Рози вышла на балкон босиком, привычно лаская подошвой вытертую поверхность узорчатой зеленоватой плитки; почти сто лет назад дед выложил ее собственноручно для молодой жены, выходившей после ночных ласк задумчиво глазеть на сухумский залив – гладь утренней воды вытягивала негу из тела и растворяла ее в сияющем воздухе; в шторм же черная махина моря быстро загоняла ее назад в постель, где можно было еще несколько минут блаженно щуриться.
Протерев влажной тряпкой столик, притулившийся в левом углу балкона, под ветвями тянувшейся снизу лавровишни, Рози поставила розовые фаянсовые миски с лавашом и маслом и баночку аджики – сразу потянуло уютом завтрака, начавшего раскрываться под ее взглядом, как огромный цветок магнолии.
Четыре домашних куриных яйца уже закипали на кухне, и Рози зависла над кружкой, чтобы сосчитать девятнадцать кипящих секунд, после этого яйца еще пять минут отстаивались в горячей воде.
Муж уже сидел на своем месте, уткнувшись в недочитанную вчера местную газету – его полнеющий профиль висел над столом, как полумесяц, ноздри уже трепетали в предвкушении, он безумно любил домашние яйца и покупал их за любую цену только у жившей под горой старухи, читающей знаки на теле животных и шевелящей ушами во время грозы, чтобы смягчить удары грома.
Старуха была капризна и продавала не всем, но когда он в очередной раз пылко говорил, что яйца фабричных кур, не знающих любви и свободы, пустое место в сравнении с белыми жемчужинами ее питомиц, она выносила ему три десятка и стучала костяшками пальцев по его лбу в знак одобрения.
Отложив газету, муж намазал лаваш маслом и аджикой, очистил первое яйцо, разрезал на половинки и, чуть присолив, начал есть с таким удовольствием, что Рози не удержалась от улыбки – желток сверкал и крошился, оседая в щегольской седой бороде мужа; процесс еды поглощал его – запрыгай она сейчас на одной ножке, как соседские девчонки, он бы даже не заметил; он был неотразим в своем плотоядном одиночестве, и ее влюбленность, давно отделившаяся от него и живущая сама по себе, выглянула из-за ее левого плеча и прикрыла рот ладошкой.
Послышался скрип входной двери, и скоро появилась толстуха Мадина, приходившая по утрам пить черный кофе, сегодня была ее очередь варить, и она принесла эмалированную джезву, вмещавшую как раз три чашки. Ее низкий грудной голос домашней кошкой расположился между супругами еще до того, как она подсела к столу, чтобы сообщить последние новости.
Рози слушала вполуха, все старые соседи были известны ей до таких подробностей, что даже новости, прибившиеся к их берегу, казались событиями позавчерашней давности – сама Мадина занимала в ее жизни такое же место, как бабушкин комод, переживший революцию, три войны, смену эпох и неизменно стоявший в углу, как посланник вечности. Тяжелые шелковые юбки Мадины отменяли моду, смену времен года и общественные катаклизмы как суету, недостойную женщины, пережившую двух мужей и воспитавшую семерых своих и одного подкидыша.
Только что съеденный помидор с собственного огородика за домом наполнил Рози детством – вкус и запах его сочной мякоти отозвались аж в коленках, и она мысленно юркнула в густой орешник на вершине холма, куда выходил их огород; отсюда можно было, забравшись на одичавшую хурму, увидеть большую часть города и сравнить хаотичность его крыш с равномерным блеском залива.
Проведенные на хурме часы остались в ней безмятежной пропастью счастья, куда не было доступа даже сыну и дочери, хотя в их младенчестве она и делала попытки окунуть их в этот сияющий поток, чтобы они прикоснулись к ее личному бессмертию.
Мадина пошла варить кофе, а Рози уловила приглушенной частью взгляда роение над столиком – завтрак, подражая радуге, расслаивался в мерцающем сквозь листву луче и разглядывал их с мужем: пожилая супружеская чета, жена с выкрашенной под тусклое золото головой и в присборенной кофте фисташкового цвета, седовласый муж в голубой сорочке, их общее пространство между лицами еле ощутимо вибрирует, так оно переполнено совместными трапезами и недомолвками; они сидят в позе, болтающейся на них, как разношенная обувь, и знают друг о друге так много.
Невесомое общение с завтраком, взаимный обмен удаляющимися вглубь взглядами, длившийся уже несколько лет, настраивал Рози философски – во всем была своя жизнь, утонченно-недоступная, своенравная до последней жилки и капли, оглядывающаяся вокруг с любопытством сороки, вот и сейчас завтрак пытается утащить себе на дно покой ее стареющего лица, подобного ранним сумеркам.
Покончив с яйцами, муж вновь взялся за газету и, перевернув страницу, хмыкнул – его присутствие с годами стало монументальнее, муж-особняк с парадной лестницей, и его немногословие хозяйничало в заваленных столярным ремеслом, книгами, рыбной ловлей, мужскими пирушками и прочим хламом комнатах с обстоятельностью преданного слуги.
Рози слегка дунула в его сторону, чтобы охранить его от неприятностей, и отправилась в комнату – надо подготовиться к визиту внучки, которую дочь приведет к обеду и оставит до вечера, одиннадцатилетняя егоза обязательно будет хватать все подряд и что-нибудь разобьет, как стеклянную цаплю на той неделе.
Не успела она смести безделушки в шкаф, как появилась Мадина с дымящимися чашками на черном лаковом подносе, привезенном сыном из Вьетнама – поднос был главным действующим лицом подобных посиделок, уже уставшим от своей популярности, но все еще притягивающим восхищенные взгляды.
Мадина запнулась о циновку и мрачно засопела: «Я сто раз просила тебя выкинуть эту дрянь!» – она ловко восстановила равновесие, не пролив ни капли, и величественно поплыла дальше. Запах кофе следовал за ней, как собака, и Рози машинально повернула голову вслед ему.
Циновку нельзя было выкинуть, хотя она отказывалась служить добросовестно и кочевала, как таракан в поисках пищи; облезлая и рассыпающаяся по краям, она была ступенькой в ад – в тридцать шестом, стоя на ней перед дверью, дед последний раз посмотрел на жену и сына и ушел в полночную мглу в сопровождении мундиров, надетых на одного дальнего соседа и двух незнакомцев.
Через месяц бесплодных хождений по инстанциям бабушка выбросила циновку во двор, потом после сильного дождя принесла ее, грязную, разбухшую, назад, закрылась с нею на кухне и ругала на двух языках, турецком и армянском, перемежая их русским матом.
Со временем циновка сделалась ее наперсницей, которую то поносили, то признавали ее невиновность, и лежала на сундуке в спальне – из опустевшей постели бабушка, бежавшая с родителями двадцать лет назад от армянской резни под Трабзоном и еще носившая этот ужас под сердцем, смотрела в темноте на циновку и допрашивала жизнь с той же дотошностью, с какой, по ее догадкам, допрашивали ее мужа там, откуда не возвращаются.
Перед смертью, застигшей ее на исходе второй мировой, она сказала сыну, что циновку надо снова положить на пол, следы мужа на ней уже истлели и уйдут вместе с нею, а циновка должна остаться как свидетель. Сын, в котором смешение абхазской и армянской кровей дало неожиданный результат, – невозмутимость на грани отсутствия, – кивнул и спустя неделю, закрыв дверь за родственниками после поминок, перенес циновку из спальни на старое место.
С тех пор циновка блуждала по дому, как вечный жид, преодолевая даже порожки, словно искала умершую или не могла найти себе места; сын, старавшийся не наступать на нее, через год привел светлоглазую девушку, показал ей циновку и сказал, что это главная часть его наследства. Девушка, ставшая женой, сначала попыталась найти с циновкой общий язык, потом оставила в покое и лишь регулярно чистила пылесосом.
Рози посмотрела на циновку и решила, что пора повесить ее на балконе, лицом к морю; после обеда она почистит ее, обрежет края и закрепит их ниткой, надо только повесить повыше, чтобы циновка могла видеть залив, тогда, может быть, они с бабушкой вновь встретятся и пойдут дальше вместе, храня прошлое, как путеводную звезду.
Мадина уже звала ее, сердясь, что кофе остынет – ритуал требовал полного соучастия; Рози пригубила свою чашку, аромат кофе витал над столом, сообщнически отдаваясь на языке; снизу, с улицы, доносились шаги и шум проезжающего автомобиля, от соседей слева потянуло жареным мясом, эти любят покушать основательно и с размахом, уже с утра жуют свинину.
Под требовательным взглядом Мадины все опрокинули чашки на блюдца, готовясь к гаданию на кофейной гуще; она считала, что лучше всего это выходит по четвергам, обозначающим середину недели, когда время покоится в равновесии и не так ревниво к своим секретам; муж дочитал газету и не уходил лишь из желания потрафить искусству соседки, хотя не ставил его ни в грош.
Мадина полуприкрыла тяжелые, с синеватыми белками глаза, ожидая пока гуща примет предначертанные судьбой формы – будущее призывно мерцало в полуметре от ее губ, готовых озвучить малейший намек или еле заметную на личном горизонте тучку.
Солнце и залив отражали друг друга с нарастающей яркостью, Рози погружалась в нее, ощущая, как август льется в ее кожу, насыщая тело гулкостью вздрагивающих на траве теней и зернистой сладостью инжира; мизинцем она погладила бороздку на каштановом поручне балкона, след автоматной очереди, вспоровшей тишину их переулка в последнюю, локальную, войну – бороздка стала привычной, как заусеница, и летний зной ложился в нее, как в трещины на коре эвкалипта.
Мадина кратко живописала томящемуся мужчине скудный набор ожидающих его событий: две мелких неприятности, встреча со старым другом, чьи-то похороны, поездка за город, неожиданные деньги, и после его ухода пересела на его место – в насиженном несколькими поколениями кресле ее способности обострялись, курчавясь и забредая в самые потаенные уголки неизвестного.
За их многолетние совместные кофепития она предсказала Рози замужество, перелом ноги и воспаление легких, переход на другую работу, смерть отца, правда, с болезнями мамы она несколько раз попадала пальцем в небо, но объясняла это чьими-то кознями; особенно Мадина гордилась тем, что за неделю предсказала Рози встречу с горбоносым красавцем, который оказался таксистом из соседнего города – Рози тормознула его, чтобы довезти до дома тяжеленные сумки с рынка.
Из этой встречи ничего путного не вышло, хотя он действительно оказался красавцем и даже обходительным кавалером, но Рози была слишком мечтательна, чтобы снизойти к реальности, носившей на безымянном пальце золотой перстень и метко плюющей на 5-6 метров.
Сегодня, как всегда в конце лета, Мадина была оживлена, переполненная впечатлениями курортного сезона – она сдавала отдыхающим две комнаты на первом этаже, позади кухни, и принимала активное участие в их жизни; хотя теперь ее бывшие постояльцы предпочитали ездить в Бретань или на Канарские острова, все же по старой памяти к ней наведывалось несколько семей, которым ее гостеприимство и неунывающий нрав отчасти заменяли современный комфорт. В их распоряжении был небольшой сад за домом и стена мощного плюща, взбираюшегося на холм – здесь они сидели в старых шезлонгах после пляжных бдений, разморенные и отдающие морскую соль тенистому ветерку, ели салат из свежих хозяйских огурцов и помидоров, сдобренный таким количеством мелко порубленной зелени, что, казалось, она самостоятельно шевелится во рту.
Рози роняла предсказания Мадины, как бусинки, в тайную ладонь, всегда открытую в сторону соседки, и блуждала в уютном хаосе воспоминаний, среди которых было и много не своих, ландшафты, в том числе и те, куда не ступала ее нога, люди, роящиеся в ее гуще: виолончелист Паша, кудрявый грек из соседнего класса, влюбившийся в нее после школьной экскурсии в Новый Афон и устраивавший сольные концерты под ее балконом; сапожник-горбун, чья будка стояла недалеко от школы, детям он чинил обувь и дарил леденцы, но его вдавленная в плечи голова и низкий лоб под рыжей челкой внушали ей безотчетный ужас, и она всегда обходила будку полуотвернувшись; тетка Клара, дальняя родственница матери, прохиндейка и чаровница, превращавшая домашние праздники в волшебство своими сумасбродными подарками и уехавшая в Калифорнию, где вышла замуж за ирландца-водопроводчика; смуглое лицо отца, всегда увертывающееся от взгляда, даже когда он склонялся над кроватью, чтобы поцеловать ее на ночь – лишь перед смертью он дал ей попользоваться его лицом, уже бледным и заострившимся, и она обнаружила в нем уходящую вдаль кипарисовую аллею, по которой она гуляла с отрочества, недоумевая, откуда этот пейзаж проник в ее грезы.
Мадина уже гадала себе, держа чашку массивной рукой с оттопыренным мизинцем и бормоча под нос – хотя многие соседки осуждали ее привычку гадать самой себе, это было нарушением местной традиции. Она упорно пытала кофейную гущу, приучая ее к дисциплине и большей четкости изображений. Ближайшие события ее жизни толпились где-то совсем рядом, шумливые, потные.
Когда Мадина ушла, захватив грязные чашки и в полноте недосказанного бытия, Рози закрыла за нею дверь и влипла в ручку, которая была более чем вдвое старше ее и привыкла властвовать, ибо все уходящие имели дело с нею – она говорила им последнее «прощай» и хранила прикосновение их пальцев.
Дом опять пытался втянуть ее в свою историю, он делал это ежедневно, без перерыва на обед, с настойчивостью календаря, он не только делился с нею прошлым, но требовал в жертву ее саму, до потрохов и сокровенных болячек; когда она уходила, он начинал гудеть, как дуб на ветру, выложенные мелкой галькой ступени, ведущие к калитке, незримо шествовали за ней по городу, и когда кто-нибудь налетал на них, чертыхаясь и потирая ушибленное место, Рози всегда виновато улыбалась.
С трудом отдернув руку, она поспешила на балкон, где завтрак в одиночестве истаивал в виноградной листве, и кинула свое молчание в залив, как приманку – там ее всегда понимали и щадили, и, стряхивая крошки со стола в тарелку, Рози наслаждалась подступающим покоем.
Пусть она каждый раз проигрывает сражение с домом, но ей все-таки удается отстоять свое поле битвы, находившееся вне – никто, к счастью, не знает, что она тихий безмятежный всадник, скачущий по воде к горизонту, не оставляя брызг и воспоминаний.
Рози причесалась у тусклого зеркальца, помахала всаднику и пошла мыть посуду.
Декабрь 2013