Глава 1
Эмиль Ц., относительно молодой пенсионер с военной выслугой в береговой охране, давно мечтал о бункере - копать и заливать бетоном, экранировать металлом! Он перестал видеть иные сны – только про бункер: заглубление, коммуникации, система жизнеобеспечения, фильтры, бронированные двери, собственная скважина. Он мечтал о бункере, а жена именовала его сумасшедшим и более гадкими словами, кладезь которых открывается в уме женщины, которая перестала перед мужем таить свои душевные подвалы, ибо незачем рисоваться, а коли незачем, так и не надо.
Женщины рациональны и потому врут про то, что живут чувствами: так удобней обманывать. Евреи поддерживают миф о том, что они самая умная нация. Бесы поддерживают миф, о том, что их не существует. Врачи хвастаются основательным знанием наших организмов (пока сами не заболеют). Наука продвигает миф о том, что только она есть путь истинного познания. Полиция уверяет нас, что только она способна помочь нам при встрече со злом (хотя помогает неохотно и зачастую сама является злом). Сознание цивилизованного человека есть набор мифов. У каждой эпохи мифы свои. В личном сознании растут ещё частные мифы – производные эпохальных мифов. Так Эмиль верил в то, что миру грозит великая опасность, и это не миф: приближение катастрофы было правдой, а мифом было то, что он якобы может и должен избежать катастрофы. Сверх того: обманув катастрофу, он станет счастливым избранником новых веков. Где? В бункере.
Ещё бы молодую красотку прихватить в универсально оборудованное подземелье, в это личное счастье посреди пожарищ, источников радиации, руин и трупов! А законная супруга пускай не знает, где бункер находится. Она ещё до катастрофы проела ему всю плешь - баста, в его счастливом будущем ей не место. После мировой катастрофы Эмиль не потерпит никакой грубости, ни одной насмешки в свой адрес.
А то, вишь, фигура у него нелепая, и кадык выпирает, и воду глотает он с горловым хрупом, и волосы у него редкие, и не получился из него военный, а так, посмешище в погонах. Вот это было самое обидное в её словах, ведь он выбрал военную карьеру как раз ради мужественности.
Его баб и дедка… то есть, его дед и бабка приехали в Америку в начале 20-го столетия из Одессы. Тыкались в разные бизнес-проекты, потом взяли кредит, выкупили текстильный цех, наняли за полцены своих тоскующих единоверцев и через десять лет превратили цех в полноценную фабрику. Единоверцы уже работали мастерами, инженерами, а за станками стояли американцы и мексиканцы. (Для налоговой это помощь бедным.)
Родителям Эмиля достался вполне успешный бизнес, и после увольнения сына они передали ему значительные активы. Это было весьма кстати, поскольку ему уже хотелось быть американским фабрикантом и хотелось уже перестать быть американским военным. Но тут китайцы! О, эта экономическая саранча погубила весь местный текстиль. Они захватили рынок нитей и тканей, перехватили государственные заказы, и вскоре американские предприятия обанкротились. Лишь немногие, среди коих Эмиль Ц., умудрились кое-как продать свои фабрики тем же китайцам, не дожидаясь обнуления стоимости ткацкого оборудования. В общем, ему не удалось побыть фабрикантом, зато удалось округлить капитал.
В эти же годы в мире становилось жить всё тревожней. К человечеству приближались катастрофы: экологическая, политическая, вирусная, ментальная (разгром сознания по технологиям Сороса), демографическая (умные не размножаются, дикие плодятся), финансовая, энергетическая, сейсмо-вулканическая. Надо что-то делать. Надо себя оберечь. Кальдера эта несчастная! Эмиль быстро соображал и, выйдя в отставку, принялся собирать описания и чертежи спас-бункеров. Его также подгоняла нервная обстановка в доме. Жена Матильда, которая в течение двадцати лет претворялась женой, устала претворяться и перешла к открытому саботажу семейных отношений. Она фыркала, как некий зверёк, и обзывалась, как одесская бабушка.
Денег на бункер Эмилю хватило. Он подобрал наилучшее место – вдали от военных баз, поближе к небольшим удобным центрам цивилизации, где можно купить материалы, нанять строителей, оборудовать, запитать, приобрести запас.
Осталось обойти всех врачей, с обречённого мира хоть шерсти клок. Заглянуть в бордель, не забыть попросить бордельершу учесть его дисконт: Эмиль – пенсионер и полковник запаса! Купить в НАСА технологию циклической очистки биоресурсов (для лунных станций), а также защиту помещений от внешней радиации. Силиконовую женщину, а лучше две: одну просто физиологическую, другую с дополнительными функциями, включая разговор. Огромную аптечку (от изжоги); установку по выращиваю белка; фильмотеку; лабораторию по оценке окружающей среды; костюмы для выхода на поверхность иных планет (Земля скоро будет иной); мини-роботы; герметичный автомобиль-вездеход; станцию получения кислорода и заправки баллонов; умную кухню… ух, голова кругом.
Жена его Матильда махнула на мужа рукой. Где-то пропадает, взъерошенный, оглохший… да и пусть, у неё свои дела. Мысли о катастрофе не прижились в ней. Она отстраняла всё неприятное, чтобы не стареть.
- Эмиль, скажи мне, пожалуйста, отчего на твоих брюках земля?
- Хочешь постирать?
- Нет, просто спрашиваю.
- Могилы я раскапываю.
- Ты что дурак совсем?
- А вот и нет, ищу давнего знакомого: не успел проститься.
- Дурак ты опломбированный. Совсем полоумный!
Эмиль смеётся в мелкие усики. Матильда злится неизвестно чему, но такова у неё базовая реакция. А мужу смешно, поскольку жена и вообразить не может, в какое прекрасное грядущее муж её не пригласил. Пускай обзывается. Но жена в целом догадалась.
- Бункер делаешь? Надеешься человечество пережить? Отравленному таракану в любом подвале плохо.
- А не отравленному – хорошо, - парировал муж.
Не хотел он расточать слова и время на уже ни на что не годную супругу, поэтому уткнулся в комп искать недорогие солнечные батареи.
Настал День Икс. Умники из Гарварда убедили военных долбануть кальдеру ядерной бомбой - не для запугивания мировой публики, а чтобы устроить управляемое извержение и предотвратить вулканическую катастрофу. Только что-то пошло не так. Случился не маленький сброс для регуляции давления под Йеллоустоунским парком, а выброс основного количества магмы из подпирающего пузыря. Там огромный объём и температура магмы от 800 до 1500 градусов. Следом, уже сами собой, в штате Вайоминг взорвались ядерные боеголовки в ракетных шахтах, а затем то же самое случилось в штатах Небраска и Канзас. На всякий случай в Пентагоне седой генерал в первой фазе альцгеймера (внимание на «геймера») нажал на красную кнопку.
К этой страшной дате у тех, кто предвидел конец света, бункеры (по-ихнему «бункерА») были готовы. Конечно, не все из них успели спрятаться, но Эмиль успел, поскольку заранее переехал в бункер на жительство. Всё у него было в готовности; девять миллионов долларов были вложены с умом. Живой подружкой не успел обзавестись, но двумя неживыми (они не хуже, даже лучше) обзавёлся: блондинкой Хельгой и загорелой брюнеткой Лиззи.
Когда кальдера шарахнула, в бункере сработал сейсмодатчик. Загорелась красная лампочка и раздался голос тревоги: задраить люки, перейти в режим автономии!
Всё это он выполнил. Тогда же в телефонную трубку ему кричала Матильда:
- Эмилий, дорогой, спаси меня! Дом горит! Всё горит вокруг!
Из-за умственного ужаса она не видела, что телефон показывает отсутствие связи. Телефон включился, но провайдер отключился: кабельные косы горели жёлтым пламенем и превращались в чёрную копоть. Металлические конструкции вышек становились мягкими и гнулись к земле, точно восковые. Но Матильда кричала не взирая ни на какие обстоятельства:
- Миля! Спаси меня, родненький, погибаю!
Страшный был у неё вид: каждый зуб во рту, каждая ресница, одетая в чёрную замазку, вопили о невыносимом ужасе. Глаза её хотели выпрыгнуть из глазниц или просто лопнуть. Это искажённое лицо соответствовало тому, что происходило на земле и в небе, на континенте.
Иначе говоря, пробил час радости для Эмиля, только вот человек не совсем автономен, даже в бункере. Психические волны проходят сквозь бетон. Лучшая защита от психических волн – персональная психическая тупость, но в данном случае даже туповатый Эмиль расслышал предсмертное стенание миллионов человек. Сердце его колотилось, мысли и чувства разметались вокруг него, как наэлектризованные волосы (метафорический перевод незримого смысла в зримую картинку). Все радиоканалы хрипели и выли от радиоизлучений, щёлкали от разрядов статического электричества. Нет, всё же китайский радиоканал что-то произнёс на китайском английском, примерно вот что: «Содом и Геморроя воскресли». Затем диктор перешёл на щёлк зубов и треск микрофона.
Свершилось, - произнёс Эмиль так отчётливо, как будто его мысль прозвучала физически под куполом черепа. И всё-таки радости не испытывал – всего лишь маленькое удовольствие от того, что его предусмотрительность оправдалась. Я был прав! - но какой ценой! Дозиметр, чей щуп торчал за пределами бункера, показывал какое-то количество микрорентген в час - не так уж много, но химический анализатор выдал невероятное загрязнение воздуха – как внутри горящей гостиницы.
Оптический перископ показывал подвижную муть с узкими просветами в некую дальнюю видимость, где ничего не происходило. Не было караванов с беженцами, никто никуда не ехал, в панике не бежал, и это было самое страшное событие, потому что непонятное, немыслимое. Почему не бегут люди, под которыми горит земля? Что с ними?!
От земли воскуривалось всё – ветровая пыль, струйки дыма, хвосты пара. Под небом, разлинованном чёрными полосами (облачно-дымовые гряды), ни одна птица не летела никуда. Дымящая пустошь отнимала чувство заслуженного праздника у того, кто вложил большие деньги, мечты и хлопоты в продление своей драгоценной жизни. Гнетущее молчание мира, непонятное исчезновение людей... но ведь в день катастрофы люди должны что-нибудь пытаться сделать! Его левый глаз устал смотреть в окуляр перископа - в дымные хвосты из пор планеты, в грозную бесчеловечность. Он стёр платочком слезу напряжения. Может, зря я не там, не снаружи? – подумал теоретически. Нет-нет, я где надо. Он окинул взором лабораторию, потом обошёл другие помещения, заряжаясь утешением: неважно, что там наверху. Важно то, что здесь, под землёй.
Хельга, лежащая на диване с поднятыми руками-ногами, показалась ему неуместной (с её всегда готовыми отверстиями), за что была втиснута в шкаф. Он открыл кран умыться, однако вода изменилась, она потекла медленно, точно глицерин. Лизнул с пальца – вроде вода.
Затем он часами крутил приёмник, потому что интернет и мобильная телефония совсем не работали. Телевизор показывал чёрный экран с надписью «нет сигнала»… вдруг раздался тяжкий вздох. Эмиль похолодел – напрасно: в режиме герметики так засасывается из помещений порция воздуха в аппарат обновления ресурсов.
До него стало доходить, что он сидит не в частном раю, но в плену, отчего затосковал о широком пространстве, о свободе и движении. Он даже предугадал клаустрофобию в недалёкой перспективе. А что в далёкой? Ему доведётся в бункере прожить свои дни и скончаться. В одиночестве. Две силиконовых девицы не в счёт. Ему однозначно придётся общаться с памятью, отчего он заранее вспотел. От неё тут некуда деться. И вдруг его осенила широкая догадка: а что если в мире накопилось невыносимое количество тёмных событий и потребовалось очищение мировой памяти? Как? Чем? Пожаром! Наводнения было бы недостаточно. Придётся всё превратить в пепел. И сегодня люди вдруг ощутили себя жертвой – спасите! Но разве не они веками уродовали мир, не замечая, что сделали его жертвой своих пороков? Разве не люди выступили палачами, делая мир жертвой?! И вот картина поменялась: люди оказались жертвой. С претензиями на земной рай - по крайней мере, на благополучие – рухнуть в расступившуюся кальдеру, в магму, послав отдалённым странам дымную тьму - может оно поделом?!
В Эдеме было лето. Теперь настанет зима. Таков адаптированный, сжатый итог истории. Безвинные растения, животные, микроорганизмы погибнут заодно - неизбежно, поскольку всё живое человек держит в заложниках. Но эти нежданные откровения не вовсе потрясли Эмиля, поскольку осознать их во всей ужасной красе он был ещё не готов. Его пока что потрясла потеря ожидаемой радости. Бункер самодовольства станет склепом - завтра или через пятьсот лет, не важно. Если гибель неизбежна, в длительной жизни заинтересована только трусость. Мол, я ещё поживу. Но продление жизни равно продлению ожидания смерти: тут всего поровну. Вот почему так ценится легкомыслие. Матильда, кажется, права в её насмешках над бункером.
Не к добру он её вспомнил. Память – худший сосед по мавзолею.
Глава 2
Вторая неделя в бункере. Наружный дозиметр показал опасный рост радиации. Количество золы и копоти в приземной атмосфере уменьшилось, но в небе облаков стало больше, и если они сойдутся в единый толстый покров, начнутся холодные сумерки. Такое уже случалось в разные времена при высокой вулканической активности.
Затворник следил за погодой, как можно следить за настроением начальника. Но даже в скафандре выходить из бункера не планировал, до этого далеко. Надо разгадать характер новой погоды, её нрав. Он часто прикладывался глазом к перископу, что стало чем-то вроде тика. Вообще, тиком стало почти всё: проверка электронной почты… а вдруг?! Пробежка (не спортивная, нервная) по комнатам. Заваривание чая, о котором тут же забывал. Броузинг по радиостанциям и прослушивание воя электрической вьюги. Листание старых журналов, коих притащил сюда многие подшивки, включая комиксы и сатирические картуны, однако всё казалось ему глупым и не смешным. Он как-то попытался вспомнить случаи своей улыбки, и оказалось, что он изображал улыбку, стараясь казаться перед кем-то своим. А веселье, оно где? В штабе, на учениях, на дежурстве? Или дома с женой? Или по субботам с тёщей и тестем? Вспомнил прошлую жизнь как ощущение маленькой потаённой боли во всём своём существе. А былая семейная жизнь казалась ему долгими фьючерсными поминками по Эмилю. Быть может, он был всегда одержим бункером, только не знал названия. Даже прообраз имелся: тело Эмиля служило умным бункером для его души – уязвлённой души, норовящей спрятаться, ищущей радость и веселье столь робко, что те не отзывались.
Также тиком было его слежение за часами: он хотел сохранять смену дня и ночи. Ночью - спать. Зеленоватый свет плоских ламп отключался в одиннадцать вечера, и он ложился смотреть в исподнюю сторону своих век до прихода сна. Трудно это давалось, а снотворное приходилось беречь, теперь не купишь.
Солнечные батареи в порядке? А то упала зарядка накопителя. Их могли покорёжить взрывные волны. Или смерч. Эмиль в перископ наблюдал ужасное завихрение пыли и мусора. Солнечные элементы огорожены бетонной оградой, а сверху сеткой, но всякое может случиться в режиме катастрофы.
Постепенно менялось всё, обретало новое значение. Некоторые напитки и блюда получили ностальгический вкус. Так жиденький сладковатый чай перебрасывал Эмиля в детство, в частный детский сад «Ласточка». С невероятной подробностью он видел перед собой маленьких своих товарищей с их именами, гримасами, привычками. Например, он вспомнил, что был влюблён в мулатку Азалию, которая обещала стать его женой. Они украдкой обнимались и не знали, что делать дальше, поэтому снова клялись жить вместе. Было им по пять лет. Эмиль в такие минуты был счастлив, Азалия, кажется, тоже, но за этими обниманиями их застукала хозяйка детского сада. Влюблённых оставили без полдника, а воспитательницу так отругали, что она возненавидела «противного, тощего» Эмиля. Другое было время; сейчас показалось бы удивительным, что маленькая пара не оголялась для контактных объятий. Нынче взрослый мир почти весь перетёк в детство и запачкал его, отравил - одно это заслуживает землетрясения. Но Эмиль не размышлял, просто смотрел в чай и грустил или пробовал мечтать о том, как они вырастут, как он женится на Азалии, как они будут счастливы… недолго мечтал, поскольку не верил ни в какое счастье. Взрослая Азалия вряд ли сохранила то щедрое, доверчивое обаяние той маленькой девочки, что способна дружить и обещать свою жизнь.
Фальш-окна, прикрученные к стенам, также развлекали его. Он рассматривал в них дальние виды и каждый раз находил что-то новое. В небе, у горизонта или в тени ветвей кто-то недорисованный, недоделанный, пытается вылупиться в окрестную реальность, а та его не впускает (за недоделанность). Так иногда стихи не рождаются, наполовину родившись. Так порой не складывается чья-то судьба, не получившая веры. Особенно его привлекало мелко-трепетное существо над жёлтой равниной: живое или техническое? А в окнах средневековой гостиницы он угадывал призрачных постояльцев. На стенах бункера было четыре таких «окна» с неисчерпаемой глубиной (а всего-то стекло и ландшафтный постер под ним).
Вне бункера смотреть было не на что. Романтическую оптику он бросил: перископ - Первая мировая, Вторая мировая, подлодки, блиндажи, зоркая трубка встаёт, словно кобра, искать врага… И вообще, упрямый Эмиль оптику считал надёжней электроники, ибо тут меньше посредников между объектом и глазом. Но оказалось не так: цифровая видеокамера выдавала на монитор более чёткие виды, хотя в них тоже не нашлось ничего утешительного - ничего человеческого, словно отныне всё человеческое сохраняется в Эмиле; он - островок чувства посреди океана смерти.
Потому что душа должна чем-то заниматься и куда-то путешествовать, Эмиль забирался в своё прошлое, как мышь в подпол, искал там утешение – и не находил. Народу там хватало, но лучше б самого Эмиля там не было! Некоторые воспоминания сопровождал он зубовным скрежетом. Да, правда, лучше бы его там не было. То есть как это лучше?! Ведь это его прошлое!
- Где ты был так долго? – У Сандры, у неё горе, пришлось поддержать. – За какие места поддерживал? – У твоей подруги большое горе, ты понимаешь? – Нет. Женщина всегда найдёт что придумать. - Ой-вей, нашла из меня полового агрессора! Сама говорила, чтобы я к женщинам не приближался при моих-то мужских силёнках и достоинствах. – Я тебе так специально говорила, чтобы ты к ним не приближался. Бестолковый! – А ты бессовестная. – Женщине это не нужно. Ей нужно управлять мужем. Я забочусь о благе семьи. Ты что ли у себя на службе о семье заботишься?! – Ну да, я деньги зарабатываю, а ты их тратишь… – А ты хочешь, чтобы твоя жена была замарашка?! Чтобы ездила на стареньком форде?! – Ничего я не хочу.
Не был он оскорблён, потому что к цинизму привык, но однажды сильно устал, у него плечи поникли. Эмиль позвонил сослуживцу и шёпотом напросился в гости – переночевать. В ту же ночь Матильда наглоталась таблеток и вызвала скорую. То была мощная манипуляция: демонстративно-шантажный суицид. Эмиль, конечно, всё принял за чистую монету и долго потом на коленках перед ней пресмыкался. В бункере подобные воспоминания жгли его стыдом, ибо тряпка, но также морозили страхом, ибо стоял он порой на краю отчаяния, на пороге самоубийства. Офицер береговой охраны, тьфу!
Матильда уважала психологов, гадалок, всяких коучеров, дающих наставления о том, как добиться успеха и чтобы мозги были в стразах! Пока муж бессмысленно тратил время на военной службе, Матильда ездила по платным специалистам. Она до того обучилась, что стала объяснять, расшифровывать мужу его мимические движения.
- Ты часто поднимаешь брови, это значит, что ты кокетничаешь, ты желаешь показать, что ты приятно удивлён, а на самом деле ты прикрываешь своё непонимание ситуации, свою глупость, прости меня, - она разглядывала его черты и хмуро сопела.
«Лучше б она была красивая», - с тоской думал Эмиль, ответно глядя жене в лицо: важный нос, малые конвульсии верхней губы, над которой постоянно пытаются вырасти волоски, постоянно удаляемые Матильдой, ибо тут место её дежурства 24/7/12. Аналогичную вахту Матильда несёт там, где произрастают брови. Это вам не береговая охрана, тут нужны: постоянная внимательность перед зеркалом, тонкая пинцетная моторика, борьба с эмоциональным напряжением. Причём без выходных, без отпуска.
- Матильда, когда ты украдкой изучаешь записи в моём телефоне, у тебя такое выражение лица, которое заинтересовало бы психолога: страх, злость, любопытство, упрямство - довольно крысиное выражение, - как-то парировал он её психологизмы, но быстро пожалел об этом, ибо в их семье критические «наезды» разрешались только жене.
Ему не хватило решимости развестись с ней, да и Матильда не дала бы развод. Ей нравилось во всём винить мужа: видите, я заслуживаю счастья, но разве с ним оно возможно?! Так ленивый художник не рисует, не пишет, но ругает обстоятельства: тёмное окно, подорожание красок, тяжесть в желудке. Иному человеку важно иметь универсальное оправдание для того, чтобы ничего с себя не спрашивать. Эмиль представлял собой как раз такое оправдание.
Он сделал в тостере тосты, намазал их абрикосовым джемом, решительно хрустанул, прихлюпнул холодным зелёным чаем и, следуя нервному обыкновению, подошёл к монитору. Не может быть! В окружении пыльной вьюги в сторону бункера шагал космонавт. А в оптическом перископе что? То же самое.
Небо тёмное, закрытое чёрными облаками; в таком сумраке краски почти неразличимы. Космонавт казался нарисованным чёрной тушью, слегка блестело стекло шлема, толстые ботинки немного пружинили. Эмиль включил ему навстречу прожектор. Космонавт не дрогнул, и теперь стало видно, что за стеклом нет лица, в шлеме нет головы - скафандр шагает сам по себе. На левом плече американский шеврон.
Фигура зашла за бункер, Эмиль развернул прожектор и камеру ему в спину, минуту проводил и вернул объектив на север. Вовремя: там бежал робот-пёс – тоже в южном направлении, в сторону бункера и мимо.
Взгляд Эмиля зацепился за пыльное пространство под чёрным угрожающим небом. Совсем далеко, из-под края бескрайней тучи выглядывало маленькое лучистое солнце, но, видимо, скоро эта щель захлопнется. Пока что-то ещё было видно, Эмиль разглядел фигуры в мареве – они были сотканы из пылевых завихрений. Бесчисленная толпа – и старухи, и дети, и крепкие мужи. Далёкое солнце толкало их в спину. Они шли во тьму или просто туда где уляжется ветер, чтобы упасть на землю, всё потеряв, и снова стать просто пылью. Эмиль стал чесать голову, желая почесать свои чувства и мысли, но голова есть метафора мозга, а мозг – метафора ума; то есть, почесать ему было по сути нечего.
Он захотел чего-то зелёного, земного и побежал в оранжерею. Здесь в бетонной комнате росли овощи, лимоны, фасоль, перец в условиях гидропоники и постоянного света. Оторвал веточку укропа – принялся жевать с чувством дорогого поцелуя. Но если солнца долго не будет… На складе у него есть два мини-ветряка, они дадут по среднему полтора киловатта. А при ураганном ветре? Как бы ни было, ветряки придётся поставить – не сейчас, попозже… пока ситуация терпит. Обилие технических вопросов угнетало его. Но если их не решать, вопросы превратятся в проблемы.
Он заболевал унынием. Если бы знать правду, было бы легче. Что там происходит с людьми и планетой? Сейсмограф прямо на его глазах показал упругую продольную волну в земной коре – мощную, резкую. И бункер отреагировал ощутимой встряской. Метеорит упал? Астероид? Ядерный взрыв или новый взрыв кальдеры? Такое землетрясение способно вызвать цепную реакцию сбросов тектонического напряжения по всей планете. Сейсмограф постоянно показывал упругие волны – прямые, отражённые, спутанные - интерференция, но больше хаоса. Что происходит в земной коре? Эмиль подобен кроту: продвинутая техника не может ответить на его главные вопросы. Остался ли на поверхности хоть один живой человек?
Опять крутить радиоприёмник и слушать звуковую вьюгу. Между бункерами возможна связь на заранее выделенном канале, но не осталось частот, не забитых помехами. Самому долго работать в режиме передачи Эмиль не рискнул, чтобы не разрядить аккумуляторы. Кабельные каналы отказали одновременно с эфирными - должно, перебиты.
Из дома он притащил в бункер единственный предмет, которого не касалась Матильда, - кресло-качалку. При наплыве тяжёлого настроения затворник покачивался - и помогало. Но не только кресло оказалось ему другом, почти все предметы после длительного общения вызывали в нём благодарность и умиление. Не думал Эмиль, что с простыми вещами можно подружиться – глядеть на них тепло, улыбаться им.
А также не знал Эмиль, что он такой суеверный. Слева обойти стол или справа? При необходимости пройти мимо стола он спрашивал свою интуицию, и порой она ставила его в замешательство. Слева какая-то невидимая нить натянута, а справа нехорошая тень пропитала воздух… он обходил стол справа, но с тремя метрами запаса – там, где чисто. Он иногда умом видел какие-то незнакомые силы, которые помечали его путь внутри помещения. Были то светлые силы, и были грозные. Затем как-то ночью появилась Матильда в белом облачении. Эмиль во сне объяснил себе, что это сон, и Матильда в детстве играла с двоюродной сестрой в призраков (с её слов), но после недолгого успокоения проснулся, потому что она стаскивала с него одеяло. Он сел, задержал одеяло, посмотрел туда, где недавно по наущению сна стояла в простыне Матильда, но никого уже не увидел. Покашлял, попил минералки.
Следующая ночь, и другая, и потом… показали Эмилю знакомый характер Матильды: настойчивый и враждебный. Она стягивает с него одеяло… это может означать лишь одно: Матильда зовёт его к себе. Но как приехать к ней посреди мирового ненастья?! Пока он трусил и размышлял, она тащила с него одеяло каждую ночь всё настойчивей: даже после его пробуждения оптическая Матильда не спешила раствориться в воздухе.
Эмиль готовился к выходу за «борт». (Выйти всё равно придётся, хотя бы для того, чтобы поставить ветряки.) Несколько раз примеривал «выходной» скафандр, уговаривал себя не трусить… поди ж ты, в космос и то не так страшно шагнуть. Его не волновало, как жена забирается к нему в сон или в спальню. Ему плевать на мироустройство - тут важен иной момент: Матильда не отвяжется. Её требование так или иначе будет выполнено.
А пока он откладывал выход в бушующий мир, его бункер незаконно обретал творческую самостоятельность. «В отдел доставки сумасшедших требуется вахтёр-пенсионер, оплата посуточная», - произнёс бесцветный голос в углу спальни. Такое было начало, вроде бы, скромное.
Эмиль начал принимать снотворное. Но ничто не изменилось. Она являлась ему, они соперничали за одеяло. (Если он будет спать голый, за что она будет тянуть?) И вот однажды утром он вошёл на кухню, чтобы приготовить завтрак – сам вялый, не выспался, настроение ниже нуля - и видит за столом давным-давно покойного Сэма Румперта, отца своего одноклассника по прозвищу Корни. Этот Сэм Румперт ездил по школам и колледжам с проверкой питания, врач-ревизор. Но потом его посадили по обвинению в отравлении чернокожих учащихся; умер он в тюрьме. Эмиль видел его три-четыре раза в жизни - солидный такой, с толстыми губами, в цветастом галстуке, ходил вперевалку.
Он и сейчас был в том же наряде, только без важности на лице. Напротив, стеснялся поднять взор на Эмиля, жевал губами, желая что-то сказать, но не решаясь. Эмиль завороженно смотрел на гостя и заметил, что тот немного прозрачный. Сквозь его голову просвечивали настенные часы. Наверно, хотел сказать по привычке: «Ну показывай, чем у тебя тут кормят», - однако минуту просидел тихо, потом поднял голову и сокрушённо произнёс: «Из-за тебя я умер». Сказал и пропал.
Тогда словно горячим кухонным паром обдало Эмиля. Весь день бедный Эмиль голову ломал, ища свою вину или хотя бы косвенную причину… и надо же, вспомнил, было! Он стащил альбом с марками в доме своего товарища. Корни тогда хвастался, будто марки у него свои собственные, но коллекция была отцовская. Много Эмиль принёс тогда горя в семью одноклассника, но не признался, нет, и сам не порадовался, ибо сжёг альбом. Сжёг скрепя сердце. Значит, всё-таки мог маленький Эмиль послужить причиной отложенной смерти губастого человека в ярком галстуке в стиле Майами Бич. Какая ужасная новость! И что теперь с ней делать? Как изжить?
Но этот папаша оказался не один такой выходец: он открыл калитку с того света прямо в бункер.
Глава 3
Дружбу с вещами он потерял. Он везде видел опасность. Как спокойно попить чай, если видишь в чайнике утопающего? Мелкие предметы выпрыгивали из его руки, словно он заболел трясовицей. Ночью простыня, как бы сославшись на то, что он грубо на ней ворочался, вылезла из-под своих подворотов и намоталась ему вокруг шеи, она сдавила горло так, что он рыдал и кашлял после пробуждения. Но что это было за пробуждение? Бывшие сослуживцы, офицеры береговой охраны США, учинили над ним самосуд и приговорили к повешению за госизмену. Он видел их остервенелые лица, вдыхал их одеколонный запах, он им кричал, что секретные документы ему подкинули. «Зачем подкидывать?! Кому ты нужен!» – отвечали офицеры, хотя сами же и подкинули, и всё ради того, чтобы кого-то повесить. Раз в полгода каждому роду войск и, желательно, каждому большому гарнизону следует выявить неудачника или просто кого не жалко, чтобы по вердикту офицерского суда повесить. Так воинский коллектив повышает самооценку и сплочённость. Эмиля повесили, несмотря на все его мольбы и напоминания о невиновности – а когда повесили, петля развязалась. Эмиль упал на землю, то есть грохнулся на пол с кровати. Его постель являла собой поле битвы с драконом или алтарь первой брачной ночи с буйной шизофреничкой. Эмиль кашлял, утирая слёзы, горло у него горело… надо отсюда выбраться, надо уехать… к Матильде, хотя бы к ней, всё же знакомое зло.
В ночь казни она ему не явилась. Наверно, ей не хватило места возле виселицы, где все толпились. Или постеснялась, потому что на плацу было слишком людно для женщины в простыне. Или она испугалась подставить свои голые ступни под пресс и молот офицерских ботинок.
Ополоснув лицо от кошмара, он подбежал к фальшь-окну с изображением рассвета. Он тосковал об утренней заре, о будущем, о свободе. Невмоготу. Включил погодный монитор, за бортом всё то же – пыльные буруны, высасывающие последние культурные крошки из мусорных оврагов и руин. Удивляться надо или нет – летел между чёрными вихрями, словно детский шарик, большой воздушный шар без корзины и горелки, сорвавшийся с привязи, мятый, - и скоро сдуется или разом лопнет, на что-либо напоровшись.
Под смуглыми облаками свисали волокна и дымные космы, среди которых, растопырив крылья, реяли чёрные демоны, словно оводы и слепни, готовые впиться в землю. Возможно, боялись вихрей и ждали падения ветра, а может, любовались панорамой, лёжа на восходящих потоках, воняющих «смердью».
Эмиль уже хотел отлучиться от монитора, но заметил новое изображение на заднем плане: из пыльной мути проступал Нью-Йорк, знакомые башни и крышные силуэты, - невзирая на то, что до него не менее трёхсот километров.
Этот мир катится в Катманду, - уверенным, бодрым голосом говаривал дед Захар Цацкин, шлёпая супругу по заду, после чего бабушка Циля разворачивалась к нему: «Прохиндей!» - и сверлила «глазерами». Языкастый дед наверняка назвал бы кальдеру каль-дыррой. Внука он именовал Эмиллионом, заклиная на финансовый успех; или Хамелеоном в иных воспитательных случаях. Деньги называл маньками: «К манькам имею сильную манию». И другие слова смело переиначивал, ибо толком не знал ни одного языка и никакая грамотность ему не мешала. «Маньки любят счёт, но не любят слов».
Коли Нью-Йорк издали вылез над ландшафтом, о чём это говорит? О его гибели. Стоном и криком, последним вздохом горожан город отслоился от земли и отразился в небе (с горожанами не воспарил бы: они тяжелее камней). Дед нынешнего мэра Нью-Йорка лично знал Захара Цацкина; крошка Эмиль помнил того дедушку в гостях у родного деда: они умно сидели, склонив носы над столом, и в очках каждого отражались мысли другого.
Теперь по хорошей, по доброй идее мэр Нью-Йорка, внук того деда, у которого, помнится, был национальный тик - пальцем вечно крутил прядь у виска, - должен был на прощание сказать жителям слова утешения. (Оно бы сразу всем бы сказать по телевизору, но телевизорам - каюк.) Первым умирающим он сказал бы: «Примите мои искренние и глубокие соболезнования!» Потом: «Примите мои соболезнования!» Далее: «Мои соболезнования!» Под конец: «Примите!» Они за него голосовали, они его сытно кормили, и мэр должен отблагодарить их напоследок - чем? - исключительно соболезнованием. Но миллионы жителей Нью-Йорка умерли раньше, чем он это сделал. И сам он быстро и молча скончался, едва успев понять, что жизнь его удалась, хотя и была напрасной.
Эмиль смотрел на далёкие башни с холодным и жутким чувством. Вавилонская башня давно отвавилонилась, развалилась. А вот эти Нью-вавилонские небоскрёбы доскреблись до небесной изнанки. Всему свой срак, по выражению дедушки Захара.
На кухне он встретил тень Матильды. Она сидела на его месте, выпятив губы большим бантиком, как делала перед актом психического садизма. Он включил чайник, он уже через минуту имел в руке литр кипятка – чтобы плеснуть на прозрачную Матильду. Но рука не пошла, рука остановилась, потому что Эмиль догадался: Матильда мертва, раз она здесь.
- Ну и чего тебе надо? – спросил, держа кипяток наготове.
Она убрала с губ язвительную выпучку и растаяла, как туман, как тень при плавном включении сферического освещения.
Он вернулся к монитору – Нью-Йорк висел там же, под небом. На всякий случай глянул в оптический монитор – оп-па! – на него оттуда впритык смотрело гротескное лицо. Ладно бы знакомый: тогда Эмиль покопался бы в прошлом и нашёл какую-нибудь свою вину, и стало бы понятно «за что», но гротескный мордолик задирал навыворот верхнюю губу, раздувал толстый нос, облизывался… но не вспоминался.
Вот что: мировая катастрофа встряхнула калейдоскоп событий. Этот мордолик был бы соседом Эмиля по больничной койке, если бы Эмиль тогда послушался жену и поехал бы жаловаться психиатру на разные нелады (на боязнь громких звуков, на супругофобию и пр.).
Матильда всё заранее обговорила с доктором Перчиком, даже заплатила ему за направление мужа в стационар с диагнозом «умственное расстройство и нервное истощение». Ей надо было проучить мужа, дабы всегда она могла бросить ему в лицо: «Ты жалкий неврастеник, никчёмный дурачок, а я полноценная женщина, которую ты должен слушаться». Ей хотелось подавить в нём последнее сопротивление мужской личности. Идея принадлежала тёще, а повод подал он сам: стал кричать во сне.
Матильда вызвалась довезти мужа до врача, тем подчёркивая сомнение в его дееспособности. Однако случилась маленькая накладка: садясь на водительское кресло, она проговорилась, дескать надо спешить, поскольку она записала его на приём на девять часов. Остатки мужской личности возмутились в нём.
- Так ты за меня всё решила?! Заранее записала! Ехать или не ехать к доктору это мой выбор, это мне решать, а не тебе, Матильда!
Они потом несколько дней не разговаривали, но в эти дни ему звонила тёща и пыталась его урезонить: ничего дескать страшного, всем следует навещать психологов, психиатров, невропатологов, на что Эмиль ей посоветовал немедленно лечь в дурдом.
- Он у тебя ещё и хам, дочка!
- А я тебе что говорила!
Если бы он поехал тогда к доктору Перчику и тот заложил бы Эмиля в лечебницу, этот мордатый, чья физиономия застилает обзор перископа, оказался бы его соседом по койке. То есть момент посадки в машину явился для Эмиля важным перекрёстком; что-то обдумать времени у него не было, поэтому он выбрал своё будущее по быстрому наитию, по чувству неприязни к альтернативному пути, предложенному женой.
И вот эта морда в перископе - вот он и есть больничный мучитель! Глядя в перископ, Эмиль, конечно, не знал, сколько моральных страданий этот псих должен ему причинить на том втором, отвергнутым пути, но всё же глупая выпуклая морда что-то важное говорила его испуганной душе. (Вариантные пути ещё долго сохраняют значимость для памяти, для подсознания.)
Эмиль включил ему в морду прожектор, и того как бурей сдуло. Открылся ландшафт, Нью-Йорк таял в мутном просторе – исчезал, будто был сделан из того материала, из которого создаёт предметы воображение.
Глава 4
В бункере появилась мышь, юркнула из-под стола под холодильник! Затем пробежала по плинтусу. Затем высовывалась из-под или из-за предметов. Самозарождение?! Дрозофилы самозарождаются в цветочном горшке или в спитом чае – ладно, это известно и не оригинально, ибо малютки суть. Жизнь зародилась во вселенной как нечто крошечное; далее из одноклеточной формы постепенно (по ступеням!) переходила ко многоклеточным организмам, если не врут учёные (с них станется), то есть ежели не влепил Творец в начальное творение сразу выводок таких многоклеточных, что планеты у них под ногами дрожали. В любом случае, Эмиль не верил в самозарождение мыши в условиях герметичного бункера - где-то пролезла. И не сразу пришло ему на ум, что она могла пролезть именно через дырку в его уме. Если так, то она очень мягкая, как дым, она лёгкая. За натуральной мышью должен тянуться пунктир помёта, похожего на мелкие цветочные семена, а помёта нет. Мышь надо срочно кормить – не только из жизнелюбия, но также ради определения природы мыши, её достоверности: достоверное должно гадить.
Если она Эмилю всего лишь «показалась», тогда поведение мыши не могло быть последовательным, оно было бы импульсное, случайное: мол, мышка показалась - исчезла. А ведь Матильда, например, и другие лица из прошлого появляются в бункере настойчиво, стабильно. Так же и мышь ведёт себя сообразно своему званию… значит, это реалити-сон.
Сны Эмиля были по большей части психоделические, но бывали и документальные, неотличимые от правдивой памяти. Одно тут настораживало: как он вспоминает события, свидетелем которых не был?
Вот явленный Эмилю эпизод из прошлого. Тёща хотела внука, но у «молодых» не получалось. Эмиль виноват. В лоне Матильды сперматозоиды Эмиля теряли шустрость и браваду, они отказывались что-либо делать и возле яйцеклетки впадали в дремоту (как бы сбрасывали тапочки и падали на диван). Тёща не смогла остаться в стороне.
- Дочка, ты ему измени, прими другое семя. – Мама, я не хочу терять свою драгоценную правоту: она даёт мне право держаться выше мужа. К тому же, не забывай, мама, я лютеранка!
- Да ладно, твой бог измен уже насмотрелся.
При нём такого диалога между тёщей и женой, разумеется, не было, но он его «вспомнил». Матильда и вправду одно время зачастила в церковь, даже вступила в ряды «Блюстительниц женских прав» - общество, благословенное Господом, если верить пастору. И всё было бы хорошо с Матильдой, с её правотой и лютеранством, если бы не взорвалась лютая кальдера. (Теперь уж детей наверняка не будет.)
Матильда твёрдо была уверена, что в этом виноват муж и тому подобные мужчинки, не уследившие за порядком. Это была их обязанность – обуздывать враждебные народы, обуздывать злые силы природы; вся научная и военная мощь Америки помогала им нести службу! Недоумки! Но когда удар ветра чуть не повалил её дом на бок, и когда следом прилетела тьма, воняющая серой (горящей резиной, вулканическими газами), она забыла о претензиях к мужу - поползла спасаться. Она вмиг уверовала в то, что спастись можно только в ванне, если туда лечь и пустить струйку холодной воды. Когда она так поступила, ванна превратилась в большую форму для выпечки хлеба. Тело Матильды стало запекаться, она закричала что есть мочи, взывая к Эмилю, но температура превратилась в открытое пламя, и крик Матильды оборвался в огне. Эмиль не знал об этих подробностях, но крик ужаса услышал сердцем.
Доверять ли догадке? Вдруг Матильда жива, и к ней - и заодно к себе - можно приехать?
Когда в чём-то важном нет уверенности, воля человека разделяется на два направления. В данном случае появилось ещё и третье: поехать не домой, а куда-нибудь.
Он устал от общения со своим подсознанием, с покойниками, с мышью, которая по примеру Матильды устремилась к вездеприсутствию. (Сегодня он обнаружил её в спальне под подушкой – пряталась там или отдыхала, он поднял подушку, она спрыгнула на пол и шмыгнула под кровать. Живая, хитрая, но не совсем достоверная.) Реалити-сон - это особенный вид реальности, когда реальность ведёт себя, как сновидение, - и бетон в том числе.
На стене в аккумуляторной выступило лицо Эмиля, проступило белой известью. Он сделал видео, перенёс в компьютер и убедился, что явление подлинное. Поцарапал ножом - получил крошки вещества. Да, рабочие по просьбе Эмиля добавили пушонку в бетон во избежание грядущей плесени (известь - изводить), но почему она повторила черты Эмиля? Да столь художественно и портретно! Бесполезный вопрос.
Эмиль построил бункер, потому что собою дорожил, но не с такой же демиургической силой и властью, чтобы известь нарисовала его облик на бетоне!
Как утомляет непрерывное пребывание в растерянности, потеря табуретки под задом рассудка! Человеку необходим простор, долгая замкнутость выворачивает его ум наизнанку, и человек не знает, когда находится просто в комнате, а когда в той комнате, которая находится в его уме. Или в той комнате, где сошлись воедино две названных выше комнаты. Явления в бункере имели привычный облик и непривычную глубину. Так человек, смотрящий в пруд, видит глубину и дно, и зеркальную поверхность с отражением неба, и рыбку, что вдруг высунулась посреди зеркального облака.
Звуковые чудеса также освоились в бункере следом за визуальными.
- Угу, мм, - ну да… а что… да так, – со стороны холодильника раздался женский телефонный голос.
- Опять Сеня сдал мне одни пики, сдавальщик! На пики бы его поднять… - развязным ресторанным голосом произнёс мужчина средних лет.
Обрывки разговоров раздавались потом из компьютера, из настольной лампы - без какой-либо связи между собой. Их не исполняли актёры, было очевидно (ухослышно), что эти реплики взяты наугад из чьих-то жизней. Неужели мировая память сохраняет вообще всё, любой мусор! Или нет мусора, а всё есть ум и воля? Или всепроникающий ИИ?
Эмиль купил комп с условием, что его никогда не подключали к открытой информационной сети; что он девственный и не заражён проказой искусственного интеллекта. ИИ, ставший мировым вирусом, отличается от иных вирусов тем, что не работает исключительно в компах, как трояны и стелсы, или в людях, как оспа или ковид, но сразу в обеих средах. Это подлый ИИ посоветовал воякам шарахнуть по кальдере небольшим ядером, и те шарахнули. (Если бы ИИ имел человеческие реакции, то по сей день трясся бы от злорадства и самодовольства.)
Возможно ИИ проник в бункер через мониторинг погоды, однако не все чудеса на него спишешь, некоторые известны с древности: например, звяки и дрязги ножей, вилок, ложек в кухонной тумбе, как будто их кто-то перебирает поздними вечерами. Или бегающий по стенам шёпот: «Подвинься в этом уютном гнёздышке, а потом глазки, потом носик потри, закрой… тихо шуми, громко не надо шуметь, и тогда потом, роняя с крыльев муку, бабочкин муж-мотылёк пролетит сквозь тебя и оставит приятность на память - шёлк-ветерок... вот и выпей воды, просто выпей воды перед сном…» Эмиль напоминал себе, что, кроме него, никого нет в бункере, - и становилось ему ещё страшней после напоминания.
Он часто закрывал глаза и зажимал уши ладонями, оберегая рассудок. При этом созревало желание покинуть бункер. Он постоянно мониторил окружающую среду: состав атмосферы перестал быть смертельным, но оставался угрожающим. Солнце просвечивало сквозь тёмный покров скудно, точечно, вследствие чего энергопитание упало, аккумуляторные цепи разряжались. Ещё неделька дефицита небесных люксов – и встанет аппарат регенерации воздуха. Двадцати киловатт Эмиль не наберёт: маленький экспериментальный химгенератор да плюс два ветряка не исправят положения. Таким образом, аппаратура вторила измученной душе и твердила: беги!
В минуту отчаяния приходила мысль: «Может, разгерметизировать всё это к дьяволу?» Нет, сразу руки немели. Очередная примерка скафандра… Эмиль осознавал, что он робкий, потому что при наступлении опасности у него немеют руки. (Как раз таких прохожих, что не дают сдачи, избивают и грабят афродерзкие хулиганы в Нью-Йорке. Но это не значит, что он трус. Нередко из робких людей получаются отменные солдаты, а из уличных головорезов, напротив, дезертиры. Каждый человек заточен под свою храбрость и свою трусость.)
Нет, в скафандре у него усиливается клаустрофобия. Сменил скафандр на лёгкую химзащиту – резиновый змей… сойдёт. Собрал сумку с едой и набором для выживания. Поднялся в гараж – бетонный пузырь над бункером, - осмотрел свой герметичный вездеход «Ясука» (японская серия для вулканологов), проверил горючее, стартер, подкачал колёса, принёс в машину спальные принадлежности, воду, горелку, походную сумку, баллон с кислородом… руки холодеют, потёр ладони до теплоты, решил ещё ночь провести в бункере, чтобы с утра двинуться на смертельную волю, в тёмный простор.
Вечером глядел в монитор. Сквозь плотное одеяло облаков на западе пробивалось несколько тонких, как медицинская игла, закатных лучей; они почти ничего не освещали. Присмотрелся к облакам – их элементы имели кубическую форму. «Куда ж я поеду завтра?» – подумал с политехническим ужасом. Но тут на кухне что-то сверзилось на пол, и он, холодея мурашками, цыпками, пошёл разобраться. Включил свет. На него глянули три человека в неглиже, расположившиеся за столом по-свойски. Стол был заставлен банками с пивом, на полянках между банками лежали по несколько штук игральные карты. Люди щурились из-за едкого света.
- Извини, хозяин, мы у тебя пивком разжились, - сказал один из них, с долгими мешками под глазами.
Эмиль узнал своё отложенное на потом пиво «Карлсруэ» - как они его нашли?
- Не жмотись, мы заплатим. Только свет выключи, а то не видать ни хрена.
- Вы как тут оказались? – едва произнёс Эмиль.
- Квантовым перескоком. Гостиницу искали, и вот сюда господь привёл.
- Откуда вы?
- Мы плутаем в поиске работы, в поиске востребованности. Решили в параллельную вселенную скакануть. Улькис, Булькис, Гулькис, - так они представились.
- А что вы умеет делать? – растерянно спросил Эмиль; его настроение падало ниже нуля, куда-то в холодную зону.
- Я реставратор девственной плевы, косметолог, - сказал Улькис.
- Я дизайнер бровей, - доложил Булькис.
- Я коучер-психомодельер, блогер, - с утверждающей силой произнёс Гулькис.
- Но какая работа… у нас катастрофа, сами видите. Я спрятался вот в бункере…
- Это бункер?! А мы думали, это гостиница! – они обменялись насмешливыми взглядами.
- Да выключи ты свет! Не боишься ослепнуть?
Эмиль мог выключил свет, ибо и так всё знал наощупь, но решил поступить по-своему.
- Господа, прошу вас покинуть мой бункер. Вернитесь домой.
Они засмеялись.
- У нас тоже катастрофа. Мы чудом успели сделать перескок – прикинь, и здесь у тебя катастрофа!
Они ещё веселей засмеялись.
- А ты говоришь, судьбы нет, - продолжая некий спор, заметил один.
- Судьбы нет, есть большие и малые перескоки, - прозвучал отработанный ответ.
- Мне завтра в дорогу, - с большей настойчивостью напомнил о себе хозяин. - Прошу вас покинуть моё убежище. Сделайте перескок, пожалуйста.
- А давай вместе, коли судьба у нас общая.
- Коли перескок такой, - поправил второй.
- Зачем? - не понял Эмиль.
- Заново начнёшь карьеру… то есть кальдеру… нет, карьеру. В иной вселенной станешь ты, например, элитным артистом - помощником продюсера по связам с визажистами. И вообще, новая жена или невеста, новый дом, всяческие впечатления, денег поднатыришь…
- В параллельных вселенных - тоже деньги?!
- А куда без них!
- Нет, я не хочу, - говоря эти слова Эмиль ощутил тоску неисчерпаемую, размером с целый набор вселенных, и ему даже исподволь захотелось, чтобы завтра земная катастрофа добралась и до него лично.
- Ну прощай, нелюбезный анахорет. Свет выключи на минутку, а то мы сослепу не скакнём.
Он вырубил освещение, и через минуту закрутился вокруг Эмиля тугой ветер, загремела в темноте посуда, грохнулись на пол полки, обдав его осколками и щепками, тонкий вой пронзил его мозг, а затем включилось глубокое гудение, дрожью наполнившее бункер. Эмиль ударил по выключателю, и свет показал его глазам разбитую в хлам кухню, словно граната взорвалась. Гостей не было. Морду бы им набить, подумал он, забыв, что не умеет это делать. Пошёл спать, но куда там – сердце стучало в груди, как испуганный молот.
Глава 5
Он выехал из гаража и не закрыл гараж, потому что взором сразу погряз в пространстве. Под тёмно-войлочным небом раскинулась неузнаваемая равнина. Несколько деревьев и разрозненные строения трагически разнообразили простор. То были обломанные деревья и остовы пустых домов, экзоскелеты.
Утро проглядывало сквозь небесный войлок небольшими светозарными размывами. Если бы вид можно было перевести в звук – Эмиль увидел бы реквием.
Шоссе пошло трещинами, но оставалось проезжим. По обочинам торчали столбики срезанных рекламных щитов. Их оптимистический смысл улетел в неведомую даль. Вот здесь была растяжка «Доктор Квик – ласковая хирургия», - вспомнил Эмиль. А вон справа показался двухэтажный короб мотеля «Свеча» с пустыми глазницами, без кровли. Пока строил бункер и мотался туда-сюда, перекусывал в этой «Свече». Буфетчицей там работала мулатка Азалия… стоп, а не детская ли невеста Эмиля? Нет, слишком буфетчица молода. Жаль.
Эмиль остановил машину. Чувства и впечатления в нём дрожали, не называя себя. В противогазе, в резиновом комбезе, он вышел из машины, точно марсианин. Рядом ничком лежал столб, отбросивший провода на землю. Невольно исполнив минуту молчания, он снова сел за руль, тронулся в сторону своего дома. Ещё сорок миль.
Воздух стал рябым – снежинки! Большие, медленные, только не белые – серые, желтоватые, грязные. Включил дворники. В пандан к его удивлению полыхнула на полнеба молния, разорвав тяжёлую тучу по сложной, издевательской кривой. Такой же колючей формы были разрывы земли и дорожного покрытия в результате землетрясения. Везде гуляла рвущая сила. Так бабушка Циля, когда незадолго перед смертью сошла с ума, рвала в доме всё, на что хватало сил: простыни, свои ночные рубашки, платки, газеты… дом кричал, треща по швам. Дед вызвал скорую, подросток Эмиль спрятался в туалете. Сейчас некого позвать. Все способы обращения к Богу, чему учили Эмиля, не работали. В каждой перспективе и в каждом предмете, в каждом звуке и в тишине сидела космическая безответность.
Снег пошёл крупней, гуще. Молнии били чаще, каждая молния придумывала новую ломаную линию, новое издевательство над небом – этажом былых надежд. Сухой раскатистый гром потрясал машину, как погремушку. Эмиль остановился в попытке стать незаметным, хотя сам глядел внимательно, душу отдав глазам. Облако ещё потемнело и приблизилось к земле, Эмиль не ожидал, что погодные явления могут быть столь устрашающими. И далёкая даль, превращённая в тёмную щель, глядела на него с угрозой - не только потому что у него клаустрофобия, а потому что ему ещё предстоит умереть. (Неотступный шантаж для живого.)
Но есть обратный подход к трагедии. Ведь Эмиля родили не ради Эмиля. Родили потому что родился. Одно в другое засунули ради приятного ощущения – и получился Эмиль. Мог бы иной кто родиться. Но родился он – за что? От нечего делать, или заведённым порядком, навязали ему эти проблемы с названием жизнь: Матильду с её некрасивыми прелестями и скверным характером (если бы не она так другая), необходимость зарабатывать (о да, служить Пентагону!), инстинкты - телесные правила земной игры (пускай природа сама в эту игру играет), слабый организм, алчные государства и социумы (сложные инструменты обогащения одних за счёт работы и унижения других), утешительные религии, в которых нет ни адреса, ни телефона для жалобы или просьбы (лишь тьма светлых слов), и вот эта щель впереди…
Исполняя заданное, признавая власть необходимого, Эмиль никогда не задумывался о праве на отказ от суеты самоутверждения и суеты выживания (две суеты - два унижения). Баста. Он включил передачу, притопил акселератор.
Серый снег падал густо, что не мешало резвиться молниям. Снег летел навстречу, потому что машина мчалась; дорожные трещины били по колёсам. Гром гремел снаружи, в салоне, в голове.
Даже в этой невесёлой жизни можно было не утонуть в долгах и бедах. Чего не хватило: чистой атмосферы, чистой воды? Нет, совести. Вследствие отсутствия совести не стало ничего чистого, кроме ядов. При наличие совести можно было обжиться мирно даже на такой непростой (с давним тяжёлым наследием) планете. Пускай под надзором демонов - всё равно можно было; от жителей это зависело, не от демонов. Но теперь поздно разбирать ошибки. Эмиль открыл воздухозабор под капотом и снял противогаз. Вдохнул запах серы. Откинул голову на подголовник и придавил газ до полика. Тяжёлые бешеные снежинки, снежины, устремились пробиться в салон, но соскальзывали вверх по ветровому… они создавали рябь, однако всё яркое, главное он видел.
Он видел, как ломаные плазменные швы - маршруты молний - разбивали тучное небо на куски, на осколки, и те падали на землю словно битый кафель. Эмиль вжал голову в плечи, но этим её не сберёг. В голове прозвучали одновременно хруст позвонков и колокол черепа.
Тут же розоватые, подкрашенные, словно сбежавшие из музея восковых фигур, дед Захар с бабкой Цилей вышли встречать его. Рядом с ними стояли плечо к плечу тихие мама и папа - молодые, сошедшие с единственной молодой фотографии. Здесь и Матильда, сидя в плетёном кресле, вязала спицами голубой чепчик и лучисто смотрела на него.
- Нервы успокаивает, - оправдалась она. – Эмиль, дорогой, закончилась твоя командировка?
Впервые в жизни она улыбнулась ему простой, без умысла и тайной гордости, улыбкой.
Насчёт командировки он задумался и понял, что они все умерли. Матильда сгорела, об этом он как-то на расстоянии догадался, и начало собственной гибели он вспомнил: его машину поднял вихрь – затем поднимал, крутил, ещё поднимал и потом сбросил. Эмиль всё ждал удара об землю, но падал и падал… пока не упал на голову.
Тут стало ярко, светло, почти весело, почти молодо.
Всё этого фикция, фэйк, понял он. Только не надо здесь никого огорчать, надо воскликнуть: как чудесно!
Вон белые овечки пасутся на цветочных лужайках… это не что-нибудь, это Матильдин рай, «тот свет» по-лютерански. Значит, Эмиль в гостях у Матильды! Потом погостит у дедушки с бабушкой или у них по отдельности. А потом? Потом попадёт в собственные чертоги. Последняя догадка вызвала в нём замешательство.
- Не грусти, Эмилис, возьми лучше флейту, поиграй музыку, барашки будут приплясывать. У тебя получится, ты только верь! Вера – основа всего сущего. Посчитай количество дырочек и количество пальцев, дуй, зажимай пальцами… а я довяжу тебе чепчик. Он будет нежно обхватывать тебе голову, потому что раньше у меня на это не было времени.
- Хорошо, ладно.
Мама и папа продолжали стоять рука об руку. Дед Захар и баба Циля собирали цветы на венки… возле них выглянул из-за куста роз (или жасмина, Эмилю не важно) жёлтый лев, да, но, подчёркивая безопасность, лев подмигнул ему двумя раскосыми глазами и оскалился по-доброму, дескать охота на дедушку и бабушку ведётся понарошку.
Эмилю надоело играть на флейте, все мелодии получались похожие на поломанную гамму, хотя овечки были довольны. В награду за музыку Матильда примерила ему готовый чепчик - но что это? Вместо мягкой примерки получился удар по голове – удар чугуном или обеднённом ураном. А на самом деле Эмиль врезался головой в потолок вездехода. На миг улучив просвет в уме, он заметил приборный щиток, из которого брызгами вылетали стёклышки, а где-то выше или ниже - голое чёрное небо, готовое упасть на Эмиля - так в момент взрыва падает крышка рояля на гремящий всеми струнами рояль.
Всё же это ещё не смерть, он понимал, это близкая к ней ступень. И не дай Бог прилетит какой-нибудь реаниматор на ангельских или реактивных крыльях – воскреситель, аниматор, гипнотизёр покойников! Больше не надо! - молил немым криком Эмиль.
Его ждёт новый миг – всего один шаг в иное. Всё другое ничего не значит.
х х х