Осень девяносто первого года в селе Дунилово выдалась холодной и дождливой. Небеса прохудились, лило неделями. Дождь шел косо, размывая остатки купеческих лабазов и домов, гнилыми зубами, торчащими по обеим берегам реки Тезы, между которыми приютились рубленные избенки в три окна, куда в своё время переселилось оставшееся, выжившее местное население. Башни оград полуживых монастырей, казалось, наклонились еще больше и едва держались, заливаемые потоками воды. Поодаль, у реки, просматривались остатки стен текстильной фабрики ржавого цвета. В жиже дворов и улиц увязали прохожие и былые истории людских невзгод и радостей, всего пережитого и подзабытого.
В ноябре, к приезду Барашкова и Мухина, унылое осеннее адажио сменилось торжественным финалом. Грязь смерзлась, покрылась густыми белилами инея. В антракте сквозь драные тучи пыталось прорываться солнце.
Друзья остановились в избе тестя бывшего студента Барашкова, Паши Пушкова. Сам Паша бывал в Дунилово редко, в Москве промышлял изготовлением офортов с увядающими красотами старины, печатал с подручным несчетное количество оттисков и развозил по всем салонам Золотого Кольца. Прибыльное было дело. Барашков же в те годы еще ни профессором, ни заведующим кафедрой, да и доцентом не был, Мухин же и вовсе не был никем, просто порисовывал акварельки, в перерывах странствовал с другом по нашей глухомани с этюдником и фотоаппаратом наперевес.
Тесть, вслушивался в беседу гостей, улыбался и произносил только одну фразу: «Вина то будете?», выпивал стакан водки, заедая луком, топил сырыми дровами печь и укладывался на неё же вздремнуть. Заслонку тесть закрывал, не дожидаясь прогорания дров, оттого изба наполнялась угаром. Барашков попытался прилечь, пока Мухин мерз во дворе с кисточкой в руках, но вскоре выполз с головной болью. По смерзшимся колдобинам, друзья отправились насыщать себя дуниловскими красотами. К вечеру возвращались из Малых Пупков со старым погостом, колодцем с журавлем и живописной телегой, миновали Горицы, два монастыря над Тезой с облупленными соборами и дырявыми луковками, перешли по мосту на дуниловскую сторону. Поодаль мужичок в традиционной засаленной телогрейке копался во внутренних органах трактора.
- Не скажете, где магазин? – спросил Барашков
- Так самовар я еще в том году продал, - ответил мужичок и повернулся к своей «Беларуси».
В избе проспавшийся тесть улыбнулся и вновь повторил: «Вина то будете?» Не отказались.
Следующим днем решили-таки попленэрить. Уселись на правом берегу Тезы, над речкой, на холме, с которого открывалась широкая панорама с заиндевелыми полями, перелесками.
- Я тоже, как и ты, лирик, - произнес Барашков, проскребая мастихином посередине грязно-умбристого этюда кривой ствол тощей березы. Мухин, хмыкнул.
«Симфония гнилой осени закончилась», - решил он, посмотрев на проблески солнца. И вдруг не показалось, нет, захватило всё пространство снаружи и изнутри новым ощущением предстоящего сверкающего снега, бурной оттепели, весны и бесконечно длящегося лета, ожидание новой жизни, той, которой никогда и не было в этих широтах. Ах, сколь молодость обманчива, полна надежд, устремлений. И только к концу жизни, став доцентом кафедры Живописи, дописывая последние картинки, Мухин понял, что зима никогда не кончится. Таков климат, таково пространство.
Небо заволокло. Повалил первый снег. Старую иву облепила целая стая ворон. Они взлетали, садились, спорили, орали во всё горло. То ли делились впечатлениями дня, то ли обсуждали насущное, то ли просто радовались первому снегу. И ветер разносил их крики по всей округе.