще лежу, хотя и вечер уже на дворе, и вставать мне не хочется, смотрю и читаю.

  — Как это?! — удивилась она. — Ты как себя чувствуешь?

  — Чувствую как неврастеник, — улыбнулся я, и это было правдой. — Думал, что сяду за поэму, а потом за книжку, но пока не могу, — объяснил. — О поэме даже думать тяжело, но, не сделав ее, за книгу не сяду — так ощущаю.

  — А я вот не знаю, как себя чувствует неврастеник! — предъявила Ирсен. — Тебе послать волшебный пендаль?

  Я согласился попробовать. «Раз уж все вокруг энергия, то пендаль будет энергичен и волшебен вдвойне», — озвучил я релятивистскую теорию собственного ускорения, в свою очередь предложив, если, конечно, будет интересно, посмотреть описание третьей стадии неврастении. Про меня.

  — Уж точно посмотрю! — заверила меня моя энергичная муза. — Ты как медик-первокурсник нашел у себя все болезни?

  Я же нашел у себя синдром хронической усталости еще лет десять тому назад, когда все это у меня только еще начиналось.

  — А неврастения, к слову, успешно лечится, — сообщил я, — но мне надо сначала книгу написать. А сделать это хорошо и сделать так — как нужно, я смогу только в этом состоянии, — (в этом я, признаться, несколько сомневался). — И именно книга может стать и лекарством, — повторил я мантрическое свое заклинание.

  — Ты сам себе пендаль выдавать начал? — обрадовалась Ирсен. — Так! У меня тут вечерний аврал, напишу позже! — предупредила. — И ты называешь себя неврастеником?! — снова принялась возмущенно вопрошать немногим позже, справившись со всеми своими неотложными делами. — А Синдром хронической усталости появляется при рождении! — сообщила новость. — Можно я тоже так: «Вставать не хочется, смотрю и читаю»!!! — насмешливо цитировала мое недавнее. — Я тоже хочу чувствовать себя как неврастеник!!! SOS! Как это сделать?! — не жалела она язвительных восклицаний. — То есть, ты себя сейчас накачиваешь до нужной кондиции? — уточняла, чуть поостыв. — Тебе в какой форме пендаль выразить? — вопрошала затем и — получив полную свободу самовыражения в виду того, что это будет ее личный творческий акт — заключила: — Пойду я спать, завтра вставать рано. На самом деле, чувствую, депрессия меня догонит, пока ты спасаешь, — загадочно высказалась она напоследок.

  — Ты не знаешь этого состояния! Я просто ничего не могу… — начал я, приходя почти в полное смятение от того, что над моим бессилием еще и насмехаются — и понял, что надо описать это состояние как-то более доходчиво, более наглядно, чтобы действительно донести. — Пойди на кухню, — предложил я самое для Ирсен в данный момент близкое, — вымой три тарелки и почувствуй — что это все, что ты могла сегодня сделать и больше ты НИЧЕГО УЖЕ СЕГОДНЯ СДЕЛАТЬ НЕ СМОЖЕШЬ! — выделил я покрупнее. — Или еще можешь совершить усилие вечером и почистить зубы, но на душ и другие дела ты даже смотреть не захочешь, и даже мысль обо всех этих бытовых и рутинных делах будет тебя утомлять, приносить страдания и опустошать! И если лежа в таком состоянии, ты сможешь читать, значит, все не так уж и плохо и ты хоть что-то можешь делать! И если жизнь твоя у тебя на глазах катится к чертям, а ты не можешь и пальцем пошевелить — это то самое состояние! И лучше такого не желать никому, тем более, себе! В книжке об этом будет подробнее, — пообещал я и еще раз процитировал из фильма: «Только страдавший может исцелять». — И если моя книга не получится такой, какой я ее ощущаю, и никому не поможет, то все было зря, и я зря все это терпел, самонадеянно надеясь на то, что все имело какой-то смысл… С другой стороны, — рассуждал я немногим позже, чуть успокоившись и отлежавшись, — опыт и здравое размышление подсказывают, что смысл может стать очевидным и через года. Поживем — увидим. А сейчас — пока лежим и ждем, когда наконец-то возникнет порыв. В связи с этим можешь еще почитать про Циклотимию, — кинул я еще одну полезную ссылку. — А вообще, прочитав книгу, специалист мне определенно сможет поставить точный диагноз — и одно только это может быть стимулом для работы. И еще, когда мое самочувствие в норме, то на матрасик с подушкой и смотреть-то не хочется, не говоря о том, чтобы лежать на них несколько дней кряду… — кончил я невеселое свое повествование.

  А состояние мое опять было таково, что последние два дня, когда мне звонил мой московский автомеханик, чтобы договориться насчет машины, я не отвечал, испытывая просто физическое отвращение к телефону. Мы так и не поговорили. Я мог только переписываться, мог делать это только с компьютера — и только с одним человеком, общение с которым поддерживало меня и не давало мне унывать так сильно, как это случалось со мной обычно в прежние времена. Сейчас этот человек спал.

  — Ой, как тут всего много! — неожиданно проснулась Ирсен в три пополуночи. — Ну что мне с тобой делать. У меня сердце сжимается, когда такое читаю, — расстроилась она. — Нету у тебя никакого диагноза! Просто твоя реальность отличается. Нафиг всех специалистов!

  Неплохой совет.

  Я заметил однако, что у всех, кто с диагнозом, реальность — реально отличается от общепринятой. Предложил посмотреть картинку, которая была в Википедии на страничке о Биполярном аффективном расстройстве.

  — Вопрос в том, как этот диагноз трансформировать в нечто большее, — подытожил я, намекая на судьбу автора иллюстрации.

  «Звездная ночь» Ван Гога. Ирсен эту работу пациента тоже любила.

  — У тебя диагноз тоже в потенциале, — усмехнулся я. — Просто, твоя сфера творческой реализации, как субъекта метаистории, это дети. Посмотрим, что натворишь в итоге.

  Ирсен не отрицала наличие и у себя какого-нибудь «интересного диагноза».

  — Ты меня как-то к психиатру уже отправлял! — припомнила она. — А моя сфера творческой реализации сидит в голове и неизвестно, выйдет ли!

  — О чем говоришь? — поинтересовался я.

  — Сплю, наверное, и брежу, — не захотела она. — И ты у меня сейчас в тумане.

  — Ладно, расскажешь, если захочешь. Я вообще удивляюсь, что ты постоянно просыпаешься по ночам и сразу в телефон! У тебя цистит? — Я, как всегда, блистал прозорливостью.

  — Телефон лежит рядом, смотрю время. Цистит… Ну что в твоей голове! — изумилась Ирсен.

  — Да, в моей голове свистит, — усмехнулся я, кто ж признается…

  — Точно! — Ирсен улыбнулась. — Пойду я дальше спать, а то ты мне еще диагнозов понаставишь!

  Мы немного еще поболтали, пошутили, и до утра Ирсен исчезла. Я же всю ночь просидел над поэмой, которая опять получалась у меня злой и ироничной — совсем не то, что я от нее хотел. Напротив, мне хотелось избежать всего этого. Но не получалось. «Видно, не судьба», — грустил я, в очередной раз обреченно пробегая язвительные строчки, изливавшиеся из меня подобно старой застоявшейся желчи. В целом, однако, поэма мне нравилась. Надо было непременно ее завершить.


  29 ноября

  Для того, чтобы отвлечься от дел творческих и перезагрузиться, я, иной раз, заходил в сеть и рассматривал там народ. Где брал людей? На страничке Аиши. Народ у нее был особенный. Ходил по ее друзьям. В основном, по женским и симпатичным конечно. Рефлекс. А как еще выбирать? Иногда хотелось посмотреть, чем живут люди, чем дышат. Я выбирал шесть друзей Аиши, которые каждый раз обновлялись случайным образом, и попадались, порой, довольно интересные персонажи. Как правило, они постили чужие картинки и мысли, но мне это было не важно: я рассматривал каждого отдельного человечка не как абсолютную индивидуальность — но как маленькое цветное зеркальце, отражающее Целое в своем собственном оригинальном спектре. Женские спектры меня привлекали больше. Хотя бы потому, что не приходилось сравнивать с собой и противопоставлять.

  Уже под утро, покончив с работой, на страничке какой-то девочки-художницы из многотысячного списка Аиши я наткнулся на развернутый и довольно обоснованный совет мыть голову обычной пищевой содой. Как раз собирался в душ после бессонной ночи и решил испытать рекомендуемое на собственной шку… коже. Помывшись и вполне удовлетворившись результатом, решил поделиться полезной информацией с сыном, а затем и с Ирсен. На всякий случай — вдруг когда пригодится, всякое ведь бывает в жизни. Знал бы я, к чему это приведет…

  Начиная утро с увещеваний, к обеду Ирсен распалилась настолько (верно уже устала), что стала переходить на личности, критикуя не только альтернативные методы мытья голов или чего бы то ни было, но и людей, подобные средства предлагающих, не имея ни малейшего представления о самих людях. За глаза она осуждала всех подряд, заранее зная всю их подноготную и тайные их помыслы, если не сказать умыслы. Меня это, разумеется, не оставило равнодушным, тем более что и сама Ирсен практиковала на своей странице ретрансляцию чужих знаний.

  «Что ж ты всю ночь не спишь… — проснувшись, пожалела она меня утром. — Что за бред я сейчас читаю?! — продолжала, спустя минуту, меняя тональность на "радикально черный цвет". — Не, ты лучше диагнозы ставь! Марти! Ложись спать и не ползай по женским пабликам! — советовала чуть позже. — Пожалуйста! Я тебе сегодня миллион женских групп скину, развлекайся! Ты во все веришь! — (Это она мне!) — Март! Пожалуйста, больше не пропадай туда! Давай лучше про шизиков! Тебя понесло черти-куда! Не ходи ты больше в женские дебри — там шиза неизлечимая! — ставила Ирсен диагнозы всем и каждому и — чуть успокоившись — продолжала: — Что меня всегда поражает в подобных творческих личностях — это желание вести паблики, практически с каждодневным содержанием своего дня и мыслей, и часто не своих, а вычитанных в различных группах по психологии и тп! Это такой способ привлечения внимания! Но зачем?! — задавалась она глобальным, ставя под сомнение все смыслы сетевой жизни. — Теперь про соду, — вернулась Ирсен к конкретике. — Эта мадам в юности перепробовала разные цвета, и волосы у нее засаливались! А то, что ты красочки явно некачественные использовала, да еще и меняла наверняка их частенько — не?! — язвила она, сочиняя факты. — Это к этому не относится?! Клок волос у нее вылез! Так она всю кожу себе на башке высушила, а организм конечно восполняет, вот и засаливается, и волосы выпадали! Чего за бред я комментирую?! — поражалась она сама себе. — Все эти ванны из горчицы, крапивы и прочей травы (еще и золы) — естественно хороши, но не часто! И вообще, "волосы как пух" — чего за фигня?! Не живые, сухие, вот и полетели! То есть, она моет волосы содой (щелочь!), они ей говорят "мы стали сухими", а она "ок, щас я вас маслом намажу"?! Март, как же с тобой интересно! Я понимаю, бывают ситуации, когда нужно помыть голову чем-то, ну вот, сода, лимонная кислота — все в помощь, но это разово! Ну что, полезли в химию, попытаюсь научно подтвердить… Не! — вдруг передумала она. — А еще у меня вопрос к подобным леди: когда лет этак через несколько ты седеть начнешь, чем волосы красить будешь? То есть, там химия не в счет… или басму с хной вылавливать на цвет будешь? Сейчас я занята — потом продолжу еще… А это щас прям меня озарило! Ты волосы один раз в неделю моешь, тебе норм?! Мне вот, нет! Мне реально хочется смыть "этот день"! Волосы всю энергетику накапливают! Странная дама! — снова поразилась Ирсен и скинула мне познавательное чтиво, сопроводив комментарием: — Почитай! Я не говорю, что согласна на все сто, но здравый смысл присутствует».

  Статья имела название «Научный скептицизм — против псевдонауки» — «Как проверять факты и отличать правду от дезинформации» и начиналась следующими словами: «В истории есть много примеров, которые наглядно показывают, насколько легко убедить человека в любой, даже самой дикой теории. В издательстве "Альпина Паблишер" не так давно вышла книга научного скептика Джона Гранта "Не верю! Как увидеть правду в море дезинформации" ("12 уроков здорового скепсиса"), где подробно рассказано, как самостоятельно разбираться в потоке противоречивой информации и разоблачать тех, кто манипулирует фактами. Читайте отрывок из книги».

  Я все это ее «активное» время благополучно проспал. А выспавшись часам к двум и изучив корреспонденцию, имел ответить:
  — Есть вероятность, что этой «леди» будет наплевать на то, седеют у нее волосы или нет, — скептически наморщив сухой лоб, заметил я, с удивлением наблюдая разрушительные последствия урагана по имени «Ирсен», разметавшего без меня абсолютно все, даже чего и не было. — И в химию мы совсем не лезем, когда шампунькой волосы моем, да? — на всякий случай уточнил я. — Я не говорю, что сода и прочее — это правильно и хорошо для волос, — (потер я слегка зудящий затылок), — но рискну предположить, что коммерсанты, смешав подобные ингредиенты, продают их нам «в одном флаконе». А раньше вообще мыли волосы натуральными веществами и ходили в баню раз в неделю! — (сам ужаснулся этой мысли). — А то, что «Каждому подойдет что-то свое, нужно пробовать и искать наиболее подходящий для себя вариант», — процитировал я приведенные Ирсен слова художницы, — это не ключевая фраза для обычного «развода», как ты говоришь, а слова объективности, обозначающие желание предостеречь от бездумного и фанатичного следования чужому опыту! — почесался я за правым ухом. — Твое восприятие разумно и имеет место быть, — все же признал я. — Могу согласиться с каждым твоим словом, но. Я вижу эту «даму» немножко не так, вижу в ней другое. Она — человек ищущий и пытается уйти от шаблонов. Поделилась своим опытом. Вполне возможно, что через некоторое время она напишет, что все это было заблуждением, и делать надо по-другому. Это вполне может случиться и это нормально! Я верю, что она это написала из лучших побуждений, а не ради популярности, я вижу, что ее популярность не сильно заботит, однако, ее существование как творца, напрямую зависит от людей и игнорировать этот факт тоже нельзя! А когда к тебе идут люди и интересуются тобой и твоим миром — к этому привыкаешь, начинаешь этим жить и наполняться, и получать энергию и импульсы для творчества, и чтобы это не заканчивалось — надо этот процесс поддерживать, — резонно рассуждал я, опираясь на воображение и на опыт общения с Аишей. — У всех жизнь разная и разные условия самореализации, у кого-то это происходит так, и это данность. И тут у меня немного другой взгляд, — демократично вывел я, снова почесав макушку. — Но да Бог с ней, с этой художницей, счастья ей и здоровья, — плавно вырулил я, чтобы уже завершить. Но не завершил: — И ты как-то удивительно агрессивно и резко отреагировала на пустяковую в общем-то информацию. Не похожа ли подобная реакция на ревность? — задался я под конец логичным. — У меня возникло такое ощущение, не сильное и — просто как подозрение, но я-то посмотрел ночью ее страничку и забыл, а ты сегодня Ириска-сердючка, да? — попытался я перевести в шутку.

  — Ой, ты выспался! — обрадовалась Ирсен, получив к обеду «утреннюю» мою отповедь. — Щас почитаю! Я ведь все отобью! И с химией я еще не закончила. И да, я ревную, почему бы нет! — довольно расцвела она, пробежав, видимо, лишь концовку.

  — Ну ладно, тогда развлекаемся, — не стал возражать и я, и узнал — что, оказывается, я — «чучело». И подписался: — Чучело ждет ответов. — Такие нежности.

  Ирсен снова исчезла по многочисленным своим делам, обещая «отбиться» позже.

  — И еще в тему, — освежив в памяти ее страницу в сети, приобщил я. — Мы говорили про индивидуальные реальности, про то, что мы сами их создаем, и другое подобное. И вот, иногда, смотря твою страничку, что я там вижу? Мусор, мусор, мусор… Ведь вы же ничего не измените этим. Только создадите шум. Я не говорю, что это не нужно делать, но так концентрированно… Вы наполняете свои жизни этим мусором уже сейчас, когда его еще нет. Потом будет поздно конечно, но все же… Царь отдал приказ убрать мусор из Москвы, и это будет сделано. Все же всё понимают…

  (В то время московские власти вознамерились устроить на обширных северных просторах — в болотах, питающих весь регион чистыми подземными водами, громадную федеральную свалку со всеми вытекающими. Местным идея не зашла, начали роптать, сопротивляться, собираться в кучки, ходить на митинги, — в то время это было почти еще можно.)

  — Да! Постим пока! Тема животрепещущая! — начала отбиваться Ирсен и в первую очередь по мусору. — Но я с тобой в корне не согласна! Шесть тысяч человек прорвали информационную блокаду! Изменения есть, и на федеральном, и на государственном уровне! Будем пробовать! Это разумный подход к жизни на земле! Никто жизнь мусором и не наполняет, на самом деле, идет изменение сознания и у людей в нашем городе это чувствуется! Не по отношению к власти, а по тому, что мы оставим после себя! — активно сопротивлялась она моему гражданскому скепсису.

  — Да власти пофиг на это! — продолжал я наступать. — Я два года наблюдал в Москве, как в парке Кусково люди митинговали, собирали подписи, протестовали против строительства северо-восточной хорды, протестовали против вырубки части парка, и что? В конце лета землю залили асфальтом и полетели машины…

  — Будем пробовать! — не сдавалась Ирсен. — Возможно, ничего не получится, но жизнь состоит из возможности выбора и для меня очевидно, что если я закрою на это глаза, это буду уже не я!

  Мне нравилось, как она упорствует в безнадежном.

  — И все же, — заметил я, — хотелось бы, чтобы в твоей жизни было меньше мусора. Я не к тому, что не надо сопротивляться подобным вещам, а к тому, что подобное может войти слишком глубоко в личное пространство.

  — Нет, не переживай. В моей жизни нет мусора, — утвердила Ирсен, — мусор в голове, а у меня там все тараканами занято! — веселясь, снова делилась она интимными подробностями своей ментальности.

  — И все же, иногда, смотря твою страничку, что я там вижу? Мусор, мусор, мусор… — повторил я, акцентируя ее внимание именно на этом своем ощущении. — Я знаю, в твоей природе сопротивляться, но ты все равно учтешь мое мнение, — последний раз попытался я вложить в нее нужное.

  Ответив, что обычно вообще ничем не наполняет свою страничку и та годами неизменна, Ирсен объяснила мне следующее:
  — Сейчас, да, есть интересные статьи, я подписана на разных людей, я читаю то, что они пишут. И сейчас репосты полезны, это проверено! Твое мнение конечно ценно, но то, что сейчас моя страница превращена в помойку — я и сама знаю. Пока такова реальность. Но моя страница и моя индивидуальная реальность — это принципиально разные вещи. И нечего у меня по странице ползать! — возмутилась она вдруг, недовольная моим вниманием к ее личному профилю.

  — Да ладно тебе! Я же не таракан! — усмехнулся я.

  — Ну, тут можно дискуссию развить… — усмехнулись в ответ. — И, да! Мне обидно! Ты, наверное, первый раз назвал меня по имени и так уничтожительно! Почему никто не называет меня по имени, что со мной не так?! — снова надувшись, припомнила Ирсен, что недавно я назвал ее «сердючкой».

  Заметив, что вообще никого не называю в сети по имени, так как нет в этом необходимости, я пояснил, что именую ее, только когда разговариваю о ней.

  — Так что, дело не в тебе, а в специфике интернет-общения, — вывел я почти всеобщее правило и окончательно потерял всякий интерес ко всякого рода высоким материям вроде имен собственных, желая поскорее отзавтракать.

  Хурма ждала меня уже больше часа. Сахар падал.

  — Завтракать! — рассмеялась Ирсен, успокаиваясь, добрея и, кажется, приходя в расположение. — Я уже спать хочу, а ты «завтракать»! Мы с тобой живем на разных планетах!

  — У тебя биоритмы сбиты! — уведомил я.

  Три часа пополудни.

  Немногим позже, как и обещала, Ирсен начала отбиваться по полной и по химии в частности, в приступе экзальтации вдруг воскликнув: «Да мой ты своей содой голову!» — и уже поспокойнее прибавив: «Только я не помню на вскидку кислотный баланс соды и кожи головы!». — «Да по хрену какие там балансы! — в свою очередь экзальтировал и я. — Если голове будет хорошо, то плевать мне на теорию! Прости за резкость, но так надо», — прибавил в конце, тоже слегка успокоившись. Ирсен «все поняла» и сообщила, что не хочет со мной ссориться. Я же не понял ничего, сообщив, что вовсе мы и не ссоримся, и я всего лишь хотел донести, что прагматичный и «правильный» подход — это скучно. Донести, однако, не удалось.

  — Давай уж закончим с этой содой! — не унималась Ирсен, вновь возвращаясь к старому. — Повышенное потоотделение головы может быть признаком нарушения эндокринной системы или чего-нибудь еще. А убирая следствие содой, ты не убираешь саму причину! Я это хочу до тебя донести! И это не прагматичный или правильный подход — это логика! — утверждала она.

  Я запарился, но все равно не отступал.

  — Это может быть свойством индивидуальным, ты сама об этом говорила, — напоминал я. — И если есть возможность что-то улучшить, почему бы и не улучшить? — задавался логичным. — Показав тебе этот пост, я лишь хотел показать тебе некую возможность — как вариант. Но ты зачем-то начала копать. Зачем? Ну помыл я голову содой, ну высохнет у меня кожа, ну почувствую я, что это неправильно и не мое, и забуду об этом! Так зачем же переходить на личности, обвинять кого-то в популизме и лить воду на эту мельницу? Единственное объяснение — ревность. Это все объясняет и оправдывает. Я учту в будущем вероятность подобной реакции, — пообещал я, не сильно, впрочем, веря, что действительно прав в этом своем предположении. — Я в коем-то веке решил испытать то, что случайно узнал, но по неосторожности поделился этим с тобой, и вдруг такая лавина!

  Мысль о возможной ревности Ирсен удивляла меня, в то же время нравилась мне — и действительно все оправдывала, хотя и казалась слегка нелепой. С какой стати ей ревновать? Пойдет сейчас к детям, к дочке и сыну, потом к мужу в постель, и до утра. И где в этом я? Где ревность? Где вообще что-то, кроме, разве, того, что помогает она мне «перележать» эти трудные времена, дни моего бессилия, скрашивая одиночество и пытаясь выдавать свои волшебные пендали, побуждая меня к процессам творческим…

  — Ну что ты говоришь! Мы как два барана! Никого я не обвиняла и уж тем более не переходила на личности! — возражала теперь Ирсен, продолжая упрямо со мной бодаться. — Просто, если нет логики — мне что, молчать? Ну, хорошо, значит, молчать… — решила она, самостоятельно упершись, видимо, в землю. — Вообще, отсутствие логики — это причина, по которой я не читаю женские паблики!

  Я не мог не улыбнуться, читая это. Ирсен была неподражаема! Но я и виду не показал.

  — Пренебрежительное «леди», «дама» и подобные определения — в некоторой степени высокомерны, это и есть переход на личности, — объяснил я то, что от самой Ирсен почему-то ускользало. — А необоснованные предположения о дешевых красках и прочем — это, как минимум, необъективный взгляд. И мне не хочется дальше все это развивать… Однако, и это тоже полезно, — справедливости ради признал я. — Ты показываешь мне то, что я не замечаю в себе, а я делаю то же самое для тебя. В этом тоже заключается ценность общения. — В конце я поставил необходимую скобочку.

  — Конечно, хорошо, я поняла! — покорно согласилась Ирсен, больше мне не возражая. — Но ощущение, что «мужик всегда прав» — никуда не делось!
  Логику она демонстрировала железную.

  Пришлось более доходчиво объяснять, что «мужик» — в данном случае, защищает безобидный взгляд на предмет и несправедливо задетое личное пространство совершенно незнакомой ему девушки.

  — И в этом мужик, мне кажется, прав, — заключил я. — Такое ощущение, что твои эмоции победили твое объективное восприятие. Но я же все равно люблю тебя больше всех! — плюнув на всякую логику, прибавил я и послал Ирсен примирительный смайл с поцелуем. Слово — не воробей, сам удивился, написав о любви, но было интересно, как она отреагирует.

  — Хорошо, защищай! Мои эмоции никогда не справятся с моим объективным восприятием, даже если ты меня любишь больше всех! — упорствовала она, не обращая внимания на истинный смысл моего послания, вырвавшегося у меня ненароком. — А! И на будущее: мне помалкивать?

  — Молчать не нужно, — позволил я, улыбаясь ее упрямству, — но лучше обсуждать идеи — а не людей, идеи эти породивших, потому как у людей всегда найдется что-то — за что можно зацепиться. Но зачем цепляться без особого к тому повода?

  — Никого я не обсуждаю! Это женская логика! — то ли продолжала дуться, то ли начинала сдуваться Ирсен. — На самом деле, ты меня сейчас очень держишь, иначе, я бы сорвалась, спасибо тебе! — стравила она все-таки лишнее.

  — Ну вот у нас и качельки случились, — подвел я итог странному этому разговору и поинтересовался причиной возможного ее срыва: не случилось ли чего?

  — Все хорошо. Все идет своим чередом. Иди, пиши, я жду поэму, — несколько отстраненно ответили мне. Так показалось.

  — Слушай, а ты Аише тогда написала тоже из ревности? — вдруг осенило меня. — Она после этого перестала мне писать!

  Оказалось, что нет. По словам Ирсен я сам в этом был виноват, потому что сам перестал писать Аише, «а она, видимо, сделала выводы». Но я и до этого неоднократно писал Аише, что мне лучше на нее не отвлекаться, но она все равно напоминала о себе время от времени, присылая мне что-нибудь из своей реальности, обозначая этим присутствие в моей жизни. Когда же Ирсен сама ей написала — Аиша предположила, что Ирсен меня «любит», и перестала мне присылать что-либо вообще. Таковы были факты.

  — Чего ты из меня мегеру делаешь?! — возмущалась теперь Ирсен, с фактами ознакомившись, и философски заключила: — Ну что я могу тебе сказать. Женщины такие женщины…

  Я же был, можно сказать, почти доволен тем, что все случилось именно так, как случилось. Двух муз мне было много. Тем более, что одна из муз занималась делом «профессионально», а меня это совершенно не вдохновляло.

  — Но, чувствую, — вздохнул я с некоторой грустью, — ты могла поколебать радужную атмосферу над головою солнечного барда. Я теперь это чувствую, — прибавил я. Огорчать Аишу мне не хотелось в любом случае.

  — Ты сам поколебал! — тут же перевела Ирсен. — Ты когда меня сдал, ты какую реакцию ожидал? — вспыхнула она вдруг. — Я не про себя говорю — мою реакцию ты знаешь. А у нее сразу возникли мысли! И тем, что ты перестал ей писать, ты только их подтвердил. А то, что я ей написала — это была возможность исправить ситуацию, если бы ты вел себя дальше как обычно! Но ты ей не писал. Она тебя взяла на слово, и ты купился! Эх, вокруг одни ведьмы… — загрустила она о чем-то своем.

  Лексика, которую использовала Ирсен, иной раз немало меня коробила. Уже не первый раз я ее кому-то «сдавал», «палил», а теперь еще и сам на что-то «купился»! Уж кто-кто, но Аиша, был я в этом абсолютно уверен, не стала бы играть в подобные игры и на что-то меня «покупать». Она ужаснулась бы, прочитав это! Да и как можно было говорить, что я «сдал» Ирсен, когда я буквально гордился тем отзывом, что она написала о моем стихе, посвященном Аише, и, прямо сказать, чуть ли не хвастался, что есть у меня такой человек, как она, что есть у меня такой критик! Странное дело. Ну а то, что я больше не писал Аише — так именно это и было у нас в последние времена «как обычно».

  Я понял, что надо мне и на этот счет решительно с Ирсен объясниться.

  — «На слово» Аиша меня не брала, — почти с брезгливостью отверг я неуместное. — Тогда я очень удивился в разговоре с ней, что она сразу сделала такой вывод о твоей «любви», — припомнил я. — И почему ты снова пишешь, что я тебя «сдал»? То, что я показал ей твое мнение насчет стиха — мнение, в котором ты еще и делаешь комплимент ее таланту — разве это называется «сдал»? — искренне удивился я, что Ирсен так все это воспринимает. — Ты вообще веришь, что мы пишем все это? — спросил я, с тоской наблюдая, во что превращается наша с ней переписка.

  — О да! Это женская логика! — не сдавалась Ирсен, благополучно пропустив мимо ушей последние мои слова. — Ты не просто мнение показал, ты слишком много написал! Нельзя говорить своей музе про другую! Еще и на север съездил, а потом и мое мнение выложил! Март! Логика! Не, не слышали?! — понаставила она довольных скобок. — А она тебя просто на блеф взяла! Ну что… Я-то не могу тебя любить! Просто она в это слишком много смысла вложила, а так как ты ничего не опроверг, то этим ее подозрения и подтвердил!

  — Какой блеф?! О чем ты? Зачем ей это? — Я опять поражался, переваривая очередное, неуместное и совершенно не соответствующее духу Аиши. — Мне вообще кажется, что она писала мне из жалости! Ты же не знаешь, какой смысл она вкладывала, и что именно я ей отвечал! И какие подозрения? Она просто высказала то, что почувствовала! И все! Поверить не могу, что все это так тобой воспринимается. Позволь спросить: и как ты после всего этого, после того, как я тебя «сдал», после того, как… — не захотел я перечислять остальное. — Как ты со мной вообще можешь разговаривать?! Получается, я накосячил так, что меня проклинать за это надо!

  — Ох как все закрутилось… Ну что это такое! Детский сад! — не жалела Ирсен довольных скобок.

  — «Был момент, когда мой мир рухнул, и я вообще не понимала что делать», — процитировал я. — Это было, когда я написал тебе про Аишу?

  — Боже! Нет! Да-а Март… Любовные поэмы тебе не писать! — отвергла Ирсен, рассмеявшись.

  — Но это объяснило бы твои реакции! — смущенно заметил я.

  — Какие реакции? С кем ты общался, да? Март! Все намного проще!

  — Реакции резкие и для меня нелогичные. И совсем неочевидные.

  — Все просто, очень просто! — повторила она, так ничего мне и не объяснив.

  — В смысле? — Я по-прежнему не понимал. — Бывает, что я не вижу простых вещей, — признал я, пытаясь как-то Ирсен разговорить, и предложил доходчиво мне все объяснить.

  — Ну… Да… — С этим Ирсен не спорила. — Просто Аише нужно было подтверждение, что она самая важная, а ты ей этого не дал. Вот и все. Ты слишком много написал и слился. Если бы ты ей писал, все было бы хорошо. А я не ревную! Я на это права не имею! — вывела она наконец верное, но в свете последних наших бесед — не совсем логичное.

  — Мои, как ты говоришь, «подтверждения» — это была игра в одни ворота, — возразил я, вспоминая общение с Аишей. — И я задолго до этого говорил ей, что меня такое не вдохновляет и напрягает, и надо с этим закончить. А писать ей — это все равно, что писать в день сегодняшний, зная, что день завтрашний — ничего не будет помнить! Это было бессмысленно!

  — Но всегда остается надежда! — уверенно объявила Ирсен. — Особенно, у публичных людей! Им надо подтверждать самооценку!

  Быть может, в последнем Ирсен была и права. И хотя я просил объяснить мне ее собственные слова и реакции, не Аишины, то, что по словам Ирсен было «просто, очень просто!» — от ответов она опять уходила. Несмотря на это, я все же продолжил:
  — Я показал Аише твое сообщение, чтобы она видела, что обо мне не надо беспокоиться и думать, и что теперь я не пропаду один, — отыскивал я в памяти еще не озвученные мной мотивы. — И она это поняла наверное! — уверенно заключил я. Уж в этом я был абсолютно уверен: как мужчина Аише я был не интересен — это мне ясно дали понять, а без этого — муза становилась не музой — и с этим я уже ничего не мог поделать, душа моя не откликалась на подобный «рабочий» формат взаимных отношений муза-творец, привычный и, вероятно, приятный для Аиши, но не для меня. Творческому процессу это тоже не шло на пользу, потому и надо было завязывать.

  — Хорошо если ты прав, а я в женской логике — ноль! — улыбнулась на это Ирсен.

  — Я перестал писать ей еще на севере, — продолжал я припоминать недавние факты. — И потом она написала мне только через неделю, когда я вернулся! Она спросила, как дела? Мы поговорили. И я показал ей твой отзыв, потому что рассказал о нем еще до отъезда, но он был у меня только ВКонтакте на домашнем компьютере, и раньше возвращения я его показать просто не мог!

  — И что? Все логично! Ты опять себя накручиваешь! — наставила Ирсен скобок, довольная, верно, тем, что я опять оправдываюсь и говорю о нас с Аишей, вместо того, чтобы получить объяснения о ней самой.

  — Замнем, да? — предложил я, понимая, что бессмысленно.

  — Да!!! — с готовностью наставила она восклицательных.

  — Фуф! — Я выдохнул. Устал, какая уж тут поэма…

  — Напиши ей, если тебя это беспокоит, — предложила Ирсен, посерьезнев. — Или избавься от муз, и все наладится, — посоветовала невозможное.

  Как тут сможет что-то наладиться, когда все делается для них, для этих самых муз?!

  — Меня не беспокоит, — насупился я. — Вспомнив про Аишу, я думал, мы обшутим все это. А вышло — что вышло.

  — Мне рот заклеить? — поинтересовалась Ирсен.

  — Сходи, покушай и снова сходи, — уныло посоветовал я и поставил скобку.

  — Я же говорю: в голове полно тараканов! Вы со мной просто плохо познакомились! — опять развеселившись, повторила она любимое, продолжая мило мне улыбаться. На этот раз «шутка» прошла.

  Но я уже и сам понимал, что действительно очень плохо знаю ее. И я совсем не шутил. Да еще эти вездесущие назойливые тараканы, лезущие в наши разговоры из всех щелей, невидимые, непроизносимые — маленькие мистические паразиты, являющиеся ей по ночам, усатые демоны тревожных ее снов, о которых нельзя говорить вслух, но и забыть которые невозможно. Что именно она имеет в виду? О чем говорит? Для меня это оставалось тайной. Я мог лишь догадываться, по намекам, воображая невесть что, понимая, что все это, скорее всего, не имеет никакого отношения к нашей с ней общей действительности. Ирсен создавала ореол таинственности вокруг себя, и делала это вполне успешно: замужняя дама, с детьми, обеспеченная, в счастливом браке, с «сумасшедшими блондинками» в подругах, любовными треугольниками в домашней исповедальне и многочисленными тараканами в собственной голове… Что может быть загадочнее и — драматичнее? То что нужно для творчества, если, конечно, разговорить… И — если — действительно: «то, что нужно».

  — Скоро из друзей выкинешь! — пророчили мне между тем.

  — Выкинуть, чтобы уменьшить на треть их количество? — усомнился я. — Ну уж нет! Они дороги мне как память!

  Я, признаться, и вообразить себе такого не мог. Что нужно сделать, чтобы я выкинул ее из друзей?!

  — Значит, будешь игнорить, — предложили альтернативу.

  — Интересно, а мужа ты ревнуешь? — поинтересовался я, чтобы перевести на другое. — Вопрос очень личный конечно, — признал я, — но и очень интересно. Да и для знакомства полезно бы знать…

  — Я адекватная! — услышал я снова самонадеянное, но в данном случае совершенно нейтральное. Ни о чем.

  — О, это я помню! Только, что под этим подразумевается — в этом я теперь не уверен, — усмехнувшись, предложил я уточнить.

  — Ты еще от меня не устал? — одарили меня улыбками, на вопрос мой опять не отвечая.

  — Сегодня утомился немного, — ответил я честно. — Но что-то стало яснее и понятнее. Только не спрашивай, что именно, я не готов формулировать.

  А понятно мне стало то, что ответов на многие свои вопросы я от нее вряд ли дождусь, несмотря на все, уже сказанное между нами. Энтузиазма это не прибавляло, по крайней мере сегодня.

  — Тогда, пока! — с готовностью отписалась Ирсен. — «Сегодня я утомился немного» — это многое объясняет… — И поставила грустную скобку.

  Мы обменялись смайлами и замолчали.

  — Ну, да, с тормозами у меня плохо! Все! Больше не пристаю! — обещала она час спустя. — И еще, я просила оставить меня человеком, так что, сам решай, надо тебе это или нет.

  — Просила, чтобы не идеализировал? — уточнил я («О чем она вообще!»), — ну так я держу себя в руках, не переживай по этому поводу, — дал совет (какая уж тут идеализация). — Интересно, на что еще способна ты и твоя женская логика… Не думал, что ты так близко к сердцу принимаешь некоторые вещи.

  — Я и сама не знаю, на что способна! Какие вещи? — зацепилась Ирсен.

  — Некоторые, — уклончиво повторил я. Вроде и так все было понятно, зачем опять пережевывать… Да и поздно уже.

  — Да, правильно, сегодня лучше не отвечай, — улыбнулись в ответ.

  — Ты меня удивляешь. Но это и неплохо, — то ли улыбнулся, то ли усмехнулся я. Уже и не помню.