Сойдя с поезда и осмотревшись, я сразу смекнул, что из всех диких и безлюдных мест, это - самое заброшенное. Круглый изумруд болота на голом золоте леса. Сверху это выглядело как соломонова печать. Под деревом в низине блеснула вожделенная цель. Здесь будет становище. Мой одинокий костер разгорелся с невинной свободной мощью, оберегая меня от хищных обыденных форм, подкрадывающихся в темноте и шипящих как гадюки. После трапезы я обессиленно погрузился в полудремотный сумрак. Ветер отрывает от костра багряные лепестки, и вот я вижу в них знакомое девичье лицо, кроткое и странно одухотворенное. Лицо твердеет в пламени, становится глянцевым как у манекена, затем уродливо плавится. Вспыхивают белокурые волосы. Огонь полностью охватывает вмиг облысевшую голову. Я остался один на один со сгоревшей головешкой – своей бессмысленной сакральной тайной, бесконечной как миф о смерти. Козодой, царь ночных птиц, мечтал о долгой жизни, подобно той, которой живут люди. Он добровольно предложил себя в жертву человеку, считая, что человек и есть та мера вещей, определяющая длительность существования всего живого. Человек убил козодоя, съел его отравленное надеждой сердце и познал смерть. Дух козодоя обрел всю муку человеческого долголетия. В чем тут тайный смысл?
Утром мне надо быть готовым к новому дню. Днем – к грядущему вечеру. Вечером – к приходу всепожирающей ночи с ее соцветием голодных слепых огней, набрасывающихся как рой саранчи. Завтра я застыну в житейской мерзлоте утробных минут. Завтра мне предстоит погребальная встреча с юной девой – Авророй Жихаревой. Раньше она любила стоять у входа в ТЦ с бансури в руках. Мало кто обращал внимание на звуки ее простой бамбуковой флейты. Долгими часами простаивала она среди густой животной массы и серой дробленой пустоты, и ни одна из этих грубых субстанций ее не затрагивала. Среди крапчатых, вечно загримированных под клоунские пятна, лиц, лишь ее лицо казалось настоящим. Когда солнце достигало зенита, вслед ему вторила ее полуденная рага. Толпа бегала по кругу. Толпа всегда бегает по кругу, жуя на ходу, проклиная, приветствуя, желая, мудрствуя, чванясь, раздирая, умерщвляя, умирая. Резонанс ее примитивной воли подобен желудку рептилии, равнодушно переваривающему прошлогоднюю органику, отданную на откуп червям. Нежная флейтистка Аврора умерла от нервного истощения. Возможно, бездушный кризис толпы погубил ее. Я знаю ее отца. Мы дальние родственники. Жихарев - суровый патриарх в мрачном пальто. Надменное начало белого упрямого лба, неподвижные стальные глаза василиска и массивный раздвоенный подбородок, поросший седым мхом - это властное существо заботилось о дочери с трепетом одинокого преждевременно овдовевшего отца. Когда ее болезненное увлечение флейтой достигло масштабов абсолютного музыкального безумия, Жихарев неохотно показал дочь психиатру. Психиатр предложил в клинику, но получил резкий и гордый отказ. Необычное музыкальное расстройство носило характер пугающей непрерывности. Начав играть, Аврора никак не могла остановиться, продолжая музицировать без перерыва, забывая о пище и сне, в течение нескольких суток подряд. Затем наступал кратковременный коллапс, и все повторялось. Но насколько это казалось ненормальным с обыденной точки зрения, настолько же сама Аврора пребывала в состоянии чистого экстаза, истаивая при этом на глазах. Равнодушно давясь, она позволяла насильственно кормить себя жидкой белой кашицей, зеленым бульоном и парным животным молоком.
Несколько лет назад, в августе, Аврора жила на даче в окружении пыльного деревянного старья, бабушкиных комодов и сервантов, а вместе с ней ее губительная муза. Я тогда прибыл в город, и Жихарев встретил меня на вокзале. Мы ехали на дачу и почти всю дорогу молчали каждый по-своему.
Когда мы с Жихаревым вошли в гостиную, я увидел там посторонних. Один из них – престарелый, явно пьющий в очках, затем толстая тетка средних лет в шляпе из прокисшей ткани и еще какой-то колоритный громадного роста рыжебородый субъект. Оказалось, на даче образовался кружок любителей индийской музыки под председательством Жихарева. Аврора с флейтой у рта призрачно вжалась в кресло в аквариуме освещенной солнцем комнаты. Пожилой, развалившись в кресле напротив, откровенно зевал во весь рот, демонстрируя желтые клыки, тетка в шляпе напряженно смотрела перед собой тупым отсутствующим взглядом, жадно пережевывая хозяйскую ветчину, рыжий верзила стоял у окна и в нетерпении поигрывал кончиком занавески. Когда мы вошли, на лицах гостей, при виде хозяина дачи, появилось выражение старательной жирафьей почтительности. Аврора была отрешена как тень, но как будто кто-то играл за нее. Глаза у нее были плотно закрыты. Она никого не хотела перед собой видеть, но ей надо было знать, что кто-то слушает. Такова особенность ее помешательства. Когда время подошло к обеду и все уже сидели за столом, пожилой в очках, глотнув коньяку, крякнул и, сделав вежливый наклон в мою сторону, натужно хрипнул:
- … сегодня пойло не хуже любого другого говна, которое тут выдают за коньяк… - затем добавил сообщническим тоном, - Сегодня, кстати, заплатят за два дня…
- Не понял, - ответил я осторожно.
- А, вы не из наших, - хмыкнул он, бесстыже глядя мне в глаза, - Ну, такое дело. Хозяин платит нам за то, что мы тут изображаем слушателей. Еще кормит. Девчонка-то, не в себе…
Забота отца лилась через край. К тому же, Жихарев по своей сути махровый деспот и бывший полковник органов, поэтому любит окружать себя слугами, рабами и теми, кто костенеет перед ним от страха. В остальном, человек, несомненно, прекрасный. Да и искусство ему не чуждо.
Я оказался здесь в качестве постороннего наблюдателя, для которого важен лишь эффект происходящего, когда оцениваешь ситуацию со стороны, со смешанным чувством трагического любопытства, понимая при этом, что тебя это не касается. Да и что бы я мог изменить, если я сам лишь эффект, непрерывный конфликтный диалог между иллюзорными небесами и элементами дна? Вот я спускаюсь вниз по лестнице, но это вовсе и не я. Он только одет как я и имеет мои мысли, но это кто-то чужой, похожий на труп, холуй, втиснувшийся следом за мной в безразмерный кондом бытия. Бонусом к рождению на свет явился этот безжизненный двойник, исполняющий непонятную серую функцию отчуждения. Он вырос где-то внутри, на пажитях моей слабосильной ментальной плоти, как мелкий сорняк, и я сам взрыхлил для него почву. Думаю, у Авроры Жихаревой то же самое, с той только разницей, что ее безличный двойник стал в ней абсолютной всевластной личностью.
Аврора, сидя на стуле, вдруг расхохоталась чистым и мелодичным сумасшедшим смехом. Она изнемогала под тяжестью далекой хватки цветных ветров, с которыми была обручена.
- Я выйду замуж за курфюрста! – страшно хохотала она изнутри над своим аффектом, - Слышите! За прекрасного принца! В государственных интересах!
Гости молча пялились кто куда. Жихарев с выражением упрямой тоски гладил дочь по голове. У меня мелькнула мысль, что он тоже помешан. Его бронзовое горло, источник отталкивающе уверенного голоса, было заперто до поры. Но глаза стального оттенка жили ненавистью ко всему, что имеет формы, а, пожалуй, и к человечеству вообще. Мне казалось, что он замышляет нечто брутальное.
Крылатый смех Авроры подвинтил всех. Бедная параллельная Изида. Глаза ее были устремлены на огонь вишен за окном. Ее мать перед смертью долго мучилась. Она и при жизни всем докучала. Упала с лестницы. Аврора лишь чуть-чуть подтолкнула ее коленом. Совсем легонько пнула. Потом долго стояла над неподвижным телом с таинственной улыбкой и искорками в глазах. Мама упала вниз. Мама вдруг оступилась и вот упала. Сломала себе позвоночник.
Однажды я видел тень отца. Правдивую, черную тень с больным сердцем. У меня то же самое. Сердце разбухает до чудовищных размеров, но не лопается, а только болит. И, кажется, вот-вот, но нет, ничего-то оно не способно вместить. Может потому, что переполнено собственной пустотой. Этот недуг я называю малодушием. Хотя, возможно, эта пошлая привычка жить – просто дурной тон. Выход, конечно, есть, но парадокс в том, что я очень боюсь мучений и долгой агонии.
Кургузый закатный слон растоптал чрево заветного города от облака к югу. Он тряс кистями, поджигал тюль в окнах и лепил болотных змей из засады. Я слушаю трепет языков теплых листьев, чтобы иметь возможность пережить этот мир как грезу. Я уснул в кресле. Гости ушли. Потом я увидел, что Жихарев тяжело смотрит мне в глаза. Не моргая. Я вздрогнул.
- …моя девочка помешалась на Кришне, - шипел он, - Эти общества надо запретить…
- Нет, - отвечал я, как в тумане, - Не на Кришне. Она просто помешалась.
Жихарев посмотрел на меня с брезгливым интересом.
- Хочешь, покажу кое-что? – кивнул он наверх, в сторону крыши, - Пошли со мной…
Мы влезли по лестнице на пыльный чердак. Дрянная поломанная мебель, дырявое плетеное кресло, паутина в углах, кусочек неба в крохотном слуховом окне – чердак был стар и изъеден известкой. На стене косо висят портреты Дзержинского и нашего горячо любимого вождя-людоеда с виновато-шкодливым взглядом. Я очутился на задворках чуждого мне мира жихаревской души. Мне стало не по себе от вида этих прокаженных икон пожирателей народного естества. Я обернулся и в нос мне вдруг уперся холодный вороненный ствол винтовки. Щелкнул затвор. Бледный рот Жихарева что-то по-старчески жевал, потом сказал с нажимом, дыша перегаром:
- Проснулись страшные времена, сынок. Мы на пороге неополитических осложнений. Скажи мне, кто ты в этой жизни. Любишь сюжетики? Вот тебе выбор между дверью и пулей…
- Дядя Толь, зачем, не надо… - сумел я выдавить, опустошенный и подавленный его внезапной обморочной злобой, - Я и так уйду…
Жихарев молчал и громко, напряженно свистел через нос. Вот сейчас бы вырвать у него из рук ружье, двинуть прикладом в лоб. Ну а дальше что?
- Все, ухожу, - сказал я, миролюбиво растопырив ладони и пытаясь отодвинуться от подрагивающего сизого дула. У самой дверцы, ведущей на лестницу, я обернулся и спросил своего троюродного дядю:
- Скажи хоть, за что?
Жихарев держал меня на прицеле.
- Не наш ты человек, - проговорился он тягуче, - Чужой. Сволота ты либеральная…
Странно было то, что мы почти и не говорили с ним о политике. Так, кое-что. Жихарев упорото твердил, что противники власти все как есть пидоры, а я в ответ рассерженно доказывал, что я лично таковым не являюсь, а гомосеков хватает и в самом правительстве. Но если и так, то что? Все равны перед Богом, а значит, права у всех должны быть.
- Срал я на твоего бога! – возбуждался Жихарев на мои слова, - Прикрываетесь, суки, религию приплели!
Прежде чем покинуть дом, я еще раз, рискнув, обратился к его помраченному сознанию, вцепившемуся в винтовку:
- В конце концов, мы же родственники, дядя Толь…
Жихарев опустил ружье.
- Никакая мы с тобой не родня! – оборвал он, - Ползи обратно в свою змеиную нору, за границу езжай…
Я ушел молча. Потом опять на поезд. Думал, что больше уже никогда. Но вот, теперь, когда Аврора в гробу, Жихарев сам позвонил. Я приехал на похороны. Почти никого и не было из родни. Жихарев, я и тетя Шура. Да еще те три приблудные личности с прошлой дачи.
- Один я теперь, - сказал Жихарев, увидев меня на пороге. Он осунулся, побелел, состарился лет на десять. Я посочувствовал как мог. Аврора умерла, никто ее не смел судить, потому что при жизни за ней не числилось ни плохого, ни хорошего. Она была душевнобольная и на это существует определенная человеческая скидка. Жихарев сказал, что она, когда умирала, звала маму. Нет, он не упивался своим горем, он был естественно жалок. Его горе сокрушило и меня. Когда уже закидывали гроб землей, он схватил меня за предплечье и процедил сквозь сжатые зубы:
- Это все музыка…музыка…флейта эта…индусы эти поганые…людишки…
Я хотел сказать, что ничего, она, типа, в лучшем мире и так далее, но не сказал. Просто промолчал. Грустно было и тяжело. Просто старый малочисленный род прекратил свое существование, окончательно канув в безвестность. После похорон я уехал. Кажется, навсегда теперь.