Щупальца дьявола
Обыватель не замечает дьявола даже
тогда, когда он держит его за глотку
И. – В. Гёте
Прошла ровно неделя, как Петр Бакланов попал в больницу с почечным обострением.
- Весна - старые болячки вылезают, - говорил доктор, укладывая его в стационар.
Двадцать лет не вылезали и вдруг вылезли. И Бакланов знал, отчего. Почти все эти годы он следил за здоровьем, занимался спортом, бегал, даже Йогой занимался. Вот и не болел. А в последние года два расслабился, перестал бегать, Йогу забросил, думал - здоров, как бык!
А она, эта болячка, тут как тут. Надо снова браться за ум, за себя. Все в наших руках! И Бакланову от этих мыслей стало веселее:
- Вот ежели б еще сейчас домашних щец или борща, а то так надоела вся эта больничная еда! Смотреть на нее не хочется.
И Бакланов вспомнил, что было уже один раз такое в его жизни, когда он, может быть в десять раз сильнее, чем сейчас, соскучился по домашней еде, по русской еде, особенно по любимым борщам да щам.
Это было в Париже в 1978-м году, куда он с группой специалистов завода Тяжелого электросварочного оборудования был направлен для изучения новой сварочной техники на французские фирмы "Сиаки", "Лонгепен", "Рено".
За почти двухмесячное время пребывания ни разу русским людям не пришлось поесть первого. Утром был завтрак в гостинице состоящий из кофе, булочек с конфитюром. В обед на фирме входили салат, вино, второе, десерт. Ужин почти как завтрак. Черного хлеба и первого никогда не было. Хлеб только белый - булка.
В конце они уже считали дни, когда, наконец, избавятся от жутко надоевшей пищи.
Но не только поэтому, думал Бакланов, он бы никогда не смог жить там. При всем положительном, во всём окружающем быте, во всей жизни было что-то чуждое русскому духу, русскому сердцу, русскому глазу, русским привычкам.
Бакланов не мог ответить, что конкретно, но он как бы ощущал на своей шее чьи-то щупальца, от которых было желание избавиться и поскорее.
К обеду на соседнюю койку сестра привела новенького.
Это был огромного роста мужчина, лет шестидесяти восьми, весом, как потом выяснилось, девяносто восемь килограммов. Он, кряхтя и морщась от боли, медленно опустился на свою койку, и, едва протянув ноги и улегшись поудобнее, сложил руки на груди и изобразил на гладко выбритом чистом лице довольную улыбку, будто говоря этим, что явился сюда не болеть, а отдыхать.
- Михаил Иванович, - глядя на Бакланова, с добродушным дружеским прищуром глаз, представился дед.
Не успел Петр Бакланов назвать себя, как разговорчивый старик пустился излагать историю своего попадания в больницу.
Он рассказал о старой высохшей яблоне в его саду, которую этой весной надумал спилить. Что и сделал. Яблоня упала раньше, чем старик допилил ствол, так что не допиленная часть пня острым сколом торчала вверх.
Но оставалась еще полоска коры, соединяющая поваленный ствол с пнем яблони.
Тогда старик со всей своей силой стал тянуть за ствол, оторвал-таки его от пня, но при этом сам повалился спиной на вертикально торчащий свежий скол, пропорол голую спину и потерял сознание.
Очнулся он оттого, что кто-то сильно тряс его за плечи.
- Дед! Что с тобой, дед... Да очнись же ты, наконец, не лежи на холодной земле! - Это внук Славка теребил деда, пытаясь понять, что произошло в его отсутствие.
Увидев дедову окровавленную спину, внук все понял и, кое как подняв старика, помог ему переместиться в дачный домик и улечься в кровати.
Несмотря на настойчивые уговоры старика не вызывать скорую, Славка все же смотался в Корытово до телефона-автомата и сделал вызов.
И было это очень своевременно, оказалось, что у старика помимо страшной раны на спине, кровь в моче.
Бакланов слушал, а старик все рассказывал о своём житье-бытье….
Михаил Иванович, - бывший журналист, проработавший больше сорока лет в крупном столичном журнале, десять лет назад овдовевший и похоронивший в Москве жену, оставил свою квартиру старшему сыну Андрею с семьей, а сам переселился к младшему - Игорю - в Псков. И вот уже более пяти лет жил он в этом старинном, чистом и уютном, древнерусском городе одной семьей с Игорем и Полиной в старой трехкомнатной квартире.
Псковская жизнь казалась Михаилу Ивановичу, если не раем, то, после суматошной, снующей, галдящей, а в последнее время, совсем сошедшей с ума Москвы, каким-то отдохновением для ума и уставшей души. Он с удовольствием все теплое время года жил на даче, сажал, полол, ковырялся в земле, собирал урожай, делал заготовки на зиму.
Это было загадкой для него самого. Его - человека городского, столичного жителя, - земля притягивала, звала. Внутри себя он слышал тоже ответный зов и проснувшееся вдруг желание быть с ней рядом, помогать ей, работать на ней. Он чувствовал, особенно весной, когда она пробуждалась, от зимней спячки как она ждала его, звала к себе и щедро одаривала его.
Он радовался, когда она отзывалась на заботу и ласку, когда она преображалась под его руками. Он вдруг заметил, поработав на земле, что стал другим человеком, казалось, он даже ходить стал как-то увереннее, по-хозяйски, мыслить свободнее и шире. Да и к людям стал относиться иначе.
Ему в голову даже приходила мысль, что будь снова журналистом - он и писать бы стал уже по-другому и о другом, о том главном и заветном о чем мечтал всю жизнь, - о земле, о простом русском человеке, - великом и несчастном.
Тем временем уже достраивался дом и банька, покосившийся забор тоже принимал приличный вид.
Михаил Иванович стал заядлым грибником, знавшим самые грибные уголки леса. Вот только ягоды, кроме малины, собирать не любил - от частых наклонов напоминала о себе спина.
Несмотря на ощутимую разницу в возрасте - Бакланов почти на двадцать лет был моложе старика, - они быстро подружились. Обстановка позволяла, да и просто нравились Бакланову доброжелательность и отзывчивость мужественного и терпеливого старика. Убеленный благородными сединами Михаил Иванович внушал доверие собеседнику, а его умный и внимательный взгляд говорил, что он был человеком внимательным к людям с большим жизненным опытом.
Короче говоря, когда сестра вкатила в палату коляску с ужином Бак-ланов и Михаил Иванович знали друг о друге столько, сколько не знают о себе иные приятели, продружившие много лет.
Ужин состоял из рисовой каши с кусочком сливочного масла, квадратика омлета и полусладкого мутноватого чая.
- Михаил Иванович, хотите мы сейчас свой чай заварим? У меня есть цейлонский, отличный, сами увидите....
- Не откажусь, Петенька. От хорошего чая грех отказываться.
И Бакланов достал из тумбочки красивую пачку, сыпанул из нее «на глаз» в литровую эмалированную кружку, налил из крана холодной воды, чуть больше половины и, сунув в кружку кипятильник, воткнул вилку в розетку. Вскоре новые приятели пили из стаканов ароматный крепкий чай, а Михаил Иванович, по старой привычке, - из блюдца.
- Завтра и мне внук Славка непременно чаю принесет - знает дедов¬скую слабость. Хороший парень. Люблю его больше всех на свете. Работящий, не в пример другим. Сразу перестроился - стал предпринимателем. Возраст такой - молодые. А что им с женой оставалось делать?
Заводы разом развалились, проектные организации тоже все посокращались. Это я о Пскове говорю. Целая армия безработных хлынула на улицы. Учиться стало не перспективно. Славик и Аня поженились сразу после школы, годик поработали на заводе - он токарем, она уборщицей - потом взяли в аренду небольшое помещение под магазин. Сын Игорь, спасибо ему, сразу помог - выделил немного деньжат.
И надо же! Ведь никто не учил Славку. Сам стал все быстро соображать: съездил в Молдавию, привез машину абрикосов, они с Аней быстро продали их, потом вторую, третью...
Вот уже и долг отцу отдал. А как подержал в руках толстую пачку денег, да почувствовал уверенность в собственных силах - тут уж назад пути нету никакого. Хочешь-не хочешь, а только вперед! Квартиру на Завеличье отдельную двухкомнатную новую купили. Быстро обставили ее современной мебелью, компьютер приобрели...
Но зато как трудились! Аня торговала в магазине, а Славка мотался на грузовике по стране, да на юга в поисках овощей и фруктов.
- Это вы правильно заметили, Михаил Иванович, - все решил возраст. Молодежи было просто встать на новые рельсы. Вот мне, как инженеру почти с пожизненным стажем, уже было не перестроиться. Пробовал торговать, не в Пскове, конечно, а ездил в Ригу со своим товаром, когда у нас еще баксов не было, а там - появились. Ездил в Польшу, в Варшаву с молодыми приятелями... Приятели стали коммерсантами, а я не смог.
Не мое это. Что хотите, делайте, - не моё. Я в простые рабочие пошел - в слесаря... И доволен.
- Да вы, Петенька, такой же, как мой сын Игорь с Полиной, тоже инженеры. Они и при советской власти жили не ахти, а теперь и подавно.
- Нам и не привыкать. Как говорится – «не жили богато». Посмотришь на все эти разборки, на эту возню из-за денег, эти крыши и отстрелы... Да черт с ними со всеми! Все равно всех денег не заработаешь. Зато спишь спокойно, с чистой совестью.
- Эх, Петя, ты-то может быть, и спокойно, зато я из-за Славки уже
волнуюсь. Наезжают на него: то дружки-неудачники - дай в долг, то рэкетиры, то налоговики… . А налоги-то какие, Петя! Да что они там наверху - считать не умеют, что ли? Это же грабеж среди бела дня! И знаешь, что мне Славка сказал недавно? Не поверишь.
Дед, говорит, а все же мне при коммуняках лучше жилось... Почему, спрашиваю? А потому, говорит, что я отработал свое от восьми до пяти - и все, - у меня голова не болит, а потом мы с Анкой, бывало, или в кино, или на пляж, или куда глаза глядят... А теперь, дед, у меня за все голова болит: и за магазин, и за товар, и за деньги.
Вот, к примеру, привез по весне лук с Украины, а он здесь у нас под мороз и попал. И все... Ну как тут, дед, говорит, голове не болеть? Веришь, Петя, и так мне его жалко стало - ну хоть плачь. С тех пор у меня и сон плохой стал.
- Вот я про то и говорю. Но, кажется, мы сильно заболтались. Вы, Михаил Иванович, полежите, отдохните, а я немного пройдусь в холл, может, что по телеку есть интересного.
Пётр Бакланов за неделю своего пребывания в больнице не пропустил ни одного вечера, чтобы не послушать информационную программу «Вести». Он и дома смотрел только «Вести» и редко, - если хороший, нормальный фильм, да, может быть, «Клуб кинопутешественников». А здесь, от скуки, нет-нет, да и посидит подольше, что-нибудь посмотрит и послушает.
Так случилось и на этот раз.
По российскому каналу транслировалась дискуссия на тему: открывать ли публичные дома? Мнения раздвоились.
Люди постарше, нравственно устойчивые, и учителя, пытались убедить собравшихся, что торопиться некуда. Тем более, что подпольные притоны давным-давно существуют.
Молодая же и раскованная публика, приглашенная дискутировать, демонстрируя демократичность взглядов, настаивала на том, чтобы открыть как можно скорее. Хорошо бы прямо сегодня. Не то чтобы эта молодежь испытывала острую потребность в этих заведениях. Скорее, им нравилось шокировать обывателя своей наивной испорченностью.
Они щеголяли своим беспечным пренебрежением к общепринятой точке зрения. И, что вполне вероятно, искренне не понимали, отчего это общественная мораль традиционно против организованной проституции.
И тут Бакланов вспомнил, что десяток лет назад, еще тогда, на заре русской свободы, несмелые еще попытки порнографии так и трактовались - в качестве отчаянного вызова тоталитаризму.
Вспомнил, как одна юная претендентка на роль королевы секса, мечтавшая сняться на обложке еще немыслимого в нашем Отечестве "Плейбоя", с обидой и отчаянием жаловалась журналистам: разве "совки" поймут ее жгучую девичью мечту?!
Как ни странно - уже поняли.
И вот молодое их поколение обсуждает бордельную проблему так же заинтересованно, как их отцы спорили о возможности контактов с внеземными цивилизациями.
Боже, как причудливо странсформировались интересы отцов и детей!
Бакланов вспомнил, как его насторожили первые сенсационные статьи о родимой проституции. Как его шокировала даже не тема, а то, что специалист по древнейшей профессии оказался равно далек, как от комсомольского морализаторства, так и от сердечной боли наших писателей -классиков.
Не было, какой бы то ни было нравственной определенности. Также намекалось, что это протест против коммунистической морали и даже обсуждались его экономические выгоды в случае легализации проституции. О том, что проституция - это показатель вселенской продажности, образ грязной общественной ямы, не было даже намека.
Критерии всякой порядочности просто затушевывались.
- Терпи, русский народ, - подумал Бакланов, - тебе не привыкать. Сколько заморской грязи и пошлости еще выльется на твою доверчивую голову!.. Но выдержишь ли ты? Мы, старики, все видим, все понимаем, но молодежь нас не послушает. А ведь эти испытания - для них. Мы были патриотами, идеалистами и мечтателями - так нас воспитывали.
Нынешние молодые не думают о судьбе Родины, да и о своей собственной - тоже. Живут сегодняшним днем. Хотят жить хорошо и красиво - не работать, а все иметь.
Да и то: в городах заводы стоят, работы нет. Деревня почти умерла. Казалось бы: иди на землю - работай, земля накормит, только трудись... Не идут, труд не из лёгких.
Тяжело. Проще воровать, грабить, красть у государства, торговать собственным телом... – Бакланов всё никак не мог успокоиться.
Ворочаясь в постели, расстроившись, Бакланов долго не мог заснуть.
Ему снова вспомнился Париж и то полушоковое состояние от первых парижских впечатлений.
Удивляло и шокировало почти все, что они видели.
Чего стоили кинотеатры сексфильмов на Елисейских полях, расположенные через сто, двести метров друг от друга.
Они пошли туда ради спортивного любопытства. Фильмы эти идут без перерыва - круглосуточно. Свет не зажигается. Входишь в любое время, в пустой зал вас проводит и усадит девушка с миниатюрным фонариком, которой вы обязаны, помимо билета, дать чаевые. Кроме двух-трех подростков и двух-трех иностранцев вроде нас, в зале никого не было...
И, конечно, шокировали сексшопы - магазины, расположенные по всему городу. Особенно много их было на улице Пигаль, равно, как и различного рода заведений бордельного типа.
Здесь же, на Пигаль, во всей своей красе, кучками и по одной, в своих пушистых шубках, вдоль тротуара, выставляя товар лицом, красовались проститутки. При приближении к ним, некоторые распахивали полы шубок, демонстрируя свои соблазнительные прелести. И думалось тогда, что чего-чего, а вот этого-то в нашем обществе не будет никогда.
И что же?! Оказывается - будет. Оказывается - уже пришло. Причем не все, а самое плохое, грубое, извращенное. Потому что там все это приходило постепенно. Общество плавно, без рывков и стрессов, эволюционировало там до современного состояния. А в России - в течение нескольких лет перестройки. Что из этого получается, мы видим...
Только под утро Бакланов, под мирное похрапывание Михаила Иваны¬ча, провалился в глубокий сон.
Разбудила его сестра, которая еще до завтрака пришла сделать им уколы и предупредила уже бодрствующего в постели Михаила Ивановича, чтобы сразу после завтрака тот был готов идти на узи.
- Что-то ты, Петро, сегодня все спишь и спишь? Да так сладко, что даже и будить тебя не хотелось.
- Да, вот передачку вчера посмотрел: бордели хотят открыть. Других проблем в России нет. Поэтому вчера долго заснуть не мог.
В это время другая сестра вкатила в палату тележку с завтраком, расставила тарелки и стаканы на тумбочки и, пожелав приятного аппетита и улыбаясь, удалилась.
- Милый, Петро, давай спокойно позавтракаем, потом я схожу на узи, а потом мы обязательно вернемся к этой теме, тем более, что мне есть о чем тебе поведать.
Придя с узи, Михаил Иванович был в приподнятом настроении. Он громко похлопал в ладоши, потом по плечам - Бакланова и, глядя улыбающимися, прищуренными глазами, отрапортовал:
- Жить буду. Врачи сказали - отделался легким испугом, то есть ушибом. Недельку-другую подержат и выпустят на волю.
- Я рад за вас...
- Да и нельзя мне долго залеживаться, сам знаешь - весна, прекрасное время! А сколько забот на земле...
Он говорил, а сам укладывался в кровать поверх одеяла. Он сложил руки на груди и с загадочной улыбкой, глядя на Бакланова, тихо спросил:
- Ты знаешь, Петро, одну из причин, почему я сразу по достижении возраста ушел на пенсию? Я ведь мог работать в журнале и жить в Москве, как многие мои коллеги, до самой смерти.
- Откуда же мне знать.
- Не хотел кривить душой, идти на сделку с совестью. Хотел остаться самим собой до конца. А требовали перестроиться на потребу новым веяниям. В частности, нужно было эту древнюю профессию эстетизировать, мифологизировать, представлять в блеске своем, нежели в нищете.
Стать журналистом с манерой письма, я не нахожу другого слова - сутенерской. Как видишь, не только ты не смог заниматься торговлей. Я тоже не смог перестроиться. Душа не желала.
- Возраст, наверное, не тот…
- Совершенно верно. Сразу нашлась молодежь, которая подхватила и понесла. А я не мог. Да и вообще все СМИ: газеты, журналы, телевидение и даже радио с наступлением гласности посходили с ума. Государственные!
Не говоря о частных. Что творится на экране и в эфире - сколько мусора, безграмотности, ерничества...
Клоунада! Ни стыда, ни совести! Ведь все эти СМИ – они, чем должны быть? Отображающим зеркалом, не навязывающим свои мысли и идеи! Вот они мы. Какие, есть, такие и есть. Смотрите. Сколько насущных проблем: как вернуть человека на землю? как помочь фермеру, крестьянину? как сделать, чтобы в России начали, наконец, строить дороги? Разве это не выгодное дело? Что, у нас нет песку или гравия, или мазута?
Ничего не понимаю! Почему мы выискиваем и раздуваем что-то мелкое, второстепенное?! Какое же это зеркало! Не зеркало эти наши СМИ, а увеличительное стекло наших недостатков. А положительного – нет. Вот так - это говорю тебе, Петя, я верный в прошлом солдат армии СМИ.
- Согласен с вами, Михаил Иванович. И вот что заметно: раньше ни один фильм не обходился без мудреца или ученого, или авторитетного, всеми любимого человека, так и сейчас не бывает картины без обнаженной блудницы.
- Ой, послушай сюда, Петро. Однажды один известный режиссер пригласил меня, как журналиста, на премьеру своей ленты из жизни московских проституток. Меня поразил не сам фильм, а то, что, когда зажегся свет и началось обсуждение, оказалось - в первом ряду с видом кинозвезд, дождавшихся законного триумфа, восседают те самые проститутки…. Ха, ха, ха... Вот и думай: чья же, собственно, презентация имела место - фильма или проституток, использующих фильм как рекламу.
- Да, Михаил Иванович, как же все изменилось?
- В былые времена, Петенька, - продолжал он, - публичным дамам не приходило в голову вещать о себе на всю страну. Они сами почитали свое, зачастую вынужденное, ремесло богопротивным делом. А теперь, благодаря СМИ, оно превращено если не в престижное, то в очень привлекательное, освещенное софитами и фотовспышками, занятие.
- Да, да, да... И посмотрите, что становится с языком: он никогда не лжет. Как только "торговля телом" стала прибыльной валютной профессией, так вместо родимых грубых б..., тех, кто освоил это доходное дело, стали на иностранный лад именовать «путанами». Изысканно и элегантно.
- Это ты, Петро, очень точно подметил. Поэтому для меня все: и репортеры, ласкающие эту тему, и развязный шоумен, и порноиздатель, и постановщик эротических спектаклей - все они торговцы живым товаром. Альфонсы, коты, сутенеры, как и те, что пасут своих девочек в окрестностях ночных клубов и казино.
- А идиотское словечко "телка" из лексикона уличных донжуанов превратилось в рабочий термин, и чуть ли не для обозначения женщин вообще, а уж тем паче предназначенных на продажу.
- Н-да, Петенька, дрогнула и зашаталась система ценностей, система предпочтений и ориентаций, на которой воспитаны наши соотечественники. Во время Великой Отечественной немцы не могли поверить, что все наши девушки до шестнадцати лет, угнанные в Германию, были девочками. «Да что же это за общество такое»? - недоумевали они. И не зря раньше уровень нравственности в любом обществе определялся отношением к женщине.
- Кстати, Иваныч, мне одна деревенская женщина жаловалась, что они в войну от немцев в лесу прятались. Она еще маленькая была. Зимой, бывало, сидят в землянках, среди сугробов, ждут, когда немцы уйдут из деревни. А они, было, и подолгу не уходили. А подружка ее, тоже маленькая, с матерью не прятались. Мать-то гуляла с немцами. А когда стали угонять в Германию, все, кто прятался, снова попрятались. Их стали вылавливать. Кто согласился ехать с немцами - посадили в машину и увезли. А кто не согласился - закрыли в сарае и подожгли. И эту девочку. А ее, худенькую выпихнули в какую-то щель, она и уползла по траве в лес. Спаслась. После работала в колхозе за «палки», трудодни то есть. Сейчас пенсия восемьсот рублей. А у подружки, которая в Германии была, в два раза больше, как узнику значит...
- Бедные наши русские бабы, как их жаль. Откуда они силы брали, как каторжные работали, да еще с песнями. Трудились от темна до темна. Верили и надеялись, а что имеют? Неправильно, когда женщина чувствует себя бесполым «строителем будущего», но так же плохо, когда она - товар, безропотный предмет экспорта.
В дверь палаты громко постучали, она распахнулась, и в проеме показались высокий улыбающийся парень и светловолосая милая девушка.
- Здорово, дед, как дела, рассказывай! Здоровье-то как? - только шагнув за порог, сразу стал спрашивать парень.
- Дела отличные. Я тебе говорил, что зря ты меня сюда привез. Здравствуй, мое солнышко, Анечка. Дай-ка я тебя чмокну. Вот познакомьтесь с хорошим человеком: это Петр Бакланов.
- Аня.
- Славик.
- Мы тут не скучаем, - сказал Бакланов, - кажется, наговорились на всю жизнь, а конца и края нет этим разговорам.
- Ну, так это же здорово, - отвечал Славик, - все лучше, чем помирать от скуки. Вот тебе, дед, твой любимый чай, печенье, конфеты...
- А я что тебе говорил, Петро, вот тебе и чай! Спасибо, Анечка, Славушка. Да Бог с вами, зачем столько всего приперли?
- Ну что вы, Михаил Иваныч, - ласково запела Аня, - вы еще главную новость не знаете. Ну, говори, говори, не томи, - толкнула она в бок Славика.
Тот и сам, видно сгорая от нетерпения, все время широко улыбаясь и лихорадочно блестя глазами, вдруг выпалил:
- Сбылась моя мечта, дед!
- Да ну! Неужто, джип купил!
- Так точно, не новьё, конечно, но машина что надо, сам увидишь.
- Ой, Славка, Славка, зачем тебе такая крутая? У тебя и та хорошая
была. Ну что с тобой делать?! Не слушаешь деда. Шестую машину за три года меняешь. Кой-кому только нервы щекочешь. Сколько раз говорил тебе - не высовывайся, живи как все. А ты все - в мамонты.
Поаккуратней бы надо...
- Ну ладно тебе, дед... Жить и всего бояться? Так что ли? Жизнь одна - другой не будет. Вон и Анютка-то довольна, видишь как, - он наклонился и поцеловал Анну в щечку.
И тут только Бакланов увидел, что у Анны заметно выпирает животик. Ну и хорошо! Ну и ладно! И от этого она немного смущается, но как же ей идут это смущение и легкая краска на щечках. А Славка рядом с ней ведет себя уверенно, и видно, как радость переполняет его молодое, здоровое, работящее тело. Внутренне он уже готов стать отцом и ждет всем сердцем этого момента...
Бакланов, глядя на них, думал, что вот она - молодая счастливая пара, каких, конечно же, в России большинство. Честно трудятся, открыли свое дело, которому служат всей душой. Чем не герои своего времени? Живут по справедливости, никому не мешают, никого не обижают, манну с небес не ждут. Легкого хлеба - тоже. Да и нет его - легкого хлеба - в любые времена, у честного человека.
Главное - живут достойно. Умеют зарабатывать - умеют потратить. Молодость! Разве им не нужна хорошая машина, квартира, мебель? Это все необходимое, нажитое трудом. Бакланов радовался, глядя, как они мирно разговаривали с дедом, строили какие-то планы, делились радостями... Нет, думал он, пока есть в обществе такая молодежь, совесть будет выше корысти.
Прошло два дня. Назавтра Бакланов готовился к выписке. Ему было искренне жаль расставаться с добродушным приятным стариком, который на неделю задерживался в больнице. Но у них был еще вечер. И после ужина, заварив покрепче чайку, приятели снова вели задушевную беседу.
- Вот мы, Петя, многое вспомнили, о многом поговорили, ну и что? Мы себе только души разбередили. Что изменилось? Ничего. Чувствуешь, как мы становимся беспомощнее и от этого злее. Мы все. Мы - не сила.
Сила - это коллектив. Так было всегда. А коллективов нет. Были, когда работали заводы. А сейчас все торговцы-частники. Народ рассыпали, как веник по прутику. Попробуй его теперь собери! А профсоюзы у нас никогда не работали.
- Становится страшно, Михаил Иванович, оттого, что все мы молчаливо наблюдаем, как идет прессинг на русский народ. Идет наступление на его культуру, искусство, литературу, язык...
- Согласен: слово обесценивается. Ничего путного не создается. Акунин? Бред... Сорокин? Позор - мат и пошлость. Тополь? Россию в кровать уложил. Молодец! Это, глядя из Америки-то! Слово вообще перестало что-либо значить. Можно писать что угодно и о ком угодно. И говорить, кстати, по телевизору - тоже.
- Да и вообще сейчас, вы же сами видите, какое бесконечное равнодушие в простом народе, Михаил Иванович. Наверху - олигархи, криминал, борьба за портфели, обман и беспомощность власти. Внизу - безработица: и в городе и в деревне. Да и просто уже не хотят работать. За тунеядство не привлекают. И слово такое забыли. Лучше нищим, бомжем, но свободным. Иду я как-то недавно к себе в гараж, он у меня во дворе. Смотрю, Василий, из соседнего подъезда, опустившийся, грязный - бывший инженер. Собирает картонки из помойных ящиков, бутылки выковыривает. Работал на заводе, работу потерял, потом устроился грузчиком на рынке, пил. Говорю ему:
- Вася, ты чего? Ты же работаешь на рынке...
- Работал, да ну его к черту этот рынок! Целый день там торчи за гроши, хозяин тобой помыкает, как хочет. Вот сейчас соберу картонок, сдам на бутылку и - в лес... Я свободу люблю.
- Вот тебе и нищий, и грязный... А земля брошена, зарастает бурьяном, кустарником, лесом. Помощи никакой. Тридцать километров от города деревня. Куда ни кинь - одни проблемы: дороги плохие, зимой не чистят - автолавке не проехать, автобусного сообщения нет, до железнодорожной станции семь километров, поросеночка купить - старухам надо в город ехать, в Соловьи или в совхоз Родина, корову к быку не сводить - быков нет. Остаются яловыми – не молочными. Газовые баллончики никто им не привезет, как и комбикорма. Телефона нет, провода обрезают, по полгода без света сидели, деревенские мужики без работы дичают, разоряют дачи, и лес на продажу на дрова воруют, чтобы как-то прожить, а по телевизору одну иностранную жизнь показывают, как в насмешку. Дачники и те свои участки побросали: как добираться, если автобусы не ходят?.. А по уставу городские власти должны были эту дорогу давным-давно сделать и автобус пустить. Вот она - жизнь. Не жизнь, а выживание. Вот они где - последние герои - старухи наши. Вот где надо устраивать передачу «Последний герой», да не летом в Карибском море, а здесь подо Псковом - зимой, когда, чтобы от избы к избе пройти, и то надо плыть по пояс в снегу, как по морю. Ну и кто же это море вопросов деревенских решать будет? Областное собрание? Городская дума?.. Глава областной или районной администрации? Господь Бог? Говорят, мужики пьют. Да они уже спились давно с горя. Бывший конюх Антон, когда-то уважаемый в деревне, спился потому, что, как только лошадей извели, он без дела остался. Забавный дед. Я спросил его, зачем он пьет, пожалел бы себя. Он ответил стихами:
- Лошадь пошла поперек борозды.
Если ей до звезды,
То и мне - до звезды
- Мы не ценим собственную жизнь, Петро. А власть нам всегда только помогала в этом. В этом наше отличие от других народов. Поэтому у нас и были Александр Матросов, Зоя Космодемьянская, Иван Сусанин. А американцы свою жизнь очень ценят. Они понимают, что ничего ценнее человеческой жизни нет.
- Поэтому у них на первом месте: как устроиться в жизни, чтобы жить с удовольствиями, все иметь, потреблять. А философия потребления — это одна из основ массовой культуры.
- Что мы и наблюдаем, Петя, в России все последние годы. Американизацию, разгул массовой культуры. Современное российское общество тоже превращается в безразмерный желудок...
- А основой русской культуры всегда было понимание того, что нельзя добиться ничего хорошего в жизни, не усовершенствовав себя, не искупив, не покаявшись... . И было наше общество самым читаемым и ученым.
- Правильно, Петя, и каждая культура стоит на своей системе ценностей. И кто-то должен взять на себя ответственность за то, на какой системе ценностей будет основываться наша культура и вся наша жизнь. Надо, наконец, укреплять любовь к Родине, к земле, где появился на свет, растить патриотов. Мне кажется, мы многое потеряли, лишившись в одночасье пионерии и комсомолии. И что-то в этом духе обязательно надо создавать. Нельзя плодить беспризорников, хулиганов, воров, наркоманов, проституток... Об этом кто-то обязательно должен думать - и думать основательно, крепко. И делать. Делать незамедлительно. Или дьявол, а он уже держит нас за глотку своими холодными щупальцами, задушит нас. Уничтожит все русское, духовное, высокое. Сотрет все наши ценности, нашу
культуру. И станем мы в результате всей этой американизации чем-то вроде одного из американских штатов.
Недели через две, как и договаривались, Бакланов позвонил старику.
К телефону подошел сын Игорь и сказал, что Михаил Иванович выздоровел, чувствует себя хорошо, сейчас живет на даче. В субботу они с Полиной собираются ехать к нему помогать окучивать картошку. Бакланов просил передать старику привет.
Примерно через пару месяцев Бакланов позвонил снова. К телефону подошел Михаил Иванович. Он обрадовался звонку, но сразу как-то сник и на вопрос «как дела» ответил «хреново».
Он рассказал, что на Славку очень крепко наехали. Кому то он все же дорогу перешел: потребовали крупную сумму денег или... пригрозили. Дед посоветовал искать деньги, но остаться живым. Славка продал свой джип, гараж и квартиру с мебелью. Сейчас он с Анютой живёт с ними в старой трехкомнатной квартире. Анюта вот-вот родит. Так что дед собирается стать прадедом,
Бакланов посочувствовал деду, стал его успокаивать,- главное-все живы и здоровы. Руки-ноги есть, голова на месте, да и «потомство» для всех будет большой радостью. Все образуется. А в остальном надо терпеть.
Терпеть. А что еще делать?
На следующей неделе Бакланов срочно выехал на два дня в Москву. Позвонила любимая тетка и, сразу успокоив, что со здоровьем все нормально, настоятельно взяла с него слово, что он тут же выедет и что она страшно соскучилась и хочет его видеть. Отказать ей Бакланов не мог и, прикинув, что заодно можно в Москве решить еще кое-какие вопросы, выехал.
Москва встретила его бешеным потоком машин, шумом, сизым смрадом, суетой и неопрятностью улиц. Это был уже не тот советский столичный город, каким он был два десятка лет тому назад. Обилием иномарок, реклам, зеркальных витрин, иностранных названий магазинов и фирм он скорей походил на столицу иностранного государства.
Бакланов опять вспомнил Париж. Не в Париже ли он? Похоже - всем тем, что мелькает, сверкает и зазывает. И только подняв голову можно было увидеть различие: Москва приобрела современный лоск.
В половине десятого вечера, когда все относительно стихло, Бакланов шел по Тверской, сверкающей яркими рекламными огнями, и мысли его блуждали где-то между Москвой и Парижем.
Он не вдруг обратил внимание на то, что шагает, в буквальном смысле, сквозь строй девиц, которые заняли свои рабочие места вдоль тротуара. Какая там Пигаль!
Они стояли с видом хозяек жизни, они и впрямь были героинями своего безумного времени, ощущали себя достойными телекамер, эфира, кино. Возбуждали они его? Нисколько. Скорей пугали. Бакланов вспомнил, как еще совсем недавно обычная советская гражданка объявила на весь мир, что «секса у нас нет!» Ну вот, а теперь, пожалуй, самое время известить мир о том, что у нас нет любви и нежности, а остался лишь один примитивный грубый секс, да и тот подчас за деньги.
Куда же в миг подевались наши девичья чистота, застенчивое целомудрие? Ведь не нами замечено, что трудно духовно расти, а деградировать - очень просто и быстро.
Конечно, думал Бакланов, древнейшую профессию, как органически свойственную человеческой природе, не искоренить никакими мерами. Но разумное общество не должно допускать мифологизации, эстетизации проституции, дабы самому не стать насквозь продажным и корыстным, не имеющим перспектив.
Когда уже, сидя в поезде и глядя в окно, Бакланов смотрел на убегающие назад многоэтажки, он поймал себя на мысли, что рад возвращению в Псков - там тише, уютней, душевней…
Стоял октябрь. Ночью ударил первый легкий морозец. На стеклах машины, стоявшей во дворе, ровным тонким слоем лежал иней. Бакланов открыл дверцу и завел двигатель, включил печку и направил поток нагревающегося воздуха на лобовое стекло. Через несколько минут, когда иней на стекле стал плавиться, включил «дворники» и тронулся с места.
Он ехал на заправку на улице Юбилейной. Заправившись и проследовав по Юбилейной до Дамбы, он хотел было свернуть на улицу Горького, налево, чтобы дальше ехать на работу, но, заметил на правом тротуаре идущего в сторону моста Михаила Ивановича, перестроился в правый ряд и остановился, посигналив. Старик подошел к машине. Бакланов приоткрыл правую дверцу, приглашая садиться.
- А ты куда, Петя? Здравствуй!
- Доброе утро, Михаил Иванович, я на работу.
- Нет, Петенька, поезжай: мне на кладбище, а потом сразу на дачу. Я сейчас на Дамбе сяду на восьмерку или на сто двадцатый... Так что спасибо, поезжай, я садиться не буду.
- А зачем на кладбище-то?
- Эх, Петенька... Славку то мы три дня, как похоронили. Убили парня. У нас в подъезде и убили. В упор... Каждый день к нему хожу, места не нахожу, Петенька. За что? Подонки, все им мало! Знать бы кто это сделал! Сын у него остался, внучок мой. Анечка-то родила две недели назад. Хотел Славик его Николкой назвать. А теперь я сказал - Славиком назовем. Пусть Славик живет.
Пригнувшись в приоткрытую дверцу, он говорил отрывисто, тихо, тяжело дыша. Он не обращал внимания на слезы, которые скатывались по щекам, оставляя блестящие полоски меж морщинок.
Бакланов молчал и слушал. Он не знал что сказать. У него просто не было никаких слов.