M A R I A R A I N E R-G I O T T O
Дон Гильермо Алонсо был в это утро так расстроен, что неумело стукнул кулаком по крепкому кухонному столу, который выдерживал и не такие удары ещё при жизни его деда.
Чайный сервиз с золотым ободком не подпрыгнул и не расплакался, как колокольчик на колпаке одержимого, и это окончательно убедило дона Алонсо в том, что за свою жизнь он совершенно не научился стучать кулаками по столам.
Его жена, почтенная донна Маргарита Алонсо, если и испытывала расстройство, то справлялась со своими чувствами не в пример мужу сдержаннее.
Только очень опытный глаз мог бы с уверенностью отметить, что донна расстроена: она выложила тосты, намазанные клубничным джемом на блюдо с широкой зелёной каймой, предназначенное для яблочных пирогов.
Хорошо тренированным ухом она услышала, как муж стучит кулаком по морёному дубу.
Реакция у донны Маргариты была быстрее, чем у чашек, сахарницы и молочника.
Брызги слёз из её коричневых, как корица, глаз появились раньше, чем выплеснулись толстые сливки из серебряного молочника, подаренного двоюродной тётей Августой на зелёную свадьбу.
Донна Маргарита заплакала и уткнула нос в белоснежное чайное полотенце с синим вензелем, белизна которого была чище её слез.
Дон Гильермо потёр ушибленный кулак, выбравший неправильную траекторию полёта и столкнувшийся с плотной, тяжёлой столешницей, и нервно сел, отшвырнув от себя вчерашнюю газету, как если бы она была высохшим трупиком мухи или скатанными в ком волосами, которые Аурелия – дочь Гильермо и Маргариты, обобрав с расчёски, всегда бросала мимо мусорного ведра.
Кухня жаждала человеческих голосов, как затухающий огонь жаждет сухих поленьев, но предмет разговора был настолько нетрадиционен, аморален и неожиданен, что ни мужчина, ни женщина не решались раскрыть рты.
Скорее по привычке, чем из желания взбодрить себя утренним кофе со сливками, донна Маргарита налила кипяток в белые чашки с золотыми ободками и села напротив мужа. Она необычно долго размешивала сахар в своей чашке, в чём, однако, не преуспела, так как она забыла его туда положить.
- Маргарита! - взволнованным голосом сообщил ей дон Гильермо. - Ты только взгляни!
Обезображенным артритом пальцем он указал на серебряную сахарницу, подаренную двоюродной тётей Августой на жестяную свадьбу. Донна Маргарита испугалась.
- Что там? - робко спросила она, перестав размешивать несуществующий сахар в своей чашке.
- Ты только сосчитай, Маргарита, сколько сахарных кубиков лежит в сахарнице! Их же ровно десять!
И он удовлетворённо откинулся на спинку фамильного стула, смакуя кофейную горечь утра.
Донна Маргарита приблизила к себе сахарницу и внимательно пересчитала сахарные кубики, используя серебряные щипцы, подаренные двоюродной тётей Августой на ситцевую свадьбу.
- Их ровно десять! - подтвердила она торжественно.
Дон Гильермо кивнул:
- И что из этого, Маргарита?
- И что из этого, Гильермо? - переспросила жена, всё ещё не понимая, о чём идёт речь.
- Маргарита! - дон Алонсо потряс серебряной кофейной ложечкой, из кофейного сервиза, подаренного двоюродной тётей Августой на деревянную свадьбу. - Ты забыла положить в кофе сахар!
Донна Алонсо будто очнулась от зловонного, как ведро с помоями, сна и всплеснула руками:
- Ты прав, Гильермо!
Она заплакала.
- Но я так расстроена, так расстроена!
Донна Маргарита дважды повторила одно и то же слово и положила в свой кофе два куска сахара вместо одного. Дон Гильермо сделал вид, что ничего не заметил. Кое-как размешав серебряной ложечкой сахар в своей чашке и выплеснув несколько кофейных капель на вышитую цветами репейника скатерть, донна Маргарита сделала первый глоток. На половине чашки она остановилась и расплакалась ещё больше. Дон Гильермо удивлённо поднял кустистые брови.
- Ты только подумай, Гильермо, я пью расстроенный кофе!
Она закрыла лицо чайным полотенцем и согнулась вдвое. Дон Гильермо встал и отнёс её посуду в мойку.
- Какой позор! Какой стыд! - заломив руки, причитала донна Маргарита.
Истерика жены состарила дона Гильермо на шесть месяцев.
- Как мы посмотрим людям в глаза? - продолжался её плачевный монолог, который недавно купленные кастрюля для сливового компота и скалка для теста слушали с полным недоумением.
- Ещё никто из нашего уважаемого рода не нарушал устои!
Прихватка для рыбной сковороды побледнела.
- Ещё никто из нашей семьи не пал так низко! Что теперь скажу люди?
Донна Алонсо схватилась за свои жемчужные бусы и с силой рванула их.
- Что скажет тётя Августа? - она рыдала с такой неподдельной искренностью, что дон Гильермо оставил собирать жемчуг с блестящего пола и встал позади жены, положив руку на её плечо.
- Я отменил все заказы, - глухо сообщил дон Алонсо.
- Боже! - завопила донна Маргарита, вознеся руки к потолку. - Дай нам силы перенести этот стыд!
- Гильермо, - так как Бог был далеко, она вцепилась в руку мужа, - Поговори ещё раз с Аурелией! Может, она послушает тебя и всё образуется!
Не ответив, дон Алонсо усталым движением усадил своё тело на свой фамильный стул и принялся жевать тост.
Он не надеялся, что разговор с Аурелией принесёт желаемые для всего города плоды облегчения, и пробовать не стоило. Пока дон Алонсо ел, скрывая своё нежелание разговаривать с дочерью, донна Маргарита разговаривала со стенами:
- Почему Аурелия такая неблагодарная дочь?
Стены молчали, обдумывая вопрос. В принципе, они не имели ничего против хозяйской дочери, но донна Маргарита, несомненно, была им ближе.
- Мы потратили столько денег на её обучение!
Тут стены призадумались. Ведь часть этих денег можно было пустить на новые обои.
- Она нас совсем не любит!
Стены сокрушённо вздохнули, сочувствуя донне.
- Она любит жизнь!
Дон Гильермо мрачно ел.
Их единственной дочери Аурелии недавно исполнилось восемнадцать, и значит, по закону она должна была исполнять свой долг перед обществом.
Аурелия, блондинка с правильными чертами лица и голубыми глазами, за последний год повзрослела настолько, что стала по миллиметру подрывать устои общественной жизни, удлиняя волосы и платья. Кроме того, она украшала свои платья вышивкой, а известно, что вышивать можно только скатерти и полотенца, а ещё она любила спать возле пропасти.
Пропасть являлась достоянием всего города. Её боялись и перед ней трепетали.
Проводить возле неё время не возбранялось никому, и никто не говорил, какое время суток это должно быть.
Аурелия наплела учителю по философии о том, что, смешиваясь с её дыханием, пропасть развивает её ум, и в доказательство сеньорита Алонсо позволила себе вольно размышлять об устройстве Вселенной, почерпнув знания из редко читаемой книги в школьной библиотеке, которую после прочтения она подарила крысам, спрятав увесистый том под большую отопительную трубу в подвале школы для девочек.
На самом деле любовь Аурелии к пропасти была вызвана совсем другими причинами.
В её собственной спальне, на чистой кровати под розовым пуховым одеялом Аурелии снились кошмары.
Живые, коварные и наглые кошмары.
Пользуясь тем, что мать высмеивала Аурелию, а отец предлагал укреплять силу её духа ежедневными утренними пробежками, кошмары вылезали из головы девушки и вселялись в мебель, в шторы, в оконную краску, в румяные щёки её фарфоровых кукол и искусственную шерсть игрушечных собачек.
Кошмары умудрялись проникать даже в мыло, которым Аурелия вынуждена была пользоваться ежедневно.
Возле пропасти, подложив под голову старое пальто и укрываясь ненужным ковриком для ног, она чувствовала себя в безопасности.
Кошмары боялись пропасти, как кладбищенская земля боится остаться не вскопанной, как проститутки боятся потерять своих постоянных клиентов, как роза боится быть несорванной и поэтому невинно прячет свои шипы среди приветливых листьев.
Сама пропасть была на редкость скучной.
Скучной настолько, что ни у кого не возникало желания подползти на животе к самому её краю, заглянуть внутрь и выкрикнуть своё имя.
Скучной настолько, что городские власти не распорядились поставить возле пропасти заграждение, а родители не боялись, что дети, играя там, могут сорваться вниз.
Сутки назад в дом Алонсо постучал господин судебный исполнитель.
Донна Маргарита пекла блинчики, рассказывая мясорубке, что можно изготовить из свиной и телячьей кожи, дон Гильермо перечитывал на террасе названия театральных спектаклей, на которые он никогда не ходил, а Аурелия качалась на качелях в саду, размышляя о том, а не попробовать ли против кошмаров духи со скверным запахом, которые ей подарила двоюродная тётя Августа на день восемнадцатилетия.
Господин судебный исполнитель был предельно вежлив.
Вкратце его извещение сводилось к тому, что дон Алонсо обязан в трёхдневный срок выкупить закладную на дом.
Дон Гильермо расстроился. Он вложил средства в акционерное общество строительства железных дорог, и его расходы на сегодняшний день сосредоточились исключительно на буднях.
Конечно, из каждого положения можно было найти выход, удобный для обеих сторон, в противном случае их общество не слыло бы таким гуманным и процветающим.
Испокон веков существовала традиция, когда судебного исполнителя впускали на ночь к взрослой дочери, а утром закладную торжественно сжигали.
Когда Аурелии сообщили за ужином, что ей предстоит переспать с мужчиной, чтобы её родители не остались без крова, она расстроилась оттого, что должна была спать с ним в своей комнате, где жили кошмары.
Вечером донна Маргарита, загнав дочь в ванную, лично проследила за тем, чтобы она вычистила грязь из-под ногтей, оттёрла пятки и сбрила волосы на ногах.
Потом донна Маргарита натёрла её тело пальмовым маслом, чтобы оно блестело и отвела в спальню, приказав делать всё, что потребует господин судебный исполнитель.
Пока Аурелия мылась, господин судебный исполнитель курил на веранде сигару, думая о ценах на недвижимость, а дон Алонсо позвонил гробовщику, чтобы заказать гроб; аптекарю, чтобы к утру доставили яд; пианисту, чтобы он пришёл в чёрном фраке играть реквием и священнику, чтобы он пришёл к обеду читать над покойной катарсис.
Аурелия неподвижно лежала на своей широкой кровати, на постеленных свежих простынях, пахнущих лавандой и не сводила глаз с крупной бордовой бабочки, скачками передвигающейся по тяжёлой, зелёной портьере.
Ветер доносил до носа девушки тоску пропасти и её глубинные испарения, от которых кожа её становилась гусиной.
Аурелия думала о цветах, которые росли вокруг пропасти: белые, с крупными лепестками среди высокой сочной травы.
Когда господин судебный исполнитель вошёл в спальню Аурелии, на неё пахнуло табаком и дорогим одеколоном.
Кошмары тоже вылезли на поверхность мебели, чтобы рассмотреть его как следует.
Они жадно раздували ноздри, вдыхая запах вожделения, исходивший от его брюк, в то время как Аурелия наблюдала первое и последнее видение в своей жизни: огромная бабочка зелёного цвета, привязанная верёвкой к спинке её кровати, трепетала крыльями и билась головой о красное дерево.
Господин исполнитель расценил позу девушки как желание угодить ему и взял её сзади, оттягивая её отросшие волосы, чтобы она естественнее кричала.
Кошмары молча слушали крики своей хозяйки, и глухая волна возмущения против неприятно пахнущего господина поднималась в их неспокойных, ленивых душах.
Он в мгновение заставил её кричать от боли, в то время как они бесполезно пугали её в течение стольких лет, и не могли выжать из неё даже тихого стона!
Господин исполнитель заставил Аурелию кричать всю ночь, и к утру возмущение кошмаров усилилось настолько, что они всем скопищем собрались вокруг кровати, решая, как им теперь жить дальше.
А насильник не замечал, что девушка едва дышит, и если она не сводит ноги вместе, то лишь потому, что у неё одеревенели мышцы.
Рано утром господин судебный исполнитель уснул, и Аурелия с торжеством увидела, как под его увядшую кожу забрались все её кошмары.
Тихо, пока он не проснулся, она отвязала большую зелёную бабочку от изголовья кровати и позволила ей напиться из своего таза для умывания. Затем она выпустила бордовую бабочку встречать рассвет. Пока она пряталась за ширмой, господин судебный исполнитель, проснувшись, оделся и ушёл.
Аурелия отшвырнула платье, приготовленное для неё матерью – из мягкой чёрной материи, и надела другое - белое, с широкой юбкой.
Она расчёсывала волосы, когда до неё донёсся запах горелой бумаги. Это означало, что её родителям не придётся платить за дом.
Она спустилась к завтраку.
Донна Маргарита, увидев белое платье, всплеснула руками, но ничего не сказала.
Она подумала, что девочка в расстройстве перепутала цвета.
Аурелия молча позавтракала вчерашним пирогом, обдумывая, как сообщить родителям о своём решении.
Часы пробили восемь.
Пришёл посыльный от аптекаря. Он принёс яд, убивающий мгновенно.
Не дав дочери допить чай, дон Гильермо торжественно поставил перед ней склянку с бесцветным ядом. Аурелия не шевельнулась.
- Доченька, - мягко спросила донна Маргарита. - Может, ты хочешь повеситься?
- Мы сейчас же пошлём за достойной верёвкой, - поспешил добавить дон Гильермо.
Родители довольно переглянулись.
- Или ты хочешь перерезать вены? - продолжала мать. - Папа одолжит тебе свою бритву!
Дон Гильермо согласно кивнул.
Аурелия взяла прозрачную склянку. Родители смотрели на неё с обожанием. Она вздохнула и сказала:
- Папа, мама, я не собираюсь себя убивать. Я люблю жизнь и хочу жить.
Дон Гильермо потерял дар речи, а донна Маргарита выронила серебряный кофейник, подаренный двоюродной тётей Августой на медную свадьбу.
- Аурелия! - взревел дон Гильермо. - Как ты можешь так говорить! Ты покрываешь нашу голову страшным, несмываемым позором! Ты должна умереть! Ещё ни одна девушка не жила после того, как её обесчестили!
- Опомнись! - вставила мать. – Подумай, что скажут люди!
- Я не считаю, что меня обесчестили, - спокойно ответила Аурелия. – Да, это было больно, но не так страшно, как вы все постоянно об этом твердите! И это была всего лишь благая сделка, так о каком бесчестье идёт речь?
- Но этот человек… он был в тебе! - шёпотом произнесла мать страшные слова.
- Ну и что? - возразила Аурелия. - Папа тоже бывает в тебе, но ты от этого не вешаешься!
- Неблагодарная! - закричал дон Гильермо и ударил дочь по щеке.
Аурелия потёрла щёку и, подумав, сказала:
- Вы можете кричать сколько угодно, но самоубийства не будет!
Она аккуратно поставила яд на подоконник и ушла из дома. Ей сильно хотелось спать, ведь ночью она совсем не сомкнула глаз.
День был пасмурным.
Аурелия завернулась в одеяло и, счастливая тем, что её оставили в покое, уснула на краю пропасти. Ей было всё равно, что сейчас в доме родителей от противоречий сотрясаются стены.
Аурелия спала, и ей в который раз снился один и тот же сон.
Она, в белом кружевном платье, в белой шляпке, украшенной живыми розами и длинной прозрачной фате, обшитой розовой блестящей каймой, медленно идёт к пропасти сквозь густую высокую траву.
Колоски трав бьют её по лицу, и одинокие капли крови падают на белый лиф её свадебного платья.
Аурелия теряет туфли, неуместные на этой прогулке и облегчённо вздыхает: босиком легче идти к венцу.
Глубоко внутри у неё рождается мысль о том, что, может, ей следует повернуть назад, и тогда дыры на платье срастутся, и туфли перестанут соскальзывать с ног.
Но налетает порыв ветра и уносит её шляпку, равно как и мысль о возвращении.
Ветер вырывает шпильки из её убранных волнами волос, и свободные пряди прилипают к лицу, к щекам, к глазам, будто их смазали клеем.
На этом месте Аурелия всегда останавливается и вынимает из кармана острые портновские ножницы.
Она собирает волосы и одним движением отрезает их, потому что они мешают ей смотреть на небо над пропастью.
Аурелия не понимает, кто приближается: она или пропасть?
Этот момент всегда остаётся для неё загадкой.
Миг – и она стоит у самого края.
Она знает, что нужно сделать разрез, чтобы выпустить пропасть на волю.
Аурелия щёлкает ножницами, после чего чувствует на своей шее чьё-то горячее дыхание.
Оно парализует девушку и, безобразно счастливая, она падает возле края, свесив руки вниз.
Ей кажется, что кто-то живой перебирает её пальцы, освобождая их от кошмара переделанных ими дел, и душа её наполняется покоем, когда невозможно шевелиться, потому что движение может спугнуть его изменчивое присутствие.
Пока Аурелия искала и находила себя в своём сне, её родители медленно всасывали в себя свалившийся на них позор.
Дон Гильермо решил, что у них есть отсрочка в один день – люди должны понять промедление их дочери.
Дон Гильермо признался себе, что не смог бы выпить яд, но не потому, что он любил жизнь, а потому, что он больше всего на свете боялся попасть в ад.
Чтобы яд не испортился, донна Маргарита спрятала его в холодильник, вылив в коробку из-под яблочного сока, который в их доме пила только дочь.
Закрыв за коробкой дверь, донна Маргарита мысленно ужаснулась своему поступку: она невольно могла стать убийцей собственной дочери!
Она обернулась в поисках поддержки.
Стены молчали, но она видела, что в своём молчании они одобряют её поступок, а серебряный поднос – подарок тёти Августы на стеклянную свадьбу – уверенно зазвенел.
Он не очень – то любил Аурелию потому, что она постоянно проливала молоко на его зеркальную, чванливую поверхность.
Дон Гильермо покинул дом, который теперь навеки стал его собственностью, и вышел на террасу, чтобы встретить священника – падре Ансельмо – и поговорить с ним без жены.
Падре не заставил ждать себя долго.
Запыхавшись, он поднялся на террасу и протянул дону Гильермо руку.
Мужчины обменялись траурным рукопожатием.
Падре Ансельмо в душе любил отпевать самоубийц по долгу – только эти души он находил чистыми и возвышенными.
- Прохладно сегодня, - сказал падре, мечтательно глядя вдаль.
Страшное утро закончилось, оставив после себя такие же следы, какие оставляет собака, случайно забежавшая в гостиную.
- Определённо прохладно, - согласился хозяин.
Он сидел, положив руки перед собой на колени. Дон Гильермо уже надел чёрный костюм и белую рубашку.
- Надеюсь, донна Маргарита счастлива? - поинтересовался падре скорее по обязанности, чем из искреннего интереса.
Редкая мать после самоубийства своей дочери не чувствовала себя героиней. Падре Ансельмо не встречал огорчённых матерей.
- Она немного расстроена, - осторожно произнёс дон Гильермо.
Падре удивился, но не стал делать поспешные выводы.
Кто бы мог подумать, что внутри чудесного рационального характера доны Маргариты скрывается сентиментальное зёрнышко!
В конце концов, нельзя осуждать мать за то, что она может расстроиться от смерти своего ребёнка, хотя это и противоречит здравому смыслу.
- Хотите выпить лимонаду? - предложил дон Гильермо.
Падре удивился во второй раз.
Он выпил бы лимонаду с большим удовольствием. Он тепло оделся, вспотел и хотел пить. Падре не отказался бы и от кекса, в который хозяйка положила щедрую порцию изюма, но как же его долг?
Конечно, падре не считал безнравственным тот факт, что он будет есть кексы и пить лимонад на террасе дома, где на верху лежит самоубийца и ждёт, когда падре сделает свою часть работы: поможет упокоившейся душе обрести рай. А когда в душе звучит соло архангельской трубы, то не грех выпить и ликёрчику.
- Вы считаете? - подумав, спросил падре, предполагая, что тело Аурелии ещё не готово для отпевания.
Бывало, девушки противились и убивали себя после долгих уговоров родных.
Дон Гильермо молча кивнул.
- Тогда я не откажусь от лимонада, - падре Ансельмо ослабил воротничок и вытянул ноги.
- Маргарита! - крикнул дон Гильермо. - Принеси нам лимонад и бисквиты!
- Бисквиты? - переспросил падре. - Я думал, что будут кексы.
Дон Гильермо виновато улыбнулся:
- Маргарита так расстроилась, что испекла вместо кексов бисквиты.
- Бисквиты… - задумчиво повторил падре Ансельмо.
Он любил и бисквиты тоже, но бисквиты пекли на крестинах, и он боялся, что сладости спутают в голове все молитвы, которые он знал.
Кекс с изюмом и корицей, посыпанный сверху шоколадной стружкой являлся съедобным сопровождением суицидальных молитв.
Появилась заплаканная донна Маргарита.
Она побоялась вынести угощение на серебряном подносе тёти Августы, так как он слишком много видел и слышал и мог нечаянно проболтаться падре, как однажды он проболтался молочнику о том, что донна Маргарита не убрала в холод целые четверть литра молока, и они скисли.
Падре приветствовал хозяйку, приподняв свою чёрную шапочку.
Он заметил, что её лицо недавно выдержало тяжёлую борьбу со слезами, но сделал вид, что не заметил эти бледно - красные разводы, напомнившие ему пирожные с начинкой из клубники.
Но это его насторожило.
Если дочь убила себя по долгу, то глаза матери должны светиться от гордости и счастья, а не выглядеть как две распухшие вишни в конфетной начинке.
Что-то случилось, но падре побоялся спросить об этом прямо.
Всё-таки в доме покойник, и любопытство может расцениваться, как оскорбление дома.
Поставив бисквиты и лимонад на круглый столик, донна Маргарита торопливо вернулась на кухню, оставив после себя запах шмыгающего носа.
Ей было ужасно неловко перед священником за своё размытое лицо и, впервые за утро она подумала об Аурелии с неприязнью.
Что позволяет себе эта дрянь!
Из-за неё донна Маргарита испытывает самое страшное чувство, какое только может испытывать человек – чувство стыда перед обществом за несоблюдение традиций.
На террасе падре Ансельмо жевал бисквиты.
Дон Гильермо, едва сдерживая слёзы бессилия, смотрел в серо – голубую даль и ему казалось, что цвет неба рисует им эта проклятая пропасть.
Она выпускает день погулять, а вечером запирает его в своём жерле. И то, каким будет день – зависит целиком от её капризов.
Дону Гильермо невыносимо было думать о том, что какая-то яма - пусть даже очень глубокая - имеет власть над целым городом, и он досадовал на то, что он боится её, а Аурелия - нет.
Дон Гильермо не хотел признать, что давно думает о пропасти, как о человеке, который превосходит его в уме и нравственности.
Он думал об этой бездне, как о женатом мужчине, с которым спит его юная дочь, и у него сжимались кулаки от собственного бессилия. А когда его гнев утихал, он размышлял, что же это за человек, ради которого Аурелия пренебрегает своим долгом, потому что в мире не было ничего прекраснее чувства выполненного долга.
Падре Ансельмо ел молча.
Он обратил внимание на то, что донна Маргарита испекла бисквиты кофейного цвета, и он представил, что в тесто падали её горькие слёзы, почерневшие в горячей духовке.
Падре съел два бисквита, кашлянул и приподнялся.
Дон Гильермо вздрогнул и посмотрел на падре дикими глазами.
- Не ходите в дом, падре! - умоляюще прошептал он.
- Аурелия… - он запнулся. - Аурелия… Она ещё не готова.
- Я подожду, - спокойно ответил падре. – Как-никак это мой долг.
- Боюсь, вам придётся ждать долго, - выдавил дон Гильермо.
- Вы как будто чего-то боитесь, - сказал наугад падре.
Дон Гильермо нервно затеребил пальцами чёрный край своего погребального пиджака.
- Падре, - решился он. - У нас большое горе.
Он подержался за свой воротничок и вдруг зарыдал покаянными слезами, как падшая женщина на исповеди. Священник ждал объяснений. После вкусных бисквитов ему не хотелось напрягать свой мозг.
- Аурелия не покончила с собой, - скорбно произнёс дон Гильермо. - Она заявила, что любит жизнь.
От неожиданности падре задёргал руками и пролил лимонад на белую, вышитую лилиями, скатерть.
Оба мужчины тупо наблюдали, как скатерть жадно впитывает жидкость, рождая на своей поверхности мокрое жёлтое пятно.
Падре не знал, что сказать.
Наконец, он принял единственное правильное решение в сегодняшней ситуации:
- Позвольте, дон Алонсо, я поговорю с вашей сеньоритой.
Дон Гильермо с горечью отметил, что падре обратился к нему по фамилии, а Аурелию назвал «сеньорита». Это было вежливым началом отчуждения, которого супруги Алонсо боялись больше, чем адского пламени.
Слова падре Ансельмо ударили по сердцу чувствительного дона Гильермо раскалённым молотом.
Это было неприятно, так как он знал, что стоит один только раз позволить любому удару спутать твоё сердце с наковальней, как он приживётся в нём и будет ударять снова и снова, не спрашивая.
- Видите ли, падре, - сказал дон Гильермо, сгорая от стыда, - Аурелии нет дома. Она спит на краю пропасти.
Падре поперхнулся, хотя уже перестал жевать сдобу в мягких кофейных разводах:
- Но ведь вы призвали её к выполнению долга?
- Мы сделали всё, что могли, и даже больше! - крикнула донна Маргарита, вылетая из дома и бросаясь падре в ноги.
Она подслушивала из окна кухни.
Растроганный падре, который любил, когда прихожане не боялись напоминать ему, что он их единственный спаситель, позволил коленопреклоненной женщине в течение двух минут лобызать морщинистую кожу его рук.
Этим падре давал ей понять, что принимает её стратегию, направленную на защиту репутации дома Алонсо.
Донна Маргарита чутьём угадала верный тон, какого надо держаться в разговоре с падре и поведала ему правдосердечный рассказ о постыдном упрямстве дочери, акцентируя внимание священника на том факте, что попрание Аурелией вековых традиций явилось и для них самих глубоким потрясением.
Таким образом, донна Маргарита полностью перенесла вину за произошедшее на дочь, ведь в любом случае она уже не жилец, а глаза Алонсо должны смотреть в глаза других людей с чистой совестью.
Падре разделил позицию донны Алонсо, а дона Гильермо никто не спрашивал.
Что можно спросить с человека, постоянно подставляющего своё сердце под удары судьбы?
Падре подробно расспросил о том, что именно говорила Аурелия, во что она была одета и насколько громко звучал её голос, когда она бросила вызов общественному укладу.
Получив необходимую информацию, падре Ансельмо высказал предположение, вложив в души Алонсо робкую надежду.
- А не могло быть так, что Аурелия бросилась в пропасть? Ведь она её так любила!
Супруги переглянулись, и донна Маргарита обрела лицемерное, но спасительное облегчение. Её мозг торопливо перетасовывал комбинации возможного исхода. Вдруг неприятная мысль пришла ей в голову, и она поспешила её высказать:
- Но… если Аурелия бросилась в пропасть, то, как мы докажем, что она действительно совершила самоубийство? Вдруг люди начнут думать, что она сбежала в другую часть страны и обвинят нас в том, что мы ей потакали?
Мужчины переглянулись.
Падре Ансельмо встал, опрокинув лёгкий плетёный стул. Стул упал боком и затаил на падре обиду.
Вполне разумное предположение донны Маргариты ударило падре в голову, как сорокоградусная водка, которой он мечтал напиться однажды до потери сознания.
Падре схватился за перила террасы и закричал тонким голосом:
- Немедленно позвоните в полицию, дон Алонсо! У пропасти надо незамедлительно поставить охрану!
Дон Гильермо, смутно вспоминая ярмарочное представление дешёвых кукол, над которым он боялся потешаться в детстве, кинулся в дом.
Падре повернулся к донне Маргарите:
- Я немедленно отправляюсь к пропасти! Да поможет мне Бог убедить заблудшую овцу вернуться на скотобойню!
Падре хотел сказать «в стадо», но в волнении перепутал слова.
Это был тот самый миг, которого он жаждал всю свою жизнь: убеждением и словами помочь усомнившемуся в вере осознать свою греховность и принять на свои плечи священный долг перед обществом.
Падре вытащил из кармана сутаны маленькое распятие и потряс им в воздухе перед женщиной, жизнь и личность которой стирались на глазах, превращаясь в невзрачный серый песок, который добавляют в цемент, закладывая фундамент.
- А что же делать нам, падре? - донна Алонсо вспомнила о том, что она женщина и проявила максимум беспомощности, задавая этот вопрос.
- Молитесь, дети мои! - падре торжественно протянул женщине распятие, и она торопливо ткнулась в него перепуганными насмерть губами.
Падре перекрестил донну Алонсо и быстрым шагом направился к пропасти, а убитая стыдом мать вернулась на кухню – своё единственное пристанище среди высоких, смертельных волн жизни, которую так глупо любила её дочь.
Она села за неубранный стол, чтобы помолиться, но у неё не было сил, и вместо того, чтобы повторять про себя заученный с детства текст, донна Маргарита в десятый раз начала жаловаться стенам.
Стены слушали со скукой, им надоело это бездействие, и они в мечтах уже были оклеены обоями в мелкий розовый цветочек, о котором они не один раз слышали от донны Маргариты.
Донна Маргарита, обретая спокойствие в своём вечном монологе, вдруг пришла к мысли, что яд, купленный для Аурелии, может сгодиться и ей самой.
Сначала она устрашилась этой мысли, но потом приняла её со скорбным и торжественным выражением лица, с каким она принимала подарки от двоюродной тёти Августы.
Она подумала о том, что самоубийство – не такой уж страшный грех.
Раз Бог принимает самоубийц по долгу, то, что помешает ему понять, а, значит, и принять душу матери, которая убила себя потому, что неправильно воспитала свою дочь?
Если она не убьёт себя сама, то после смерти, наверняка под её личный котёл со смолой будут подбрасывать больше угля, чем под котёл самоубийцы.
Дон Гильермо сообщил полиции о решении падре, и ему ответили, что к пропасти тотчас же будет выслан патрульный, который засвидетельствует падение в пропасть сеньориты Алонсо, если таковое будет иметь место.
Совершенно опустошённый, он сидел один в зашторенной гостиной, рассеянно листая путеводитель по театрам, куда он никогда не пойдёт, потому что его положение в обществе устоялось настолько, что компрометировать себя таким образом было бы сродни самоубийству.
Дон Гильермо ни о чём не думал.
Механизм его мыслей разладился, и они не задерживались в голове, убегая к этой проклятой пропасти и оставляя после себя это смертельное ощущение тоски, от которой никуда нельзя было деться.
Патрульный прибыл на место будущего происшествия раньше, чем падре.
Удостоверившись, что девушка не притворяется и действительно мирно спит, он встал навытяжку в десяти шагах от неё, держа оружие наизготове.
Он с большим удовольствием побывал бы в этой красивой, но высокомерной сеньорите, но побоялся мести этого бездонного чудовища – тупой, серой пропасти, которая мёртво лежала у его ног.
Он чувствовал, как что-то безмозглое невидимо выползает из этой огромной щели и питается его безотчётным страхом, который он безуспешно пытается скрыть.
Подошедший падре Ансельмо на какое-то мгновение спугнул этого безголового монстра.
Он заполз обратно в свою пропасть, где жил и спал, и патрульный окончательно уверился в вере Господней.
Падре перекинулся с патрульным парой слов, не зная, будить ли дочку Алонсо тотчас же или дать ей поспать ещё.
Но неуверенный голос, блуждающие глаза и потное лицо патрульного укрепили падре в мысли приложить все свои усилия к тому, чтобы Аурелия Алонсо, которая уже считалась мёртвой де юре, стала мёртвой де факто.
Приказав патрульному отойти ещё на двадцать шагов, падре приблизился к спящей девушке и осторожно ткнул её кончиком туфли в бок.
Аурелия заворочалась.
Она намеревалась перевернуться с боку на бок, чтобы лечь лицом к пропасти.
Падре с затаённой надеждой наблюдал, как она переворачивалась, разбросав руки, которые тянулись к пропасти, как глупые ростки одуванчиков тянутся к свету…
Но она не упала.
Падре со злостью глянул на её изящную фигуру, красоту которой старое одеяло даже не пыталось скрыть. Священника взбесило то, что Аурелия не захотела договориться со своим одеялом, предоставив ему бесстыдную свободу действий.
Аурелия случайно открыла глаза и недоумённо уставилась на чёрное пятно священника, которое вливалось в её сонные глаза.
Патрульный, наблюдавший издалека за пробуждением девушки, непроизвольно сжал оружие. Он бы убил её по многим причинам, и он ненавидел и ту самую главную причину, по которой он ненавидел эту девушку.
Патрульный даже подумал о том, почему бы не пристрелить эту недотрогу, и договориться с падре о её официальном падении, но вспомнил, что ему придётся отчитываться за потраченный патрон и с большим сожалением отбросил свою прекрасную мысль об убийстве, а также мысль о прекрасной мысли. Он совсем запутался, пытаясь думать.
Падре Ансельмо громко закашлял.
Глаза Аурелии, чистого голубого цвета, ничего не выражали, и это очень сильно раздражало священника. На левой щеке девушки отпечаталась пятерня руки, и падре с удовлетворением отметил про себя этот факт. Он доказывал, что супруги Алонсо действительно приложили все старания, чтобы образумить свою дочь.
Аурелия ещё не проснулась окончательно, но уже поняла, что теперь её едва ли оставят в покое.
Она с тоской подумала о том, что надо протянуть время жизни как можно дольше. И вовсе не потому, что она решилась бросить вызов укладу, а исключительно из любви к самой жизни.
Она уже поняла, из каких предложений будет состоять речь этого напыщенного человека в чёрном и лихорадочно вспоминала прочитанные ею в книгах постулаты о любви к Богу.
Аурелия встала, потому что в присутствии священника мог лежать только мертвец.
- Аурелия, детка, - притворно – слащаво проговорил падре, - Ты можешь лежать, если тебе хочется.
«Он уже перестал считать меня живой», - подумала про себя Аурелия. - «Но как же мне стать настолько мёртвой, чтобы меня оставили в покое?».
Она осталась стоять. Она ещё успеет полежать в земле.
Так как упрямая сеньорита молчала, падре, поколебавшись, не стал тратить время на интродукции в виде разговоров о погоде, тепле и недопустимой укладом длине юбок. Он сразу перешёл к делу:
- Аурелия Алонсо, - сказал он так жёстко, будто собирался отказать ей в проживании в раю. - Ты знаешь законы уклада, а этикет самоубийства по долгу начинают преподавать уже в средней школе.
Аурелия кивнула. Всё это она знала.
- Дочь моя, - смягчился немного священник. - Господь избрал тебя для выполнения самой почётной миссии, которую он уготовил своим чадам: принести себя в жертву, чтобы спасти семью от разорения. Но, продолжая упорствовать в нежелании смыть с себя позор смертью, ты навлекаешь бедствия не только на своих родителей, но и на весь уклад!
- Скажите, падре, - спросила Аурелия. - Бог дал мне жизнь. Значит, Бог должен и забрать её. Разве я имею право решать за Бога?
Падре чуть не подавился возмущённой слюной.
- Так-то оно так, Аурелия, но разве не попали в рай великомученицы, отдавшие жизнь за Господа?
- Но я должна отдать жизнь не за Господа, падре, - решилась спорить Аурелия. - Нигде в священном писании не написано о том, что самоубийцы попадают в рай.
- Опомнись! - закричал падре. - Как ты смеешь клеветать на священное писание? Как ты можешь оспаривать то, что является истиной?
- Я не спорю, - тихо ответила девушка. - Я просто хочу знать, что вы подразумеваете под божественной истиной?
Падре вскинул подбородок и сразу же стал похожим на еретика, которого приговорили к смерти через сожжение за то, что он распускал язык не по делу.
Больше всего ему не нравилось, что вопросы задаёт она.
- Божественная истина есть выполнение долга, - прокаркал он высокопарно. - И ты не можешь это отрицать.
- То есть, вы и сами не знаете, что это такое…
Падре вскинул руку вверх, чтобы ударить её, но, заметив, что патрульный наблюдает за ним, завёл руку за голову и поправил шапочку, которая в этом совсем не нуждалась.
Падре посерел от возмущения, а Аурелия закончила свою мысль:
- Если бы вы знали, что такое истина, вы бы не заставляли меня накидывать петлю на шею. Я хочу жить, и мне всё равно, что хотите все вы!
Если бы не патрульный, падре сам бы столкнул её в пропасть, потому что дьявольские мысли, которые разъели этот с виду девственный мозг, были самым тяжким преступлением, которое только может совершить человек.
Несколько мгновений падре смотрел на этого выродка как на сатану, который пришёл искушать его и посеять раздор между мыслями в его верующей душе, посадить семя скверны, чтобы смущать и терзать его сердце, подобно тому, как терзает плоть яблока большой, жирный червь.
Падре Ансельмо выставил перед собой распятие и, пятясь, пошёл назад.
Повторяя «Изыди, сатана» и не веря своим словам, он, таким образом, дошёл до патрульного и вместе с ним вернулся в город.
На окраине города их ожидала большая толпа горожан, готовых разорвать непослушную девчонку на куски, но падре Ансельмо своим авторитетом, восстановленным благодаря быстрой ходьбе, сдержал толпу, погасил бешеный, нездоровый блеск её глаз, велев расходиться по домам и дав клятвенное обещание, что к утру следующего дня всё закончится.
- Смотрите, падре, - с глухой угрозой пообещал ему молочник. - Если завтра к утру эта Алонсо не покончит с собой, мы прикончим её сами. Мои коровы уже дают молоко с сукровицей!
- А мой хлеб плесневеет, не поднявшись, и я достаю из печи сухие корки, которые не едят даже свиньи! - доложил булочник.
- А мои куры плачут, как грудные младенцы! - пожаловалась птичница. - Если так пойдёт и дальше, то к утру они не снесут ни одного яйца!
- А моя шерсть выглядит как волосы шлюхи, которая всю ночь провалялась в канаве! - не стала стесняться в выражениях пряха.
Слушая эти ужасные признания, падре устыдился своих намерений относительно Аурелии и ещё раз пообещал, что упрямица не доживёт до утра. Но разогнать толпу смог только отряд солдат.
- Она – истинное дьявольское отродье! - объявил падре своей жене донне Камилле, падая в старое кресло, обитое облезлым плюшем и облегчая путь возмущённому потоку прокисшего воздуха, который рвался из его лёгких, сорвав с себя белый воротничок.
Донна Камилла, у которой – слава Богу! – не было детей, накрыла в столовой обед.
Но ни курица, тушёная в сморщенной мякоти чернослива, ни салат из редиса, ни капустный пирог не вызвали у падре того привычного прилива нежности к обжорству, которым он втайне гордился, потому что какая-то школьница смертельно оскорбила его.
Падре ел, чтобы заглушить боль сердца, но не ощущал вкуса еды. Он не расслышал, как хрустел розовый редис на его сгнивших зубах. Он не рассмотрел как следует золотистую поверхность хорошо прожаренной куриной спинки, радуясь тому, что эта курица не рыдала при жизни. Чернослив показался ему комьями земли, которую положено кидать вслед покойнику.
Донна Камилла уже всё знала. Она долго обдумывала, как же ей поступить.
Организовать открытое сочувствие семье Алонсо означало снизить уровень своей репутации в глазах разгневанных горожан.
Но разве господь не завещал заботиться о заблудших душах пуще, чем о душах праведных? Люди напуганы, но разве позор семьи Алонсо менее значим? Что стало с её верой за это утро?
Подавая пирог, донна Камилла уронила начинку на выложенный синей плиткой пол.
Она задумалась, собирая вывалившуюся начинку в совок: если она заботится о чистоте своего дома, то, как она может сомневаться в том, чтобы сохранить чистоту семьи Алонсо?
Никому не ясным до конца Божественным провидением несчастную девочку выбросило вон из жизни, так чем же виноваты двое несчастных, которые подарили ей жизнь?
Разве они виноваты в том, что их ребёнок не хочет отдавать этот подарок назад?
Разве они виноваты в том, что дитя не захотело полюбить жизнь так, как любили они?
Обожая своё полуслепое благородство, донна Камилла провозгласила голосом мученицы:
- Я поговорю с Аурелией.
- Нет, - ответил падре. - Этот дьявольский ум способен смутить и поколебать любую крепкую веру. Я распорядился, чтобы ни одна живая душа не подходила к пропасти. Мы не возьмём на себя грех убийства, но, в конце концов, она умрёт от голода, если будет упорствовать.
- Хорошо, - согласилась донна Камилла, отсекая Аурелию из своих представлений о вере, добре и чистоте помыслов, - Но мой долг – поддержать семью Алонсо в трудное для них время. И никто – даже ты – не помешает мне выполнить М О Й долг!
Она говорила с тем же спокойствием, с каким два часа назад потрошила птицу.
Жизнь уклада настолько безупречна, что вряд ли ей представится другой шанс показать себя настоящей целительницей человеческих душ и защитницей гонимых!
Падре насуплено молчал. Сейчас от его решения зависело дальнейшее существование дома Алонсо.
- Если мы дадим толпе растерзать бедных Алонсо, то Бог не даст нам ещё одного шанса проявить святость, которая в действительности представляет собой лишь вольное изложение святого писания! - заметила донна Камилла.
Ворча, падре согласился.
Донна Маргарита печёт очень вкусные бисквиты, и никто во всём городе лучше дона Гильермо не умеет красноречиво молчать.
- Я даже не буду мыть посуду! - сказала донна Камилла, вставая. - Я знаю, что Господь меня поймёт. И если кто-то бросит камень в окно дома Алонсо, я самолично предам его анафеме!
Выйдя из дома, она расправила плечи точно так, как курица расправляет крылья, кудахтая всему миру о том, что снесла яйцо.
Поступок жены священника был воспринят именно так, как она и ожидала.
К вечеру дом Алонсо наполнился людьми, даже тётя Августа прислала телеграмму, выражая своё сочувствие, хотя донна Маргарита клялась, что никакой телеграммы она ей не посылала.
Донна Маргарита совсем сбилась с ног, предоставив разговоры жене священника.
Едва уверенный голос донны Камиллы зазвучал в её доме, как большой колокол, который дёргали за верёвки по церковным праздникам, донна Маргарита пришла в движение, как долго не работавший механизм, её словно смазали маслом покровительства и проявления понимания её позора.
Она испекла столько праздничных кексов, сколько ни одной женщине уклада не довелось испечь за один день.
Она отвергала любую помощь, всё ещё чувствуя себя виноватой за испорченный хлеб и молоко. Она раскрыла двери своей кладовой и готова была кормить любого, кто переступал порог её дома.
Она встречала приходящих с заискивающей улыбкой и снова и снова ставила на плиту большой серебряный кофейник – подарок тёти Августы на оловянную свадьбу, который наконец-то пригодился.
Она позволила топтать свои любимые ковровые дорожки; позволила курить в гостиной и складывать окурки в большую греческую вазу.
Она положила в уборной кусок самого дорогого мыла, чтобы никто не подумал, что она плохо встречает гостей.
В своей готовности вернуть себе доброе имя донна Маргарита пошла ещё дальше: она раздала одежду ещё живой Аурелии её ровесницам, а детям помладше разрешила забрать её куклы и игрушки.
О такой мелочи, как жизнь Аурелии, никто не вспомнил.
Первой забыла об этом сама донна Маргарита, позволив одноклассницам дочери рыться в её вещах, потом забыла донна Камилла, а вслед за ней и другие.
Когда стемнело, репутация дома Алонсо полностью восстановилась.
Пришедшая птичница поделилась своей радостью: куры успокоились, и каждая снесла по два яйца, и яйца такие огромные, будто их снесли утки.
Пряжа стала шелковистой, как волосы девственницы, хлеб покинул печь румяным и вкусным, как будто его пекли на свадьбу, а коровы дали столько молока, что молочник вынужден был занимать у соседей вёдра.
На рассвете, когда город спал сном праведника, донна Маргарита, морщась, собрала корзинку с едой и отправилась к пропасти, чтобы покормить Аурелию.
Донна Маргарита испытывала страх перед этим чудовищем без тела, головы и рук.
Ей казалось, что пропасть дышит, как живой человек, и её дыхание покрывало лицо донны Маргариты холодной плёнкой.
Её страх был больше, чем её способность перенести его достойно, и донна Маргарита опустилась на колени, чтобы не свалиться в пропасть, как она себе сказала.
Зажав корзинку в зубах, она медленно ползала среди сонных белых цветов, отыскивая то, что ещё оставалось от её дочери.
Аурелия широко открытыми глазами смотрела в сереющее небо.
Увидев дочь, донна Маргарита встала на ноги.
Ей было стыдно, что пропасть заставила её - честную и порядочную женщину – опуститься на колени, как грешницу. Донна Маргарита ласково сказала:
- Я принесла тебе поесть.
- Неправда, мама, - отозвалась дочь, даже не повернув головы на её голос.
Ещё никогда она не чувствовала себя такой живой, как в это серое, безжизненное утро.
- Да, неправда, - безропотно согласилась донна Алонсо. - Я принесла тебе яд в яблочном соке.
- Я не хочу пить яд, - равнодушно ответила Аурелия.
- Это не важно, дочка, - с улыбкой сказала донна Маргарита. - Важно, что я этого хочу.
- Ты счастлива, мама? - спросила Аурелия.
- Почти, - донна Маргарита поставила корзинку в траву. - Ты же хочешь сделать мамочку счастливой? Даже если не хочешь, то ты должна, потому что именно я подарила тебе жизнь, которую ты так любишь!
Аурелия молчала.
- Ты должна, - настаивала мать. - И ты выпьешь яд, который я тебе принесла.
Аурелия поднялась.
Умирать лёжа или сидя было для неё унизительно.
- Вот, возьми, - донна Маргарита налила сок в высокий бокал из чистого серебра, который подарила двоюродная тётя Августа на серебряную свадьбу.
- Выпей. И для всех всё закончится хорошо.
Аурелия взяла бокал и медленно вылила яд на землю.
- Ты поступаешь плохо, Аурелия, - угрожающе прошипела донна Маргарита. – Ты поступаешь не богоугодно!
- Не хуже, чем ты, - парировала Аурелия. – И даже лучше.
Их никто не видел.
Её никто не осудит, если узнает.
Но никто не узнает.
А ей поверят, потому что она глубоко честная и порядочная женщина.
Донна Маргарита шагнула к дочери и, собрав все свои силы – а их у неё оказалось на редкость не мало – столкнула её в пропасть.
Аурелия, будто этого и ждала, она даже не вскрикнула.
Донне Маргарите пришлось также выкинуть и бокал из чистого серебра, и корзинку, чтобы они не проболтались.
После этого она пришла в дом падре и сообщила ему о том, что Аурелия вняла её мольбам и бросилась в пропасть.
Ни у кого не возникло и мысли усомниться в правдивости её слов.
Аурелию Алонсо официально похоронили через два дня.
На её похороны пришёл почти весь город, и над пустым гробом было сказано много добрых слов.
Падре Ансельмо отозвался о ней, как об очень добросовестной прихожанке, директор школы с сожалением отметил, что она была лучшей ученицей школы.
Даже молочник, к которому Аурелия заходила за молоком, скорбно отметил, что при её появлении коровы начинали радостно мычать и доиться молоком, в котором было больше сливок, чем молока.
Булочник добавил, что когда Аурелия приходила в его магазинчик, расположенный возле городского парка, то ни одна муха не садилась на хлеб в её присутствии, а птичница поведала собравшимся о том, что куры сами просились на плаху, когда донна Маргарита посылала дочь за птицей.
Слушая эти речи, донна Маргарита искренне плакала.
А дон Гильермо был поражён своей слепотой относительно дочери – он и предположить не мог, какая она, оказывается, замечательная!
Даже донна Камилла сказала, что никто из девочек не протирал церковные витражи тщательнее Аурелии.
Возможно, Аурелия, которая в своей короткой жизни не вымыла ни одного окна, была бы очень польщена.
Местные власти приказали засыпать пропасть, но это оказалось разорительным предприятием для казны города.
В конце концов, вокруг пропасти выстроили высокое заграждение и пробраться к ней стало невозможно.
Супруги Алонсо снискали себе репутацию одного из самых уважаемых домов города.
Они жили долго и счастливо и умерли в один день.
2008 год