Вчера умерла бабушка Алины. Перед смертью 96-летняя Мария Васильевна просила сжечь ее сундук. Просила долго и требовательно, будто не могла упокоиться без этого, поэтому домочадцы и сказали, что давно его сожгли и от сундука остался лишь замок. Однажды, вырвавшись из предсмертного бреда, старуха вдруг твёрдым голосом спросила, не открывали ли сундук. Получив от Алины отрицательный ответ, она вновь впала в забытьё, а через несколько минут душа ее отошла. Похороны прошли быстро. Мария Васильевна пережила не только смерть среднего из троих приемных сыновей, родной дочери, но и троих внуков. Поэтому похоронная процессия была быстрой, после поминок в деревенском доме остались Алина – родная и единственная внучка, сыновья Петр и Николай, да Настасья- жена Григория, давно погибшего среднего сына старухи. Устав от хлопот последних дней, родичи улеглись спать, утром спозаранку решили убраться в доме Марии Васильевны, вынести ее вещи, да решить, что делать с домом, так как сами давно жили в городе.
За утренним чаем Пётр вспомнил просьбу мачехи о сундуке. Решили начать с него, все равно хлам надо было сжечь.
Сундук оказался удивительно крепким, на нем висел огромный старинный замок на три ключа, который был очень хорошо смазан. Открывая почти килограммовый замок, Пётр вслух вспомнил, как мачеха выкатила местному умельцу- кузнецу за этот замок целый литр самогона- первача. Замок был хитрым, чтобы его открыть надо было вставить один из ключей, другой полупровернуть в скважине, и уж только третьим окончательно отомкнуть замок. Ключи все были разные, но как то средний брат Гришка подглядел за мачехой, запомнил, да и рассказал братьям. Они и тогда хотели бы узнать, что находится в сундуке, но Мария Васильевна хорошо прятала тройной ключ, и только последние годы хранила его под матрасом своей кровати. Поэтому сейчас, открывая сундук, он, как, впрочем, и все остальные, торопился увидеть содержимое так хранимого сундука. Внутри оказались письма. Много писем. Здоровенный сундук был забит ими. Под письмами нашлись два маленьких мешочка и один большой. В одном из маленьких мешочков были золотые коронки от зубов, в другом- немного золотого песка и искусно вырезанная из корня дерева фигурка женщины с обнаженной грудью, спиной будто привалившейся к широкому дереву. Открыв большой, Пётр удивлённо застыл, в нем, в промасленной ветоши, лежал… револьвер.
Что-что, а найти в сундуке у древней старухи оружие было странно. Револьвер был в отличном состоянии, в каждой каморе барабана было по пуле, на дне мешка лежало ещё пять патронов. Но тут взгляд Петра скользнул по лицам Настасьи и Алины читавших письма. Алина, ничего не говоря, протянула ему пожелтевший лист бумаги. Выцветшие строчки говорили о том, что осуждённая за бандитизм Скорикова Мария Васильевна, 1918 года рождения, освобождена по амнистии и ей разрешено жить в городских и районных поселениях, в крупных городах селиться запрещено. На справке было указано место- Магадан и стояла дата-1953 год. Настасья вдруг, прикрыв рот рукой, ойкнула и тоже протянула свой лист на всеобщее обозрение. Это было письмо из конверта со штампом «Адресат выбыл». В нем Мария Васильевна писала женщине по имени Ганна, рассказывала, что после освобождения встретила детного вдовца из Якутии, вышла замуж, родила дочку, ни о чем не жалеет, и зовёт в гости. В этом же письме была приписка о том, Яша и Гриша тоже на свободе, а вот Павел умер ещё на пересылке. И о том, что она ищет Василину и Андрея и если ей что-то известно об их местонахождении, просит ей немедленно сообщить. В конце письма была приписка, о том, что ценой молчания были оставшиеся дети. Судя по датам, Мария Васильевна писала письма много лет, менялись адреса, но содержание оставалось неизменным. Кроме писем в сундуке были запросы в разные адресные бюро на имя Скориковых Василины и Андрея.
Пётр, не зная, что и сказать, вслух вспомнил, как впервые увидел мачеху. Они с братьями тогда спрятались под кроватью. Мария Васильевна, смеясь, вытащила всех троих за шкирки, посадила в ряд, спросила как кого зовут, долго и пристально всматривалась в их лица, будто запоминая. Увидев их испуг, громко засмеялась, обнажив крепкие белые зубы. Потом тихо сказала, что обижать их не будет, и разрешила звать мамкой. Односельчане Марию Васильевну на якутский манер прозвали «нууча Маша», что в переводе означало «русская Маша». В те годы русских в районе было мало, поэтому высокая, статная Мария Васильевна сильно выделялась на фоне односельчан.
Тут Николай, сидевший чуть поодаль от сундука, протянул собравшимся статуэтку и коротко сказал: «Мать это». Изящная женская фигура была очень выразительна. Чувствовалась опытная рука мастера – дерево играло, эффектная игра теней придавала статуэтке невероятную реалистичность, фигура женщины «дышала» истомой и желанием. Лица женщины не было видно, оно было прикрыто густыми волосами, но по очертанию губ, овалу лица все поняли, что Николай прав- статуэтку вырезали с матери.
В голове у Петра будто сложился пазл. Всю жизнь он пытался понять почему такая видная женщина вышла замуж за его отца. Каждый раз глядя на отца с мачехой, он думал, чем невысокий и некрасивый, из-за пьянства перебивающийся временными заработками отец привлёк яркую, хорошо сложённую, образованную женщину. Чем? Ни к кому особо не обращаясь, Пётр опять начал говорить:
- Мать, то есть Мария Васильевна была строгой, нас не только не обижала, но и другим не давала. Всем помогла на ноги встать, образование дала. Да, учиться заставляла, грамотная была, уроки сама проверяла, если провинишься, ужина лишала и никогда не била. Всегда удивлялся, как она умело хозяйство вела. Потому что деньги у нас водились. При этом сама она не работала, по дому хозяйничала, от отца особо помощи не было. Не хотели никуда его на работу брать. Помню, отец пьяный придёт, она его спать уложит, будто так и должно быть. Он пьяные песни орет, а она уроки у нас проверяет… будто и не слышит его. Как то Гришка спросил у нее почему она терпит и не выгонит его. Она ответила, что в доме мужик должен быть, что отец наш очень хороший, добрый, но слабый. Когда она Ольгу родила, Гришка от кого- то услышал, что не от отца нашего прижила ребёнка. Ольга и правду вся в мать была, волосы белые, глаза только не синие, а зелёные. И у тебя, Алинка, тоже глаза зелёные, материны. Вот и сплетничали, потому как зелёные глаза во всем районе только у единственного засланного милиционера были. Я его помню, приходил в школу к нам, говорил, если что в лесу странное увидим, ему докладывать сразу. Район у нас золотодобывающий, надо бдеть, говорил. Сам он тоже часто в лес ходил, сидел там, острым таким ножичком из дерева поделки всякие вырезал. Из Якутии он так и не уехал, нашли мертвым на хищном прииске. На местном кладбище похоронили. Потом говорили, что из нагана застрелили… Кстати, мать нас учила и стрелять и рыбачить. Вернее не рыбачить, а рыбалить, так она говорила. Сама метко стреляла, и про наганы нам с братьями рассказывала, что они офицерские и солдатские бывают, отличаются тем, что офицерские самовзводные…
Мать в деревне уважали. За советом часто приходили. Мудрая она женщина была. Будто все на свете умела. И шила и вязала, даже сыр варила. Нас называли «Машиными детьми», а мы гордились этим. Ещё она пела. Голос красивый был. Помню мы на берегу с братьями ждём, а она сети тянет в лодке, как мужик, стоя, и поёт. Мы потому и по-русски хорошо говорим, потому что мать русская, а отец только к старости стал хорошо по- русски понимать. Вот и думай теперь, как они друг друга то поняли да поженилися.
«Да, что тут думать?» - зло перебил брата Николай. Он единственный из братьев, кто не называл Марию Васильевну матерью. Я с детства знаю, что она хищницей была, отца использовала, да и всех вокруг тоже. Молчал, потому что отца жалел, да и учился плохо, а она училкиным детям тогда молоко носила, ткань подарила, та и поставила мне оценки, какие надо. Да еще потом и на курсы шоферские помогла устроиться. Я как- то уроки прогулял и в сарае прятался, осень была. Они с отцом тогда поругались, она его в тайгу отправляла, отец не хотел, плохо говорил по-русски, все что-то про уговор хотел сказать, да не получалось у него. Еще про золото говорил, что если бы не он, ничего бы не было, сдохли бы в тайге. Правда, она ничего не поняла, по-якутски он это сказал. Сейчас понимаю, что не любил я ее из- за отца, и чем старше становился, тем больше не любил, потому и уехал, жить рядом с ней не хотел, а отца до сих пор жалею…он ведь когда с ней приехал, такой веселый был, обнял меня и сказал, что по-другому жить будем, дедушки твоего наследство найдем, говорил, а в итоге начал пить. Вы думаете, зачем Яша с Васей каждый год приезжали, да в тайге пропадали? Верите в то, что они мачехины родственники что-ли? Отец наш им ручьи показал, такой, видимо изначально уговор между отцом и мачехой был».
«Да что сейчас жалеть то? Каждому свое, как говорится»- вдруг вступила в разговор Настасья. Мне Гриша рассказывал, что каждое лето к вам материны родственники приезжали, дядя Яша с женой, да дядя Вася. Так вот он сам видел, как мать ваша за сараем на дядя Яшу с ножом кинулась, который всегда с собой носила. Набросилась и приказала прекратить базлать, и помнить, что это его маруха разменялась (маруха /воровской жаргон/- любовница; разменяться- выдать тайну). А все из-за того, что дядя Яша его «потрохом» назвал ( потрох /воровской жаргон/-ребенок), так и сказал: «Ой-бой, потрох». Гриша очень мать уважал, и когда его посадили, говорил, что мать с серьезными людьми разговор имела и его тоже уважать стали. А когда Гриша с сыном утонули, а мне и жить то не хотелось, так мне Мария Васильевна такие слова сказала: «Жизнь, Настя, сложная штука. Не знаешь прежде, где и когда и с кем лучше будет. Сейчас сердце твое болит так, что жизнь не мила. Время надо, чтобы боль хоть чуток притупилась, потому как болеть всегда теперь будет. Жить будешь с болью этой. Это я по себе знаю. Я тебе сейчас одно дело скажу, ты сразу ничего- то и не говори, подумай. У Гриши ребенок есть на стороне, мать умерла, а родня его чужим людям отдала. Случайный это ребенок. Я во всем виновата. Когда Гриша освободился, я попросила одного человека приютить его на время пока пароход не пойдет, а у того племянница-холостячка оказалась, старая дева. Уж после ее смерти тот человек мне написал, а Грише я так и не сказала, чтоб семью вашу не рушить. Ребенку стала сама помогать. Ты сейчас вольна что хочешь делать. Может, возьмешь мальчонку. Все же Гришина кровь, сейчас ему уже 7 лет, отцово имя носит». Я, подумав, тогда отказаться хотела, зарплата у меня маленькая, денег постоянно впритык, не подниму одна. А Мария Васильевна сказала, что каждому из сыновей она долю положила, мол, копила всю жизнь. Старшему, тебе Петр значит, она помогла квартиру кооперативную купить да обставить в городе, Николаю машину купить, нам с Гришей дом построить и немного от этих денег, сказала, осталось. Их и отдала. Сколько лет прошло, а я каждый день мать благодарю за то, что одна не осталась, за то, что мудрый совет она мне тогда дала».
«Так Гришка не племяшом тебе приходится?»- перебил Настасью Петр. «То-то я всегда думал, что мелкий что- то больно похож на Гришку нашего»- высказался и Николай.
«Да, эту тайну думала никому уж и не расскажу, столько лет прошло», - задумчиво произнесла Настасья и продолжила: «Мария Васильевна и про себя немного рассказала, про знакомство с отцом вашим. Он с эвенком подрядился проводником на лето для кого-то. В дороге выпил и сболтнул, что знает места золотые. С него и спросили, зарезать хотели, чтоб рассказал все, а мать не дала. Сказала замуж за него пойду, за такого богатея. Между собой они договорились, что жить как муж и жена не будут, как найдут тот ручей, о котором еще дед ваш рассказывал, так и разойдутся. Но по-другому сложилось все. Вас полюбила, к земле, к людям местным прикипела, дочку родила…».
«Если заговорили про тайны, то и мне есть что рассказать»- медленно и грустно сказала Алина. Когда мама заболела, мы приехали к бабушке, сюда, в деревню. Сидели за столом, пили чай, бабушка с мамой вдруг обнялись и тихо так заплакали. В первый и последний раз я видела как они плакали… Бабушка тихо сказала, но я услышала, что, видимо, Бог не простит ее никогда, раз так сильно казнит, забирая любимую дочь. Уже потом, мама мне рассказала, что на материке у бабушки другая семья была, но во время войны все потерялись, вот и оказалась наша бабушка в Якутии. И что пасынков любила очень сильно, мама даже иногда завидовала братьям. Наказала мне слушать бабушку во всем и всегда, сказала, что нет на свете такой другой - сильной, нежной и доброй, как наша бабушка. Сказала, что если в жизни будет трудно, всегда помнить, что ни что не может сломить человека, пока он верит и любит. И что если когда то узнаю что-то плохое про бабушку, забыть, потому что судить может только Бог». Немного помолчав, сказала, что мама и про Гришу рассказала, чтобы я с ним, с братом, отношений не теряла.
«Тогда получается, что и про Веру все правда»,- вдруг сказал Петр. Окружающие недоуменно уставились на него. «Все просто, сказал он. Неделю назад, когда сюда ехал, в Усть-Мае встретил Никифора, помните, наверное, он иногда отцу на сенокосе помогал. Выпивший он был, на бутылку просил. Я отказал, а он вдруг возьми и скажи, что родней мне приходится, так как его дочка замуж на нашего брата вышла. Я рассмеялся даже. А он за рукав схватился и продолжил. Мол, отец наш с Верой, соседкой жил, и Семен ее младший сын, от отца нашего родился. Отец, будто сам ему об этом рассказал, посоветоваться хотел, сомневался в отцовстве своем. Еще сказал, что когда Вера умирала, то мать наша к ней приходила, денег потом на похороны дала и в район ездила, чтобы с Семеном увидеться. Долго они говорили, а потом вдруг Семен в город переехал, квартиру купил, да на дочери Никифора женился. Хоть и давно это было, но Никифор помнит, что до всего этого, у Семена денег отроду не было. Я отмахнулся от пьяницы, да пошел дальше. А, может, и послушать надо было».
Тут его перебила Настасья, возбужденно, она вдруг выпалила: «Мы за ягодой как-то с теткой Анисой ходили, а она Вере родней приходится и ухаживала за ней последние дни. Тетка Аниса- хитрая баба, просто ничего так не расскажет. Да и по ягоду тогда сама напросилась со мной идти, будто не с кем больше. И вот, за делом да за разговорами, тетка и рассказала, что, мол, Вера перед смертью покаялась ей. Историю одну рассказала. Я еще тогда удивилась сильно, мне- то зачем такое рассказывать. Я всякие тайны да сплетни не люблю».
«Не томи уж, Настя», - встрял Николай.
«Вот и говорю, слушайте. Она рассказала, что Вера любила одного мужчину, а у него жена была, плохая, развод не хотела давать. Так Вера узнала, что у нее вроде как полюбовник есть, да и застала их в тайном месте. И там, в мешке на земле, она вдруг пистолет увидела, и так она эту женщину ненавидела, что захотела застрелить, хоть та и просила не убивать ее, откровенно сказала, что уедут они с любовником, да пасынки только встают на крыло, полюбила она детей этих крепко. Просила дождаться, чтоб чуток подросли. Сказала, что Бог дал ей шанс быть другой, настоящей матерью. Но Вера все же выстрелила, а мужчина защитил ту женщину… А потом вместе с ней, с соперницей, получается, они отнесли тело на ручей. Вера шла, шатаясь, и слыша голос соперницы, которая сквозь слезы торопила ее, приговаривая, что у Веры тоже есть дети. Меньше чем через год у обоих родились дети. Я тогда пыталась вспомнить, у кого же кроме Веры еще сын родился, а оно вон как оказывается…»
Сундук сжигать не стали, вместе с содержимым и ключами его закопали в ногах у бабушки. Закапывали молча, каждый при присутствовавших теперь понимал, почему бабушка так переживала за сундук. Под ворохом надежд и веры там были заперты ее тайны, открыть которые сильная женщина ни при жизни, ни после смерти никому не захотела.