Медленные сказки

МЕДЛЕННЫЕ СКАЗКИ


КОТ БЕТХОВЕНА

Весна идет в пустом зале, без зрителей.
Солнце заполнило город до упора, по крыши девятиэтажек, переливаясь через окраины дальше в степь.
Ветер гоцает по улицам словно мажор за рулем папиной тачки. Он не тормозит на светофорах и несется по встречной, раздувая пыль на обочинах. Но никто не возмущается, или, наоборот, не приветствует его.
Весна идет без зрителей и аплодисментов. В жизни стало меньше эмоций. И слов. А те, что остались потеряли вес и душу.
Городское безмолвие иногда вспарывает металлический шорох реактивной артиллерии. Прохожие замирают, поворачивают головы в небо и тут же морщатся досадно. На себя. Ведь знают, не увидеть куда летит. К ним или мимо, и все равно смотрят. Молча.
В жизни стало меньше слов.
Я звоню другу, Сереге. Он не разговаривает со мной месяц. Привет-привет, и точка. Мне не нравится такое, не люблю внеплановых обид. Хочу наконец выяснить, что происходит. Серега на заре ковидной эры отправил жену и двух дочек в глухое село и живет в трехкомнатной квартире сам. Периодически подбирает на улице кота или щенка. «Курсанта» говорит друг. Он занимается с животными тренингом личностного роста. И следит, чтобы рост шел в правильном направлении – вширь. Весы единственный критерий успеха в Серегиной методике. Подкормив учеников, он пристраивает их в семьи. Зверей друг описывает в размерах женской груди. Сейчас у него осенний черный котенок нулевого размера.
- Здравствуй, Сережа, - говорю я елейно, - не подскажешь, чего вдруг ты со мной не общаешься, не перезваниваешь?
- Не хочу, - без эмоций говорит Серега.
- Не хочу и все?
- Да.
- Без деталей и подробностей?
Сергей молчит.
- А если не выпендриваться?
Молчит.
Я настойчив, – а если совсем не выпендриваться?
- Я не выпендриваюсь.
- Ладно. Жив и ладно. Кот в порядке?
- И мой сурок со мною.
- Какой сурок?
- Песня у Бетховена. Значит, кто-то рядом и... он рядом. Сурок, кот без разницы.
- Ясно.
- Не знаешь, - вдруг спрашивает Серега, - у Бетховена был кот?
- Не знаю. Нет, наверно. Какой кот выдержит «та-да-да-ДААМ» каждый день.
- А я думаю был. Зачем бы Бетховен написал «Лунную сонату»?
Я озадачен, - вообще-то он ее женщине написал.
- Женщине? Сложно все у музыкантов.
- Серега, ты в порядке?
Сергей отвечает нормальным голосом, - я в порядке. Я просто голода объелся. Такая поговорка. Когда очень хочешь жрать, но не жрешь. Потому, что задолбался хотеть. Не хочу ни с кем разговаривать. Говорить не о войне глупо, а о войне… Что еще можно сказать о войне? Что еще не ясно? Кому? Не говорю, не читаю, не пересказываю. Историй миллион, особенно беженцы и мирные под обстрелом. Похоже немного на 14-15-й год. Хотя я бы не сравнивал, сейчас в Украине страшнее на целую шкалу. У меня сестра имеет косвенное отношение к беженцам из Мариуполя. Говорит, никакие. Тупо сидят, не реагируют. Сестра боится спрашивать. Говорит, спрошу, а вдруг они начнут отвечать?! И я не звоню тебе, да. Что я позвоню, что скажу? Жизнеутверждающие тексты со школьной линейки и трогательные воспоминания? Борис, пока человек может застегнуть ширинку сам, он не должен ныть вслух.
Я понимаю друга. Неделю где-то назад я объелся людских подробностей войны. И своих тоже. Кто бы ни рассказывал, как бы хорошо не рассказывал, я с первой буквы знаю, о чем это. И чем закончится история этого конкретного человека. Ничем. Пустотой. Помню фразу из книги «густота пустотЫ». Слова казались вычурными. Теперь я понимаю их. И, да, человек не должен ныть. Но на автомате я говорю Сергею «правильные» слова.
- Брат, не кисни. И не пей больше из этого колодца. Ты последний раз философствовал летом 1982-го. Когда в Славяногорске, в душевой пионерлагеря у тебя жидкое мыло украли.
- А мыло помнишь? – Серега вздыхает. - У меня у одного было жидкое в баночке. Отчим привез из загранки. Мне - мыло, маме венгерскую шариковую ручку. Там большой колпачок со шнурком. Шнурок одевался через голову и ручку можно было носить с собой. Мама на работе показала, люди трогали шнурок как ожерелье. Разбаловались мы, Боря. В стране нашего прошлого и нашего будущего запросы по качеству жизни сводились к двум вещам: чтобы пошла вода; и чтобы автобус не сломался, когда с работы ехать.
- О, у тебя вода есть? – вспоминаю я.
- Нет. А у тебя?
 - И у меня нет.
- Будем ждать. Идем в светлое будущее, и в пути никто поить не обещал. Будем ждать… Знаешь, я думаю у Бетховена был кот, – Серега снова вздыхает.
- Почему?
- А как? Глухой мужик, кругом одни немцы. И еще кота нет. Тут не «Оду к радости», тут завещание написать тоски не хватит.

***
Воды у нас нет и это плохо. Мне нужно постирать белье. Ничего сложного, но белье мамино. Она на постельном режиме, я на хозяйстве. Вода доползает до маминого этажа к полуночи. Это половина беды. Вторая половина – стиральная машина. У мамы она древнеитальянская. Спецзаказ ко 2-й Пунической войне. За годы жизни грязное белье машинке надоело. Она сбивает его в кучу и отправляет в угол. Потом, от радости что ли, начинает мелко подпрыгивать. И мама от прыжков зашивает пододеяльники. Они у нее классические, с ромбом посередине.
Не знаю, что меня может заставить зашивать пододеяльники. Я бы жене отдал стирать, наша машинка мирная, но деликатная мама не хочет, чтобы ее грязное белье путешествовало.
Но хитер наш брат моряк. В интернете я прочитал, можно вместе с пододеяльниками загрузить теннисный мячик или контейнер для мочи, тогда стирка не будет сбиваться в ком.
Бегу на базарчик рядом с домом.
- Теннисные мячики есть у вас? – доброжелательно спрашиваю продавщицу из «1000 мелочей». Тучная брюнетка в черной стеганой куртке и голубой шапке, натянутой до подбородка, шмыгает носом и говорит, - жизни у меня как таковой не было. И любви большой не было. И квартиры. Ничего у меня не было. А теннисные мячики были. Ими и спасались. Да вчера, ****ь, закончились. Как теперь жить, не знаю.
Ясно. В этом городе про мячики лучше не вспоминать. Прилавки пустеют, аптеки пустеют. Просил вчера анальгин на сдачу, не оказалось. Водителей, как и всех мужиков мобилизовали, подвоз в торговлю слабый. Некоторые точки просто закрылись. Не до тенниса.
Остается контейнер для мочи. Прозрачный стаканчик с красной крышкой.
Я дожидаюсь полуночи, беру его из маминой аптеки, загружаю с пододеяльниками и включаю машинку.
Никогда не думал, что пластиковый стаканчик может так тарахтеть. Он бьется о барабан и выдает стрельбу на 100 децибел. Чертыхаюсь, здесь не маму разбудишь, здесь в ответ на эти звуки британские перехватчики по тревоге запустят.
Останавливаю стиралку, сливаю воду, прячу контейнер в наволочку и запускаю по новой. Через два оборота красная крышечка приветливо машет мне в окошко. И тарахтит. Выбралась, сука. Останавливаю машинку, сливаю воду, прячу контейнер в наволочку, наволочку в пододеяльник, запускаю. Через два оборота красная крышечка машет мне из окошка. И тарахтит.
Мой новый жизненный девиз – будь как контейнер для мочи!
- Юлька, - звоню я жене, - спустись через 10 минут к нам под подъезд, в смысле, к нам с тобой, я мамино белье принесу, до утра надо постирать. Завтра воды может вообще не быть.
На часах половина второго ночи. Дома наши в одном квартале, все равно иду крадучись, время комендантское, легко нарваться на патруль. А я еще с тюком грязных пододеяльников. Какая страна, такие и воры.
Жена забирает тюк без комментариев. Только я возвращаюсь, звонит Юлька.
- Спустись под подъезд, - смеется она, - у нас моющее другое. Спалит нас мама по запаху. Отлей из ее емкости грамм 100, я у вас внизу.
Мигом спускаюсь.
- Чего шляешься? – ругаю я жену.
Она машет рукой, - все, пока. В половине восьмого заберешь.
- Я провожу тебя.
- Какой смысл, если двоих заметут? – Юлька пожимает плечами, - ладно, пошли. Только целоваться на лавочке не будем. В два часа ночи, на лавочке во дворе… в нашем возрасте это уже извращение.
- Будем, - говорю я, - а иначе как понять, что зима кончилась и будет теперь тепло.
Утром заношу стопку белья маме в спальню, перестелить.
- Юле передай спасибо за стирку, - говорит мама.
Я молча смотрю на нее.
- Ты ровненько так не складываешь, - улыбается мама.
Не складываю. Но это поправимо.
________________

МАМА И СТАРОСТЬ

Мама стареет новыми вещами. Сперва на тумбочке возле кровати появляются очки. Они мне не нравятся. И я злюсь, когда мама пристраивает их на нос. Потом на кухне, на подоконнике, между настольными часами и горшком с алоэ, вырастает флакон корвалола. Через год его меняет картонная коробка от сувенирной ложки. Кроме корвалола в ней еще полдесятка флаконов, тюбиков и таблеток. Еще через год на том же месте я вижу уже большую стопакетную упаковку от чая. Полноценный контейнер для аптечки. Количество лекарств внутри увеличено в разы. Если раньше я точно различал препараты по раскраске и никогда не читал названия, теперь мне нужен целый справочник.
В маминой спальне свои «обновки». Чья-то древняя кофта. Наследство. То ли умершей тетушки, то ли подруги. Кофта толстая и твердая, как недоваренное мясо. Мама поддевает ее под халат. Старость вообще надувает человека. Рейтузами, шерстяными носками, подвязками на поясницу, бесконечными огрызками манишек и свитеров. Которые служат прокладками между старым телом и тем, что вокруг него.
С маминым возрастом растут сапожные ложки. С обычных 20 см сейчас они выросли до 65. Чтобы маме не нужно было нагибаться. Она смешно учится попадать ложкой в пятку от бедра.
На двери холодильника будто листья в апреле распускаются квадратики бумаги, придавленные магнитами. «14 июля у Тони ДР», «в субботу позвонить», «отдать мед Елене», «ключи от гаража у меня!» и т.д. Мамины зарубки во времени и пространстве…
Интерьер старости: подставка для отекших ног, автоматический тонометр рядом с подушкой, накидка с длинным полами по бортам кресла (чтобы можно было сесть и завернуться), сахарница с торчащей ложкой (вприкуску мама уже не может), пачка сканвордов с крупными буквами, Библия на столе… это не выглядит зловеще. Скорее привычно. У всех так. Но когда ты долго не был в этом доме, ты не сразу находишь маму среди ее новых вещей. Сжимается сердце. На миг даже кажется: вот выкинуть это все – и мамина старость уйдет. Что это она выдумала – стареть? Набрала   всяких штук и… А потом на кухонном столе ты замечаешь газовый ключ.
– Мама, что случилось? Что, кран потек?
- Нет. С краном нормально. Я им газировку открывала. Руками эту крышечку не возьмешь. Как они ее заделывают? Или у них конкурс: сколько старух свихнется, пытаясь пролезть под крышечку? Только ключом осилила.
Газовый ключ к газировке – новый атрибут старости. Но тебя попускает. Руки, зубы и глаза у мамы не те, конечно. Но голова, воля и чувство юмора в полном порядке. С гарантией!
Как это здорово.
_________



МАЛЕНЬКАЯ СОБАЧКА

Здесь дело в любви. Нет, я люблю животных.
У меня есть друг. Два метра в разобранном виде. В церкви стоит пригнувшись. Если разгибается, бьется головой о купол с неприятным звуком. И по горизонтали у него порядок. Плечи. Пассажиры на переднее рядом не садятся. Когда садятся, правая часть задницы выпадает и трется об асфальт. Неудобно. Полуторная простыня для него – шарфик. Колени прикрыть. Еще имеется голос. Романтический голос стартующей ракеты. Он в усадьбе цветы, виноград не поливает. Он на них кричит. Выйдет утром на крыльцо, рыкнет, и цветы так растут. Страшно им не расти.
Зовут его Олег.
И вот жена Олега принесла в дом маленькую собачку.
Я читал в интернете рассказы о любви десантника к котенку. Так, то котенок. Котенка можно полюбить и без травмы ВДВ. Это естественное чувство привязанности к прекрасному. Но маленькая собачка… Гибрид стельки рваного тапка и укушенного яблока, которое на позапрошлый Новый год закатилось за диван. Маленькая собачка – пыльное, сморщенное существо, которое все время забывает, где у нее перед. И вертится с утра до ночи в бестолковых поисках. Оно путается в лапах, ножках табуретки и пылинках на ковре. Оно участвует в любом событии вокруг. Корчуете ли вы пенек, или выдаете сестру замуж. И везде оно… не знаю, как сказать… пищит, что ли. Жалобно. Это понятно. С ростом и фигурой как у часовой отвертки ни хрена ведь не видно. Кроме пяток. А хочется. На ручки. И находятся такие, что берут. Собачку поднимают и сажают в президиум.
Бывает смотришь на некого политика и думаешь, как такое маленькое говно могло стать центром средней европейской страны? Потом вспоминаешь собачку и становится ясно – оно пищало, кто-то пожалел, взял на руки и поднял…
- Гудвин, Гудвин, - закричал Олег, - ты куда? Там мокро!
Я когда услышал, думал, мой приятель подвесной шкаф себе на половые признаки уронил. Голос тонкий и дрожащий. В высшей степени эмоционально окрашенный. Я перепугался. Через секунду разозлился. Жена Олега Света мыла чашку в мойке и пару капель брызнули на пол. И маленькая собачка породы «подушечный мелкожоп» бросилась на капли. Драться. (Вы заметили, чем меньше зверь, тем охотнее он делает грудь колесом?) Олег бросился наперерез, взял существо ладонью под животик, прижал к груди, свободной рукой нащупал тряпку, вытер пол и аккуратно поставил Гудвина на место. Собачка в ответ преданно запрыгала. Сначала с задних лап на передние, потом с левых на правые, потом упала. Олег охнул, подхватил, и причитая «мая-ты-пися», почесал носом ей лоб. Мы со Светой переглянулись и вышли в другую комнату.
- Задалбал, - сказала Света, - Прикинь, он его на работу с собой два раза возил. Не в силах расстаться. Он ему утром тушенку разжевывает. – Света вздохнула, - сделал стульчик. Мою шапку вязанную, еще хорошую, пополам разрезал. Одну часть собаке под жопу кладет, второй накрывает. Попонка. Ладно, стульчик возле кровати стоит. Он ему еще полочки сделал. «Может Гудвин сверху полежать захочет». Фоткает собаку 20 раз в час и детям шлет. Те говорят, папа, хватит собаку, маму пришли. Так он дал мне Гудвина в руки и с ним сфоткал.
Света снова вздохнула. Из-за двери доносился писк и нежный голос Олега «мая-ты-пися-мая-ты-сися-мая-ты-ммм».
- И так с марта, - сказала Света. - Розовые сопли под каждой ногой, ходить страшно. Боюсь придется кого-то усыплять. И это будет не Гудвин. Он причем?
______________________

ЛЮБОВЬ БЕЗ ИСТОРИИ

- У нас истории любви не было. У нас без… ну, без кино. Я приехал сюда. Купил дом, половину дома. В другой части Таня. С сыном, с мамой. Не хватало у них денег, они продали половину дома. Я купил… И я не ухаживал. Теперь бы хотел, чтобы покрасивее себя вести с ней. Чтобы сейчас вспоминать. Ну, у нас не с первого взгляда. Серенады, соперники, не было этого. Разница в возрасте влияла. Я Тане стихи не писал. Лекарства в аптеку писал. На бумажке. Заболел, больше просить некого. Она ходила. Потом с работы ее встречал. И не в ресторан мы шли, не в театр. Мы в магазин шли. Покупали мне макароны, молоко. В моем городке другая жратва. У вас я огурцы купил под закруткой - один перец. С пол-литра огурцов я три полтарушки газировки за ночь выдул. Таня думала, я наркоман. Атомные сушняки, бутылок из-под водки нету, только вода. Значит, наркоман... Я ее встречал с работы на остановке, просил показывать, что здесь можно покупать из еды. Серьезно. Потом просто так ее встречал. Понимаешь, первые месяцы без работы. Дома и дома. Единственное событие вокруг – соседка идет. Такая засечка в дневном времени. Ну, в вечернем уже. Потом забор ей латал. Без букетов. Слушай, я в гости к ней первый раз… дом в ноябре купил, в гости - перед первым маем. И это в одном доме! Входы на разные стороны, но дом-то один. Получается, мы навстречу друг другу каждый в себе путь прошли. Почти молча. Теперь понимаю, надо было знаки оказывать. Цветы, фейерверки. Она женщина. С другой стороны, ближе мы сошлись, насквозь сошлись потому, что без фейерверков. Потому, что прокладки блестящей между нами не было… 8 лет уже мы женаты. Я старый уже. А вот радуюсь. И она радуется.
___________________


КОЛЯ

Она выглядела как девушка, которая училась на отличницу, потом встретила плохого парня и тот отвел ее на панель.
- Что ты сказал, придурок?
Передо мной стояла блондинка 20-22 лет. В коричневом кожаном пиджаке, черном свитере и черной юбке. Тощая и привлекательная как голодный котенок. Рост 160, полтора сантиметра бледно-желтых волос бонусом к росту. Голубые глаза, носик с кнопкой и тонкие губы вокруг маленького рта. Хрупкие плечи и детские руки. Возле таких женщин обязательно что-то происходит. Землетрясение или ограбление. Пока происходит, она стоит в центре катастрофы и смотрит на тебя. И ты возвращаешь Землю на место. Деньги в банк. Потом отправляешься с ней в романтическое путешествие. Где вы тонете, горите и попадаете в плен к гонконгским пиратам. После всех приключений у тебя одна рука и шестеро детей. И она. И ты счастлив.
- Что ты сказал про панель, придурок? – повторила девушка.
- Извините, - смутился я, - не заметил, что разговариваю вслух.
- Почему психи приходят ко мне именно в воскресенье? – девушка вздохнула, - хоть в один выходной зашел бы какой-нибудь ученый. Но не псих. Нарисовал на салфетке вечный двигатель, получил Нобелевскую премию. Я бы повесила над его столиком табличку… Над моим столиком! Если ты не понял, это мой бар, парень. Я здесь босс. Там, за окном моя машина. Она стоит дороже, чем гуманитарная помощь ООН Албании.
- А что с Албанией?
- Не знаю. Тебе это важно?
- Смотря какая у них проблема.
- У Албании одна проблема – она Албания. У меня, например, проблем нет. У тебя походу есть.
- С чего вы взяли?
- За окном плюс пять, - девушка утвердительно кивнула, -  вчера было минус три. Интеллигентные люди носят разницу на штанах. Слякоть не красит человека. А ты чистенький-чистенький. Беленький-беленький. Хотя явился сюда без тачки, пехом. От меня до цивилизации полкилометра первозданного говна. Ты не ангел? По воздуху крылышками, отражаясь ушами в лужах. Я боюсь за твою сохранность здесь, от моего кофе кактусы дохнут, не то что, крылышки.
Я оглянулся. Кактусы стояли на двух окнах бара. Разных цветов и размеров. Само помещение напоминало черный гроб с красной обивкой внутри. Шесть прямоугольных столов под темный мрамор на таком же полу. Черные стулья с красными спинками. Красный потолок и красная барная стойка с черной боковиной. Я видел подобное в фильмах про бордели времен 1-й Мировой. Но если присмотреться сквозь дешевый декор проступала хозяйская улыбка. Желтые подвески настенных светильников напоминали кошачьи усы. Возле двери в туалет висела табличка: «ДЛЯ МУЖЧИН. Социальная дистанция между тобой и писсуаром не более 15см». Ценники на закуске сообщали: «Бутерброды утренние. Время нарезки 08.04», или «Жареная рыба. Уже пробовали. Остались живы».
- Итак, - спросила хозяйка, - как ты сюда попал?
- По деревянному мостику, с тыла. Он чистый, - ответил я. В этом районе 6 лет назад вели строительство и соорудили временный переход, тропинку из досок через пустырь. С войной строительство заморозили. Тропинка осталась.
- Про мостик знают только местные. Ты не местный, я тебя раньше не видела.
- Друг у меня местный, Славик. Живет в красной многоэтажке.
- И?
- Он показал мне дорогу.
- Ладно. Тогда вопрос номер ту. Почему ты сказал про панель?
- Честно? Я смотрел на вас, вы похожи на актрису Бриджит Фонду. А она похожа на…
- На девушку, которая училась на отличницу, потом встретила плохого парня, и тот отвел ее на панель.
- Угу. Вы такая же костлявая и беззащитная.
- Подожди, - девушка глубоко вдохнула, - я должна это переварить. Я похожа на голливудскую актрису. Это хорошо! И я же костлявая, это…
- Это тоже хорошо. Вам не надо худеть и перед сном вы можете съесть пирожок.
- Зачем перед сном есть пирожок?
- Не знаю, девушки обычно страдают, что нельзя мучное после шести.
- Меньше смотри кино про американских девушек. Нашим девушкам пирожки можно круглосуточно. Кому не нравятся наши девушки, пусть едет в Америку. – Хозяйка улыбнулась, - пока ты не уехал, вопрос намба три, - почему ты ничего не заказываешь и никуда не спешишь? Ты сидишь в кафе один час сорок четыре минуты. Ждешь?
- Я должен отвечать?
- Должен! Здесь никого не будет до вечера. Похмельные отпохмелились. Дней рождений мне не бронировали. Пипл дома сидит, пельмени жрет. Пандемия. И мне скучно.
- Я тебя не развеселю, - сказал я, переходя на «ты», - я поссорился с женой. Пребываю в тяжелом состоянии души и не хочу ехать домой.
- Не верю.
- Не веришь?
- Ссора с женой повод нажраться. Ты только кофе пьешь. На твоей совести четыре чашки. Не просто пьешь, ты его глотаешь внутрь. Я каждый раз вздрагиваю. От запаха моего кофе бродячие собаки пишут явку с повинной, как прошлой весной загрызли детский ботинок. И просят скорее забрать их отсюда, пусть даже в приемник. Подожди.
Девушка сходила к стойке за бутылкой пива, - вот, для вдохновения. Рассказывай, что случилось! Я ужасно любопытна.
- Извини, я не пью пива.
- На большее ты не заработал. Ну, не тяни.
- Ну… Я на нее обиделся.
- На жену? За что? Стой, сама догадаюсь. Вместо трех яиц она пожарила тебе на завтрак два? Ты расплакался, забрал мамину чашку и ушел. Правильно?
- Типа того. Она предложила мне работу, предложила поменять работу, она нашла новую. Я отказался. Она сказала… короче, поругались.
- Что не так с новой работой? Денег меньше, от дома дальше?
- Денег как раз больше. Расстояние примерно столько же…
- И?
Я пожал плечами, - меня устраивает старая.
- Почему жена требует, чтобы ты с нее ушел?
- Я там в отпуске формально. В бесплатном. Нет, я хожу иногда и часть зарплаты мне платят. Надо просто потерпеть…
- Давно в отпуске?
- С октября, с начала октября.
- Понятно, - девушка покачала головой, - три месяца ты ничего не делаешь, жена находит тебе новую работу, настоящую, с бабками, а ты говоришь ей, что тебя устраивает старая. Я тебя понимаю. «Просто потерпеть» три месяца на диване хорошее занятие. Можно продолжать.
- Не надо иронизировать. Ты не понимаешь… Там все наладится.
- Жена работает?
- Жена работает.
- Угу. Значит, на что терпеть тебе есть?
- К чему ты сказала? Ты не знаешь сколько я зарабатываю.
- Не знаю. Зато знаю, в такой ситуации она должна обидеться, не ты. Подумай.
- Я подумал. Ты права. И от этого еще паршивей, - я вздохнул, - у хохлов есть национальная черта. Когда у нас что-то не ладится, первая реакция – обидеться и уйти! Хлопнув дверью. И гордо мечтать, что там за дверью переполох и истерика. Все в ужасе от твоего ухода. И сейчас прибегут с извинениями. Только хрен.
- У всех так, - девушка придвинула стул и села вплотную ко мне, – значит, вот что, звони жене. Прямо сейчас! Нет, не сейчас, - она пошла к стойке и принесла порцию водки, – выпей. За счет заведения. Подожди 20 минут пока упадет. Дыхание глубже, голос мягче. Тогда звони и извинись.
- Хозяйку разоришь. Ты ведь не хозяйка, - сказал я, выпив водку.
- У тебя в кармане ручной распознаватель хозяек?
- Нет. Я знаю кто здесь хозяйка. У меня здесь друг живет, я тебе говорил. Хаживали мы с ним сюда. До тебя. Хозяйка уже 2 года в Одессе. И под хмельком ты в 11 утра совсем не по-хозяйски.
Девушка покраснела, - сильно заметно?
- Нет, просто мы один на один, я присмотрелся.
- Хозяйка - подруга моей мамы. Я стою с мамой попеременно. И еще один парень… - официантка покраснела сильнее,  - утром посетители заказали ужин на вечер, - сказала она, - пришли, говорят: «зайка, сделай нам хорошо на шесть персон». Я говорю - я вам хорошо, а вы мне что? Просто так говорю, честно. Они купили две бутылки вина и выпили со мной. Выпили и ушли. А поговорить? Я не приставучая, наоборот. Но скучно после вина. А поговорить?.. – повторила девушка вздохнула, - давай я до конца тебе покаюсь. Пока водка упадет. Я быстро.
Она снова села рядом.
- Итак, слушай. Этим летом влюбилась я в чеха. Представляешь, в нашем городе, где кругом пролетариат и вугилля оседает прямо на затылки громадян, и вдруг живой чех. Ладислав. Ладик. Я Лика. Он, когда мое имя первый раз произнес, я вспотела. Ллл-и-ка. Мягко, будто погладил. Красавец. От носков до кепки красавец. Ходил в зеленом костюме.
- В каком?
- В зеленом. Я думаю, он специально в нем ходил. Чтобы бабы смотрели и дурели: какой красавец, даже в зеленом костюме не выглядит уродом. И я влюбилась. А он замуж позвал другую, Тоню. Мою знакомую, – Лика скрестила руки в мольбе, - я узнала, жалко стало невозможно. Себя жалко и Ладика жалко. Тоня, она хорошая. Только серьезная, как красный диплом. Ладику нужна светлая, воздушная, чтобы о парусе мечтала.
- Как ты.
- Угу. Нажралась я у них на свадьбе. В отключку. И бухнулась спать. Свадьба дома была из-за пандемии. Я дома у них и бухнулась на какую-то кровать. А там пацан спал. Тоже в отключке. И утром нашли нас раньше, чем мы проснулись. Шуточки начались. Мы с пацаном глазами блым, в смысле «мы с тобой не знаем сами, что же было между нами». Я его спрашиваю, - как тебя зовут? – Он мне, - Коля! – Я чуть не повесилась сразу. Там Ладислав в чужих руках. А со мной в кровати Коля. Когда я произношу «Коля», я вижу кур в огороде и мужика в полосатой рубашке и застиранных шортах. В шляпе на босую голову. Он держит в руках шланг и ругает советскую власть… И вот этот Коля захотел со мной встречаться. Мне без Ладика по фигу с кем. Встречались. Месяц встречались. Два раза наедине встречались. Потом он завербовался на судно рыбу ловить или что там в море растет. И уехал на полгода.
- Знакомо. Чуть не половина донецких семей в разлуке после 14-го года.
- Угу. Уехал Коля. И чувствую я… Сначала раз в день ему звонила. Потом два. Потом каждые два часа. Потом ему на смене нельзя было телефоном пользоваться, и я письма писала. Он отвечал в 10 раз реже. Говорил, занят и у них особая связь. Подружки, сказали, неспроста он занят. И про особую связь просветили. Баб в рыбном промысле, что чаек. Я плакала под красное крепленое и все время ему писала. Он скупо звонил. Однажды я передознулась красным местной фабрики и написала ему, что смертельно заболела. Что вряд ли дождусь и завещаю ему свою любовь и платье в горошек.
- Нормально.
- Мне тоже понравилась. Телефон зазвонил через 15 секунд. Коля. Так вот думаю, как тебе нельзя телефоном пользоваться. Выключила его нафиг… Вечером к нам пришел Колин папа. Блин. Сын его попросил. Я сразу извинилась, призналась, что соврала, что сука. Что хочу, чтобы он, мой парень, вернулся скорее. Соврала тупо поэтому. И больше никогда не буду.
Папа мой на радостях литр выставил за здоровье дочери. Колин папа ответил. Когда Колин папа попал домой (уже утром), он написал сыну трогательные строчки: «Лика просит у тебя прощения за все». Жаль, не видела, с каким лицом Коля это прочитал. Думаю, поднимись он тогда на капитанский мостик, капитан поднял бы руки вверх и сдал ему пароход вместе с рыбой… Хорошо совести у меня хватило самой написать. Ругался… Эй, - Лика посмотрела на часы, - тебе пора звонить, градус испаряется под мою болтовню. Звони.
- Ладно, - я достал телефон.
- Ты без претензий, ничего не объясняй, извинись сразу, - сказала Лика.
Я набрал Юльку, - Привет, буду через час. Что-нибудь купить?
Я выслушал ответ и отбил звонок.
- Что она заказала? – спросила Лика.
- Кефир купить и городскую булку.
- Че, правда? У, блин, высокие отношения.
- Выматерила меня она. Предупредила, это только аванс. Дома будет основная программа.
- Нормальная реакция – здоровая семья, - улыбнулась Лика.
- Ну, - девушка сделала голос как в мультике про волка, - заходи, если что. Друга твоего местного как зовут?
- Славик. А как же Коля? - я положил купюру на стол.
- Коля святое и вечное, - девушка взяла деньги, - Славику расскажи обо мне. Может зайдет пирожок купит. Со сбытом у нас кисло, как видишь.


КОФЕ В ДЕКАБРЕ

- За маслом сходишь?
Воскресенье. Половина одиннадцатого утра. Масло знает, когда кончаться.
Я ворчу на жену, - у нас треть пачки оставалось с вечера. Ты вприкуску его, как вафли?
- Картошку толкла, положила. Ты сам пушистую любишь, - обижается Юлька.
Люблю. Не любил, все одно пошел бы. Дома тускло. Куда ни повернись тускло. Не рассветает. Бесконечное веко декабрьского утра заслонило окно. Веко едва расплющено. Сквозь него видна плюсовая бесснежная зима. Такая зима словно беженец. Она приходит в грязной обуви, с проплешинами в одежде, оторванными ветками-рукавами и сыростью старого подвала.
Собираюсь, иду в магазин.
На улице не легче. Ненавижу ветер в серой пустоте. Мне кажется, он перемешивает невидимую блевотину. Я стараюсь дышать мельче, чтобы не заглотнуть.
Продавщица в ларьке на масле бухая. Вдрызг. Любезничает, – парень, это попробуй, наш завод делает. Сахарное. Только тебе даю.
Мне неприятно. На молочке и бухая. Ладно на шмотках бы стояла, на тапочках, или на батарейках.
Я беру кофе в соседнем окошке и пью его на прилавке закрытого киоска.
- Ты, что хочешь, чтобы НАТО было здесь?
Дальше мат. Два мужика с обратной стороны ларька у глухой стены пятиэтажки давят ноль семь и спорят о путях развития цивилизации. Ну, да. Как такое утро и без борьбы с НАТО.
Совсем рядом с мужиками пацан лет пяти пытается топнуть на бродячую собаку. Пацан в сине-красном комбинезоне в винегрет. Он приседает и прыгает на месте. Топота не выходит. Веса маловато. Белая собака водит мордой вдоль пацаначьей амплитуды вверх-вниз и доброжелательно ждет, когда у него получится.
Услышав про НАТО, мама хватаете ребенка и уводит прежде, чем я сделаю замечание матерящимся. Хоть здесь повезло. Спорить с оппонентами агрессивного блока, у которых на вооружении калибр 0.7, себе дороже.
Один из них похож на Ивана Шлыкова. Героя фильма «Такси-блюз». Таксиста, который Мамонова воспитывал. Пару дней назад я попал по телеку на этот фильм. Фильм нормальный. Но когда смотрел, вдруг понял, ничего не имею против Шлыкова. Тогда, в 90-ее, таксер казался уродом, чудовищем. Сейчас – просто мужиком. Мой преподаватель сольфеджио придумал афоризм: не всем концерты в опере давать, надо кому-то деньги на билеты в шахте зарабатывать. Пожалуй, это правда.
Тем временем обстановка на улице меняется. Продавщицы нервно выбрасывают бычки и возвращаются на исходную. По тротуару идет невысокий человек в черной куртке, чуть больше его размера. Его зовут Равиль. Фамилия у него грузинская. Говорят, так не бывает. Татарин с грузинской фамилией. Говорят, впрочем, и имя, и фамилия у него левые. Еще говорят, сидел, и что «просто так такие срока не дают». Никто точно не знает, кто он. Шепчутся, у него везде «доля». От починки обуви до тяжелых заводов. Во всяком случае, Паша, главный бандит нашего района в 90-хх, а теперь, если не отец города, то один из внуков, когда видит Равиля, спешит первым подать ему руку.
Я не верю в бандитскую романтику и благородство. Джентльмены в спорте всегда проигрывают. Полагаю, и для бандитов сие верно. Но как раз с Равилем была история. 10 лет назад в соседнем дворе избили двух девчонок, девятиклассниц. Били специально, чтобы изуродовать. Вроде бы девчонки отшили смешно каких-то парней. И те решили отомстить.
Вычислил уродов учитель математики Владимир Викторович. В малосемейке на окраине вычислил. И стал собирать школьных папиков, чтобы нанести неофициальный визит в малосемейку. В этой страшной истории есть забавный момент. Первыми собрались… мамы. Пока отцы выясняли кто в какую смену, у кого когда выходной, женщины объявили мобилизацию, и боевой тактической единицей явились Владимиру Викторовичу под дверь. Мол, прямо сейчас пошли. Чего тянуть? Ели их остановили.
Отцы навестили общагу утром. Парней не было. Соседи сказали, еще вечером их забрали. В одном из забиравших опознали охранника Равиля. А внизу стоял его микроавтобус. Судя по звукам, продолжали соседи, парней бить начали еще в квартире. Больше их не видели.
У моей семьи свои связи с Равилем. Его родственник учился у моей мамы. Занятия родственник не посещал, зато накануне зачета явился на дом. С конвертом и ящиком фруктов. Мама человек принципиальный. Конверт она сразу сунула за родственниковую пазуху. Тот испугался и сбежал. Мама назавтра фрукты оттащила на работу (килограмм 15). В коридоре, в тупичке за кафедрой она без лишнего шума передала их отправителю. Затем, тоже без лишнего шума, поставила ему зачет. Ибо, сколь принципиальна моя мама, столь она и милосердна.
С тех пор на мамин ДР она имеет один безымянный букет. А мне, когда болел отец, когда поставки препаратов из Украины заблокировали, в аптеке Равиля пару раз продали нужное лекарство. Ни для кого другого его не было.
И кем мне его считать?
Равиль заметил меня с кофе и кивнул чуть насмешливо. Как у него получается? Я выше его, шире и моложе. А кивнуть сверху-вниз мимоходом не умею. Мужское первенство измеряется не в килограммах и сантиметрах, подумал я. И почему-то расстроился.
Борцы с НАТО у меня за спиной перешли ко второму акту. Если в первом ругают Америку, во-втором по канонам жанра, славят Союз.
- Я при Союзе в трусах из дому мог выйти! И меня накормили бы, напоили! - слышу я голос. Я не выдерживаю и продолжаю,
- И в ЛТП приняли…
Помню советскую бабушкину пенсию в 32 рубля. Колхозную. Поэтому меня задалбывают хмельные мемуары с первомайским фейерверком. Люди, рассказывающие их вслух, не люди, а шарики, надутые через телевизор. Я оборачиваюсь, чтобы сказать об этом. И ничего не говорю.
Мужики своей закусью кормят собаку.
Вот так.
Пока ты пьешь кофе и думаешь о людях всякую фигню, кто-то из них кормит бродячую собаку.




БЛИНЫ ПО-АФИНСКИ

- Прекрасное утро, не правда ли? – говорит Костик.
- Да, - сдержано отвечаю я.
- Что может быть лучше, чем два джентльмена приятной наружности…
- И длинным списком добродетелей…
- И длинными списком добродетелей, - повторяет Костик, - которые завтракают блинами с творогом в уютной кондитерской, затерявшейся среди домов!
- Да, - вежливо киваю я, - сэр, благодарю вас что привели меня сюда.
- И ни дождь, ни… - на улицу падает многотонный звуковой молот, Костик на миг замолкает.
- Это гаубица, сэр, - говорю я.
- Благодарю вас, - Костик чуть побледнел, но интонации не поменял, - ни дождь, ни эта милая гаубица… ни отсутствие алкоголя, когда он, бля, особенно нужен, не помешают двум достойным мужчинам провести грядущий день с пользой для общества.
- Рано они сегодня, - мужик в золотистых шортах пьет лимонад из пивного стакана и ощипывает булочку сразу с двух концов.
Мы завтракаем в местной кафешке. Посетители только сильного пола. Слабый в этот час бегает по работам, по магазинам, вообще по жизни. Женщинам мобилизация не грозит. В этом смысле улица для них безопасна. А мужики, насидевшись дома в засаде до одури, ищут любой повод выбраться в люди. Наша кафешка-кондитерка хороший вариант. Она скрыта тополями и бетонным забором неработающего склада. Публика здесь приличная, алкоголь здесь не подают, блины действительно вкусные. Есть и сладкая штука повкуснее блинов.
- Как они задрали, -  ворчит дедок в углу. На столе у него полтора литра минералки и пакет нарезного тостового хлеба. Под столом шесть пятилитровых булек для воды. Крепкий дедок. Сейчас много таких. Наше утро начинается не с кофе, а с поиска бочки с привозной водой. Воды в кране нет почти ни у кого.
- Они охренели, - говорят золотистые шорты.
Остальные кивают. Забавно. «Они» для разных персон в кофейне означают разные понятия, группы и имена. Но слово «они» подходит всем. Слово позволяет выразить возмущение и избежать хаотичной дискуссии по широкому кругу вопросов.
- Надя, сделай нам еще блинов, по два, - громко говорит Костик. Публика замолкает и поворачивает голову к служебной двери. Там кухня. Оттуда сейчас выйдет Надя.
Наше утро начинается не с кофе. Оно начинается с продавщицы кондитерки. С большой, высокой женщины. У нее короткая стрижка, светлые волосы и голубые глаза. Она спокойная и внимательная. На шутки и подкаты улыбается молча. Надя похожа на актрису Олесю Поташинскую, только повзрослевшую, пожившую. И не черты лица у нее важны, а излучение. Реликтовое излучение уютного дома. Довоенного. У нас и с нормальной гидродинамикой общепит относился к санитарии факультативно. Теперь подавно. У Нади пятен и крошек нет в природе. На карте Вселенной ее кондитерка расположена на острове хрустальной чистоты. Причем, не больничной, а такой, живой, доброй, женской. И это после взвода мужиков на завтрак… Даже салфетки продавщица кладет на стол, предварительно загнув маленький уголок. Чтобы брать было удобнее. В такие дома хорошо возвращаться после долгой дороги. Ты не успел умыться, а все уже на столе. И красивая женщина хлопочет рядом.
Пока Надя жарит нам блины я спрашиваю Костика, он нашел кофейню раньше и ходит сюда дольше, - ты не пробовал ближе познакомиться?
- С кем? – Костик складывает стаканчики из-под кофе в стопку.
- Со мной… С нашей творожной музой, с Надей.
Костик отрицательно кивает, - нет, плохая идея. В курсе, наши бабы сюда приходили?
- Нет. Зачем? Они казенное сладкое не жрут. Что моя, что твоя.
- На инспекцию. Вот прикинь, два мужика со здоровой психикой и склонностью к анализу вдруг перестали по утрам водку жрать под варенку, а перешли на блинчики и кофе. В общепите! И возвращаются из кофейни трезвые и одухотворенные.
- Жесть.
- А я о чем. Либо блинчиковая секта нас охмурила…
- Либо баба на блинчиках.
- Да, - Костик шмыгает носом, замашки беспризорного в моем солидном друге неистребимы, - Надя наша нравится мужикам и глухим бабушкам. Мужикам она жизнь делает слаже присутствием одним.  Бабкам-покупательницам она все вдолбит, что не вдолбит, напишет на упаковке, чтобы они дома не перепутали, она хорошая женщина и они ее любят… а жены остального населения ее не любят. Как раз за это. Я скажу, что будет на один мой зырк в сторону продавщицы: Лера будет здесь через 20 минут. Купит дорогой торт, да вот – за 5 штук, насыплет за углом в него песка, устроит скандал и заберет свои бабки, как за бракованный. За торт платить придется Наде. И виноват буду я. По делу виноват, не хрен было кобелиться к чужой женщине.
Я улыбаюсь, - концовка в твоем сериале другая будет.
- Какая?
- Через 20 минут после песка и скандала появишься ты. И даш Надюхе 5 тыщ. А еще через час придет твоя Лера, с новым тортом. И вы втроем будете пить чай на кухне. Вы ж, вашу мать, благородные и чемные как коты после горшка по-большому.
- Хочешь, сам попробуй замутить, я на твою Юлю посмотрю, она тебя на дерево быстро загонит, будешь там кота изображать без всякого горшка, - Костик раздражен.
- Попозже.
- О, зассал! – Друг машет мне пальцем. Надя приносит блины и мы замолкаем, стараясь в ее присутствии сделать лица добрыми и светлыми. 
За Надей приходит собака квартальной прописки. Николай. По габаритам самосвал. Детский, пластиковый. Из Николая по периметру через равные промежутки торчат уши, ноги и нос. Сверху он кажется черепахой на воздушной подушке. Надя кивает ему и ведет кормить на улицу.
- Ну, что зассал замутить? – Костик глотает блинчик одним махом. Еще бы. В его рот поместится блинчик с не надкусанным бегемотом.
Я вилкой разделяю завтрак на части. Тесто мягкое, я и через вилку чувствую живое тепло блинов, поливаю их сметаной, потом накалываю маленький кусочек и говорю, - не сейчас. Сейчас я наказан.
- Бог мой, за что? – Костик глотает второй блин, - ты 5 месяцев дома, есть еще шкода, которую ты не совершил?
- Есть.
- Поделись, может пригодится.
- Только не рассказывай никому.
- Говори, я разберусь.
- Короче, воды нет, - рассказываю я, - я жру со сковородки. Ее мыть не надо, пожрал – в духовку. Юлька гоняет, не любит она такого. Вот. Ну и надо было мне борщ разогреть, я и разогрел… в сковородке. А че, похлебаю, бумажным полотенцем вытру, на газу продезинфицирую и все. Жена увидела.
- Что сказала? – Костик ржет.
- Буквальная цитата: «придурок, ты бы еще чай в сковородке заварил»… Ты не ржи. Теперь она посуду три раза моет: предварительно, основное, полоскание. Я со вторника по 60 литров питьевой привожу в сутки. Это она меня так воспитывает. И руки теперь моет тщательно. У нас канистра с краном 15 литров… Ты знаешь, да, чтобы голову помыть надо 2 литра воды; чтобы искупаться на полную, до ступней – 8 литров…
- Семь, - поправляет меня друг, - семь – помыться, а восьмой литр по протоколу нужно лить на себя, на голову просто так и фыркать от удовольствия. Так с телом освежается и душа.
- Да! А Юлька руки моет на 15 литров в день, всю канистру. Только руки!
Тяжелый бах с улицы трясет кофейню с корнем. Снова гаубица. Страшно. Тишина внутри помещения после баха очерчивает страх точным карандашом.
- Как они заеб@ли, - слышится тихая фраза. В тысячный раз.
- Кто «они»? – спрашиваю я.
Никто не отвечает.
- Нет никаких «они», ребята, - говорит дедок с бульками.
- А кто есть? – спрашивает Костик.
Дедок кладет локти на стол и говорит, - надо подойти и посмотреть кто. И так каждый раз. А обобщать не надо, даже, когда «они» те, которые надо «они», они все равно разные бывают, они не «они».
- Дед, у тебя пузыри в минералке с чем? Дай на рассаду, чтобы и меня так вставляло, - говорит Костик.
- Дам, дам, - беззлобно кивает дедок, - ты послушай, слова не пузыри, останутся у тебя в голове. В хрен знает каком году жил был город Афины. На него персы напали, на него и на других древних греков. Тогда Афины создали Делосский морской союз с собой во главе. Греческие города давали им деньги, афиняне на них построили флот и выгнали персов. Но деньги с городов брать не перестали и потом. На будущие войны. Некоторые возмутились – это же чистый рэкет! Бабки за «крышу»! Восстал остров Лесбос. Восстал и перестал платить, вышел из Делосского Союза и вступил в Пелопонесский, к Спарте. Тогда афиняне решили устроить им демилитаризацию. Обвинили Лесбос в измене, в работе на персидского царя и после осады взяли Митилены, столицу острова. Послали в Афины вопрос, что делать с населением? Афинское Народное собрание постановило: мужчин убить, женщин и детей продать в рабство. Поплыл на Лесбос корабль с приговором. Но утром голова у афинян повернулась как-то в нужную сторону, спохватились они, да за что убивать митиленцев под ноль? За то, что решили дружить с другими? Отменили они смерть и послали на Лесбос вторую трирему, с помилованием. Так вот, ребята, и вчера на народном собрании, и сегодня были афиняне. И в первом корабле с приговором, и во втором с помилованием плыли афиняне. Причем, те, что во втором гребли - гребли без привала. Сделали они переход на один присест. Чтобы успеть с помилованием они ели за веслами.
- Успели? – спрашивает Надя.
- Как сказать, - пожимает плечами дедок, - когда вторая трирема прибыла, афиняне уже казнили 1000 человек. Как сказать, кому успели, кому нет.
- Большинству успели, - говорит Надя.
- И какая мораль? – спрашивает Костик, мы встали и собрались уходить, после двух бахов рядом аппетит пропал.
- Блины без водки – деньги на ветер, - улыбается мужик в золотистых шортах.
Костик перебивает, - мораль, что мы переименуем эту точку. Назовем ее «Остров Лесбос».
- Чета одни мужики на этом острове, вы туда вообще приплыли? - говорит Надя.
________________________________

СЛОВАРИ

С мамиными книгами надо что-то делать. Треть мебели в ее квартире занята ими.
Художественные, понятно, пусть стоят. Но книги на немецком… Справочники, учебники, курсы. Бесконечные. И еще любимые Гауф, Гейне… Ряды, ряды… Полки, полки…
Я так и не выучил немецкий. - С такой-то мамой и не выучил? – удивлялись мамины подруги. Сначала весело удивлялись, потом искренне, совсем потом уже со злостью. Мама была классным преподавателем. В 90-ее через ее руки прошли многие переселенцы в Германию. Разные люди, вплоть до братков. Некоторые из братков выезжали на ПМЖ, некоторым зов фатерланда заменил клаксон «бэшек» с немецких автосвалок, они гоняли тачки и хотели научится читать на немецком хотя бы меню. Начинали они с мамой с традиционного «гуНтен морген», но через пару недель в их бритых головах длинные немецкие слова парковались как у себя дома. Это странно. Ведь на русском у парней после 4-х букв подряд включалась суточная блокировка на новую информацию.
Мама была классным преподавателем. У нее было терпение кота перед мышиной норой. И кнопка. Кнопка, которой она выключала чувство юмора. И к каждому звуку, вылетавшему из уст учеников она относилась всерьез.
А я вот немецкий не выучил.
Юлька купила 20 прочных пакетов на 60 литров. Я принес их с собой и теперь складываю в них немецкие книги. Мне эти книги не нужны. Отдать их некому, оставлять неудобно. В маминой квартире +12. Книги быстро наберут сырость и холод.
Я складываю их торопливо и стопками. Боюсь какая-нибудь откроется случайно, и я увижу мамину ремарку или посвящение. И в закрытом виде действо кажется мне предательством, а с маминой рукой на форзаце, подавно.
Я наполнил пару пакетов и добрался до больших словарей. Их три. Огромных. Два темно-синих немецко-русских, на 80 и 60 тысяч слов, и один розовый, русско-немецкий, на 80 тысяч. Главные книги в доме. Сенаторы. Они появились здесь раньше меня. Мамины соратники. Ее советчики и друзья.
В этой квартире много лет назад проживали 13 человек. И когда маме заказывали перевод, ей не хватало места. В физическом смысле. Негде было разложить словари и справочники. Перевод требует постоянных проверок, нюансировки. Почти на каждое слово, фразу нужен справочный аппарат. А где разместить это аппарат, если в твоем распоряжение только край стола, глубиной в 40 сантиметров, а всего один словарь равен по площади детскому бильярду? Но я ни разу не видел, чтобы мама клала словари на пол. Она ставила рядом с собой стул, который из-за куцего периметра комнаты заезжал ей на колени, и уже на стул клала словари. Постоянно тасуя их в поисках нужной статьи. Как-то она устраивалась и работала закипала. Но как только мама устраивалась, я падал с кровати или папа хотел ужинать. Мама вздыхала, разбарикадировалась и шла спасать семейный мир.
Словари терпеливо ждали ее. Всю жизнь.
И вот теперь осиротевшие они лежат передо мной перед эвакуацией на помойку. Кроме нас четверых здесь никого нет, все равно, я боюсь сделать вслух какую-нибудь глупость. Например, погладить словари, или сказать, - я буду к вам приходить и листать.
Вместо этого я молча вынимаю книги из пакетов и ставлю их обратно на полки. Может как-нибудь потом…
Из книг выпадает лист бумаги с распечатанным текстом. Стихотворение и афоризм. Мама часто выписывала их. Я понимаю, именно эти стихи выпали сегодня случайно. А совпали не случайно.

Чому бентежно на душі так в тишині?
Чом не поглянеш в очі ніжно ти мені?
О, не мовчи, о, лиш скажи,
Скажи, що любиш, я прошу тебе, скажи!

Невже мої палкі вуста
Не будять кров, як та весна?

Невже ти знов згадав минулий серця жар?
Коли навік позбавишся її ти чар?
Забудь її, забудь навік -
В моєму серці ти знайдеш єдиний лік!

Невже мої палкі вуста
Не будять кров, як та весна?

Поглянь на мене, і, нарешті, зрозумій,
Що ти - вершина всіх надій моїх і мрій!
О, не мовчи, о, лиш скажи,
Скажи, що любиш, я прошу тебе, скажи!

И афоризм.
Я набираю Юльку и читаю ей с листа: «Ты не можешь разбудить человека, который притворяется, что спит».
_______________________________


ТУМАН

Я поставил банку с кофе в холодильник и поехал на работу. Жена увидела, звонит, - с тобой все в порядке?
- Нормально, - отвечаю я, - ноябрь.
- И?
- Жизненные процессы ушли в фон, люди не ведают, что творят.
- Что с тобой? – спрашивает жена.
- Ничего.
В ноябре из нашей жизни уходит цвет и крупный план. Остается периферия. Стены домов, остовы брошенных вдоль тротуара деревьев и больное небо. Оно закрыло солнце мокрой опухолью.
В ноябре ничего не происходит. Мяч во дворе не залетает в ворота, коты не спят в безобразных позах, запах сладких пирожков не спускается в открытое окно на лавочку под подъездом. Бабушки на лавочках отцвели и улетели со двора на свои этажи.
Перед глазами только пустота.
В ноябре мы живем по касательной.
Мой любимый ноябрь. Ты ничем не отвлекаешь, чтобы я стал самим собой. Вместо любви, тепла, брызг, запахов, песен, расстегнутых пуговиц и прикосновений ты оставляешь лишь предчувствие. Предчувствие зимы.
Оно поселяется в голове, вытесняя из нее остальное. Отсюда кофе в холодильнике.
Но я люблю это чувство тревоги. Моя тревога в ноябре радостна. Впереди долгая ночь и ее тайна. Дыхание мое глубже, сердце чаще.


ГРИША И ЧЕЛОВЕК

Под нашим подъездом появилась кошка. Черная, маленькая, не пушистая. Говорят, кто-то из своих выкинул, из здешних. Говорят, она деду на подушку нассала. Выбросил ее не дед – внук, которому пришлось стирать подушку. Народ дворовый рассудил – разговаривать с внуком не о чем. Такого не воспитаешь к добру, нет у него в организме клапана, чтобы добро впускать. Народ обозвал кошку Люсей и начал кормить. Одна тарелка для еды, другая для воды.
Люся ела до последней крошки. Бросаясь с просьбами к каждому, кто шел по двору. Но не росла и не пушистила, оставаясь тощим уличным зверем. Когда она родила, я даже не знал, что она беременна. Слава Богу всех четверых котят разобрали.
А месяц назад детвора притащила еще одну кошку. Младше Люси, покрасивше, с огромными глазами, с бело-серой шерстью, не шерсть – шёлковое руно с бахромой. Существо сидело на лавочке собрав себя в кучку и на скрип двери не оборачивалось, словно смирившись, что в этой жизни ничего хорошего ей не дождаться.
Назвали ее Кушей, выдали тару и поставили на довольствие.
Через неделю возле лавочки сидел хромой заморыш серого цвета. Хромал он от голода. Покормили.
Тенденция мне понравилась. В нашем дворе с войной кошки исчезли. Двор большой, четыре многоквартирных дома. Мусорник один на всех. Представляете сколько вкусного на мусорнике для бродячих собак –детей войны? Они вселились к нам большим отрядом и отправили дворовых кошек в эмиграцию. Первой кошкой нового времени через 7 лет после изгнания стала Люся. К собачьим бакам она не подходила. Но и свое место у тополиного пня не отдала. Вжалась в землю, будто окоп вырыла и смотрела на собак изнутри, из глубины времени, когда первобытные тигры гоняли древних волков. Собаки считали послание. Наклонив головы вбок, они пытались дотянутся до Люси холодными носами, потом так же боком отпрыгнули.
Младшего кота назвали Гришей-Бульоном. Сначала назвали Бурбоном за королевские кисточки на ушах, пафос не прижился, и стал он Бульоном.
Детвора полюбила кошачью диаспору всем сердцем. Хотя ладошки у ребятни маленькие, по утрам в них всегда было что-нибудь для кошек. И взрослые не против. Случались правда исключения.
- Какого ты ее прикармливаешь? Говно сам убирать будешь? – Это Валентин. Длинный одинокий мужик 47-ми лет. Тяжесть борьбы с агрессивным блоком НАТО в нашем дворе Валентин несет лично. Поэтому разговаривает с людьми тоном командующего. Людям не нравится, они локализуют статус Валентина намного ниже, соответствующей лексикой. Валентин от этого в постоянном конфликте с текущим моментом. Как головешка в костре, которую тушат мочой перед уходом, он шипит и дымится.
- Иди в жопу, - отвечаю я мужику. Я кормлю Кушу. Она идет ко мне заплетающимися лапами. Куша пытается выставить задницу и хвост вперед, чтобы потереться ими о мои ноги.
- Валентин, - продолжаю я, наполнив миску, - чего ты такая сука? Не твоим кормлю. Гоняй алкашей. Там, где кошки, там жизнь. Жизнь там, где мимо не проходят, понимаешь?
- Стариков покорми, философ! – шипит мой собеседник, - вырастили вас…
Подобные сценки повторялись регулярно, когда вчера в субботу Гриша-Бульон, не разбиравшийся в тонкостях геополитики, подошел к лавочке с Валентином и запрыгнул ему на колени. Кот мигом свернулся и уснул. Шокированный человек сглотнул, застыл и через паузу спросил сдавленным шепотом, - Боря, посмотри, он меня не обоссал? Там тепло под ним…
- Дурак ты, - ответил я, - это живое тепло.
- Молодец какой! – похвалила кота бабка Фирсова, она возвращалась домой из магазина. И вдруг Валентин осторожно кивнул. Он подумал это его похвалили.
Утром было воскресенье. Валентин сидел на лавочке в 8.00. Гриши не было. И в 9 не было, и в половину десятого. Валентин ждал.
- Не придет Гриша, - поделилась со мной новостями Юлька, - она выходила за каштанами, - дети утащили его к Стороженкам, купать. До вечера.
- Жаль, - сказал я, - процесс происхождения человека оборвался едва начавшись.
Жена поморщилась, - я тебя умоляю, два блохастых уха за 20 минут человека не изменят. И за всю жизнь не изменят.
Юлька отрезала кусок от шоколадного пирога, который вчера испекла, - отнеси Наташе, я ей обещала и передумала, он не получился, но ночью постоял, ничего. Только аккуратно неси, не сомни в слякоть.
Я оделся и спустился во двор. Валентин был на посту.
- Моего не видел? – спросил он.
- Кого твоего?
- Гришу.
Рядом с Валентином на лавочке лежало яблоко. Большое красное.
- Ему?
Валентин кивнул.
Мне вдруг очень захотелось, чтобы коты любили яблоки.




УРОКИ АНГЛИЙСКОГО

Английский нам преподавала особа 25-ти лет с атомным макияжем и шмотками, за стоимость которых можно было экипировать дипкорпус Молдавии. Красивая, высокая, богатая и стервозная. Описать ее легко цитатой из Ремарка: «Она сука, не ****ь, а именно сука». В точности про нашу Оксану Викторовну.
На первом курсе, хоть и было большинству из нас по 17, мы уже умели разговаривать со «взрослыми» женщинами. Но не с Оксаной. Она обломала любые подкаты. Сделала это быстро, точно и зло. На ее высокомерие и хамство не нашелся ответить даже староста группы, погранец и кавалер боевого ордена Стас Колодий.
Во время занятий англичанка посылала нас то в столовую за пирожными, то за льготным проездным по студенческому. И мы бежали как дети. Она говорила насмешливо, - за полную цену и на пустой желудок пусть к вам, добровольцам горной промышленности, мамаши едут.
Ее саму иногда встречал какой-то мужик на бешеной иномарке. Невысокой, черноволосый, худой и незаметный. Лет 40-ка. Похож на сельского механика. Шептались, чуть не замминистра. Она звала его Володя.
Мы терпеть не могли заносчивую англичанку. Она - нас, пролетариев Горного факультета. Впрочем, не всех. В нашей специальности династии обычное дело. Оксана разузнала у кого есть важные папики, директора шахт, главные инженеры и т.д... И поставила их сынкам зачет автоматом. Чем с ней папики расплатились, мы не знали.
Остальные пытались договориться с ней. Неудачно.
- Вы глазки не стройте, дети подземелья. Я ставлю зачет за знания или за бабки. Кто мычать не научился, компенсирует мне мои труды и пребывание с вами в одном помещении, – Оксана назвала сумму, – нету? Значит, не сдадите. Езжайте яблоки собирать в центральную Украину. Физически разовьетесь, умственно все равно у вас там пломба. Кому повезет, упадет с дерева головой наружу. Одной перегоревшей лампочкой на Земле станет меньше.
Это только увеличило нашу злость. Хотя истинная причина злости крылась в другом. Оксана Викторовна была совершенно свободным человеком. Свободной от морали, от зарплаты, от цен вокруг, от телевизионной программы, от интересов других людей. Мы завидовали. Мы так не умели. Мы завидовали ее красоте, успешности. Непробиваемости. Я заметил, к уроку английского в группе не оставалось небритых рож и грязных ботинок. На Оксану мы… настраивались, что ли.
А еще в руках у нее были необычные книги. Буковски, например. Половина института не знала, кто такой Буковски. Вторая половина никогда не видела, как по собственной воле читают Буковски в оригинале.

После зачета англичанка спросила, - почему ты не приглашаешь меня на свои концерты? Я люблю музыку.
- Какую музыку? – предложение было неожиданным, я растерялся. В сущности, я был обычным мальчиком из хорошей семьи, хоть и пел в популярной городской команде.
- Сладкую, – Оксана улыбалась.
- Мы не играем сладкую… Но… Вы приходите, Оксана Викторовна. В конце месяца у нас будут концерты в…
Преподаватель английского лениво перебила, - ты нахал. Женщину, которая тянется к тебе на расстояние носа, ты заставляешь ждать месяц! А вдруг за месяц я про тебя забуду? Как насчет сегодняшнего вечера?
- Сегодня группа не играет…
- Какая жалость. Да только я не собираюсь играть с твоей группой. Меня интересует солист. Накормишь меня ужином в приличном месте?
- Хорошо, - сказал я, чуть запинаясь, - куда вы хотите пойти?
- Куда скажешь. Мужчина решает, чего хочет его женщина. Жду тебя в 7. Заедешь за мной. - Оксана продиктовала адрес, наклонилась и поцеловала меня, задержав губы на щеке бесконечные для 17-ти летнего парня 2 секунды, - и не называй меня на «Вы». Иначе на Новый год я подарю тебе вязанные носки.
Я играл халтурку в некоторых ресторанах города и неплохо знал расклад и цены. Поэтому кабак выбрал быстро. Если что, если не хватит денег на вечер, там можно договориться и потом отработать.
Мы вошли в зал и пошли к столику. И здесь произошло явление, которое в технической литературе называется «скачок звука». Оно знакомо каждому: вы переключаете телепрограмму и новый канал настроен тише предыдущего. Звук ступенькой проседает. В моем случае ступенькой просел ресторан. От Оксаны. Длинные ноги, глубоко посаженные глаза, умело вдавленные макияжем в собственную тень. Копна светлых густейших волос и маленький черный бант в них. Черное узкое платье до колен, белые туфли и белоснежная сумочка с золотой каймой. Все смотрели на нее.
Я с трудом сдерживался, чтобы в возникшую паузу не ускорить шаг и не спрятаться за столиком, пока меня не заметили. Моему простенькому прикиду долгие взгляды были противопоказаны. И тут я сообразил, взгляды уже переключились на меня. И катастрофы не произошло. На меня смотрели без иронии, внимательно и молча. Стараясь понять, что за фраер зацепил такую телку.
Это был первый урок от учительницы английского. В глазах незнакомцев мужчина выглядит так, как выглядит его женщина. Она королева, значит и ты – король. Даже, если ты на правительственном приеме сидишь в шортах и с удочкой.
Второй урок сформулировать сложнее.
Мы встречались несколько месяцев. Меня тяготила разница статусов и возможностей. Как-то в Художественной галерее я купил деревянную фигурку, инкрустированную серебром. В восточном стиле. По студенческим меркам стоила она как стадо слонов с махараджами сверху. По меркам же Оксаны подарок был сопоставим с сапожной ложкой.
Она повела себя безупречно.
- Слушай, какая прелесть, - сказал она. – Не знала, что у тебя чудный вкус и чутье на стиль. Местные человекообразные не понимают стиля. Здесь не любят индивидуальность. Ты наверно и скидку выбил у этих дебилов? Какой ты молодец. Нечего кормить автохтонов. Путь копят на новую коногонку пустой стеклотарой… Боря, а можно я подарю ее маме? Ну, пожалуйста, пожалуйста!
Простенький спич, но я повелся. Оксана вывернула дешевизну изделия (все-таки относительную) в мое достоинство. Теперь, если бы цена вдруг всплыла, не покупатель был беден, а продавец был глуп. Упоминанием же мамы Оксана ловко отмазалась выставлять фигурку у себя.
Все равно, я решил тратить на нее столько, сколько смогу заработать сам. И когда мы выходили в люди, норовил свернуть вместо дорого кабака к друзьям «на хату». На нормальные вечеринки а-ля общага. Оксана, если была в настроении, не артачилась. Она умела мыть посуду как все, или незаметно вывести блевать захмелевшую девчонку.
Однажды на вечеринке кассета в видаке оказалась без дубляжа. Я сказал Оксане, - пересядь к видаку поближе, будешь переводить. – Она не двинулась с дивана и смотрела на меня с презрением. Ее глаза охладились до абсолютного нуля по всем шкалам сразу.
Я взбесился. Я решил, она поставила меня на место…
Прошло достаточно времени, мы уже расстались, и наконец я понял второй урок учительницы английского. Ты не должен заставлять свою девушку делать что-то для других. Тем более, публично. Пусть другие твои друзья. Захочет она, сделает сама. Но, если она делает что-то для тебя, ты не можешь «передать» ее кому-то еще. Это не твое, это тебе…
В середине 90-хх Оксана родила Володе дочь. Володя, как ни банально, был бандитом. Что действительно удивило, бандитом с совестью. Уволенные с его завода еще год получали продовольственные пайки. Бесплатно.
Володя умер в нулевые, онкология. Оксана замуж больше не вышла. Желающих хватало, но вот не вышла.
Я помню ее и ее уроки. И надеюсь, выучил их.
С Днем учителя Оксана Викторовна.



КАРАВАДЖО

Однажды я пришел в гости к друзьям. Пришел неудачно, им понадобилось отлучиться на полчаса. Они оставили меня ждать. В комнате сидела девушка. Она тоже пришла в гости. Мы, два незнакомых человека в чужой квартире совершенно не знали, о чем говорить. Девушка носила светлые волосы в мелкую косичку. Волосы напомнили бабушкин полотняный рушник. Немного серый, с крупной текстурой и изящной волной домотканых полотен. Еще имелся нос с маленькой горбинкой и васильковые, как узоры на новой скатерти, глаза. Я из последних держался, чтобы не брякнуть что-нибудь о погоде. Я открыл книжный шкаф и взял первую попавшуюся книгу. Ею оказался альбом с репродукциями ван Дейка.
- Любишь ван Дейка? – оживилась девушка.
- Нет, - честно ответил я.
- А кого любишь?
- Не знаю, я в живописи не очень. О литературе я могу что-нибудь сказать всерьез, я читал книги. И о музыке могу, я слушал. А картины видел в основном в интернете. Или на открытках. Судить о художниках по открыткам…
- Все равно, что судить о котах, по фаянсовым копилкам с бантиком, - согласилась девушка, - и что, ты не разу не был в музее с настоящими картинами?
- Был. Но там сразу и много. Я не переварил.
- Но кого-то из художников ты знаешь?
- Знаю, конечно. Рафаэль, Рубенс.
- Мне нравится Рубенс, - сказала девушка. – Я иллюстратор. В профессиональной среде недолюбливают Рубенса. Он был сыт, доволен и успешен. Рисовал в здравом уме и твердой памяти. Не отрезал себе (и кому-нибудь) уши, жил спокойно, без срывов. Умер своей смертью. Этого ему не простили. У нас принято считать, за талант, за гениальность нужно расплачиваться счастьем. Но у Рубенса талант и есть счастье. Умелое, уверенное счастье. Он не мучался. А творец, который не мучался для разных жлобов вокруг кажется неполноценным.
- Нет, я к Рубенсу не дышу, - ответил я, чуть подумав. - Его народ воевал с Испанией, а пан Питер бойко рисовал элиты по обе стороны фронта. Бизнес на крови. Своих и чужих. Как так можно? И были ли у него «свои»? Он говорил, для него главное в войне «сохранность личного имущества». Его письма заказчикам - сплошные сметы. Он торгуется за каждую ногу. В смысле, если ноги на картине нарисуют ученики, это будет стоить столько-то, если он сам – дороже. И ноги, и лица, и остальное он высчитывает. Мясная лавка какая-то.
- Ну, да. Раз Бог дал человеку талант, человек в благодарность должен раздавать красоту, талантом произведенную, бесплатно. Ты так считаешь?.. Бог с небес посылает таланты, это правда, а холодильники со жратвой не посылает. И Бог совершенно прав. Зарабатывать люди должны сами. Иначе зачем им руки и ноги, которые тебя раздражают на картинах Рубенса?.. Ты в больницу придешь, тебя дежурный врач смотрит – одна цена. Профессора вызвать – цена другая. Так и с картинами. Рубенс руководил большой мастерской. И он был честен с заказчиками, он открыто обговаривал долевое участие мэтра.
- Убедила. И все равно я думаю, талант… он для радости, а не для сытости.
- Не поняла, почему ты противопоставляешь радость и сытость?
- Не знаю, - растеряно сказал я. – Так бывает часто, чем человек талантливей, тем больше заноз у него в сердце, тем труднее его жизнь.
Девушка рассмеялась. – Меня зовут Ирина, - сказала она.
- Я - Борис.
- Борис, в «Покровских воротах» помнишь один персонаж рассказывает о поэтах, и его поэты как один больны и несчастны?
- Помню, конечно.
- Не так это. Мы придаем значение обычным деталям в биографиях известных людей. Масштаб этих людей, увеличивает масштаб их частной жизни. Делает детали значительными. Черты характера, поступки, болезни. В реале художники, поэты болеют, ворчат и недоедают не чаще водителей троллейбуса.
- Пакости великих людей точно больше пакостей кондукторов. У великих возможностей больше, – сказал я, - Иосиф Бродский как-то приложил Наума Коржавина: «плохой, очень плохой поэт». И Коржавину после слов Бродского пришлось начать новую жизнь с черной меткой.
- Бывает, - пожала плечами Ирина. – Кстати, Рубенса импрессионисты терпеть не могли, честили его почище Бродского.
- Кого не люблю, импрессионистов… Их ценят, они увидели жизнь в новом цвете, открыли его. Я их цвет каждую осень «открываю», с первым кашлем. Когда нос заложен и глаза слезятся. Мир сквозь сопли кажется дождем на стекле. Поэтично… Изобрели бы Нафтизин на 100 лет раньше, не было бы никакого импрессионизма.
- Ты действительно не силен в картинах, - засмеялась Ирина.
- Не силен, - согласился я. - Мне и «Джоконда» не нравится. Щеки большие, рот маленький. Взгляд, как у кота, который кактус с подоконника свалил, а теперь втыкает в окно с видом, что он с утра голову не поворачивал.
- Леонардо с тобой согласен, - весело сказала Ирина, - он перед смертью поделил свое имущество на две части: важное и неважное. Важное – книги, инструменты завещал любимому ученику. Остаток – другому ученику. «Джоконда» в важное не попала!
- Вот! Старик был умнее, чем о нем думают. И таки разбирался в живописи.
Мы рассмеялись.
- Подожди, - спросил я, - книги, инструменты… а деньги?
- Не было их у Леонардо. В сравнении с Микеланджело почтенный да Винчи жил скромно.
- Микеланджело богатый?
- По современному курсу его состояние примерно 50 миллионов евро.
- Я что-то припоминаю. Отец спрашивал помощи у него, у Микеланджело, тот деньги послал, 100 монет вроде, но с запиской: «Ну, и говно вы, папенька. Мне, можно сказать, жрать нечего, а они субсидию просют».
- Приврал. Скуповат был, да. Но, во-первых, деньги он таки отправил. Во-вторых, давай не будем судить о характерах людей через полтысячи лет после их поступков. Мы не знаем деталей… Рубенса ты отшил, импрессионистов отшил, да Винчи тоже, но кто-то тебе нравится?
- Нравится. У Караваджо есть картина «Давид с головой Голиафа». Очень нравится. Там человека убили, он умер, но продолжает чувствовать, как это паршиво, когда тебя убили. Никогда подобного не видел. Я знаю, Караваджо нарисовал свою голову. После этой картины понимаю, в душе у него был вечный ад.
- Его «Успение Марии» видел?
- Нет.
Ирина достала телефон и нашла нужную картину. Пока я ее разглядывал, девушка сказала:
- Вот. «Успение Марии» - смерть и вознесение Богородицы.
- Не вижу Богородицу и вознесения. Вижу женщину и смерть.
- И все?
- Нет… женщина лежит как-то неестественно, будто парит в воздухе. И свет странный. Не понятно откуда он.
- Ты молодец - сказала Ирина, - мы не знаем, как произойдет Вознесение. Оно таинство. Но картина нарисована так, мы уверены – оно произойдет обязательно. Еще миг – и начнется. Закрой глаза и ты почувствуешь, как женское тело качнулось вверх. Мастерство художника высшей пробы.
- Пожалуй… Но смерть на картине я чувствую отчетливей.
- Фишка Караваджо. Он сделал смерть важнейшей частью Вознесения. Ведь не умерев, мы не воскреснем. За смерть крупным планом художник получил по шее от современников. Здорово получил. Не раз. Не хотели они Богородицу пачкать смертью… И за свет тоже получил. У Караваджо часто невозможно локализовать источник света. Он не от солнца, не от факела, не из окна. Он само по себе. Свет у Караваджо – Бог. Светит лишь там, лишь на тех, на кого хочет…
Я запомнил разговор с Ириной. Философия Караваджо, сформулированная Ириной: «Свет - Бог» полностью отвечала моей нелюбви к мраку. Я пересмотрел его картины… Микеланджело Меризи де Караваджо… Везет итальянцам. Уже фамилии делают их художниками. Тициан, Рафаэль, Тинторетто, Микеланджело, Гамбино, Вито Дженовезе… Последние двое – нью-йоркские мафиозо, главы бандитских семей. Но и эти итальянские имена звучат как звучит каталог престижной галереи. Впрочем, большое искусство и большие бандиты всегда рядом и без лингвистики. Караваджо, кстати причастен к тому, и к другому. Ему вынесли приговор за убийство.
Меня это не волнует. Нет, волнует. Сказать, что, забрав одну жизнь, одну душу ножом, он кистью вдохнул свет в миллионы других душ, и это перевешивает, было бы красивой глупостью. И все равно, он мне очень нравится.
Секрет бессмертия Караваджо в том, что он одной крови с теми, кого рисовал. Он спустил живопись с небес на землю. Он не над картинами, как Рафаэль. Не сбоку, как Микеланджело. Он не картограф людского естества, не внутри искусства, как Леонардо. Караваджо сам искусство. Он автор и персонаж одновременно.
Моделями для его мадонн служили проститутки. Богородицу он нарисовал с трупа утопленницы. Его апостолов можно встретить в любой тюрьме. Их тела слабы, словно тела воров в законе, изможденных туберкулезом. Но во взгляде их, только присмотрись, ты увидишь непреклонную решимость защищать право на жизнь по своим «понятиям».
Караваджо оставил сладкую созерцательность Рафаэля, и шагнул с картинами подмышкой прямо на улицу. В лужи и ямы. В кабаки и подвалы. В судьбы и смерти. Высокий смысл библейских сюжетов он насытил людскими мотивами, отчего небесные события оказались кровно связаны с жизнью обычного человека. Обычный человек стал адресом и соучастником искусства. После Караваджо уже навсегда.


ОТЕЦ

Я поздний ребенок. На родительской встрече первоклассников моего отца чуть не приняли за директора школы. Он был старше папиков моих друзей лет на 25. На целое поколение. Я стеснялся его. Он казался мне несовременным и слишком простым.
Он появился на свет в голой русской деревне. Где нищета и водка служили привычными спутниками жителей. Как Солнце и Луна.
Отец отца, мой дед (я никогда его не видел) работал в колхозе бригадиром. Должность хлебная, но дед ушел на войну и попал в плен. Почти сразу. Бежал к своим. Свои на радостях отправили его в ГУЛАГ. Изменник Родины. История обычная для того времени. Я знал о том времени только из глупых черно-белых фильмов И вздрагивал, когда оно прикасалось ко мне вживую. А оно прикасалось.
Отец, выпив рассказывал одни и те же истории. Рассказывал без прилагательных. Семья - мать (моя бабушка) и четверо детей, двое парней и две девчонки, голодали. Соседи может и помогли чем, бедный человек смелее богатого, но у всех вокруг жрать было нечего.
Немцы открыли в деревне церковно-приходскую школу. Единственный отдых от холода, голода и сырости. В не топленной школе голод и холод отступали под горячим сопением отца над математической задачей. Единственная его радость тогда: догадаться, сколько осталось яблок на тарелке в контрольной из стертого учебника. Помните условия? На тарелке лежало 13 яблок, Коля взял на 2 яблока больше, чем Наташа, Наташа взяла на одно яблоко меньше, чем Оля… Оли и Наташи стали его настоящими друзьями на несколько лет. Помогли выжить.
Война закончилась. Отхлынула, словно грязная вода сквозь горло канализации. Грязь осталась. В семье мало что изменилось. Напротив, стало хуже. Вернулся дед. Вернулся доходягой после каторжного рудника. Прибавив лишний рот. Старший брат отца не выдержал нужды и сбежал в Ленинград. Его мать, моя бабушка, плакала. Старшему исполнилось 15, он работал в колхозе на полную катушку. Кормилец. Через год бежал и отец. До Ленинграда, куда его звал старший в тайных, на адрес одноклассницы, письмах, денег не хватило. Отец бежал в райцентр. К родному дяде.
Дядя Алеша работал начальником райфинотдела. Не очень представляю, что это. Но отец, когда называл его должность, всегда поднимал указательный палец вверх и делал паузу. Дядя с женой отпихивались от бедного родственника. Правда детей у них не было, и отец умолил их взять его «казачком». Началась жизнь, красочно описанная Чеховым, - Ванятка, покрась сарай, - кричал дядя Алеша, - Ванятка, почисти мне пальто, - в такт приказывала его жена… Отец мыл, чистил, готовил, отпаривал. Бегал в магазин и аптеку. День и ночь. Вытаскивал во двор перины, которые весили как он сам. Тер стеклышком деревянные полы. Полы не терлись, зато до крови терлись коленки. Занятие ему подыскивали всегда. Отец терпел. Дядя Алеша обещал устроить его в техникум. И устроил… в другой город. Очень дядя с женой хотели избавится от чужого ребенка.
В другом городе отец бы не выжил. Он спрятался на неделю у приятеля, потом пришел к дяде, будто только приехал с экзаменов, и сказал, что не поступил. Дядя Алеша, недолго думая сдал отца в интернат.
На выходные из интерната отпускали домой. Отец три недели не ходил. А на четвертую ходил. Раз в месяц шел в свою деревню, в дом, где родился. Шел или ехал, не знаю. 26 километров. Чаще, чем на раз в месяц не хватало сил. Странные это были визиты. Он домой ничего принести не мог. И дома ему ничего дать не могли. Ни крошки, ни варежки. Новостей в полумертвой деревне не было в принципе. Отец приходил, ночевал молча и уходил. Будто собака. Зачем ходил? Другие ходили «домой», и он ходил. Человеку нужно прикасаться к дому. Пусть немому и голодному дому. Обязательно.
Институт он выбрал по одежке. Тогда студентам ВУЗов выдавали форменную одежду. В Горном шинели были самые длинные и самые теплые. Отец их и предпочел. Сдал экзамены, прописался в общаге, перезнакомился с такими же как он, тощими, но полными надежд ребятами. В широких штанах, с волосами, зачесанными назад. Они улыбались друг другу почерневшими, щербатыми от недоедания ртами. И все равно их улыбки были светлыми.
Начались занятия. 2-го сентября пришла телеграмма. Мой дед-доходяга умер. На товарняках туда-сюда отец съездил на похороны. На товарняках потому, что на билет денег не было. В дороге простудился, пневмония. Слег на 2 месяца. Но нагнал товарищей быстро. У отца оказался математический ум. Ему нравилось, что законы математики не зависят от людей. От родственников или богатых соседей. Учился он упорно и легко одновременно. Ко второму семестру его избрали комсоргом курса. Несмотря на анкету с ЧСВР.
После института, наплевав на распределение, он сбежал в Украину. Устроился инженером на большой завод. В командировки гоняли его по всему Союзу. Отца устраивало. Работать он хотел. Теперь, когда все зависело от него, не от немцев, не от дяди, он работал до обмороков. Он рассказывал, - Казахская степь, карьер, ветрище, передо мной дохлая «железяка»… железяка весит как половина Германии. Людей нет, только два помощника. Одного фамилия Кишкинбеков, второго – Сисибаев. И времени у меня до выходных, чтобы «железяку» завести.
Железяка завелась. Была у отца потрясающая способность доводить дела до конца. В любых условиях. В Польше, куда он приехал закрывать рекламацию, он попал на рудник, где директором назначили бывшего лагерника. Директор смотрел на каждого советского, как на сталинского вертухая. С той лишь разницей, что теперь директор мог дать сдачи. Напарника отца, замечательного мужика Толика Онищенко, поляки избили до лежачего состояния. Фамилия не понравилась украинская... Отцу нет еще 30-ти, чужая страна, серьезная поломка - могут погибнуть люди, поляки и так злые на говно, которое им поставил совок, так еще директор зарядил работяг на саботаж. А напарник в больнице. И все равно, через два месяца рудник заработал штатно, отец справился. Предварительно послав директора и запустив испытания под свою ответственность.
В официальной бумаге, в графе «от Советского Союза» отец поставил свою фамилию. Случись такое со мной, я бы считал этот день пиком, триумфом. Но он рассказывал о подписи спокойно, с юмором. С бОльшим энтузиазмом он говорил о следующей командировке и о визите в пражское кафе, в котором сиживал Ярослав Гашек.
Постепенно отец стянул к себе родственников. Зарабатывал он уже много, квартира, машина… Родственники разбрелись по стране, но не роскошествовали и на хлебный зов приехали охотно. Было время, когда в большой отцовой квартире жило 13 человек – 4 семьи…
Родственники не то, что не любили его. Любили. Но считали его жестким. И не светским совсем. Да, на "умных" разговорах он зевал. До конца жизни отец, виртуозный технарь, не знал обычных «гуманитарных» вещей. Если ему нравился фильм, он говорил: «Молодец директор фильма». О существовании режиссера он не догадывался. Книг не читал, он их перемалывал. Словно это экспедиционный паек, и нужно усвоить каждую крупицу. Вплоть до выходных данных. Как-то он прочел японский детектив, и я, подтрунивая над его хронической неспособностью к иностранным языкам, спросил, - как звали главного героя? – Отец вздрогнул, потемнел, махнул рукой и вышел из комнаты. Мы с мамой рассмеялись. Ночью, часа в 3 отец разбудил меня и назвал героя. В этом был весь он. Не заснул, пока не вспомнил. Книга, кстати, лежала на кухне, он мог бы подсмотреть, но это не пришло ему в голову.
Технические идеи отца принесли ему зарубежные патенты и отличный приварок в виде авторских за изобретения. Исключительный случай для совка, отец умел получать прибыль с идей. Благодаря его «железякам» наша семья считалась обеспеченной. Я подростком угонял его тачку, это была лучшая машина среди знакомых и коллег.
Я жил совсем другой жизнью. Без «железяк». Я знал, кто такой Герман Гессе, мне снилась «Стена» Алана Паркера. И у меня была гитара. И пару поклонниц. Хватит, чтобы почувствовать себя королем. Пусть не рок-н-ролла, пусть кочегарки, но королем. Мне нравились ощущение братства после концертов. С мечтами, с разговорами сразу обо всем.
Мы часто спорили с отцом о моем будущем. И ссорились. Он считал характер, последовательность и ежедневный труд основой карьеры. Он терпеть не мог размышлений «вообще» и требовал конкретики и ответственности даже при покупке городской булки. У него не было времени на «вообще». У него между проблемой и ответом на нее проходила миллисекунда. Без потных и бесплодных совещаний, он делал первый шаг немедленно. На свой страх и риск. Он был ледоколом. И тащил других. Не звал, именно тащил по фарватеру, который считал правильным. Хотя другие могли наметить иную дорогу. Его считали не чутким поэтому.
Мое будущее отец прочертил на 15 лет вперед. Договорившись заранее с работодателями о трудоустройстве и росте. Знакомых у него была куча.
Я пошел своей дорогой, и мы не разговаривали несколько лет. Потом я женился на Юльке. Я понял, вдохновения, полета, достаточно, если ты один. Если у тебя семья, главное в жизни мужика - эффективность. Даже если это эффективность трактора. Тем лучше... Ответственность за близких примирила меня с отцом.
При встречах на ДР или Новый год я все равно подсмеивался над ним. Он носил костюмы эпохи Никиты Сергеевича. На серьезное мероприятие с протоколом и иностранцами мог прийти в зеленой рубашке с коротким рукавом навыпуск и желтыми цветами вокруг карманов. Ему было удобно, остальное не волновало.
Родственники тоже подсмеивались над ним. За глаза. Прямо боялись.
Но когда отца не стало, вдруг оказалось, ни у кого из родственников нет телефонного справочника. Обычного городского справочника. Он был им не нужен. Когда им требовалось что-то, например, найти толкового врача, оформить пенсию в Украине, разменять квартиру, нормально продать тачку, отмазать кого-то от ментов, написать в ЖЭК, купить овощи на зиму по оптовым ценам, привести кирпич и еще тысячу проблем, они звонили отцу. И он решал.
Он не умел любить их вслух, наружу. Но всегда думал о тех, кто рядом.
Когда его не стало, его телефон я взял с собой. Автоматом. И пару месяцев отвечал на просьбы, которые шли эхом на его симку. Меня они бесили. Почему я должен заниматься ими? Я потихоньку отпавадил родственников, знакомых звонить мне, выключил телефон и успокоился. Но однажды, где-то через год, на большом семейном торжестве, из тех, где собирается с полсотни людей; собирается целиком ветвистая и сучковатая семья и все, кто вертится вокруг нее; когда троюродные дедушки встречаются с троюродными бабушками впервые после потопа, я услышал в курилке, - Да, Борька не в отца…
Сказано было обычно, без осуждения. Но у меня больно сжалось сердце.


ВОЗРАСТ

Не знаю, как это происходит. Перебираю профайлы. Ищу коллегу для… неважно. Так эта, эта… Эта ничего, но она 80-го года рождения, молодая совсем. Почему дальше написано, что ей 40? Ей сейчас 40? Как 40? 80-го и 40? А я какого? Так я же старше. Я старше 40-летней. Когда? Как так получилось? Что? Когда? Маме моей 40 вот только. Я ей пятерку по языку… У меня по языку всегда дырка в пространстве. Особенно запятые. Я тогда постарался и на мамины 40 принес пятерку с выпускного. Но если я старше мамы, кому нужны мои запятые?
Не знаю… Для меня девчонки 80-хх – и сейчас девчонки. А мальчишки – мальчишки. Я сам…
Вечная тема и вечный вопрос. Возраст. Когда он успел раздуться и затвердеть? И почему никто вокруг не звонил в колокол, мол, тебе уже… Никто не кричал, не махал руками.
Мы с друзьями оставались мальчишками друг для друга. Может в этом? Или в том, что я худой и в джинсах. И сразу прошу меня на «ты». И меня на «ты» и по имени, как пацана… И нет возраста. А потом вдруг находишь его в чужой анкете.
Нельзя так с возрастом. Сразу. Надо подготовить человека. Чтобы… Чтобы сказать ему, что Гэри Мура уже не слушают. Никто не слушает. Кроме вас, папиков… Кого? Мура. Нет я про другое слово. Оно это я? Да. И давно.
Давно? Давно? Почему никто не сказал? Что вы за люди?


ПЕСНЯ ПРО ЛОДОЧКУ

В субботу у мамы были гости. Три бабушки в зеленых кофтах и желтых париках а-ля завуч на партсобрании.
Я приглашенный официант.
Гости пили чай, ели медовый тортик и обсуждали уход Америки из Афганистана.
Разговор на социальной дистанции был несколько фантасмагоричен. Потому, что трое из четырех бабуль нэдочувалы. Одна так совсем. Тему уже закончили, перешли к другой, а она говорит вдруг, - Валя, шо ты мени сказала?
И это как бы рефрен заседания.
«Валя, а шо ты мени сказала» через паузу со сдвигом по смыслу и по любому поводу нервировало присутствующих. – Лена, ты достала, - сказала наконец старшая бабушка, - или ближе сядь, или повернись здоровым ухом.
Та обиделась. Мне стало ее жаль, я скачал программу усиления звука и дал «Лене» свой телефон с длинными наушниками. Вместо слухового аппарата.
Здесь важно ловко расположить телефон, чтобы звук собственного голоса не отбивал эхом. Пробовали по-разному. И «Лену» вертели, и телефон, и сами испытывали. И вот нашли оптимальную точку.
- Ну, - спрашивает старшая бабушка, - чуешь?
- Все слышно, - кивает пациентка - хорошо.
Бабушки вздохнули и продолжили про крах госдепа и героиновый трафик. Потом почти перешли к экспедиции на Марс и ценам на картошку, как вдруг «Лена» внимательно посмотрела на Валю и говорит, - Валя, а шо ты мени сказала, когда я пришла?
Дулись на нее недолго. Ибо настало время воспоминаний. И собрание захотело услышать студенческую песню про лодочку. Я не мог ее найти. Слов никто не помнил, а мелодия у каждого своя. И про корабли искал, и про волны искал. И про берег, и про шторм, даже про ледокол искал. Глухо. Не та.
Когда «Лена» задумалась и говорит, - девки, то ж не про лодочку, то ж, наверно, про палубу!
- Точно! – закричала старшая бабушка, - про палубу, твою мать! Ленка, ты молодец.
И через секунду квартет, у которого из сопровождения одно ухо и два зуба на всех затянул в полный голос:

Ах ты, палуба, палуба,
Ты меня раскачай,
Ты печаль мою, палуба,
Расколи о причал.

И замолчали. Вспомнили. Не песню, жизнь.
- В наше время, - сказала мама, - ребята другие были. Мы ребят не боялись. Направо от нас юристы жили. Иду утром на занятия, кто-то из ребят окно откроет, кричит мне, - Ты посылку из дому получила? Я получил! – Масла даст или яиц. За хлебом ходили в ларек к Соломону. Куплю буханку, пока до общежития дойду, половину общипаю а в общежитии девчонки ждут. Иду обратно. – Соломончик, - говорю, - дай мне булочку, здесь не хватает немного, я завтра донесу. – И очередь, очереди большие были, раз-раз, передаст мне монетку. Я не просила, сами передали. Соломончик посмотрит строго, говорит, - отдай людям деньги! – и даст мне булочку на мои… Однажды я на каникулы ехала, собиралась на утро, ребята остановились под нашим окном, не знакомые совсем. До рассвета стояли. А утром пошли на вокзал со мной. Меня дядя Ваня провожал, посадил в поезд и повел ребят к себе в столовку…
А дальше каждая бабушка рассказала свою историю. Старую, но про хороших людей.


УКРАИНСКАЯ СТЕПЬ

Улица из хорошего района кончается забором или дорогой. Улица на окраине кончается бабочкой на водопроводной колонке и свалкой в траве. Дальше степь.
В генах дело, в чем-то еще, не знаю – меня волнует, тревожит степь. Она сама по себе. Лес для грибов, для прохлады, для глухой тени. Море для отпуска и истомы.
Степь сама по себе. Нет в ней маршрутов, целей. Куда ни поверни все одно выйдет прямо.
Чудаки считают загадочным «Солярис», инопланетный океан, далекие миры. А ты на Земле пройди тощей улочкой до последнего дома со сгоревшим сараем, до коз и коров на лугу, позади переезда. И выйди в степь. Наступи на нее. Сразу ничего не произойдёт. Потом только увидишь, из-под башмаков брызнул паучок и семеня понесся прочь. Держится за поясницу, ругается, лазят тут ротозеи, а ему эвакуация. Куст, короткий и жесткий вздыбил листья навстречу, словно включился в розетку и разжался. Соринка или веточка прыгнула на шею тебе, за воротник. Неприятно. И пыль. Минуту всего ты в степи, а уже пот серой липкой пленкой распылили по телу. Кто? Вот это непонятно, в степи никого нет, но тебя все время кто-то задевает, трогает, шевелит. Пролетает над головой.
Ты смотришь насторожено, ищешь кнопку, рычаг. Нажал - и степь проявилась! Вышли существа, которые живут здесь. Стали в полный рост, смотрят без страха. Да только не нашел еще никто кнопку, чтобы раскрыть степь. И тебе надоело искать. А может понял ты - по-другому открывается степь. Когда забываешь координаты, календари, часы, имена. И все вокруг, оставаясь неизвестным становится вдруг понятным. Потому, что не спрашиваешь больше: «что это?», «зачем это?», а забываешь зачем ты сам. Потому, что неважно. Плеснешь на голову и плечи теплой воды и идешь широко туда, где трава выше и гуще; где дерево, словно утка утят, собрало рядом со стволом несколько побегов. Стоишь на холме и смотришь не на солнце и волю, на крошечную букашку, она уселась на локоть. Ты садишься на бугор рядом с ней. Сейчас ты в одном масштабе с миром, в котором живешь. Наконец. Как миллион лет назад. Когда букашка впервые села на человеческий локоть. И ты счастлив. У тебя еще миллион лет в запасе в августе в степи.




КОШАЧЬЕ КРЕСЛО

Окно в Юлькиной комнате чуть выше верхушек деревьев. Если не подходить вплотную и не смотреть вниз, асфальтового города совсем невидно. Но Юльке мало внешней зелени. На окне у нее стоит цветок. Цветок в смысле кактус или герань. Я не очень разбираюсь в этом. Кочерыжка в горшке. Странное дело, Юлькины цветы никогда не похожи на нее. Она хрупкая, тонкая, как карандашный рисунок. А цветы у нее приземистые, с короткой шеей борца и густыми листьями. Что-то от первобытных динозавров. Я боялся каждого из них. Однажды я гладил брюки на подоконнике рядом с цветком и видел, как на чешуйчатом стволе от гнева набухли жилы.
У окна стоит стол, а у стола – Юлькины тапочки. Она любит работать босиком. Даже зимой сидит за столом в носках, скрестив лодыжки, и постукивает ребром ступни по тощему половику. Половик медленно отползает к пустому креслу в изголовье кровати. Мой кот избрал его своей резиденцией. Когда кот умер, кресло осталось пустым. Даже пульт на него не кладем. Я благодарен Юльке за это. Хотя она не любит кошек.
Мы с котом въехали к ней в середине 90-хх. Здесь, в съемной однушке полезная площадь измерялась квадратными миллиметрами. Кот, его горшок и две миски сразу заняли половину периметра. Во второй половине существовали мы. С плешивым диваном на тощих ножках; с половником вместо ложек, которым мы по очереди ели сотэ из эмалированной кастрюли; с двумя коробками видеокассет (свою я подписал «мое», а Юлькину «всякая срань», Юлька под «мое» тут же дописала «говно»): с посиделками на роту.
Посиделки мы называли «трамваями». Посадочных мест в однушке не хватало, и часть наших гостей стояли в коридоре под вешалкой. Они держали тарелки в руках, а стаканы и бутерброды аккуратно опускали в карманы одежды, висевшей вокруг. Не соблюдая именное соответствие. Поэтому стаканы и чашки у нас не приживались. Гости надевали свои куртки и пальто и уходили, унося по незнанию чужую тару. Иногда они завтракали случайно найденным в кармане бутербродом.
Нас все устраивало. Наше «мы» стало важнее любых событий, гостей, случайностей и возможных катастроф. «Мы» вселило в нас спокойную уверенность и счастье. Мы теперь знали, каждое событие вокруг обязательно закончится хорошо.
Случались, впрочем, и неприятные новости: оказалось хождение по продуктовым магазинам со списком в половину экватора, воскресные уборки и строгость семейного бюджета, тоже часть любви. Я взрослел с Юлькой не по дням, а по часам. У нее никого не было. Само собой пришло понимание, доброта к близкому человеку не может быть через запятую, не может быть дискретным актом, как поцелуй или подарок к дате. Любить нужно непрерывно. Чтобы из щелей пауз не вылезли крысы…
Квартира давно другая. И Юльки здесь нет. Но вчера утром я поставил ее тапочки к столу.
Я очень хотел, чтобы она осталась, но каждый день уговаривал уехать. Юлька хотела уехать, но уговаривала себя остаться.
- Я устал от этой шизофрении, - сказал я наконец, - давай, Юль, выбирайся. Здесь война. Кнопка «Выкл» здесь сработает не скоро. Если вообще… выбирайся. А пока тебя не будет, я построю нам новый дом.
- Деревянный, как я мечтала? – улыбнулась Юлька.
- Нет. В деревянных пусть живут простолюдины. А ты у меня панночка. Ты должна жить в большом каменном доме. С двумя башенками. В одной будешь ты, в другой – твой портрет, нарисованный росой на живой траве. Когда ветер тронет ее, твое лицо улыбнется птицам. От дверей дома к высоким воротам в бронзовом заборе ляжет дорога. Шириной в четверку коней в ряд. Она разделит надвое бассейн из черного мрамора. А из белого я сделаю четыре клумбы. Каждую для своей части света. Я протяну к клумбам тропинки из стекла. Ты увидишь, это не тропинки, а прозрачные крышки аквариумов и оранжерей. Своим волшебным мастерком…
- Ничего не получится, - смеется Юлька, - без меня ты потеряешь свой волшебный мастерок уже через 5 минут. Как ты теряешь телефон, ключи и вообще все, что попадает тебе в руки. Чувствую, львиную долю разлуки я проведу с телефоном в руках, бесконечно помогая удаленному мужу отыскивать то майонез в холодильнике, то полосатую рубашку в шкафу, то колпачок от флешки.
- Так ты едешь?
- Да.
- Ура!
- Самое грустное ура, которое я слышала.
- Ты знаешь, я озвучивал ослика Иа лучше оригинала.
- Болван! Если ты не приедешь ко мне через месяц, я вернусь. Я вернусь толстой и глупой. В красном платье с белыми подсолнухами. И сразу спрошу: «А что, куры у вас не подешевели?»
- Я приеду, Юль. Или здесь все успокоится и ты вернешься. В своем обычном виде волшебной статуи в три четверти человеческого роста.
- Да.
Да... Почему Юлькины тапки так напоминают мне пустое кошачье кресло?





ЛЮБОВЬ К БОЛЬШОМУ КАМНЮ

Жил-был камень. Совсем юный. Однажды ему стало скучно, и он отправился в путешествие. Но путешествовать он не умел, сразу застрял и расстроился.

- Я говорю – я армян, а ти кто? Он малчит. Я вижу, он еврей. Пачиму он малчит?
Голос Ашота Тавадяна из коридора обстреливает мой сон прямой наводкой. Наверно в десятый раз за 5 минут. Ашот больше ничего не произносит, только: «Я говорю – я армян, а ти кто?». Произносит с нажимом, который продавливает дверь палаты и окончательно будит меня. Я быстро встаю, надеваю халат и выхожу в отделение. Половина восьмого вечера. В метре от двери на привале отдыхает группа из пяти стариков. У себя они открыли окно и пережидают проветривание. Процесс называется «коллективно пробздеться». Хотя деды стоят рядом, Ашот рассказывает историю каждому отдельно.
- Я говорю – я армян, а ти кто? Он малчит. Я вижу, он еврей. Пачиму он малчит?
Увидев свежие уши Тавадян переключается на меня.
- Днем дурака привезли. По скорой. С задэржка. Я ему говорю – я армян, а ти кто? Он малчит. Я вижу, он еврей. Пачиму он малчит?
Я с трудом после сна соображаю – у Тавадяна в палате новый сосед с закупоркой мочеточников. Сосед отказался заполнить национальную анкету. Ашот оскорблен. Во-первых, скрытность нарушает закон больничного товарищества. Во-вторых, если еврей не говорит Ашоту, что он, еврей – еврей, значит этот еврей думает, что Ашот плохо относится к евреям.
- 70 лет живу, - кипятится Тавадян, - что плохо я им делал? У меня внуки евреи. Пачиму он малчит? У меня «там» все друзья евреи… у меня «там» друг был…
«Там» значит в Армении. Значит Ашот собирается рассказать новую историю. Истории у него нескончаемые и бесконечно выдуманные. Он неудержимо хвастается, про машину, про дом, про влиятельных друзей. Хвастается не для того, чтобы набить себе цену. Просто Ашот старается сделать истории интересными, чтобы развлечь, чтобы развеселить коллег по несчастью. За это его рассказы любят. И все с ним на «ты».
- Извини, дорогой, я тороплюсь, потом дослушаю, - перебиваю я армянина.
Я действительно тороплюсь. Местный антибиотик превратил мой кишечник в мешок с мыльными стенками. Стоит мне шелохнуться и его содержимое норовит соскользнуть вниз, наружу. К тому же на ужин давали манную кашу и томатный сок. Они друг другу не понравились и решили съехать с адреса. Больница большая, до посадочной площадки далеко и я, чинно кивнув дедам, без паузы направляюсь к уборной. Но перед целью невольно торможу. Очень уж живописен вечер в урологическом отделении.
Это в терапии вечера вялые, бесхозные. В урологии конец дня наполнен смыслом и движением. Коридор отделения незримой чертой разделен на две части. Поток людей вдоль стен двусторонний. Ординаторская и кухня обозначают старт и финиш больничного круговорота. В одной колонне стихийно собрались старики, другая, встречная - заметно моложе. Старики с голыми ногами и «плавучими якорями» у щиколоток – мочеприемниками. Их ставят после операции. Вешают на шею бинтовой повязкой. Мочеприемник метровой примерно трубкой подсоединен к катетеру, который на 10 сантиметров выглядывает из мужского хозяйства. Внизу он оканчивается пакетом, с одного бока прозрачным. Чтобы врачи наблюдали урину пациентов в реальном времени. Изюминка в том, что мочеприемник и белье несовместимы. Натянуть трусы или кальсоны, если между ног до пола болтается шланг с двухлитровой емкостью в финале, практически невозможно. Единственная приемлемая одежда – халат. На голое тело. Но Донецк город пролетариев. Аристократические мужские халаты здесь не в чести. Поэтому стариковские халаты в нашем отделении женские. Кто у жены взял, кто у дочери. Седьмой день я здесь, но вечерний показ урологических мод поражает как в первый раз.
Ветеранская колонна следует в концентрированном молчании. Все истории рассказаны в палате. Во главе процессии Владимир Борисович. 77 лет. Халат у него темно-синий с серебряными искрами. Плечики подняты и прошиты. Кокетливый поясок оканчивается тряпичными колокольчиками, ниспадающими на колени. За Владимиром Борисовичем семенит Гера. Самая сволочная личность в отделении. 68 лет. Крошечный мужик без бедер и плеч. С цилиндрической, как конвейерный ролик, головой, начисто лишенной волос. Когда Гера стоит, его путают с подержанным рулоном обоев, прислоненным к стене. Когда идет –  огромный зеленый халат сползает с его плеч, обнажая высохший до костей торс. Прикид сбивается к ногам и волочится по полу. Полная иллюзия, что навстречу вам выступил огрызок швабры с мокрой тряпкой. Гера эпицентр плаксивых скандалов, истерических жалоб и мрачных пророчеств. Следующий по списку дедушка Митроша. 84 года. Он в юбке. Халата он не нашел. Легкой летней юбке из белого когда-то сатина. Приталенной широкой резинкой. В коридоре прохладно и дедушка Митроша накинул коричневый шерстяной платок. На голое тело. В спину ему дышат два деда в красном бархате. Надо же, город миллионный, а вот вышло, два одинаковых халата встретились в одном мире. Голые ноги их хозяев, их седина, благородный цвет материи переносят нас в античный Рим.
Зачем бредут эти люди? Куда? Объяснение простое. В палатах урологии к вечеру становится совсем кисло. Процедуры закончены, капельницы откапаны, ужины отужины, книжки прочитаны, родственники разошлись. Унеся с собой свежесть и живые впечатления. Больные остаются один на один с жеванными постелями, исколотыми задницами, высокой температурой, тревогами и запахом урины. У кого-то из-под катетера протекает моча. Кто-то сливает мочеприемник в пластиковую бутылку и промахивается мимо горлышка. Кто-то сушит на батарее мокрую пеленку. Отчего аромат урологии приобретает стойкость боевого отравляющего вещества. Вечером любое место лучше больничной палаты. Даже больничный коридор. Но просто стоять в коридоре больно. Антибиотик бьет по почкам. Нужно расхаживаться…
Вторая колонна кардинально отличается от дедовской. В ней нет катетеров и халатов. Возраст процессии 25-55. Участники в спортивных костюмах. Движутся они резво, даже резко. Постоянно приседая, боксируя и подпрыгивая. Вечерняя тренировка общества «Трудовые резервы». Колонна занята важной задачей. Она пытается «родить». У каждого из этих «спортсменов» в почках или мочевом засел камень. Подробить его стоит от 20-ти штук рублей. По донецким реалиям две-три месячных зарплаты. Понятен интерес «спортсменов» родить самостоятельно, без дробления. Они пьют мочегонное жменями, пьют декалитры воды и всеми доступными способами трясут свои тела. Энергичность второй колонны несовместима с дряблостью первой. Два мира, два Шапиро.
Из ординаторской высовывается могучая фигура дежурного врача по кличке «Голова». Как-то пациент пожаловался ему на сильную мигрень, мол, голова болит целый день. – У меня всю жизнь болит, - немедленно ответил доктор.
Опытным взглядом «Голова» выцепляет своего «спортсмена», - Ну, что, родил? Опять нет? Пей больше. И булками шевели. Давай-давай-давай. Последний день жду, потом начну стрелять.
- Парад принимаешь? – медсестра Кира стоит у меня за спиной. Она в красной униформе.
- Ага, - отвечаю я, - кавалеров ордена святого Писуария на шею.
Кире шутка не нравится. Но я чист. У меня висит такой же «орден». Медсестре около сорока. Но возраст виден только в упор. Крепкое, ухоженное тело. Короткая стрижка, аккуратный носик, небольшая грудь, точно прорисованная попа. Рост 160. Такие четкие фигурки бывают у гимнасток. Кира дежурила в первую мою ночь после операции. Ночь тяжелую. Меня трясло, я зачем-то встал, пошел к подоконнику и грохнулся. Сестра заходила в послеоперационку 6 раз. Капала и колола. Меня не попускало. Тогда Кира поставила стул в ногах моей кровати, сказала, - Не волнуйся, я с тобой посижу, - села и моментально заснула. Форменную курточку она оставила в сестринской и спала в футболке. Вид женщины в «гражданском» успокоил меня. Я заснул сразу за ней. Есть что-то глубинное в мужской психологии. Мужик чувствует, если рядом с его постелью женщина, можно не беспокоится. Женщина нужное заметит и поправит…
После уборной мне предстоит пережить ключевое событие дня. Звонок маме. Я возвращаюсь в палату, киваю Тавадяну и мысленно составляю вечерний отчет. Палата моя почти игрушечная. На две кровати. Я здесь один. Мне нравится, что из центра комнаты сделав полшага можно дотянутся в любой угол. К холодильнику, умывальнику или окну. Еще нравится 8 (!) светильников и 8 выключателей к ним. 
Долго оставаться в этой палате я не собирался. «До пятницы» договорились мы с врачом. Но у маленького камня (4 мм в талии), который застрял на выходе из моей почки, обнаружился старший брат. Большой, матерый. 2,2 сантиметра. Он жил в мочевом пузыре, как рак живет в пещере. Когда мочегонные препараты столкнули маленький камень вниз, его большого брата укачало волной. Он проснулся, вылез из пещеры и со злости исцарапал мне слизистую. Я ходил в туалет с закрытыми глазами. Страшно. Не моча, а марганцовая вода, который мыли тарелку с буряковой икрой. Раздробить большой камень не получилось. Врачи разрезали мне живот, пузырь и только тогда достали большой камень. Теперь он лежал на второй тумбочке в целлофановом пакете. Овальный, со сточенными о стенки пузыря гранями. После него из меня торчали две трубки: катетер и дренаж. Я здороваюсь с ним в начале дня и прощаюсь в конце. Он молчаливый свидетель происходящего. Теперь, когда он видит меня снаружи, мне кажется, камень относиться ко мне с большим скепсисом. Мир, в котором я живу, действительно не очень. Что ж завтра придет новый день, может он принес удачу.

Проспать в больнице утром невозможно. Выпейте ведро снотворного - вас разбудят. Выпейте два ведра – разбудят. Умрите, вас все равно воскресят, разбудят и вставят термометр.
В 6.50 утра Кира включает в моей палате сразу четыре светильника. – Всплываем, - говорит она, - подъем!
Я просыпаюсь, принимаю градусник под мышку и смотрю на мочеприемник на полу. За ночь он раздался, опух. Будто его укусила пчела. Литра полтора я в него влил. Объем меня не волнует. Меня волнует цвет. Цвет поганый, темно-вишневый. Восьмой день после операции, а моча красная. Пора бы ей посветлеть. Интересно, что скажет врач?
В Голливуде мой врач брал бы Оскары чемоданами. За роли коррумпированных полицейских или палачей мафии. Короткий, широкий, с мутными глазами навыкат, надутыми багровой губкой щеками до габаритов плеч, и носом, который, словно космическая антенна, собирался раскрыться, но раздумал, и так и остался свернутой фигой. Если бы я встретил своего доктора в подворотне, я энергично отдал бы ему все ценное. И еще вызвал такси. За свой счет. Без лишних звуков. Кстати, скоро я понял, лишних звуков доктор не любит. Ни на вход, ни на выход. Он сам молчит, и чужую речь не празднует. Он напоминает глубоководную рыбу, которую насильно вытащили на поверхность. Обалдевшая рыба смотрит на мир и не находит слов, чтобы выразить удивление увиденным.
В истекшую неделю свидания с врачом проходили по шаблону: утром, без 5-ти восемь глубоководная рыба в белом халате вплывала в палату, смотрела огромными глазами на мочеприемник, потом на тумбочку, где лежали таблетки. Потом рыба кивала головой, и я по кивку сдергивал одеяло с пуза, чтобы рыба оценила послеоперационную повязку. После чего рыба выплывала из помещения. Я торопливо сыпал ей в спину показания термометра, подробности ночи и болевые симптомы, но белый халат неотвратимо, белым парусом, удалялся от необитаемого острова моей палаты. Я снова оставался один.
Сегодня процесс проходит по плану. Подход, кивок, отход. Корабль уплыл. Ладно, рефлексировать некогда. После доктора у меня остается всего полчаса на личные нужды. На душ в умывальнике, туалет, проведывание корешей и звонок маме. Я все успеваю и ровно в 8.30 стою у дверей перевязочной. В очереди я сразу за Колей, соседом. Он живет в палате напротив. Коля электрик. Двухметровый витязь лет под 60. Катетер у него уже сняли. Остался только шов. От пупка до лобка. «От Берлина до Камчатки» говорит Коля. Шов не позволяет ему носить обычное белье. Оно в поясе давило бы точно на свежий рубец. Поэтому Коля заворачивается… в скатерть. Дешевую китайскую скатерть с бахромой по периметру. Сбоку на бедре он фиксирует ее прищепкой. С чувством юмора у электрика порядок. Образу мужчины в восточной повязке он соответствует. Коля ходит по больнице танцующей походкой (насколько позволяет рубец) и мягко бормочет под нос «Джимми, Джимми, Ача, Ача».
Он из Моспино. Если коротко: Моспино - жопа мира. Нет, сейчас, когда есть маршрутки, это ближе. Но все равно далеко.
- Коля, у вас в Моспино знают, что Великая Отечественная уже закончилась и немцы ушли? Или на входе до сих пор староста со шмайсером аусвайсы проверяет? – подначивает Колю следующий за мной на перевязку дед в сиреневом халате.
- Они в Моспино молоко за оккупационные марки покупают, - вторит другой дед в коротком белом халатике намного выше колен. Такой прикид носили французские кинозвезды 70-хх.
- Ой, ой, - отбрыкивается Коля, - в центре живете и уже деловые…
От Моспино до больницы ехать два часа при попутном ветре. Туда-сюда уже четыре. Каждый день не наездишься. Колины жена, сестра и сын разыскали каждый самую большую сумку, загрузили ее продуктами и привезли их за один раз на весь срок его болезни. Он постоянно предлагает мне угощение, я постоянно отнекиваюсь – кишечник и так работает на форсаже. – Я понял, - говорит электрик, - я тебя спрашивать больше не буду. -  Действительно, теперь он заскакивает молча, оставляет на моей тумбочке халву или колбасу, и уходит. Обязательно заглянет перед ужином. Если я под капельницей, он без просьб принесет еду, застелив угол тумбочки газетой. Позавчера в его палате прорвало батарею и Колю временно переселили ко мне. На полдня. В палатах мы лежим обнаженными. Не одеваемся, когда нужно встать на минутку. Например, достать воду из холодильника. Так вот сосед ни разу не засветил интим во время моей еды. Даже если хотел в туалет. А бегает после операции он каждые 20 минут. Все равно Коля лежал, ждал пока я окончу трапезу. И только потом сбрасывал одеяло. Я смотрю на него и в сотый раз убеждаюсь: культура, внутренняя и внешняя опрятность не принадлежат избранным социальным или профессиональным группам. Это свойство конкретной личности.
 На двери перевязочной тем временем мы замечаем рукописную вывеску
«В связи с тяжелым международным положением возврат трусОв на руки категорически прекращен».
Кто-то из больных шухарит. Табличка в тему. По мотивам вечной борьбы урологов с мужскими трусами. По накалу борьба напоминает войну дворников и полицейских из шоу Бенни Хилла.
Часть пациентов упорно ходит в трусах. Это неудобно и опасно. Перевязочные топчаны высокие, полтора метра от пола. Забираются на них через подставку. В процессе подъема и без трусов легко запутаться в длинной трубке мочеприемника и бинтовом хомуте через голову. Нет-нет, да перецепишься, и полетишь вниз. В трусах риск грохнуться с полутора метров носом в пол возрастает на порядок. Белье выворачивает трубку по непредсказуемой траектории. Трубка пружинит и сама ищет ногу, чтобы захлестнуться. Результат – пациент на полу в нокдауне и разбитая в кровь голова. Отвечать будут сестры из перевязочной. Естественно. Поэтому они караулят трусы еще на подходе и безжалостно конфискуют их. Я заметил, отобрав белье медсестра Нина обязательно напутствует жертву, - Завтра придешь с родителями, им отдам, - заявляет она тоном классной дамы, изъявшей рогатку у первоклассника.
Из пяти первых пациентов сегодня, трое в трусах. Терпение Нины лопается. Она выскакивает в коридор и требует от очереди,
 - Выздоравливающие, предъявляем тела на опознание. Хочу видеть эрогенные зоны… Так: вы, вы и вы -  у вас белье. Возвращаемся в палату, снимаем трусы. Нет, так я не приму. Нет халата? Ничего, в одеяло завернитесь. – Нина поднимает голос до торжественных высот, - Последний раз говорю. Запомните сами и писюнам своим передайте: кто в трусах к нам придет, от трусов и погибнет. Вот так!
Нина хорошая сестра. Ей прощают сомнительные остроты и властность, иногда на грани бесцеремонности. Штука в том, что Нине не все равно. Она твердо опекает пациентов. Раздетый на стеллаже пациент может прождать врача вечность. Врач ведь, пока больного укладывают на топчан и отсоединяют мочеточник, в перевязочной не присутствует. Не барское это дело. Доктора зовет сестра, предварительно подготовив клиента. Но у врачей есть куча иных забот, чем заниматься больными. Интересных и неотложных. Они могут прийти на зов сестры, а могут и забить. В перевязочной прохладно, много ли надо голому человеку, чтобы схватить бронхит? Нина ждет пару минут, если врач не появился, она идет в ординаторскую снова. Если и после этого вызова доктора нет, Нина идет в третий раз. Уже с матерком. Субординацию она соблюдает, матерок «в третьем лице», но действует он безотказно. Хронические халтурщики в белых халатах не выдерживают третьего визита Нины и опасливо семенят в перевязочную.
Коллега Нины Люда – женщина с фигурой маленькой атомной бомбы. Но без взрывателя. Ей, в отличии от Нины, все равно. На Людином топчане пациент рискует полежать до трупного окоченения, она и ухом не поведет. Еще деталь. Когда больным промывают мочевой пузырь, пару капель неизбежно выльются на лежак. Нина перед следующим клиентом всегда зыркнет на нянечку, чтобы та протерла обивку. Люда инициативы не проявляет, протрут – хорошо, не протрут, - Бог с ним.
Я после сложной операции. Мной занимается опытная Нина. Она ловко, под локоть, помогает мне забраться на топчан, отцепляет трубку мочеприемника, вкладывает ее в мою ладонь и идет за врачом. Глубоководная рыба в белом халате сразу по прибытии  огромным шприцем закачивает в меня дезинфицирующий раствор. Катетер превращается в хобот насоса. Потом рыба удаляет грязь и слизь из-под головки члена.
- Осторожнее доктор, - робко прошу я. – Не дверную ручку протираете.
Нина смеется. Глубоководная рыба удивленно смотрит на медсестру.

После перевязки мы с Колей идем на завтрак.
Раздатчица Ильинична, пожилая женщина с командирским голосом и вздернутыми плечами, кладет мне 6 половников рисовой каши. Дедушке Митроше она только что положила… три. Я вопросительно изучаю миску дедушки.
- Не смотри на дедов, парень, - строго говорит раздатчица, - у них своя диета: кефир, зефир, сортир. А тебе кушать надо.
Я благодарно киваю и сажусь за свободный стол моментально окунаясь в утренний треп столовой. Несколько десятков человек вокруг переваривают пищу и местные новости вслух. Солируют двое дедов со стола напротив центрального окна. Солируют на весь зал.
- Плати мне 200 баксов, я трубу во дворе увижу - я ее сопру, - ворчит первый дед. - Плати мне две штуки баксов, я трубу во дворе увижу, я ее все равно сопру! Менталитет! А теперь у нас город сперли. И почему я должен удивляться? Менталитет!.. Кстати, что за срань ты мне дал почитать. Не книжка, яд!
- Это Костя-Силикон оставил. - Отвечает второй дед. - Ты его застал? Он катетер свой носил, крутой, силиконовый. Не застал? Был тут твердо-православный один. Бог – добро, и все такое. А поговоришь с ним 5 минут: пиндосов сжечь, хахлов утопить, Филарета удавить, масонов расстрелять, еврогейцев передавить. Я - патриот, не нужна мне Европа. И по золотой дороге к ним не пойду. И т.д... Я ему говорю, - Не ходи! Не ходи, Костя. Только операцию, которую тебе сделали, ее французы придумали. Без разреза, чтобы раны не было, тебе опухоль удалили по их методе. Что ж ты «патриот» от еврогейской методы не отказался? Что ж ты боярышником не лечился? Не ходи! Мы причем?.. Знаешь, как он сюда попал? Ссал Костя-патриот через соломинку. Аденома за горло его член взяла. Звонит он в отделение, так и так, сможете мне операцию сделать и сколько она стоит? Ему врач спокойно объясняет, что и где. Костя говорит, спасибо, я подумаю, а вы кто? Доктор отвечает «я врач урологического отделения доктор Шварц». Твердо-православный Костя мигом смекнул: доктор Шварц - это вам не доктор Петрыкин. Это бренд! – Доктор Шварц, - говорит Костя,- а вы не могли бы сами сделать мне операцию? Буду признателен. Материально, в том числе. – Хорошо, - мягко отвечает доктор, -  приезжайте. Хотите, приезжайте прямо сейчас. – Костя хватает штаны, бабки и мчит сюда. Пока мчит улыбается. Надо же - повезло. Звонок наугад и сразу козырный врач. В отделении на входе он ловит худого паренька и требует, - Где доктор Шварц? Мне назначено! – Паренек отвечает, - Доктор Шварц это я… - Прикинь, Шварц фамилия нашего Нюси!!! Ты его видел, интерн сопливый на подхвате. У него еще челка пионерская. Врачей в отделении не хватает (до войны здесь анестезиологов было больше, чем сейчас урологов) и его взяли на полный день.
- Да, ну, Нюся?
- Да! Он ни одной операции не сделал. А тут жирный клиент. Нюся солидности в голос по телефону подложил. Вот и вышел «доктор Шварц»… Как борец с масонами на фамилию повелся, а?
- Хорошая у Нюси фамилия, еще никому не помешала.
Взрывной звон посуды глушит разговор. На раздаче скандал. Гера явился в столовую в распахнутом халате, вывалив интим наружу. – Запахнись, паскуда, - кричит ему Ильинична, - здесь женщины. – Пусть не смотрят, - взвизгивает Гера, - здесь больница. Или соскучились? Ильинична, покувыркаешься со мной на простынях?
- С наволочкой покувыркаешься. Ох, и паскудный ты мужик, Гера. Ты не мужик, ты самка мужика. Хуже последней бабы. И половой писюн у тебя на буксире. А, ну, иди отсюда. – Раздатчица швыряет в Геру железную миску. – Гера верещит, - Фашистка, тебя судить надо!
Я встаю и возвращаюсь в палату.
Неприятный сюрприз. После завтрака у меня поднялась температура. 37,7. Много для 10-ти утра. Кира приводит врача. Исключительный случай, глубоководная рыба вплывает в мою палату второй раз за день.
- Доктор, что со мной? Почему температура, почему моча красная? – спрашиваю я.
Доктор садится на вторую кровать и по-детски болтает ногами. Минут 5 мы молчим. Наконец он говорит:
- Вас надо вылечить. У вас тряпка вместо мочевого.
- Почему? Откуда у меня такой большой камень?
- Я не знаю.
- Это долго? Катетер хотя бы уберите?
- Если все нормально… Через неделю сниму.
- A быстрее?
- Будем делать как положено. Потерпите. Что надо, я делаю. Температура пройдет, моча посветлеет. - Доктор легко спрыгивает с кровати и уходит.
После его визита меня «накрывает». Больше недели еще лежать. Неделя не так много. Но я рассчитывал на пару дней. А пролежал уже семь. И впереди… Я хочу смыться отсюда быстрее. Здесь странное место. Здесь всем дают одну и ту же таблетку. Антибиотик. Мужчинам, женщинам. Простатитчикам, «каменщикам», больным с водяной на яичке. Всем – одну таблетку. Ее прислали с гуманитарной помощью. Интересно, думаю я, а приди по гуманитарке ректальные свечи, их тоже бы всем давали? Одной системой сестры здесь закачивают 6 капельниц. По 3 дня болтается система на штативе. Врачи… Однажды в дежурство завотделеним, у меня через катетер пошел мусор. Я зашел в ординаторскую показать его доктору. Завотделением пресек мою попытку короткой репликой, - Ой, не надо ко мне так близко подходить! - я ритмично развернулся и вышел. Дедушки, которые всегда клубятся возле ординаторской, возмутились, - Ах ты ж сучечка, бля. Барин! Это он на дежурство пришел. Начальник! Значит, денег им дай и близко не подходи, не требуй! Боря, звони в министерство здравоохранения республики! Пусть прочухана им дадут. Это вообще, это край уже – «близко не подходи»!
- Нет, отцы, никуда я звонить не буду. Лучшее, что мы можем сделать – не злиться, а смеяться. И держаться подальше от всего этого…
Увы, если понимать под «всем этим» не больницу, но и то, что вокруг, держаться подальше у меня не выходит. Совсем.
А еще я поссорился с мамой. Утром позвонила соседка и рассказала, что мама вчера ездила «пересекать». Донецкие пенсионеры, чтобы иметь надежду на украинскую пенсию, раз в два месяца должны приехать на контролируемую Украиной территорию. Хоть на пару часов. Мама сердечница. Ей и в участковую больницу в трех минутах от дома не всегда можно. А она поехала фактически через линию фронта. Я позвонил ей, накричал, сильно накричал. Она в ответ бросила трубку. Первый раз в жизни.
Я не выхожу из палаты до вечера, зажав камень в кулаке. Мне кажется, я не должен разжимать ладонь. Раскрою – и беда протечет сквозь пальцы.
Я смотрю в окно, считаю в свете фонаря ветки на дереве рядом. Если число окажется четным – меня выпишут раньше.  Сбиваюсь и начинаю сначала. Стук в дверь выводит меня из горькой дымки. Только один человек стучится в этой больнице. 
- Не заперто, Ашот, - кричу я.
- Добры вечир ваши хати, - улыбается он. Он хотел сделать мне приятное и поздоровался на украинском.
- Добрый вечир, дядьку. Проходьте, сидайте, - приглашаю я.
Ашот осторожно садится на край свободной кровати, -  Ты обед не был, ужин не был. Пачиму не был? Борья, тебе плохо?
- Нормально, Ашот. Я домашнее ел.
- У тебя нет домашнее. Твоя жена видел. Два раза он голыми руками шел, ничего не прынес. Зачем говоришь, кушал? Тебе дать кушать? У меня есть кушать! У меня «там» кушать был, один ден Лала готовил – неделя вся улица ко мне шел кушать… Бульон будишь?
- Нет, спасибо.
- Пачиму нет? - Вдруг Ашот делает большие глаза и шепчет громовым голосом, - Борья, может ты выпить хочишь? Для аппетита. Я внучка скажу, купит. Хочишь, Лала купит тебе выпить? У меня деньги есть.
- Спасибо, ты что. Я лекарства лопаю. Нельзя. Завтра утром аппетит сам вернется, я буду кушать. – Я не хочу вдаваться в экзистенциальные подробности и аккуратно выпроваживаю гостя.
Но «домашнего» у меня нет, Ашот прав. Домашняя еда в больнице – стихийное бедствие. Родственники чувствуют вину, что заболели вы, а не они, и пытаются компенсировать ее заботой. А лучшая забота – накормить.
Если бы иностранный шпион следил за «нашей» больницей, он подумал бы, здесь сосредотачивается ударная партизанская армия. Бесконечная цепочка женщин с дорожными сумками, трехведерными баулами, гроздьями пакетов, авосек, торб и мешков, даже коробками от пылесосов, тащат провизию в отделение. От рассвета до заката. Супы, борщи, винегреты, пловы, колбасы, торты, холодцы, вареники, пиццы, рассольники, печенка, вырезка, балык, тушеная свинина, раки, сыры, бутыли с медом, ведра квашеной капусты и т.д. лавой раздраженного вулкана вползают в отделение, погребая под собой пациентов. Больничные тумбочки, в которых и таракану не вытянуться в полный рост, забиты жратвой на полярную экспедицию. Конечно с началом войны и пропажей украинской социалки ассортимент похудел, но объемы остались прежними.
Я боюсь утонуть в принесенных тормозках, поэтому установил четкий периметр передач: раза в два дня четыре вареных яйца, батон и два стакана сметаны. Точка. Юлька возмущается, но «диету» блюдет. Знает, я безжалостно выкину перегруз…
В половине восьмого наконец приходит жена. Я сразу говорю ей о маме.
Юлька успокаивает меня, - Мама поймет, ты в больнице. Поймет, что ты не на нее кричал, на себя. Ты же винишь себя, что она поехала, да? Что не положил на ее счет пару миллионов баксов. 
Жена права.
- Юлька, когда меня выпишут, я изменюсь. Я буду делать что-то другое, что-то нужное, со смыслом… Я подумал, если завтра умру, что останется после меня? Тебе, маме, ребятам… Только этот камень. – Я раскрываю ладонь.
- Ты не изменишься, -  смеется Юлька, - Ты останешься таким как сейчас. По выходным - философом из старшей группы детского садика. Рассудительным и смешным одновременно. По будням – драным дворовым котом. С опаленным ухом и хвостом, сломанным три раза. Но которого ждут, как не ждут призового льва. В любом виде ждут… Не знаю, что дал ты другим. Я от тебя получила свою жизнь. Он не была такой какой есть без тебя. Я рада, очень рада, что она такая. Выкинь камень, Боря. Он не значит ничего.
- Я выкину его… когда мы станем жить лучше. А пока буду носить с собой. Пусть царапает теперь голову. До крови.


ШОКОЛАДНЫЙ РОГАЛИК

Химичку звали Бабушка. У нее конечно было имя-отчество, но мы ее звали Бабушка. Под 70. Аккуратный паричок. Простенькое платье мышиного цвета в крупную клетку. Она носила его зимой и летом. Тяжелый, твердый футляр для очков, на вид деревянный.
Для преподавателя химии у Бабушки имелось замечательное качество: она понимала, нам, призванным после окончания ВУЗа дать стране угля, нафик не нужны были окислительно-восстановительные реакции и прочая муть на тему общих знаний. И она не зверствовала. У нее всегда можно было отпросится без н/б в журнале и получить зачет с закрытыми глазами и пустым листом.
Поэтому перед экзаменом, который венчал полуторагодичный курс химии, мы не переживали. Староста, двухметровый погранец Стас Колодий сказал накануне, - Мужики, завтра - все в белых рубашках. Попрошу. И полесье с морд своих соскребите. Бабушка нам ничего плохого не делала, окажем ей уважение. Букет я обеспечу. И давайте без перегара. Кто придет с перегаром, дышать придется через жопу. Будем людьми!
В 8 утра, когда химичка вошла в аудиторию, группа парней вскочила и поздоровалась с ней франтоватым хором. На столе в красивой вазе стоял букет ландышей. Бабушка, чуть вздрогнув прошла к столу, достала из сумки газету гэдээровских коммунистов Neues Deutschland (она в 80-хх работала в Берлине) и кивнула группе, - Ну, ребята, не злоупотребляйте. - Затем она села и развернула газету, полностью выключив себе обзор класса.
У девчонок с родственного потока Стас раздобыл 3 конспекта. Он разделил группу на три части, раздал билеты, выдал каждой части по тетрадке и экзамен начался. Ребята спокойно ждали очереди, переписывали ответы и передавали конспекты дальше.
Я опоздал к началу. На автобусной остановке у меня пошла кровь носом. Я прислонился к столбу и 20 минут растирал нос снегом. Ребята увидев окровавленный платок вопросительно посмотрели на меня, я кивнул и сел за парту.
Через час группа была готова. Стас собрал ответы и аккуратно положил на преподавательский стол. Бабушка свернула Neues Deutschland, проверила листки по списку и спросила вежливо, - Кому не нужна пятерка?
- Нам! – радостно выдохнули 29 лбов. 30-й промолчал. Студент Давыдов. Папа у него работал замдеканом соседнего факультета.
- В семье не без урода, - сказал Юра Помесный. Папа Юры имел большой кабинет в городской администрации. Там же он имел большой бизнес. Но Юрка не пропустил ни одного события в группе. Будь-то пьянка, выгрузка мебели или внезапный субботник по уборке снега. Если его спрашивали, нафига ты с таким батюшкой впрягаешься, он отвечал, подмигнув, - Хочу быть одним из нас.
Студент Давыдов одним из нас не был. Бабушка, казалось, поняла это, она поставила сначала четверки нам, а пятерку Давыдову в последнюю очередь. Мы проводили ее до двери чуть не под руки и попрощались искренне. Не забыв завернуть ландыши в атласную бумагу.
- Что с носом? – обернулся ко мне Стас, - не в ту дверь «здрасьте» сказал?
- Ничего. Прошло уже.
- Бухать идешь?
Группа после химии, которая завершила сессию, собралась в ресторанчик.
- Конечно.
- Тогда тянешь жребий на общих основаниях. Сейчас кинем, кому конспекты в общагу тарабанить. Иначе нажремся и потеряем.
- Не надо жребий, - предложил я. – Башка у меня чего-то кружится, давай конспекты, я прогуляюсь до общаги. Кому отдать?
- Отлично! – Согласился Стас, — Вот, отдашь в 704-ю, Оле. Такая, маленькая, на ручного ёжика похожа. И вазу возьми, ваза тоже их. Долго не петляй, ждать не будем… Девкам скажи, тортик мы им вечером занесем.
- Или нас занесут, вместе с тортиком, - хмыкнул Юрка. Ребята засмеялись.

Ветра не было. Снег лежал чистый и свежий. Будто его только привезли с фабрики и только распаковали. Зима в светлые часы, когда солнце светит, когда мороз молодой и добрый, веселое время. А я в зиме с детства любил вечер. Скрип двери. Свет в коридоре. Кто-то из родных возвращается домой. С белой присыпкой на шапке, руках и сумках. Ты бежишь навстречу. И несмотря на уличную свежесть одежды чувствуешь, как стало теплее.
Зимой хорошо ждать кого-нибудь.
Я шагал в общагу и думал, что этой зимой мне ждать некого. Думал, что ценность личного события только тогда полная, если его можно отразить в ком-то рядом. Если можно рассказать об удачном экзамене, снеге, любви тому, кому важно знать, что с тобой происходит. Счастье – четная категория. Лишь на двоих бывает счастье. Это правильно и очень здорово. А еще я думал, что думать о таких вещах вместо того, чтобы просто жить занудство.
В 704-м мне открыла тучная брюнетка с красным лицом. Она не походила на ручного ёжика. Она походила на автоматический опрокидыватель бетономешалок.
- Ты Оля? – спросил я с опаской.
- Олька, к тебе, - крикнула брюнетка внутрь комнаты. Крикнула неожиданно тонким голосом.
Почти сразу появилась маленькая девушка в красном байковом халате и серых шерстяных чулках. У нее были маленькие голубые глаза, маленький носик и маленькие ладошки. Каштановые волосы над ушами собраны в два маленьких фонтанчика на резинках.
- Тома, - сказал она, - обрати внимание. Молодой человек не цветы принес, сразу вазу.
Я действительно держал вазу в руках.
- Хозяйственный, - сказала Тома. – Выходи за него.
- Ты Оля? – спросил я маленькую девушку, чуть сбитый столку насмешливыми голубыми глазами. – Я… конспекты передать.
- Сдал? – Оля взяла конспекты.
- Да.
- Сколько?
- Четыре.
- А хотел сколько?
- Все, что больше двух.
- Значит все в порядке?
- В порядке.
- Отлично! Тогда пойдем гулять! Подожди на вахте, я спущусь через 20 минут.
Меня ждали ребята, я помнил. Но я сел на первом этаже рядом с вахтой и стал ждать Олю.
Девушка появилась через полчаса.
- Может в кино? – спросил я, чинно предлагая руку.
- Нет, – Оля легко отстранила руку, - в кино мы не пойдем. Мы пойдем гулять. По улицам. Будем бежать за троллейбусом. Дергать детей за помпончики на шапках. Играть в снежки. Обещаю пищать каждый раз, когда ты в меня попадешь. Потом будем пить кофе и есть мороженое. Потом я потеряю варежку. И мы замерзнем, ползая в сугробах разыскивая ее. Потом… еще что-нибудь придумаем.
Следующие два часа мы крутились друг вокруг друга, как два щенка. Если видели тропинку в снегу, узкую, в одну цепочку шагов, бросались к ней наперегонки. Я прибегал первым и Оля, уткнувшись головой мне в спину толкала меня, словно я отвал бульдозера. Мы считали сосульки на балконе красивого дома и показали язык коту, который смотрел на нас из окна рядом. 6 раз ездили в троллейбусе, заходили в разные двери. Надо было протиснуться к противоположному входу и выскочить из салона за одну остановку. В девчонке сидела пружинка, которая не давала ей схлопнуться и заскучать.
- Слушай, - сказал Оля наконец, - рядом есть местечко. Там т-а-а-а-а-а-кие шоколадные рогалики! Хозяйка сама печет. И заварочный чайник ставят на стол. Керамический, вместо чайных пакетов. Только ты никому не говори, ладно? Наши узнают, сожрут вместе со стульями.
Кафешка оказалась не больше тамбура электрички. На три с половиной стола. Возле трех столов стояла табуретка с широким сидением. На ней спал пес неизвестной мне породы с ушами до пола. К длинным и широким ушам можно было приторочить парашютный купол и десантировать на нем грузовик.
Я заказал чай и рогалики. Мы принесли с собой бутылку сухого вина и незаметно доливали его в чай. Пока хозяйка, высокая неулыбчивая женщина лет 40-ка не поставила на наш стол два стакана, сказав спокойно, - Дети, не балуйтесь.
- Говорят, ты местный, - Оля доедала второй рогалик, - но я тебя в общаге часто вижу, ты вообще где живешь?
- Когда как, - ответил я, - перед новым годом жил в общаге, пару месяцев.
- Почему?
- Надоело дома.
- Как?! Как может надоесть дом? – Ольга притворно ужаснулась, - мне дом никогда не надоест. Дома подушки, плюшки, сушки… кармашки, тапочки, кофточки, форточки… Форточка у меня в спальне прямо над головой. За форточкой абрикос. Можно сорвать абрикос прямо с кровати… Дома папа. Он приезжает в пятницу из своего серого города. После ужина мы собираемся в большой комнате и поем. Я играю на пианино. Поем вместе. Потом мама поет, потом я.
Оля негромко запела, голос у нее был не певческий, но без зазубрин:

«Жду я с нетерпеньем рассвета,
Отступления нету,
Всё давно решено.
Чья была в том вина,
К чему опять вспоминать
Этой ночью под луной?»

- Я пою и плачу, - рассказывала Оля, - Папа тоже плачет. И мама. И сестры. И бабушка плачет. Даже Фурик плачет…
- Фурик это кто? – спросил я, разливая вино.
- Это наш собака. Официальное имя Фурацилин. В первый день он надул под дверью ядовито-желтым. Как раствор фурацилина.
- Ты умеешь на фоно?
- Ага, - Ольга провела руками по воображаемой клавиатуре. – Меня учил известный музыкант. Он работал в Киевской филармонии. Сестра его жены заболела, свихнулась. Не буйная, но нужен присмотр. И он вернулся в наше село. Жена была бухгалтер в агрофирме, хорошо получала. Они сговорились, жена осталась на фирме, осталась зарабатывать, а Анатолий Федорович дома присматривал за тихой сумасшедшей. И чтобы самому не свихнутся брал учеников. Он хорошо учил. Прикалывался, изображал председателя колхоза: «Ооооля, вы очэнь медлэно играете эту вещщщ. Предстауте, вы ощипываете курицу обома рукамы сразу. Курица бэз сознания. Вам надо успеть ощщипать, пока она нэ очнулась и нэ клюнула вас в зад. Оооооля, на вам надо продавать сезонные абонэнэмэнты. За разовый концерт вы этот вальс нэ встыгнытэ»… Хорошо учил. Я, между прочим, летом работала концертмейстером. С настоящим заслуженным артистом. Прикинь, на первом концерте вышла на сцену, подошла к краю, говорю в зал: «Здравствуйте».
В кафе Олины щеки оттаяли, из красных стали чисто-чисто белыми.
- У нас есть команда, - сказал я, - соло, бас, ритм и барабаны. Мы играем разную музыку, в основном свою. Хиты тоже играем. Нам нужен клавишник. Мы не самодеятельность, халтуры работаем регулярно. За нормальные бабки. Ты приходи в субботу на прослушивание. Во 2-ю общагу.
- Не приду, - ответила Оля просто, - вас там четыре мужика, вам женское общество нужно на репетициях, а не клавишница. Я не общество.
- Ты приходи, послушаешь нас.
- Я слышала.
Потому, как девушка сказала «я слышала» я понял, нашей фанаткой она не стала. И все равно не удержался, спросил,
- И?
- Сложно у вас, - Оля сморщила нос, - я простая провинциалка, мне надо про любовь. Вы поете… вы поете взрослыми голосами о детстве и детскими голосами о жизни. Как почти все сейчас. Получается невпопад. Не обижайся… Басист ваш исполняет My Way. Синатра ее спел, когда ему два дня до седины осталось. Басисту вашему сколько?
- 18.
- И какой в 18 у него «myway»? От койки до уборной дойти? Не люблю, когда мужики взрослеют чужими словами.
- Да ты знатный мужиковед, - меня задели слова Оли.
Она глотнула вина, - Я, Боря, хорошо выгляжу, но лет мне уже…
Я перебил, - Ты выглядишь адекватно, как раз на свои 40.
Маленькая девушка улыбнулась. – Не 40, но после двадцати у меня стоит запятая, а за ней циферки… - Оля вздохнула.
Я рассмеялся, - взрослая, 20 с циферками, а вздыхаешь как я в 7 лет. Когда вместо теннисной сетки мне подарили «Мифы древней Греции».
Оля кивнула, - Хорошая книга… Знаешь, каждое утро я здороваюсь с морщинками в углу глаз. Я не чокнутая, я надеюсь им понравится моя вежливость и они не подпустят к себе другие морщинки. Чтобы не делится моим утром... Я никому не рассказывала об этом.
Мы вышли из кафе, но разговор не клеился. Мы сказали достаточно для первой встречи. И молчали, думая будет ли вторая. Вдруг Ольга легко оперлась на мое плечо и вскочила на лавочку. – Стихи из песни, - произнесла она, и сразу поправилась, - из хорошей песни. - Она читала спокойно и ясно:

Был белый снег,
Шёл первый день каникул,
И целый день вдвоём
Бродили мы с тобой.
И было всё вокруг
Торжественно и тихо,
И белый, белый снег
Над белою землёй.
Но вдруг зима дохнула
Вешним ветром,
Когда ты на снегу
У дома моего
Два слова начертил
Обломанною веткой:
"Татьяна плюс Сергей"
И больше ничего...

- Оль, я завтра зайду за тобой, хорошо?
Девушка самостоятельно спрыгнула с лавочки, - Завтра будет завтра.
- В любом случае на большее, чем шоколадный рогалик и стихи не рассчитывай, - сказал я, копируя ее голос и интонации.
Оля улыбнулась. – Пошли-ка по домам. У меня руки замерзли. Завтра будет завтра.
Завтра я постучал в 704-ю комнату в 10 утра. Никто не открыл. Я заходил днем и вечером. И снова неудача.
На каникулы я устроился работать сторожем на складе у знакомых. В следующий раз смог прийти к Оле через четыре дня. Мне сказали, она уехала домой.
Мы встречались потом на потоке и в общаге. Кивали, улыбались и расходились.
В тот день, после экзамена химии не произошло ничего особенного. Правда песню «Татьянин день» я выучил сразу.
Весной, уже с другой девушкой я зашел в кафе с шоколадными рогаликами и заварочным чайником на столе. Девушка рогалик не доела, - слишком сладкий, - сказала она.
– А мне нравится очень, ты не понимаешь, - ответил я с неожиданной злостью.


ЛЕГКОСТЬ БЫТИЯ

В самый теплый день декабря меня уволили.
Начальник, словно ящик выдвинулся из начальственного стола и заявил:
- Все, малыш. Завтра коллектив придет на работу. Мы скажем: «Доброе утро!». Вместо обычного «А где наш Боря?». И так теперь всегда. Великий день… Я оптимизирую персонал. Пару человек тем и занимались, что тебя искали. Собирай барахлишко. Ключи от кабинеты сюда - на стол.
- Ладно, Игорь, - сказал я, - понял… Бабки будем считать, или разойдемся по нулям?
- По нулям не разойдемся. Ты в минусе. Но бабки считать не будем. Люди, которые считают бабки тупеют от напряжения. Поэтому бедные такие умные, а богатые наоборот. Я в курсе твоих траблов. Отдашь со временем… Обниматься не станем, но зла тебе не желаю. Ты не крал и не стучал. По нынешним временам почти святость.
В кабинете мои вещи уже сложили. Возле картонной коробки на подоконнике лежал листок с крупной подписью: «Боря, все будет хорошо». Кто-то из девчонок. Чертов компьютерный век. Сколько работал здесь, ни разу не видел их почерка. Не узнаю кто писал.
Дома, не раздеваясь я прошел в комнату к компьютеру. Я сел на стул с красной спинкой и лихорадкой, за 10 минут удалил все, что называется словом «работа». Контакты, спецификации, бездонные таблицы… Злость не отпускала. Контора моя в последнее время чаще ныряла, чем выныривала. Большие контракты уплыли осенью 14-го, после первых обстрелов. Я злился не на потерю прибыли или предъявленный долг. Я злился, что меня легко взяли на крючок, не назвав окончательную сумму. Что мой кабинет вскрыли. Но неприятней всего стук двери за спиной. Он напомнил настольный хоккей в детстве. Когда чужая шайба щелкала по пластиковой сетке твоих ворот.
Я удалил последний каталог. Затем прошел на кухню к холодильнику и осмотрел его дверь. Маркером я записывал на ней нужные телефоны, названия контор, инициалы и адреса. Со временем записи перемешались и завели знакомства. Как случается на Дне рождения после часа застолья. Одиночки и пары вдруг превращаются в тройки, четверки или новые пары. Не поймешь кто с кем пришёл. На двери холодильника телефон главного инженера устроился рядом с фамилией местного стоматолога, а пин-код папиной пенсионной фамильярно подкатил к цифрам с выручкой, которую я должен был забрать в филиале. Отчего выручка выросла на порядок. Информационная нагрузка двери давно стала отрицательной. Я налил в миску средство для мытья посуды, добавил горячей воды и начал тереть надписи. Холодильник не терся. За миг до того, как мне надоело, в квартиру позвонили. Я открыл и увидел Костика.
- Срочная психологическая помощь безработным, - сказал Костик. В руках он держал стеклянный кувшин с вареной картошкой, бутылку водки 0.7 и шмат грудинки.
- Костик, меня уволили 2 с половиной часа назад. Я сообщил только маме.
- Контрразведка знает все. Ты маме откуда звонил? Из магазина. А в магазине Тома. А Тома…
- Я понял, проходи, - перебил я друга, - картошка почему в кувшине? Компот из нее варил?
- Я тихонечко, кастрюлями не греметь. Моя дома. Я на контроле.
«Моя» это жена Костика, Лера.
Мы быстро накрыли стол. Я достал рюмки, капусту, вытащил копченые крылышки. Костик вывернул кувшин на блюдо, оно сразу задымилось. Сверху картошки друг нашинковал грудинку. Мы выпили и закусили капустой, руками.
- За что тебя выставили? – спросил Костик, поливая картошку маслом
- В связи с утратой доверия, - важно сказал я.
- Детский сад ограбил?
- Типа того.
- Мирно выставили, или перед строем пороли, как положено?
- Кого там строить. Людей не осталось. Ключи забрали, долг повесили.
- Много повесили?
- Посмотрим.
- Боря, помощь нужна? Коробочку с бабками поднести… А, то, скажут, не все донес. Я еще ребят найду.
- Костик, я взрослый мальчик. В трамвае без родителей езжу. Сам разберусь, спасибо.
- Ладно, как знаешь...
- Нормально все. Без фейерверков.
- Окей. Кстати, о фейерверках. Помнишь Валика из дома, где столовая? Его мама на костылях.
- Помню. Благородных пролетарских кровей экземпляр. И штаны его коричневые помню. Лет 30 он их не меняет.
- Ага. Национальная элита, вскормленная паленкой и пирожками с капустой.
- Что с ним? У него лицо все время на паузе.
- Снялся он с паузы, Боря. Валик Донбасс через «а» и «мэ» пишет, но как «республиканское телевидение» посмотрел, ходит и орет: «Нас на колени не поставить».
- Зачем ты мне про него рассказываешь?
- Уволили его. Еще прошлой зимой. В отличии от тебя с фейерверком. Я собственно про фейерверк. Валик у Пашиных пацанов на «принеси-подай» работал. Работал он работал, а когда киевский оператор «Водафон» отрубили, послали его за «Фениксом». У тебя симка «Феникса» есть?
- Есть. В конторе выдали. Местная звонилка на отжатом «Киевстаре». Стучать с левого борта нашей подводной лодки на правый. Я полгода с ними не связывался.
- Никто не связывался, пока «Водафон» журчал. А тут никуда не денешься. Срастался «Феникс» с 20-го раза, но кроме как по «Фене» ботать, больше негде было… Помнишь, год назад люди вставали в 4-ре утра в очередь за стартовым пакетом «Фени»? Можно было симку без очереди, на руках купить. 2-х долларовый пакет на руках до двухсот баксов доходил. Короче, дали на фирме Валику денег и послали на почту… Да, к одному паспорту пришивали только 5 симок, лимит от спекулянтов. Поэтому сунули ему еще 10 паспортов сотрудников. Чтобы Валик 50 пакетов взял. А Валик друзей встретил, бабки пропил, паспорта потерял.
- Ух, ты.
- Мама его будит, он лап-лап, ни денег, ни документов. Валик протрезвел и обделался. Или наоборот. На фирму не пошел. Фирма назавтра прислала охрану. Он даже сбежать от них не мог в Украину. Свой паспорт он тоже посеял. Охрана дала двое суток на поиск. В стопке была паспортина Пашиной двоюродной племянницы. Валик опять обделался и – за пузырь. Мама за костыль и по Валиковым друзьям: - Пили вместе? Идите, сволочи, документы ищите! – Так те нашли, представляешь? Он у Милы в кафе пачку паспортов в целлофановом кульке на пол выронил, народ подобрал и девчонкам на стойку положил.
- Повезло. Могли продать.
- Я тебе говорю! Мама пачку в контору несет, друзья – к Валику, обрадовать. Валик с ними напился и ногу сломал.
- Да, ну. Так не бывает.
- У нас в республике, Боря, жизнь опережает самые смелые мечты. Слушай дальше. Загипсовали этого придурка, он на следующий день на работу подкатывает. На такси. Чего бояться? Паспорта нашлись, и Валик на ресепшене пишет заяву: «В связи с катастрофическим событием прошу отдать мне материальную помощь, как пострадавшему от войны». Друзья подсказали написать… Кто-то из Пашиных охрану кликнул, бойцы вышли и показали Валику настоящее катастрофическое событие. Два ребра – в щепки. Синяк на все пузо и губы, как надувной матрас. Тур Хейердал увидел – в Америку на Валиковых губах бы поплыл. В областную «травму» свезли жертву боевых действий. С выходным пособием в виде пинка под жопу. А мама дома, без денег, без продуктов. По гололеду на улицу не выходит. Соседи, скидывались, еду покупали. Лера ее проведывала. Да и сейчас заходит.
- Сколько твоя жена на благотворительность потратила с начала войны?
- Не нам считать, Боря. На небе своя бухгалтерия, разберутся...
Я перестал слушать треп Костика и задумался. Странное дело, война. Она доводит все до последней черты и переступает ее. Но каждый сам решает в какую сторону переступить. Я видел коллег, которые дрались из-за политики, буквально до крови, а потом, когда один из них попал в больницу, варили бульоны и сидели сутками у койки «врага». Видел женщину в одном ботинке, вторым она запустила в племянницу, не сошлись версиями «кто стрелял?!», «хунта» или «наши ребята». Потом эта женщина приказала внуку пополнить телефон всем старикам во дворе. И "хунтовцам" и "ребятам"… Конечно было и обратное. Стучали на соседей, сын съезжал с квартиры отца и блокировал его номер навсегда. Но добра я видел больше.
Костик налил по второй. Мы выпили.
- Зачем по 150 наливаешь? Куда лететь? – спросил я.
-- Я предупредил, моя дома. Я на контроле.
- Дырявый у тебя контроль. Обязательно за второй побежишь.
Закусить не удалось, в дверь позвонили. Я открыл и увидел на пороге «мою», Леру, жену Костика.
- Психологическая помощь безработным, - сказала Лера и протянула мне пакет.
Костик женился на ней, когда ей было 17. Сейчас ей за 40. Высокая, подтянутая. С черными волосами. Черными-черными. Волосы ее обладают собственной волей. Они лежат так, как удобно им. Лера стрижет их всегда коротко. Она любит джинсы и клетчатые рубашки. Может поэтому мужикам кажется, что в руках у нее винчестер. Хотя нет, не поэтому. Если бы на пиратском корабле пленники подняли восстание, главарь бунтарей выбрал бы Леру своей девушкой. Без вариантов. Ее сила в спокойной, но упрямой нетерпимости к подлости и человеческой слизи. И еще в… силуэте, что ли. Такие силуэты рисовали на обложках рыцарских романов.
Пока я разглядывал Леру, Костик на кухне спрятал снедь под стол и спустил клеенку до пола. Как занавес. На голом столе теперь стояли две пустые чашки и пузырек с подоконника.
- Давай, заходи, - приветствовал Костик жену фальшивой бодростью и показал пузырек. – Боря меня выцепил чай с травками попить.
- Это Корвалол, - сказала Лера. Она обернулась ко мне, - выкладывай!
Я достал из пакета бутылку коньяка и пластиковый судок с тушеным мясом. Костик хмыкнул и вытащил картошку из-под стола.
- Все равно пьете, - сказала Лера, – пейте нормальное.
Костик мигом пересел, уступая жене место у окна, мигом поменял табуретку, пододвинув ей высокую. Он сделал это на автомате, без единого слова. Лера так же молча сняла с плеч шарф и передала мужу. Он обвязал поясницу. У Костика вечные проблемы со спиной. Немая сценка между ними за секунду рассказала об их отношении друг к другу. Точнее, чем целая жизнь.
Мы выпили. Я поморщился. Коньяк напоминает мне колючее одеяло. Уютное и противное одновременно.
- Что у тебя с работой? - спросила Лера.
- Вечером Юльке звякну, она ссылок накидает.
- С деньгами как?
- С деньгами нормально, порядок.
- А ты объявление дай! – подсказал Костик, - «Ищу работу начальника. Ни хрена не умею, но не злой!».
- Не хочу больше начальником, лампасы отклеились.
- Должность – фигня, – согласился Костик, - дядю моего помнишь? У него лампасов… Он и профессор, и член, и директор, и мистер, и министер… Он как-то выступал на конгрессе… не помню где, пусть будет в Берлине. Его там представляли, корочки перечисляли перед выступлением… немцы до Волги в 42-м дошли быстрее, чем должности моего дяди объявляли. И вот вернулся он домой, в Донецк. И хочет чекушку к ужину взять. Но на часах, блым, 20.03, водочный магазин закрыт. Он вежливо так – стук, стук. А оттуда человеческий голос, - Ах, ты ж, сука такая, алкаш с недержанием, иди отсюда, никак всю не выпьешь… и такой ты, и сякой, отойди от двери, сволочь… Дядя мой стоит, сглатывает, и вдруг второй голос, - Таня, ты чего? Это же Алькин муж! – Двери перед дядей – настежь, марш, туш, обе продавщицы улыбаются и скидку дают. – Вот, - рассказывал мне дядя, - всю жизнь я карьеру делал, а оказалось, лучшая должность – Алькин муж.
Мы снова выпили.
Коньяк крепко взял меня за плечо и качнул. Словно проверял на твердость. Потом передумал, отпустил и сел рядом, глубоко дыша.
- Не грусти, Боря, будешь книжки теперь читать, - сказал Костик.
- «Невыносимую легкость бытия», - добавила Лера.
Мы рассмеялись. Я начинал читать эту книгу раз десять. И ни разу не прочел дальше первых страниц. Ее придумал парень с собачьим именем Милан Кундера.
- Кажется, теперь я знаю, что такое… невыносимая легкость бытия. Без книжки, - прошептал я.
- Лера, - закричал Костик, - включай видео, Борька речь толкать будет.
- Подожди, - попросила Лера, - Боря, что ты хочешь сказать?
- Я хочу сказать… Не надо считать людей сволочами. Отношения между людьми важнее отношений между целыми народами. Между странами и религиями… С хорошими людьми есть шанс выжить. И пока так, пока ты знаешь об этом, тебе легко. Есть надежда. Даже когда ее нет.

ТЕЛЕФОН

Благословен человек, придумавший овсяные пластивцы. Насыпал, залил кипяточком, сахар, масла чуть. 3 минуты шепотом на огне - и в рот. Овсянка, сэр! На втором месте по скорости дембеля манная каша. Правда, по подрыву манка на первом. Уважающая себя манка может сбежать десять раз за одну готовку. Это ее способ существования. Я с ней не связываюсь.
Звонок телефона. Иду в комнату.
- Нахалюга. Аааааааа. Ойойойойой. Аааааааа. Сучка такая.
Марля. Вата. Самодельный тампон. Выбираю кровь. Коллагеновая губка. Марля. Мазь вокруг. Пластырь. Кусочек пеленки сверху. Клею. Медицинский бутерброд.
- Сучка такая. Ааааааа. Ой-йойй. Ой-йойй. Не надо. Ааааааа.
Край пластыря прилип к катушке. Пытаюсь подцепить ногтем. Не дается. Ищу ножнички. Куда-то упали.
- Ааааааа. Ойойойойой. Не мучь меня.
- Возьми себя в руки. Потерпи.
- Делай молча! Ааааа.
- Чем больше ты орешь, тем сильнее кровь идет.
- Делай молча! Ой-йойй. Ой-йойй.
Наконец цепляю кончик пластыря. Леплю 3 полоски поперек, одну вдоль.
- Ааа-ааа-ааа.
- Все, все. Сейчас полегчает.
Маленький тазик полон. Мокрая, в крови и слизи, вата. Салфетки. Еще 5 минут назад белые, плотные, сейчас они съежились, покрылись коричневым налетом. Будто это они больны. Перчатки. Пустой тюбик мази сжат в пуговицу. Носок… Носок! Черт. Как он сюда попал? Опять. Надо купить еще пару. Носки с истощенных до толщины спички ног слетают при малейшем шевелении и сразу теряются в четырех одеялах.
Выношу тазик. Вытираю табуретку. Она у меня вместо переносного столика.
- Ну, что? Легче?
- Да.
- Попускает?
Кивает в ответ.
- Я на кухню. Вот телефон. Вот, вот… возле бедра… руку чуть выпрями. Ага. Звони сразу. Чаю хочешь?
- Нет.
Дохожу до кухни. Звонок. Возвращаюсь.
- Что?
- Мазь положил?
- Конечно.
- Опять намокло.
Откидываю одеяла.
- Не намокло. Чисто. Намокнет, поменяю. Позвонишь.
Пожимает плечами.
Бегу обедать. Пластивцы. После обеда надо заварить календулу и исправить хотя бы один патрон под лампочку в потолке. За неделю перегорели 3 из 4-х. Будто сглазил кто.
Звонок. Иду в спальню.
- Чаю дай.
- Сейчас. Чайник закипит, потерпи.
Кивает недовольно.
Зима в этом году похожа на бродячую собаку. Только спала спокойно возле мусора. Но вот вскочила и гонит прохожих по квадрату двора снежной взвесью. На маленькой кухне у меня полтора метра батарей. И все равно холодно. Оконное стекло, воспаленное морозом, слезится. Включаю лампочки. Жив один светильник, сороковка. Выключаю через минуту. Лампочка протекает жидким светом. Он накачивает голову слабостью и болью. О! Овсянка на обед готова. Поздний обед, уже больше пяти. Так, приступим… Звонок. Иду.
- Что такое?
- Перевяжи. Ой-ойй, ой-ойй.
Отбрасываю одеяло. Правильный квадрат повязки опух и свернулся. Быстро в это раз. Марля. Промокаю. Еще марля.
- Ааааааа. Не лезь туда!
Марля, вата, самодельный тампон. Мазь.
- Ааааааааа.
Еще мазь. Блин. Из-под тампона потекло. Снимаю мазь, промокаю марлей.
- Аааааааа. Что ты делаешь? Уйди. Уйди отсюда.
- Не кричи.
- Молча! Делай молча.
Зажимаю. Надо до корня раны дойти. Еще тампон сверху. Клаптик пеленки, чтобы одеяло не намокло. Подсовываю внутрь салфетку с мазью. Пластырь.
- Ой-йойойойой. Ааааааа. Уууууууу. Сволочь. Нахалюга.
- Все, уже все.
- Аа, аа.
- Сейчас попустит. Я чай принесу.
- Ойййй. Ой. Ой… Не… надо… Иди, иди отсюда.
- Ладно, лежи.
Возвращаюсь в кухню. Так, обед быстро. Звонок. Снова иду в спальню.
- Что такое?
- Укрой... Укрой меня.
- Ты укрыт.
Стонет.
- Ты укрыт, четыре одеяла и плед.
Вздыхает и отворачивается.
Иду на кухню. Кастрюля с пластивцами на длинной ручке. Ем прямо из кастрюли. Ем на ходу. Жую быстро, еще лампочки чинить, пока совсем не стемнело. Я давно не жил в этой квартире. Поиски простых вещей, например, электрического патрона, сродни старательской работе. Нужно обойти закоулки 4-х комнат.
Телефон. Иду в спальню.
- Что?
- Позвони хирургу.
- Зачем?
- Позвони.
- Он вчера тебя смотрел.
- Сучка такая, позвони.
- Он выписал препараты на 10 дней. Потерпи. Он объяснил: перевязки и лекарства.
- Позвони… Ааааа, ооооо, ыыыы, аааа, - демонстративно стонет. Стонет по-бурятски, нараспев переливая гласные как цвета радуги, вибрируя басами. Черт, так просто не остановится. Набираю хирурга. Хотя знаю, что он ответит.
- Олег Александрович, это я. Можете говорить?
- Да, давай только быстро.
- Олег Александрович, ну, у нас улучшений… нет. Вы…
- Нет, сегодня не приеду. У меня дежурство.
- Олег Александрович…
- Даже если приеду, я поменяю повязку и все. Больше ничего не смогу. Я тебе рассказывал.
- Ваше присутствие…
- Мое присутствие болезнь не изменит. Нужное я сделал. Жди. Шансов не очень, но жди. Все бывает. Давай, Борис, мне надо бежать.
- Я понял. До свидания.
Поворачиваюсь к серому лицу на мятой подушке.
- Ну, я позвонил.
- Что он сказал?
- Сказал… я повязку неаккуратно меняю. Лезу глубоко, поэтому тебя беспокою.
Молчит, думает. Потом недовольно, - Правильно сказал. И я тебя говорил, сучка такая, а ты лезешь. Не издевайся надо мной.
- Хорошо. Я буду иначе.
Возвращаюсь на кухню.
Звонок. Иду в спальню.
- Что такое?
- Телефон где?
- Ты звонишь по нему.
Отворачивается.
Ладно, пока пауза, надо найти замену подгоревшим патронам. Где они могут быть? Нет, искать глупо, лучше выскочить и купить новые. Заодно и еду докуплю.
Заглядываю в спальню. Глаза закрыты. Отлично. Одеваюсь в темпе. Шнурую ботинки. Звонок. Не разуваясь иду.
Говорит хриплым голосом, - Ты куда?
 - В магазин.
- Не ходи.
- У нас есть нечего. Я быстро.
- Не ходи, сучка такая. Почему раньше не купил?
- Когда раньше? Мы съели, что я раньше купил. Спи, я быстро.
- Сучка такая. Не заходи никуда.
- Хорошо.
- Укол, укол сделай.
- Укол на ночь. Сейчас таблетку выпей, эта сильная. Вот, возьми.

Наш дом стоит в удобном месте. На площадке в 200 метров здесь универмаг, продуктовый, аптека, и ряды торговок со всякой мелочью. В универмаге беру четыре электропатрона двух видов. И еще 2 керамические вкладки. На всякий случай.
Теперь продуктовый. Люблю местный продуктовый. Он маленький, одна стена полукругом. Можно стоять в центре зала и добраться до любого товара. А еще в магазине работает Тома. Ладная курносая девчонка с зелеными глазами. Когда я захожу в магазин, она опускает их. На крошечную совсем черточку времени. Я едва успеваю заметить. А я, даже если не захожу, просто иду мимо, все равно поворачиваю голову, пытаясь разглядеть ее через стекло двери.
- Томчик, -  говорю я - нам пожрать на пару дней. И литруху.
За время, что я здесь живу, Тамара привыкла к моим заказам. Ей не нужно перечислять покупки. Наоборот, если я что-то забуду, она положит. Тамара кивает, достает 2 пакета и ловко наполняет их едой.
- Как дома? – спрашивает она.
- Как всегда.
- Ясно.
Звонок. Беру трубку.
- Ты где?
- Рядом, в продуктовом. Сейчас поднимусь.
- Мне плохо, оййй.
- Я иду, иду.
«Мне плохо» сказано медленным, плоским голосом. Таблетка действует. После моего «иду» медленный голос повторяет за мной эхом, - Иду, иду, иду, иду… - Повторяет, пока я не отбиваю звонок.
Я рассчитываюсь, забираю у Томы провизию, но вижу, вместо литра водки она сунула в пакет поллитровку.
- Сонц, поменяй.
- Борис, не надо литруху.
- Сонц, не надо меня воспитывать. Не надо вносить мою печень в Красную книгу нашего района. Я взрослый мальчик, сам разберусь, сколько мне можно.
- В красной книге нашего района, в разделе «печень» мест давно нет. Борь, литрухи у нас честно тухлые. Возьми еще пол-литра. Вот белорусская.
- Ладно, давай.
Тамара достает водку и выходит из-за прилавка сунуть бутылку в пакет. Я замечаю, на ногах у продавщицы пляжные тапочки с открытым мыском и пяткой.
- Ты, мать, спартанским образом жизни покупателей распугаешь. Февраль на дворе, чего ты с интимными пятками?
Тамара усмехается, - У нас потоп был вчера, подсобку залило. Сменку мою тоже. У меня боты там лежали, я переобувалась в них на работе. Они легкие, теплые, в них и по двору можно. Забрала после потопа домой сушить, здесь слабенький обогреватель. И забыла, прикинь. Приперлась на работу, а они дома. Собралась в сапогах стоять. В сапогах замок разошелся и сломался. В левом. По заказу. Сапог болтается. Думаю, стащу его, в руках легче бегунок дернуть. Стащила, замок - намертво. Обратно сапог одеть не могу. Нашла вот чьи-то тапки в подсобке. Они пластиковые, не размокли.
- Удачный день. – Ставлю пакеты на пол, - Показывай сапог.
- Не надо, Боря, он старый.
- Я не жениться, показывай
 - Не надо, мне стыдно, они старые.
Звонок. Беру трубку. Слышу на выдохе:
- Ааааа…
Потом сильное ровное дыхание. Жду еще немного. Звуков больше нет. Заснул. Позвонил и заснул. Хорошая таблетка.
Сам беру сапог из-под прилавка и смотрю. С сапогом проблема. Не только собачку заклинило, замок еще распоролся.
- Зашить надо, - говорю я Тамаре, - иначе помрет твой сапог. Я поднимусь к себе, зашью. Полчаса, может больше. А ты, хочешь, здесь жди, хочешь, у меня посиди. Тебе все равно закрываться через две минуты. И вообще, ты как домой собиралась идти, в тапочках?
- Паша обещал забрать после работы.
- Паша насколько я помню трудится до 22-х.
- Подожду. Запрусь и подожду.
- Закрывай лавочку, пойдем ко мне. Чего здесь торчать. Только у меня… атмосфера специфическая. Ты транзитом сразу в комнату напротив входной двери, поняла? Там разуешься.
- Нет, я не пойду, неудобно, не надо.
- Удобно. Пошли, некогда уговаривать, правда некогда.
Тамара смотрит на меня внимательно, - Ты белье гладишь?
- Чего?
- После стирки белье постельное гладишь? У тебя стирка постоянная, да?
- Ну, глажу. Или как получится.
- Вот что, - решительно говорит Тамара, - Ты зашиваешь мне сапог, а я глажу белье. Идет?
- Зачем тебе наше белье? Ладно, идет. Только собирайся.

- Да…
- Удивительно, сколько мыслей можно вложить в одно междометие, - смеюсь я. Я стою за спиной Томы почти на пороге, вижу комнату ее глазами и понимаю интонации ее «Да…». На полированном столе у окна лежит куча со стиранным бельем, лежит рыхлым айсбергом с тремя вершинами – углами пересохших пододеяльников. Ближе к двери на чемодане стоит пылесос. По дивану слева от стола рассыпаны пакеты с ватой, лекарства, снова стиранное белье. На подоконнике посуда. В некоторых тарелках целые шприцы. Дверца шкафа открыта, я сделал на ее внутренней стороне перекладины, набросив сюда запас чистых сухих рубашек. Штук пять в день их уходит. В углу комнаты два карниза, приспособленные под стойки капельниц. На полу вдоль стены банки с солкой, тушенка, тазик с пакетами макарон, крупа, бачки с водой. Набор наполовину защищен покрывалом. Но сверху покрывала собрался новый слой: медицинская карточка, страницы газет со вложенными рентгеновскими снимками, какая-то одежда…
- Тома, мне не до выставок.
- Не в выставках дело, - говорит Тома. – Здесь вещи постоянного употребления, но все перепутано, как ты ищешь нужное?
Я пожимаю плечами, - Каждый раз сначала ищу. Что делать?
- Я за пакетами сбегаю и все разложу, - решает Тома.
- У меня есть пакеты. – Я достаю из шкафа пачку желтых пакетов, размером с наволочку.
- Отлично, - говорит Тома, - дай пластырь, я ярлычки сделаю на кульках, что, где. Сейчас рассортирую, потом полки в шкафу посмотрю. Надо с пола и дивана все убрать.
- Ладно, - соглашаюсь я, - занимайся, я сапоги штопать буду, сейчас шило и крючок принесу.
Не успеваю выйти из комнаты, телефонный звонок, - Черт! Не шурши сильно, я сейчас, - прошу я Тому и бегу в спальню.
Не спит. Лежит с надутым лицом. Так получается, если на винный бутыль, который играет, одеть резиновую перчатку.
Спрашивает еле слышно, - Кто у тебя?
- Дед Мороз. Ну, кто у меня может быть?
Молчит, смотрит. Я сажусь рядом на кровать, - Что случилось, болит?
 Не отвечает.
- Есть хочешь? В туалет?
- Кто у тебя?
- Никого у меня нет. Я пришел из магазина. Сейчас буду обедать.
Молчит, смотрит.
- Ну, говори. Тебе что-нибудь нужно?
- Нет.
Странно, голос тяжелый, но не враждебный. Спрашивает почти спокойно, - Ты не обедал?
- Нет, не успел.
- Иди пообедай.
- Иду. Я потом свет буду делать на кухне. На столе, стремянку не хочу вытаскивать. Сразу зайти не смогу. Но зайду обязательно, звони.
- Хорошо. Не торопись. Делай как положено.
- Нет, ты звони. Я спрыгну и зайду.
- Делай свет. Я не буду звонить. Я буду… спать.
Отворачивается.
Возвращаюсь к Томе. Уже с инструментами.
- Что там? – спрашивает она.
- Тоже самое. Я правда отпуск получил. На пару часов, - смеюсь я.
- Отпуск?
- Да, неожиданно. Сначала пытал, кто у меня, потом отпустил. Видишь, какая ты, тебя мужики через стены чуют.
Тома улыбается, - Как получилось, что ты один?
- Так и получилось. Женщин от войны мы сразу отправили. Остальные… у всех свои траблы.
- А родственники?
- Брат. Он в Марик уехал. Там украинскую пенсию получает. У него классная пенсия, шахтерская. Здесь весь подъезд столько не получает. Он звонил. Говорит: «Извини, у меня запой. Ты мужик взрослый, должен понять». Я понял. Нет, ничего… Сначала, когда из больницы домой привезли, тяжело. Потом втянулся. У меня хирург отличный!  Учил меня еще в больнице. Мы с ним курс молодого медсестрина прошли… Брал меня на обходы по палатам, все показывал, типа, стажеру. Заставлял бинтовать пациентов, готовил. Однажды сукровица мне в морду брызнула. Я три дня жрать не мог. Боялся, открою рот – внутрь это говно попадет. Но научился…
- А медсестру нанять?
- Он не хочет. Совсем. Говорит, еду готовить, по дому, найми кого-нибудь. А к телу только я или хирург. Хирург каждый день не в состоянии. Знаешь, хирург у нас необыкновенный. Приходит, газету принесет ему почитать. Книжки приносит. Из поролоновых мочалок коврик сделал такой подвижный. Его легко трансформировать, чтобы по месту точнее положить. Придумывает все время что-то. Эксперимент придумал. Эксперимент в кавычках. Дает ему нейтральную таблетку, типа глюконата, и говорит: «Я заметил, у вас ум необычный, аналитический. Вы свое состояние после препарата оценивайте и запоминайте. Как пульс меняется, освещенность вокруг, настроение. Фиксируйте, постарайтесь запоминать не записывая. Мне это важно для других больных». Короче, отвлекает. Перевязки мои проверяет… Нет, перевязки здесь не самое… самое. Самое самое - телефон…  Телефон вот этот третий за два месяца.  Две трубы я расхреначил. Об стену.
- Зачем?
Я на миг умолкаю. Не знаю, стоит ли рассказывать. Тома слушает внимательно, осторожно. И я продолжаю.
- Представь, ты бросаешь монетку в железную кружку. Монетка с моторчиком, с чокнутым моторчиком. Он заводится, когда захочет. Ночью, днем. И монетка начинает тарахтеть. Она живет своей жизнью. Но когда она тарахтит, когда телефон звонит, тебя бьет током. Потому, что звонок означает тревогу… Мне кажется, я проглотил эту монетку. Она внутри. Словно микроб. Я живу теперь не по солнцу, не по часам. По монетке. Телефон подстерегает меня. Кажется, он звонит специально. Сяду я есть, или в туалет… Специально…
- Боря…
- Не надо, Тома. Я знаю, ты скажешь, телефон в руках у того, кто борется со страшной болезнью. Нажать кнопку телефона единственное доступное ему. Из-за этого телефон стал круглосуточным пультом управлением мной. Из-за этого я ненавижу мобильник. Я мелодию менял, заблокировал все номера, кроме 2-х. Думаешь, звонки телефона уменьшились? Главное, я начинаю злиться на того, у кого он в руках. Иногда он не может голову поднять, просто поднять голову. Тогда он ладонью, наощупь сканирует постель. Собирает крошки, клочки упаковки от ваты и бинтов, собирает в кучку, и аккуратно двигает ее к краю кровати, ближе к двери. Ему важно делать. Хоть что-то. Однажды он потерял вкладыш от наушников. Телевизор он не хочет, радио - по совету хирурга, новости, слушает. Потерял и несколько дней прощупывал постель. Миллиметр за миллиметром. Но не отступился. Нашел вкладыш. В пододеяльнике. И пальцами через материю несколько часов тащил его на поверхность. Вытащил, обрадовался и позвонил. Я прибежал по звонку. Надо было похвалить… я, узнав, что ничего не случилось, наорал на него. Через миг я готов был укусить себя за жопу, до крови… поздно. Уже вылетело изо рта.
Некоторое время мы молчим, занимаясь каждый своим делом. Я шью сапог. Тома расстелила на столе байковое одеяло и гладит на нем. Гладит быстро. Если смотреть со стороны, в глажке нет ничего сложного. В реале же, каждый пододеяльник перед утюгом у меня вдруг вырастал в театральный занавес. Я сворачивал его половинками, потом еще половинками, потом еще. Держал в уме столько должно получится частей, сколько переворотов мне сделать, чтобы погладить все. В результате одна четверть пододеяльника оказывалась проглаженной 3 раза, остальные 3 угла не тронуты вовсе. Так что Томина идея с утюгом помогает мне по-настоящему.
Я замечаю, как удобно она сложила домашний хлам.
- У тебя талант к уборке домашних медсанбатов, - говорю ей.
- У меня свой опыт, мама болела, – отвечает Тамара, энергично работая утюгом. - У нас дома висел плакат с американской актрисой. Всегда висел, сколько я дом помню. У актрисы сапоги замшевые, бежевые. Господи, как они мне нравились. Я на конкурс школьного рисунка их рисовала... В первое лето после школы Паша меня взял работать на продукты. Платил посменно. Мы с девками нашли в интернете такие сапоги, я каждый день считала, сколько осталось до суммы. Кучу историй с сапогами сочинила пока ждала.
- Про любовь? – улыбаюсь я.
- А как же. Насобирала уже в сентябре. Заказала. Страшно, вдруг кинут, вдруг «живые» они некрасивые. Половина класса пошли со мной забирать. В этот же день маме поставили диагноз. И из всех историй осталась одна: я в новых замшевых сапогах бесконечно хожу по двору онкологии. С местными собаками хожу вокруг, боюсь внутрь, в корпус заходить. Бывает мама посвежеет, руки вот как-то сильнее станут. А на следующее утро у нее вместо лица - обгрызенное яблоко. Глаз нету, рта нету, только ржавчина, искусанная до костей. И хвостик волос торчит, придушенный резинкой. Однажды после такого утра я пришла домой и порезала сапоги ножницами по металлу. Ножницы тупые, закусывали замшу, выворачивались, били меня по рукам. До крови.
- А мама?
- Мама выздоровела. Выписали.
- А сейчас?
- Сейчас она под Харьковом. Паша к родственникам отправил. Сразу после первых обстрелов. Мы были у нее летом. Мама нормально, слава Богу. Внуков требует… Боря, чудеса бывают… Слушай, что мы с тобой о болезнях?
- Про любовь?
- Давай!
- Ты первая. Тебя через стены чуют! Я убедился. Иначе, как он вычислил, что кто-то пришел? Как он тебя учуял?
- Наверно по запаху духов.
- Нет, здесь столько запахов. Спирт, мази.
- Но духами не пахло?
- Давно.
- Вот! Он и почувствовал сразу.
- Тогда мне звиздец, Тома. Скажет, мне хреново, а ты бабу привел.
- Не скажет. Мне кажется, он думает, у тебя свидание. И не хочет мешать. Терпит. Он понимает, как тебе тяжело.
- Такую боль нельзя терпеть.
- Терпят. Близкие люди для близких людей терпят… Он помочь тебе может сейчас только молчанием. Он все понимает. И как тебе тяжело, понимает, поверь.

Одиннадцать вечера. Тома давно ушла. Я поел. Потом подчинил свет. Сейчас раскладываю пакеты, отсортированные Томой. На каждый кулек она наклеила полоску широкого восьмисантиметрового пластыря. И маркером нарисовала на ней пиктограммы. Спичечных человечков. На кульке с нижним бельем изображен испуганный парень, который поддерживает огромные трусы. На кульке со шприцами – ягодицы в форме сердца, пронзенные швейной иглой с ниткой. Пакет с крупами получил ложку. Ручка у ложки в виде высунутого языка, на черпачке есть овальная рожица с точками глаз и полукругом рта. Человечки индивидуальны. Я успел познакомится и подружиться с ними.
- Я буду вашим боссом, - говорю я им, - каждое утро – построение! Каждый час доклад по телефону.
Черт!.. Телефон. Он не звонит несколько часов. Такого не было. В 10 я делаю укол. Всегда. Всегда он звонит без 5-ти десять. Сегодня не позвонил. И я забыл. Когда Тома ушла, я заглядывал, он лежал с закрытыми глазами. Неужели Тома права? Он решил у меня свидание и терпит. Или… Таблетка вечером отошла очень быстро. Еще подумал, плохой знак. Мой телефон исправен и заряжен, его трубу я заряжал утром. Ну, же… Молчит. Нужно позвонить. Нет, нужно идти. Нужно выйти из комнаты, 5 шагов по коридору. Потом налево. Потом еще 5 шагов, и еще налево. Я знаю маршрут наизусть. Столько раз я ходил, бежал по нему, когда звонил телефон. Но как трудно его пройти, если телефон молчит.
Я думаю… я теперь уверен. Телефон не только звонит, но и молчит специально. Сволочь.
Господи, о чем я думаю?
Осторожно беру трубку и иду в спальню. И прошу в ладонь, чтобы пока я в дороге, раздался звонок. Чтобы не открывать дверь в комнату, в которой молчит телефон.




ПОРТВЕЙН

Белую рыбу едят с красным вином. А красную с белым. Или наоборот. Я не помню и путаюсь. Я знаю единственное вино, которому нужен порядок и строгое меню – портвейн. Портвейн пьют с девушкой, осенью и лавочкой. Под мелким, как рубчики на вельвете, дождем. Вечером, когда зашло солнце.
После первого стаканчика ты достаешь из кармана, нет, не изумруды с жемчугами, ты достаешь пирожок с картошкой. Ломаешь его на две части. Бог есть, он всегда сделает одну часть большей. Ее ты протягиваешь девушке. Она аккуратно пробует и говорит счастливо, - Свежий! И вкусный. – Ты улыбаешься в ответ. Потому, что весь мир сейчас, в последний вечер сентября, свежий и вкусный.


РЕДИСКА НА КАРАНТИНЕ

1.
У меня все время чего-то не хватает. С тех пор, как я на хозяйстве, у меня все время чего-то не хватает. Куплю лук, закончится морковка. Схожу за морковкой, у нас риса нету. Куплю рис - масло доели. Пойду в магазин куплю лук, морковку, рис и масло, вернусь… емкость для мытья посуды пуста до капли, а я не заметил… Не получается, чтобы я один раз сходил, скупился - и порядок, и неделю минимум у нас все есть. Не получается. В холодильнике и продуктовой кладовке я исследую каждый миллиметр пространства. Так обанкротившийся старатель просеивает пальцами землю в поисках малейшей крупинки золота. Я завел два списка чтобы ничего не пропустить: один – что у нас есть; второй – что нужно купить. Но когда я возвращаюсь домой с исполненными до последней строчки заявками, с четырьмя пакетами общим весом 14 килограмм, когда я устало раздеваюсь и мою руки, я слышу голос жены: - Суслик, у нас осталось две картошки.
Картошку я не купил…
Я расстраивался и злился, пока не понял, на карантине поход в магазин – благо. Это единственный (кроме питья водки) доступный вид высшей нервной деятельности. Нервов и правда хватает…
Возвращаюсь с рынка. Возле моего дома девушка лет 20-ти торгует овощами на деревянной раскладке. В центре тротуара она стоит в маске и кашляет. Слева, со стороны раскладки обойти ее я не могу, там стена. Справа столики с сигаретами, зеленью и сырым молоком неизвестного происхождения в пластике из-под газировки. Самодеятельные продавцы зажали тротуар с боков оставив проход шириной в полтора метра. С кашляющей девушкой посередине фарватера. Я смотрю на нее и думаю, - Она кашлянет на меня, и я умру. – Бесит не девушка, не мысль о ней, а то, что мне от этой мысли не стыдно. Я выключаю дыхание, отворачиваю голову (мол, смотрю сигареты) и стрелой проникаю сквозь ее кашель на чистый воздух. Уже во дворе вижу, забыл взять хлеб. Черт. Сумки тяжелые, идти с ними за хлебом неудобно. Оставить здесь – собаки разворошат. Людей во дворе нет, карантин, отгонять собак некому. Я разворачиваюсь и с полным грузом шлепаю в хлебный ларек возле соседнего дома. Не люблю его. В ларьке стоит продавщица, чемпионка по астралу. Заказ от покупателя идет к ней через Юпитер. Пока она врубится, пока отыщет нужный товар, в ларек очередь десять человек. Но сегодня мне везет - у окошка пусто.
– Две белого круглого в кулек, - говорю я внутрь окошка. Продавщица, крашеная в грязно-желтое дама лет 60-ти, медленно встает. Нет, не так. М-е-е-е-е-е-е-е-едленно встает, методом лапа минуты две ищет под прилавком целлофановую перчатку на правую руку, вдумчиво натягивает ее, разворачивается к хлебу (ледокол в глухих льдах делает циркуляцию быстрее), берет с полки буханку, разворачивается обратно, мостит хлеб на столик перед окошком и пытается левой безперчаточной рукой оторвать от стопки, висящей на гвоздике, прозрачный кулек. Кулек не отрывается. Продавщица снимает перчатку, обрывает кулек двумя руками, кладет его на столик, натягивает перчатку, берет буханку и пытается засунуть ее в кулек. Кулек не открывается. Продавщица кладет буханку назад, снимает перчатку, и минуты две цепляет ногтем край кулька. Я протягиваю руки через окошко и распахиваю кулек. Продавщица вкладывает в него хлеб. Затем она разворачивается за второй буханкой. Хорошо, я не хочу в туалет, думаю я, готовясь пережить цикл сначала. За спиной у меня собрались 5 человек. Между носом ближнего и моим затылком социальная дистанция ноль целых ноль десятых. Я невольно делаю шаг вперед. Очередь синхронно шагает за мной. Я хочу сделать еще шаг, но некуда. Пока я разбирался с тылом, в фас зашла бабушка. Она поднырнула мне под грудь и засунулась в хлебное окошко вместе с плечами.
- Люда, в тэбэ крупа е?
- Не, - отвечает бабушке продавщица Люда, - у нас только макароны.
- Макароны? А скики ти макароны будуть лежать?
Люда возвращает мою вторую буханку на место, снимает перчатку и тянется за пачкой с макаронами на верхней полке. Она вертит пакетом ища, где светлее и молча читает, - Так, эти до апреля, - говорит она наконец.
- А вы не дату изготовления читаете? – спрашивает женщина из очереди. – Давайте, я посмотрю. – Женщина выныривает из-за спины и отодвигает меня от окошка еще на одну позицию.
- Продавец, отдайте мою буханку, я одну возьму, - требую я, не дожидаясь окончания консилиума. Боюсь, появятся новые профессора по макаронным срокам.
Через голову бабушки, намертво всунутой в ларек, «Люда» протягивает мне кулек с хлебом, я ей деньги, и не дожидаясь сдачи иду домой.
Жены дома еще нет.

2.
Мой город вырос из шахтных поселков, из островков, которые люди со временем соединили в один материк. Будто согнали вместе масляные капли в супе с пшеном. Поэтому у нас нет центра и периферии в классическом смысле. Поэтому в двух шагах от условного центра, в 10-ти минутах от многоэтажек - частный сектор. Потом опять многоэтажки. Куры по главной площади у нас не ходят. Но от площади до курей и «деревни» совсем недалеко. Наши друзья Лора и Андрей год назад разменяли квартиру на дом в такой «деревне».
Не знаю как в вашем городе, в моем к частному дому в комплекте идет лужа в начале улицы и кошка под калиткой. У Лоры и Андрея две кошки. Они пришли к ним через полчаса после переезда и уселись на лавку возле летнего стола во дворе. Их покормили. Потом под навесом поставили им старый диван. На зиму договорились забрать в дом. Но зима выдалась теплая и кошки остались по факту бездомными. Статус их, судя по всему, устаивает. Он позволяет им столоваться у нескольких хозяев. Все равно друзья считают их своими. Вчера Лора и Андрей уехали к родителям Лоры клеить обои. Переночевали и не успев закончить работу остались на второй день. Утром Лора позвонила Юльке, попросила покормить кошек. Юлька шустро залила кипятком овсяные хлопья и сварила бульон из «пальчиков», из тонкого окончания куриных крылышек. Высыпала кашу в кастрюлю с мясом и бульоном, добавив, как по мне, килограмма полтора сливочного масла.
- Кошкам нельзя мелкие кости, - сказал я.
- По-моему, ты сам не прочь их слопать, - отрезала Юлька и отправилась волонтерить. Хотя кошек она не любит.
10 минут туда, 5 минут на раскладку каши по мискам, десять обратно. Должна бы вернуться. Правда в новом доме друзей жена была всего раз. Может заблудилась? Ладно. Пока ее нет готовлю завтрак.
В холодильнике лежит комок теста на ленивые вареники. Но я купил сало. Сало! В палец толщиной. В длину. Толщиной в длину среднего пальца. Белоснежное, сахарное. Не беда, что свежее. Попущу на сковородке. К салу можно картошку. В кульке, в микроволновке. 8 минут. Вареники подождут.
Звонит телефон. Серега, живет через дом. Его голос нетороплив и печален.
- Здравствуй, Борис. У тебя редиска есть?
- Есть.
- Съешь ее в телефон, пожалуйста.
- Чего?
- Братан, похрусти редиской мне в ухо. Я свою съел, а у меня налито. Закусывал салатом из яйца и редиски в сметане. Не рассчитал, съел. Без карантина я бы лично к тебе пришел…
- Мне кажется, ты сам уже в сметане. Третью в 10 утра допиваешь?
- Тебе жалко похрустеть товарищу?
- Хорошо. Но услуги у меня платные. Будешь должен.
Достаю из холодильника редиску и говорю в трубку, - я готов, давай, опрокидывай.
В телефоне слышен мягкий выдох, потом пауза. Через секунду после паузы я смачно кусаю редиску и энергично жую в телефон.
- Спасибо, брат, - Серега демонстративно чмокает, будто глотает, - И еще вопрос. Боря, тебе Катька Гусева нравится?
- Кто?
- Гусева, жена Белого в «Бригаде».
- Ниче.
- Спасибо, брат, извини, что отвлек.
Я отбиваю звонок с сожалением. Нравится мне такое состояние. Когда тепловой барьер преодолен, мир смазан и податлив. И Катька Гусева кажется совсем близкой. Даже без редиски.
Пришла жена. Выкладывает на табурет бурак и морковку.
- Я принес овощи, зачем ты купила? – удивляюсь я.
- Не купила, угостили.
- Чего так долго?
- Суки твои кошки, - Юлька перекладывает бурак в судочек. – Пришла, покормила, сфоткала. Пришла домой, послала фотки Лоре. Для отчетности. Она звонит, говорит, пасиб, канешн, за фотки, но это не наши кошки, соседские. Наши светло-коричневая и серо-белая, а эти коричневая с черным и бело-серая. Я разозлилась, говорю Лоре, раньше ты не могла колор волосатый разъяснить, я видела-то твоих один раз. Пришлось снова идти. Прикинь, утром соседка покормила Лоркиных, они нажрались и пошли дрыхнуть за дом. А когда я явилась, соседские увидели, пришли и позавтракали нахаляву. Мы разговорились с их хозяйкой, хорошая бабушка. Я печеночной колбасы купила для кошек, отдала ей половину. Она мне овощей насыпала. Кажэ, онукы нэ едуть, карантин. Нема кому гостинцев давать. Каже, продиктують по тэлэхвону цифры, шоб номер пополнить и всэ… Мне жалко стало. Забежала в магазин, купила ей четыре эклера. Она обрадовалась. Подружились.
Я вынимаю картошку из микроволновки, Юлька продолжает, - и кто сказал, что кошки похожи на баб, это же чистые мужики. Пузо набито – все, мир для кошек перестает существовать. Немедленно спать! Как и вы. Пожрали и в подушку.
- А ты покорми меня, узнаешь, - я смотрю на жену и плотоядно облизываюсь, - на свете есть аппетитные вещи кроме еды. Например, женщины. Вы лучше котлет и подушки. Не знаю, как кошки, а коты в курсе.


СТЕКЛЯННАЯ ОСЕНЬ

Я люблю стеклянную ноябрьскую осень больше всего на свете. Когда лужи утром уже замерзли. И ничейный пес Кубик ходит по ним словно по тарелкам с холодцом, сваренным прямо во дворе на асфальте. Когда деревья спустили паруса и пришвартовались по обочинам дорог с голыми мачтами. И только на акации осталось немного листьев. Ветер тормошит их, они двигаются в такт. Мне кажется, это не листья, а чьи-то губы. Накрашены желтой помадой они читают нараспев «Последний лист» О’Генри. Как псалом. Я слышу их хриплые голоса.
Целый мир бледный, не выспавшийся затемно выходит на невидимую остановку, чтобы уехать отсюда, как уезжают с дачи после первых заморозков.
Что же здесь хорошего?
Хорошо знать, что я остаюсь. С тем, что люблю. С ноябрем. С маминым голосом в телефоне. С твоим дыханием.
Зрелая осень хранит его и доносит ко мне сквозь все расстояния.


БОРЬКА И СТРАННОЕ ДЕРЕВО

Из растений Борька знал 2 сорта: дерево и помидоры. «Помидорами» было все, что росло на земле, на папиной даче. Городской человек Борька в детальную классификацию не вдавался. Незачем. А дерево и есть дерево. Тополь, клен, какая разница. Оно одно, только прическа разная думал Борька.
Но сегодня у него под окном появилось какое-то другое дерево. Высокое, статное. И странно, каждая, даже самая маленькая ветка, держала в руке мороженое на палочке.
- Что это? – волнуясь спросил Борька дядю Гену под подъездом.
- В смысле? А… Это каштан. Ты что, каштана не знаешь?
- Нет, а чего это оно… - Борька не знал, как сформулировать.
- Цветет. Хорошо, - ответит дядя Гена.
«Зачем?» чуть не спросил Борька. Но опомнился. Смешно бы получилось.
Ему не терпелось узнать о странном дереве, но он боялся спрашивать. Вдруг окажется, что из высокого аристократа, из этой праздничной горки с шампанским, делают толстые табуретки и рукоятки для тяпок.
Борька подошел к каштану и зачем-то понюхал. Каштан не пах. Борька походил немного вокруг, подыскивая повод, чтобы заговорить, но каштан не реагировал. И грустно стало Борьке. Он хотел подружиться с таким благородным существом. Тогда бы во дворе про него говорили, не «Борька с 3-го», а «тот самый Борька, с которым высокий каштан дружит».
Ветер под майским солнышком расслабился и стих. Каштан недвижно смотрел в другую сторону.
- А чего со мной дружить? – прошептал Борька. – Чего я такого сделал, чтобы со мной дружить?
Он грустно посмотрел на дерево и пошел менять свою жизнь.




ПРИЧИНА РАЗВОДА

- Это не дождь, это простатит какой-то, - говорит Костик.
Костик высокий парень, чуть за 40. У него спортивный живот стеночкой и пышные щеки. Тем, кто видят его в первый раз, кажется, что Костик пригнулся, а из-за него выглядывает аппетитный толстяк.
Воскресенье вышло неродным. +16 и дождь, который засыпает на лету. Потом, очнувшись от дремы, берется за работу, но через минуту снова падает головой в листья и тихо бурчит во сне. Двор пуст. Только я и сосед. Скучно. Я пробую найти тему для беседы.
- Костик, чего Паршутины развелись? Я, кстати, не знал.
- Да, кто ж его… - Костик бросает окурок на свернувшийся лист акации, -  они отчетный доклад не публиковали. Развелись и все. Гоша съехал неделю назад. Может у Гоши батарейки сели на главном калибре. Или у Лены Владимировны гарантийный срок на сиськи кончился. Возраст-то не молодежный.
- Я серьезно. Жили люди 20 лет, жили… Не сиськами же едиными. Кого укусило? Что произошло?
- Ну, доберешься до их возраста, может узнаешь, что происходит, - друг закуривает снова.
- Ты уже добрался. Вот и расскажи. Ты бы смог со своей Лерой развестись? У вас бывает громко. И крепко очень. До первого этажа долетает от ваших войн… Чего молчишь?
- Я тебе расскажу, как я ее заметил. Я Леру почти не знал. Так, по касательной, привет-привет. Наши матери дружили. А когда ее мать умерла, помогал с похоронами. Лера одна осталась в доме. Сестра от рака умерла в младших классах. Отца посадили. Потом он ушел от них. Посадили зря, нормальный мужик... Сделал я ей похороны. Земля, машина. Ливень ужасный был. Поминали в коридорчике. У них крыша потекла, лопнул шифер вокруг трубы. В комнатах с потолка капель. Лерке не до крыши, она в окно смотрит, переживает, как там мама одна под дождем. Помянули быстро. Я помог прибрать. А с утреца пришел, 2 листа у трубы поменял. Стою во дворе, складываюсь. Тут Лера выходит собаку кормить. После похорон на автопилоте. Кашу манную несет в тарелке из сервиза. Что было на столе, то и взяла. С узорами и позолоченными цветами. Это псу. Поставила перед будкой и села на мокрую лавку. Пес ерзает, понимает, нельзя из официальной посуды. Смотрим мы молча: собака в тарелку, я на собаку. И оба на каменную девушку на лавке. Натюрморт с манной кашей. Лера нас не видит. Хотя я - окурок на плацу, стою прямо в центре. Глаза у нее на месте, но она не видит. Сколько домов вокруг, сколько городов. Но в них ничего живого для нее нет. Так это жутко, так не справедливо. Зачем красота, когда тепла нет? Короче, думаю, если Лерку кто-нибудь еще раз так на лавку посадит, хоть кто, хоть сам Бог, я… он пожалеет. А ты говоришь, крепко. Крепко он пожалеет.
- Ты из жалости женился?
- Из жалости, Боря, шоколадку дают или по голове гладят, когда мимо проходят. А у нас внуки уже.
- У Паршутиных тоже внук.
- Я сказал, не знаю почему они расстались. Не сошлись периметрами. Гоша плоский. А Лена Владимировна круглая. К тебе они каким боком?
- Грустно. Дом есть, семья есть. Дети, внук. Потом, шлеп, и нету. Все живы, а нету. Значит 20 лет жизни – просто дырка в судьбе.
- Думаю, дырка с возрастом превратилась в дурку, вот Гоша и спрыгнул. Съехал, кота забрал. Так, хватит, я беседы о прочности бытия дальше вести не хочу. Заметь, чужого бытия. Тем более, на Лену Владимировну у меня изжога. Редкая пчела ее пережужжит. Лучше бы наоборот, Гоша остался, а она б отчемаданилась. Теперь на одного нормального в доме минус. Хороший мужик был. Пойдем в «Птицу», помянем. Я сразу бутылку возьму. Заслужил хороший мужик целую бутылку в руках товарищей?
- Тогда две бутылки бери.
- Что?
- Он с котом съехал - минус два хороших мужика получается. Гоша и кот. Двоих помянем.
- Точно, – говорит Костик, - ты умный, когда мокрый.
_____________




ПОСТЕЛЬНЫЙ РЕЖИМ

Мама на постельном режиме. Это значит, когда я прихожу ее проведывать, меня ждет двойное ведро борща и бездонный тазик пирожков. Компенсация за беспокойство сына. Борщ у мамы бордовый, благородный. У нас с Юлькой (я тоже спец по варке борща) рыжий. Классом ниже. Дело в бураке, я знаю. Мои знания бесполезны, мамин вкуснее по любому…
С воскресенья ей хуже. Я переезжаю к ней на ночь. – Что ты будешь сидеть со старухой? – огорчается мама. – Ничего, я в отпуске, - говорю я. – Считай, в полном отпуске. На твоей даче.
Я специально говорю так. «В полном отпуске» означает и от работы, и от Юльки. С Юлькой у мамы нейтралитет.
Мы договорились с женой: я буйно баню родственников, соседей, бесконечных маминых подруг, сижу с ней сам, а Юлька работает. С ковидом вокруг так вернее. У мамы сердце и легкие. Любая инфекция ей опасна. И простое ОРЗ. Поэтому сам. Без визитов и поддержки.
«Сидеть» трудно. Ссоримся уже назавтра. Мама любит, умеет создавать порядок и уют. Сейчас она видит, что нужно сделать, а сама не может. Поэтому поручает мне. Его голос включается с периодичностью будильника на повторе.  – Боря, поставь посуду в шкафчик… Протри возле ванной, пожалуйста… Халат мой сверни и на стул брось… В чашке вода, вылей… Пакеты сложи в кладовке… Боря, расправь полотенце… - Мама! – не выдерживаю я. Дома я привык к другому ритму. Привык, что кусок хлеба, оставленный на столе, не требует немедленной реакции. Я уберу его позже. – Мама! – раздражаюсь я. – Ой, извини, - пугается мама. Включается ее деликатность. От ее деликатности мне вилы. Она не может сама одеться за один раз, устает. Но меня не зовет. Не хочет беспокоить. Сидит полчаса на кровати в ночной рубашке. Холодно. Я знаю об этом. И с половины шестого утра (старики просыпаются рано) заглядываю к ней. Ложусь в час. От бесконечных лекарств у мамы падает давление. Нижнее, «сердечное» бывает меньше 50-ти. Помогает чай с сахаром. Очень сладкий. И она идет на кухню. Сама. А я ее караулю. – Прекрати, - говорит мама, - прекрати. Ты не даешь мне спокойно выпить чай. Я боюсь, ты ждешь и не спишь. Ложись. Все в порядке. – Я соглашаюсь и ухожу.
У нас свой врач. Врач поликлиничный, но я плачу ей за вызов. Плачу копейки по нынешним временам. Правда, копейки. Зато общаюсь без регистратуры. В реальном времени. Врач приходит раз в неделю. Или, когда сильно хуже. Вчера хуже.
– Инга, подойди, пожалуйста, - звоню я врачу.
– Слушай, - говорит она, - у меня вызовов полная тетрадка. Я могу к 12-ти на минутку, или после обеда уже, по полной.
– Давай после обеда.
– Что там у вас?
- Мама пол помыла в туалете, пока я спал.
- Поняла, - смеется Инга, - как раз он высохнет пока я приду.
Мама помыла пол, да. В 5 утра. Меня разбудил звук ведра. Мама сидела на табурете со шваброй в руках, - Ты чего делаешь, выздоравливающая, обалдела? – я повышаю голос до коды. И на нее, и на себя. Совесть моя не чиста. Про туалет было сказано вчера. А я задолбался и отложил. – Боря, иди спать, - мама говорит твердо и холодно. Понимаю, туалет она моет, чтобы не чувствовать себя лежачей. Но после туалета ей снова не хватает дыхания…
В 16.00 часа врача еще нет. Моя пациентка волнуется. Волнуется деликатно, молча. Я набираю Ингу. – Я буду, жди, - устало отвечает врач. – Она приходит без 15-ти 5. С сумкой, с кипой бумаг. Бумаги складывает на пол, в угол. Делает неопределённый жест, мол, не трогай их. Пшикает на руки антисептиком. Осматривает маму. Врач устала, это видно. Но возле мамы распружинивается, говорит энергично и бодро. И мама распружинивается рядом с ней. Логотерапия в действии.
Потом Инга садится к окну, куда-то звонит, уже тише спрашивает о лекарствах, где что есть. Делает назначения. Кивает маме и мне. Я провожаю ее и расплачиваюсь, - Если мало, скажи, - говорю я, - я вижу, как ты относишься. – Нормально, - врач уже на площадке, - если тебя устраивает, если тебе ненапряжно, мне нормально. На связи. Пока.
Через минуту она звонит, ругается, - ****ь, я кажется забыла назначить лекарство, проверь, – Инга диктует.
- Нету, - говорю я.
– Запиши. Это важное. По целой таблетке два раза в день. Все. На связи.
Через 5 минут она звонит снова. – У вас «на ступеньках» есть доксициклин. Я пациентку встретила. Боря, я рядом, но уже села в машину. Меня отсюда надо ложкой выковыривать. Купи сам, не обижайся. Давай быстро, здесь два человека.
«На ступеньках» аптека в квартале. Информация ценная. С антибиотиками в городе дырки. И я мчусь в аптеку без проволочек.
Вечером приходит Юлька. Карантин наш настоящий. Порог она не переступает, протягивает два пакета с лестничной клетки. – Чего так много? - спрашиваю я, принимая пухлый пакет. – Здесь покрывало, - отвечает Юлька, - мы весной брали.
– Подожди, - я выгружаю передачу в присутствии жены. Чтобы ничего не перепутать. Покрывало, 4 емкости с едой, шприцы и сверток ваты, варенье, моя чистая рубашка и розовый пакет без ручек, завязанный узлом. – Это что? – спрашиваю я. – Это после ужина, - Юлька с преувеличенным энтузиазмом машет мне рукой. – Вечером позвонишь, я сама не буду.
После уколов, после вечерней трапезы (я съел три четверти бефстроганова, который жена адресовала маме) маме лучше. Она ходит по коридору, разнося пластиковые пробки от газировки. В одной комнате он сложила синие, в другой красные. Теперь меняет их местами. Ей надо двигаться немного. Коридор в старой отцовой квартире 10 метров. И еще отроги по 3 метра. Можно гулять.
В 9 она почти нормально укладывается. Я мою посуду. Мою (помня утро) коридор и ванную, меряю больной давление. Кажется, все.  Нет, еще надо что-то достать из розового пакета. Я разворачиваю его. В пакете чекушка и пачка жвачки. Мятной. Чтобы мама не спалила по запаху. Наливаю 100 грамм, пью. Закусываю перекрученным салом. Просто зачерпываю сало в судочке коркой хлеба. Иду в спальню. – Юлька передала мне чекушку и мятную жвачку для конспирации, хочешь? – я протягивая маме жвачку. Она внимательно смотрит на меня. Я явно вижу ее мысли. Она прикидывает, о ком думала Юлька с мятной завесой: обо мне, чтобы я не попался; или о ней, маме, чтобы она не расстроилась, учуяв от меня алкоголь. И приходит к выводу – обо мне. И мама довольна. Очень. Есть кому подумать о сыне.
- Я не буду жвачку. – Мама говорит мягко, - И так во рту от лекарств полно запахов... Мне лучше, Боря. Я тебя не обманываю. Завтра домой пойдешь. Допей чекушку. Пока мы с Юлей к тебе любезны. Завтра муравейник уже закроется. И ложись, не жди. Я в порядке.
_______________

ШКАФ

Мои родители собрали хорошую библиотеку. Под книги пришлось отвести половину гэдээровской стенки. Кроме того книги обитали на всякой плоской поверхности: на столах, подоконниках, диване. Даже в ванной на стеклянной полке лежал роман Артура Хейли. Его вытащили из «Науки и жизни» и переплели.
Но родовым гнездом, генеральным штабом для всевозможных изданий был старый книжный шкаф. Самый важный житель квартиры. Огромный, молчаливый. С короткими отекшими ногами. Две его вертикальных секции, словно 2 башни подбитого танка, угрюмым бастионом стояли в дальнем углу комнаты. Его родословная терялась в прабабушкиной памяти как раз перед Цусимским сражением. В чреве шкафа торжественно заседали бесконечные собрания сочинений, тяжелые альбомы по искусству, папины справочники с неведомыми в моем 3-м классе науками и мамина литература на иностранном. Я никогда не открывал книжный шкаф. Мне нечего было делать там, внутри. Скучные корешки книг стояли плотно, словно сомкнутые зубы. Я бы просто их не вытащил.
Но сам шкаф занимал важное место в детском мироздании. Я прятал под него дневник с двойкой. Бросал в створки теннисным мячиком и на диване-воротах ловил отскок. На шкаф можно было зашвырнуть старые кеды или надоевший сборник нотных этюдов. На боковину возле стены я клеил переводки. Однажды их нашли и мне здорово попало.
Шкаф игнорировал детские выходки. Он жил невозмутимой жизнью дерева-патриарха. Только ночью, когда пепельная грязь лунного света касалась его тела, шкаф приоткрывал дверцу, чтобы беззвучно выдохнуть. Я просыпался и умирал от страха. Казалось, через эту щель в комнату проникали лунные пришельцы. Ветер колебал ветку акации за окном и по дверце стремительно проносились тени пришельцев. Возникая и растворяясь в метре от моего лица.
Однажды учительница задала на внеклассное чтение рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни». Тот самый, который нравился Ленину. Поэтому в стране не осталось грамотных людей, которые не прочитали рассказ по поручению вышестоящих товарищей. Я тоже прочел. Мне он не понравился. И вечером на кухне я позволил себе легкомысленное замечание в адрес писателя. Мама презрительно встала, достала из древнего шкафа 4-томник Лондона и положила передо мной.
Не помню, как назывался первый рассказ. Там на севере среди снегов умирал старик.
- Тебе хорошо? – спросили его.
- Да, мне хорошо, - ответил он.
И все. Я несколько раз переворачивал страницы туда-сюда. Действительно все. Черт. Человек умирает, и никто не плачет, не бегает вокруг. Когда я гвоздиком случайно расцарапал плечо и две капли крови упали на пол, мама, бабушка и тетя понеслись одновременно во все стороны. А папа по одному номеру пытался дозвониться сразу в 3 больницы. Мамина подруга с противоположного конца города вызвала такси и бросилась искать противостолбнячную сыворотку. Папин коллега немедленно стащил в сборочном цехе метров 20 резины для импортного конвейера и полетел вырезать жгут. А соседка сверху вломилась к нам с вонючим мешком сена, она категорически потребовала прямо сейчас «сделать глухой компрэсс из травяного сбора, пока ребенок не потерял сознание».
А здесь не царапина, здесь настоящая смерть и:
- Тебе хорошо?
- Да, мне хорошо.
Все… Скупой на громкость мир Джека Лондона потряс меня. Месяца 2 я вообще не закрывал книжный шкаф. Я читал все четыре тома одновременно. Я давал их лучшим друзьям, и мы играли в Север. Мы оказывались от домашнего ужина, зато таскали в школу окаменевшую селедку, найденную у кого-то на балконе. На перемене за раздевалкой мы торжественно делили ее крохи и вычисляли насколько хватит оставшегося куска. Один из нас смастерил нарты из пластмассового корыта, в котором купали его младшую сестру. К несчастью он не успел ее выложить, и пришедшие родители подумали, что он отправляется в путешествие прямо с сестрой. Так мы пережили первую потерю. Нашего товарища заперли дома «пока не поумнеет». А его надранные красные уши делали побег бессмысленным. Они метили мальчишку лучше, чем современные электронные браслеты для преступников…
С тех пор я подружился со старым шкафом. Он стал моим островом сокровищ. После Джека Лондона он познакомил меня с сотнями замечательных людей. У каждого из них я занимал щепотку чего-то замечательного, необычного.
Кстати, шкаф до сих пор жив. Я осторожно, но с удовольствием жму ему руку всякий раз, когда захожу проведать родителей. Он все так же могуч и немногословен. И все так же держит спину прямой.
______________________

МАМА, ПАПА И СЛАБИТЕЛЬНОЕ

Мама дает папе слабительное. Нет, вот просто, чтобы мама накапала, а папа выпил, у них не бывает. Папа человек основательный. У мамы для этой основательности есть другое слово. Но мама человек культурный. Поэтому вслух его не говорит. Она о нем думает. Это видно, когда мама рядом с папой.
Папа к любой проблеме имеет свой подход, нелинейный. Каждое дело у него начинается с подготовки и раздачи поручений. То есть, в обход. Если надо снять показания электросчетчика, папа идет не к счетчику, а к маме.
- Посмотри сколько накрутило, - говорит папа.
Мама бросает начатое занятие (обычно это обед, у папы во время маминого обеда всегда куча вопросов к ней), становится на цыпочки и диктует показания.
- Не может быть, - говорит папа. Говорит через 5 минут, когда мама вернулась к борщу и только намазала майонезом кусок говядины. – Посмотри еще раз, - требует папа. Мама идет и смотрит. Папа ироничен, - Ну? – Мама повторяет прежнюю цифру. Папа раздраженно кивает и гордо уходит в комнату. Мама возвращается к борщу. Но через 2 ложки снова появляется папа:
- А ну позвони Алевтине Семеновне, сколько у них за месяц?
- Зачем?
- Позвони. И позвони сначала Сергею, узнай, может у Алевтины телефон поменялся.
Мама послушно звонит Сергею, потом Алевтине. Алевтина радостно диктует маме воду и газ. Но показаний электросчётчика у нее нет. Они в книжке, а книжка у сына. Сын на заработках. На каких, и сколько он там будет Алевтина Семеновна подробно рассказывает маме. Мама тоскливо смотрит на борщ и вежливо кивает в трубку. Папа в это время носится вокруг мамы. «Как овечий хвост» называет это мама. Наконец она кладет трубку и пытается доложить результат папе. Но он разгневан длинным телефонным разговором. Который, как говорят пресс-секретари президентов, состоялся по его же инициативе.
- Позвони, Боре, пусть придет посмотрит счетчик, - требует папа.
- Зачем его звать, я же тебе все посмотрела, - пробует защитить меня мама.
Папа зло машет рукой и звонит моей жене. Чтобы она передала мне, чтобы я пришел. Его цель – вовлечь в процесс как можно больше людей. Процесс, естественно под его руководством…
Итак, сегодня мама дает папе слабительное. Через 5 минут начинается мамино кино. И папа, к сожалению, об этом знает.
- Где инструкция? - спрашивает папа.
- Мы же ее только читали. 10 капель в воду, подействует через 6-10 часов.
- Инструкцию!
Мама достает инструкцию. Папа ее не берет, а начинает строгий допрос мамы.
- В какую воду капать? Холодную, теплую…
- Здесь не написано.
- Позвони Борису, пусть посмотрит в интернете.
- Да не придумывай ты, в обычную воду.
- Чем запивать?
- Зачем запивать, если это с водой?
- Посмотри, чем запивать?
- Здесь не написано.
- А это та инструкция?
- Да та, смотри.
Папа не смотрит. Он избегает любого контакта с бумагой у мамы в руке.
- Так, как пить, сразу или по частям?
- Знаешь, что, - говорит мама, - пей, как хочешь.
- А сколько всего капель в пузырьке?
На этих словах мама спокойно встает, приносит из кухни новую чашку, сует ее отцу в руки и безмятежно говорит:
- Я буду капать, а ты считай…
__________________


БОРИС

В сравнении с предками своими я наименее приспособлен для свершения славных дел. Я просто донашиваю их гены.
В первое послешкольное лето я отпустил бороду. Сама выросла. Слишком много новостей ждали меня во взрослой жизни, чтобы следить за культурной внешностью. Выросла борода беспризорной, клочками, как газон после зимы. Но на подбородке среди русой травы затерялись две золотые нитки. Мама увидела их, тронула и улыбнулась, - Рыжие, как у деда. Ты похож на него.
Ее дед, мой прадед Борис Иванович Черненко был черниговский казак. Настоящий. Пятак на скаку с земли брал. Меня нарекли в его честь, стал я прадеду полным тезкой. Был он среднего роста, рыжий, не так, чтобы гореть, а, чтобы знали, солнышко за ним ходит, оно из-за плеч и красит ему волосы тихим Полесским лучом. Был прадед широкий, сильный, неторопливый и удачливый без меры. Крепко стоял на ногах и жил легко поэтому. Без обид и злобы. Сколько драк в молодости Борис Иванович, а тогда Борис, выиграл, сколько битв, не сосчитать. И со всеми помирился. Девушки краснели, отворачивались быстро, но и спиной знали каждый его шаг, когда он по улице шел. Борис только улыбался. Даже пан его отличал. Когда началась Первая мировая пан по просьбе Борисовой матери написал письмо военному командованию, мол, у Черненко в семье мужчин мало на земле робыть. Еще придумал обстоятельства. И командование согласилось, отпустило прадеда с войны.
Фамилия пана была Новомирский. Господин Новомирский состоял хозяином пяти имений, а главную квартиру, каменный дом - «палац», держал здесь, в селе. Нарочно зла людям не делал. Хотя не прост был пан. По сезону, когда появлялись ягоды и грибы, выдавал крестьянам «квитки» в лес, разрешения на сбор. Люди посмеивались, каждую ветку в родном лесу они знали, и без квитков бы набрали ягод. А пан для того и выдавал бумагу. Чтобы подсмотреть, кто не хочет порядка и уважения, кто бесплатный пропуск отвергает ради самочинства. И таких потом отделял, не поручал важного.
Борис вернулся с войны и представился пану, благодарил. Новомирский легко вышел, стояли они во дворе палаца, разговаривали о битвах. И прадед в окно дома увидел Наталью, единственную дочь пана. Быстроногую, смуглую, почти подростка.
Где они переглядывались, где встречались, никто не знал. Пока через четыре недели, и полного месяца не прошло после первого взгляда, убежала Наталья с Борисом. В Чернигов, венчаться.
Была погоня. В миг, когда панские слуги уже приготовились прыгать с коней на подводу, свернул Борис к болоту, на гнилую тропку.
- Куда ты? – закричала Наталья, - там конь утопнет, а мы колесами…
Повезло. Нашла подвода невидимую колею, вынесла. Оборвалась погоня.
Священник венчать их отказался. – Не будет вам венца без отца, - сказал он жениху, - отец ее должен руку ее с твоей соединить. Без него не мочен я.
Три дня они прятались в Чернигове у Натальиной дальней тетки. Как воры. И решили возвращаться в Борисов дом. Прожить жизнь в нем открыто и долго. С одним сердцем. Не было стыда в честной их любви. Прислонились они друг к другу сразу и навсегда.
Они вернулись. Село все притихло. Женщины плакали, мужики лясы точили вполголоса, что сделает пан с Борисом? Арестует полицией, людей пришлет избить, изгонит…
Новомирский пришел один. Постучал в ворота. Не кулаком, не хлыстом, открытой ладонью. Его пустили. Родня Бориса стояла недвижно, вжавшись в стены. Сам он сидел за столом. Пан сел по другую сторону. Вышла Наталья. Разодетая. Будто не отец пришел, чужой гость.
- Что тебе проку, - сказал пан прадеду, - если свое счастье на чужой беде, на моем позоре создашь?
Борис не отвечал, и пан продолжал, - Не в том позор, что казак взял панскую дочку. В том, что пусто у меня в доме будет. Не смогу ведь я тебя простить и принять. И значит не придет ко мне дочь с мужем, и детей, внуков моих не приведет. Как объяснишь им этот изъян? И мою стыдную пустоту? А мне зачем жить без моей крови в доме? Верни дочь… Клянусь тебе, в воскресенье утром у порога ждать буду с Натальей. С самого раннего утра. Сам ее тебе отдам, по закону. И тогда сам приму вас обратно, в палац, где она родилась. Где дети ее родятся.
Наталья молчала.
- А если обманешь? – спросил Борис, - если увезешь ее?
- Тебя бы обманул, - поморщился Новомирский, - ведь и ты меня обманул. Дочь – нет, не смогу. Вручила она тебе свою жизнь. Не поднимется рука забрать ее. Забудем, что было – бегство, погоню. Люди не забудут – не беда, я найду им средство не болтать. Да и я не забуду, зачем кривить? Но вышло так, лишь забвением мой род теперь продолжится. Пусть так и случится.
Борис поставил на стол три стакана, налил вишневой настойки. Они с Натальей выпили, пан не пил, -  плохая примета, - сказал пан, - до веселья веселые напитки пить.
Борис кивнул и проводил отца с дочерью до ворот.
В тот же вечер Новомирский увез дочь в Россию…
Борис пропал. Родня голосила – утопился, руки наложил.
Четыре дня друзья выслеживали Бориса у панского дома, Новомирский укрепил палац охраной, и наконец, нашли возле пруда. Собирался прадед жечь усадьбу. Повалили его друзья, связали и отнесли домой. - Убью, сожгу, - выл Борис, - он судьбу мою пронзил, жизнь украл, моих детей украл, душу из меня вырезал.
От напряжения мышцы его врезались в веревки и потекла густая кровь. Сердце его высохло и окаменело.
Революция перемешала чины, жизни и судьбы. Новомирские эмигрировали из России в Европу. Борис остался на месте, не любил красных, комитеты незаможных крестьян ненавидел. Но жил как-то сбоку великих событий, не препятствовал. Хотя звали его верховодить и те, и эти. Помнили его силу. А он другое помнил.
Не женился. К вдовушкам подходил, к девушкам никогда.
Многие его добивались. Соседка Оксана, статная, властная, подстраивала, чтобы рядом с Борисом быть. В поле, на молотьбе… Борис замечал и не замечал. Однажды Оксана спросила его прямо, - Весілля завтра у Акуліни, що мені зробити, щоб ти поруч сів, як посміхнутися тобі? Хоч на весілля прийдеш?
Акулину, подругу Оксаны, первую красавицу, засватали в соседнее село, в родном не нашлось достойного. Событие! Борис пришел. И увел невесту прямо из-под венца. Без слов. Взял за руку и увел.
После своей свадьбы приехали Борис с Акулиной из церкви, шагнули в дом, вдруг черный кот выскочил из-под печи и прыгнул невесте на грудь. Оксана кота подсадила, сглазить счастье Акулины.
Так и вышло.
Не любил Борис жену. Она родила ему шесть сыновей и пять дочерей. Два сына и дочь умерли детьми. Остальные жили материнской любовью. От отца им был кров, еда и одежда. Родного тепла от отца не было. Как в чужой семье. Своя у Бориса была с Натальей. В памяти, в сердце.
Бывает едут в поле, бочонок с водой забудут, прадед зыркнет на жену, та спрыгнет с воза, бежит домой, нальет, и несет скорее воду обратно, 10 литров. А Борис не дает коней остановить, чтобы она легче догнала. Так и бежит Акулина за ним.
При том была она замечательной. Женскую работу по дому всю умела, робыла без труда, как пела, не ругаясь, не занозясь. Красотой, светлостью своей наполняла семью, разгоняла молчание Бориса.
До свадьбы она, как все девушки в селе пряла на вечорныцях, а по пятницам не пряла. По пятницам девушки вышивали. Приданное. Акулина вышивала зверей с большими черными глазами, птиц с изогнутыми клювами, яблоки райские. Получались они на полотне как живые. Принесла она чудеса эти с собой.
Борис их не замечал.
Он и сам умел делать красивые вещи. Резал фигурки животных, клеил орнаменты. Мог из обыкновенной доски выпилить тончайшую вазу. Однажды остановилась в его доме заезжая артель, ходили они по округе, валенки валяли. Старший посмотрел на дом, на фигурки, на Акулину и сказал Борису, - Эх, человек, в дереве красу ты бачишь, в людях нет.
Не видел прадед красоту в жене. В детях не видел. Другим домом он жил. Там, в Чернигове у панской тетки. Проживая с каждого утра погоню и три дня с Натальей и ее любовью.
Когда детей скосила дизентерия, подошел Борис к меньшей, к Ксене. Она бредила, не узнала, думала мама, попросила, - Мамо, хочу супу з чесноком.
И он сварил ей суп. В первый раз. Ксеня выздоровела. Брат ее близнец Антон умер. И вроде после этой смерти стал Борис к детям на полшага ближе.
Хозяйство у него было сильное, умел прадед хозяйствовать. Многие культуры в его селе появились впервые через прадеда, через его землю. Турнепс, например.
Болел у него желудок, язва, он сам себе пек белый хлеб из пшеницы. Единственный он ее сеял, остальные - жито.
Был его дом с достатком. И дождался беды.
Ночью постучался активист Петька-Кривой, дальний родственник, и путая от страха украинские, беларуские и русские слова зашептал, - Ён, председатель, казав, шо ты куркуль. Завтра з ранку комнезам прийде, розкуркуливать, бо в тебе дах зализом покрыт. Ён сказав, не маэ буты на наших юлыцях домив с зализом. Бо то буржуи.
С полуночи до рассвета Борис с друзьями срывал железо с крыши и клал солому.
В 41-м пришли немцы. И забрали дочерей. Сразу. Нату, Тину, Галю и Ксеню. Выросли они в маму, в Акулину, глаз не отвести. И немцы их забрали. Борис выскочил на улицу, увидел подводу с дочерьми, догнал, упал на колени и пошел за ней. На коленях. Ничего не просил, молча шел. Немцы сначала смеялись, но, когда Борис прошел на коленях два километра, притихли, главный их взял возницу за плечо, тот остановился, главный кивнул девушкам и они спрыгнули на землю. Борис встал, отряхнулся и не оглядываясь пошел домой. Дочери за ним.
Немцы простояли недолго. На смену им явились мадьяры. А с ними вернулся пан Новомирский. Один, без Натальи. И снова постучал он в ворота Борису, зашел в дом и сел за стол.
Двое совершенно разных мужчин сидели за пустым столом. Один украл у другого дочь. Второй в ответ обманул. Не было среди них правого и виноватого. Женщина, которая связала их, их и развела. Так и расстались без слов. Новомирский вышел не прощаясь. Но мстить не стал. Мадьяры Бориса не тронули.
Война закончилась, дочери родили Борису внуков. И он любовь свою теперь передавал не только камню и дереву. Он резал, выпиливал для малышей игрушки, кубики и с любопытством смотрел, как они верят их в крошечных ручонках.
Под старость Борис оглох. Акулина умерла. Вышла во двор белье вешать. Любимую сукню ее с аметистовым шитьем ветер вырвал из рук и бросил на землю. Поняла Акулина, и ей срок в землю настал.
С ее смертью сакральное отношение к прадеду исчезло. Молодежь почитала его, но многого не понимала в его судьбе. Просто пришла другая жизнь. Прадед стал молчать еще больше. Ему не нужны были слова. Он жил сердцем. Знал, оно у него одно на двоих.
***

Далеко после войны Наталья Новомирская приехала в родное село, посмотреть, что стало с домом ее отца. Из эмиграции приехала, еще откуда-то, неизвестно.
Она шла по улице. Борис сидел на лавочке.
Он увидел ее.
Он встал и снял шапку.
Она кивнула и пошла дальше.
________________

ЖАЛЮЗИ

Мама моя аристократка. По папе у нее в крови половина Европы. По маме - исчерпывающая, сплошная Украина. Это перемешивается и получается… моя мама.
Ее аристократизм утилитарен. И сконцентрирован сегодня на сливном бачке. Перед моим приходом она промывает бачок на полное ведро. Воды у нас нет и воду нужно нести с «ручейка», с прорванной случайно трубы в водовод за километр от дома. Ведро, 8 литров роскошь. Как Мерседес в Аравии.
Ношу/вожу воду я. Четыре бульки 6 литров техводы маме каждый день. Питьевая отдельно. Мама это учитывает и экономит. Когда сама - промывает туалет кувшином на 2.5 литра. Но перед каждым гостем – полное ведро. При этом ей наплевать на гостей. На себя не наплевать. От нее, от ее квартиры не должно вонять на других. Так будет зачет. На том и стоит.

***
Нестерпимое у меня желание закрыть жалюзи. От бахов и «задымления» за окном они не спасут. Но я закрываю их. Утром, вечером, ночью.
Забираю жену с дачи. У нее перед окном стоит вешалка. Еще отец покойный ее привез на дачу. Юлька передвинула ее к окну. На вешалке замшевая куртка. Экран от гаубицы.
– Юлька, - говорю я, - в браке наживают не только общее имущество, но и общих тараканов.

***
- Зайдешь? – Андрей показывает пакет с алкоголем.
- Мне на работу, - отказываюсь я.
- Работаешь?
- Нет. Ребята из сборочного перемотали движок на циркулярке. Заберу, отвезу на дачу.
Андрей снова поднимает пакет, - а мне ребята пойло подогнали. На День рождения.
- Ух, ты, - жму приятелю руку, - поздравляю! Всего! И еще чего-нибудь сверху.
Он церемонно кланяется, - Спасибо. Так, как?
- Не могу, извини… Тебе не с кем?
Андрей улыбается, - я похож на ослика Иа?
Не похож. Андрей мужчина среднего роста, склонный к полноте, дорогим напиткам и футболкам ниже колен. Читал ТОЭ в Политехе. Теоретические Основные Электротехники. Потом с братом жены торговал кондитеркой.
Мы познакомились в спортзале. Погоняли мяч, постучали в теннис и как-то плавно придумали новую игру. Назвали ее «канадский баскетбол». Игра один-в-один на одно кольцо. Запрещены подножки и захваты, остальное можно. Силовая борьба? Пожалуйста. Врезать по бросающей руке? С удовольствием. Оттеснить соперника в стену? Святое дело!
Баскетбол получился классный. После него наши тела легчали и распрямлялись, уши розовели, а на носах выступали веснушки.
Андрей хороший партнер. Несмотря на некую тучность он ловкий и хитрый. С ясным юмором рабочей окраины:
- Чтобы на воротах стоять, надо с утра очередь занять. Проспал – бегай в нападении.
- Боря, ты так высоко подпрыгнул, я у тебя трусы под брюками увидел. Снизу. Прекращай.
- Если ты забыл, что в холодильнике есть открытое пиво - еще не склероз. Склероз, когда ты не помнишь, чей это холодильник.
Пандемия остановила наш чемпионат после двух сезонов, но мы регулярно перезванивались.
Андрей перекладывает целлофан с бутылкой из руки в руки, -  вискарь вкусный. Боюсь, сам начну, сам и закончу… Жена обидится.
- Не могу, Андрей. Не могу зайти, извини.
- Ладно, - знакомый протягивает руку, - хочешь, вечером приходи. С Юлей. Будем только мы и вы.
- Чего так?
- А… Начну звонить-приглашать, услышу - тот прячется, того мобилизовали, этот руку потерял, этот ступню… Зачем мне на День рождения такие новости?
- Их и без Дня рождения хватает.
- Верно. Но что будет за столом? Военные мемуары? Ведь ни о чем больше слушать не будут. Приходи с женой вечером, законно буханем. Набрать ее?
- Не надо. Я не обещаю, мы попробуем. Потерпи, не начинай бухать, рано еще.
Андрей смеется, - не начну. Я может вообще жизнь эта самое… Пить брошу. Девятый класс закончу. К 7-ми жду, - кричит Андрей вдогон, - и посрите хорошо перед выходом. А то ходят по знакомым, вроде приличные люди, посидят 20 минут, и - ой, мне в туалет, - и, суки, ведром минимум смоют. У себя срать – воды жалко… - Андрей смеется еще громче.

***
- У нас есть песочные часы, в них вместо песка слова. Много слов, тысячи, десятки тысяч. Когда некое количество слов высыпается, значит прошел час или день. Мы переворачиваем часы и начинаем сначала. Ведь наши слова не выходят из стеклянной колбы. И ничего не меняют вокруг.
- Дыхни, - говорит Юлька.
Я громко выдыхаю в трубку.
- Перегара нет, - говорит Юлька, - что стряслось?
- Почему ты не хочешь быть тихой и задумчивой? – спрашиваю я.
- Некогда, у меня муж задумчивый, поэтому мне работать надо. Что стряслось?
- Андрей Бабинов пригласил нас вечером на День рождения. Он с женой и мы. Не пойдешь, весь вечер буду задалбывать афоризмами.
- Пойду, - легко соглашается жена, - и тебе на пользу - часы выгулять. Ты за месяц из дому кроме воды выходил два раза, – Юлька встревожена по приколу, - у тебя там, в штанах, в смысле, в колбах, слиплось все, не звенит уже.
- Хорошо. Нам к 7-ми. Заберу тебя с дачи в 3. Купи подарок.
- Нет, давай ближе к вечеру.  Меня сосед вчера ужином накормил. Варю суп в ответку. Заберешь после обеда. Он без супа помрет с голоду и будет верещать как молодой лось.
- А как верещит молодой лось?
- Не знаю.
- Эта… а выглядит сосед тоже как молодой лось?
- О-па, - Юлька торжественна, - наш Аполлон, наш знаменитый Борис Терриконский, который считает, что у него самые красивые уши в Восточной Европе  – и нотки ревности? Горжусь своим супом.
- Во имя любви – пересоли его.
- И не подумаю.

***
- Молодой человек!
Твою мать. Патруль. Двое. В потной форме. Первый толстый, бритый, щеки серые.  Чтобы они чистыми были их брить надо было с пяти лет, с детского садика. Изнутри.
Второй нормальный, только глаза маленькие. Будто я у него грецкий орех украл, ядрышко, а он не решился шум поднять. И съежился, свернулся. Блин. Говорил сосед, не ходи на базар, там вояки. И ночью что-то снилось. Я буду среди наших первых лохом, кого забрали... Все тропки здесь знаю, но не бегу. Гордость. И могут выстрелить в спину. Наверно право у них есть. И гордость. Синоним слова «долбоебизм».
Ладно, иду.
Блин, так петлять три месяца, ездить с зимы на работу через весь город. И попасться под мобилизацию перед домом.
В четверг.
Лох.
И теперь феерить по взрослому
Эти восемь шагов на прямых ногах. Дело чести - прямая спина. Господи, о чем я думаю.  Телефон чист. Но кому нужен мой телефон в окопах. Под Градами.
- Молодой человек, язычок спрячьте. 
- Что?
- У вас из кармана застежка портмоне висит, язычок. Денег много? Спрячьте, кто-то дернет, выставит.
- Спасибо, офицер.
- Я не офицер.
- Я понял. Спасибо.
Вот тебе и патруль.

***
- С тобой легко не бывает, - говорит Юлька.  – У тебя все время что-то происходит. А если не происходит - еще хуже. Я тебе в голову хочу залезть, когда ты молчишь. И там открыть что-то. Или закрыть.
- Юлька, - говорю я, - я люблю маму, и когда ты дома. И все. Что ты во мне нашла?
- Я тебе потом скажу, - говорит Юлька. – А ты мне скажи, какого хера я суп с дачи притащила? Ты ведь его жрать не будешь. Потому, что.
- Я буду, - говорю я, - я буду. И маме давай отнесем.
______________

НОРМАЛЬНЫЕ КНИГИ

Когда я лежал в больнице мы с женой писали друг другу письма. Мне тогда пришлось задержаться в отделении больше планируемого. Безделье, уколы в задницу и вареный бурак из больничной столовой насытили мои письма мрачной философией и горькой назидательностью. Юлька, как я теперь понимаю, едва сдерживала смех, но игру приняла. Забавно перечитывать ее ответы.

- Человек состоит из воды и еды. Ты состоишь из «танчиков» и камней в почках. Поэтому ограничь выводы и вселенскую печаль размерами миски с лапшой.

- Мужик не должен быть сильно умным. Он должен быть надежным и умелым… И щедрым. Обязательно щедрым. Если женщина жадная, она проживет в несчастье. Если мужчина скупой, он будет несчастен сам, будет несчастна его жена, его дети, его собачка и все, кто рядом с ним.

- Глупости и пакости по земле расползаются через мужиков. Бабы повизжат и разойдутся. А мужики создадут политические партии и футбольные команды. И домовые комитеты.

- Ты тупишь, принимая за счастье достижение вершины. Счастье – шаги. Не к пику, просто человеческие шаги по жизни. Не перепутай счастье со свершением или победой. Свершение ведь итог некого процесса. Счастье - само по себе. Оно не впереди, оно внутри. Мурчание кота на твоем пузе бывает важнее ракетного запуска.

- Настоящий мыслитель перед тем, как составить нравственное завещание в пользу человечества хорошо поест, переспит с женщиной и погладит кошку. Я думаю, после этого, пессимизма насчет судеб мира у него сильно поубавится.

- Вряд ли мизантропия признак высокого аристократизма. Мизантроп вовсе не демоническая личность байроновского типа. Он подъездный ворчун с плешью, в полосатой пижаме, дырявых тапках и с майонезом на щеках. В основе мизантропии месть за собственное ничтожество. Когда чмо вызывает на дуэль весь мир. Мир понятно чихал на это, но чмо раздувается от самого факта вызова. Масштаб личности мизантроп подменяет масштабом ненависти.

- Ситуацию можно оценить по-разному. Зависит от точки отсчета, от того, с чем ты сравниваешь свое сегодня.

- Милый, словосочетание «экзистенциальный вакуум» в последний раз я слышала от полубомжа на лавочке у нас на остановке. У него изо рта пахло говном и селедкой. Ты можешь читать нормальные книги? Про пиратов или про пограничников…
_________________________

БЕЛЫЕ ЧУЛКИ

Девушка в белом сарафане сидит на низком заборчике на остановке дачного автобуса. У нее черные волосы, высокие скулы и тонкие детские ноги. И белая шляпа с волнообразными полями на ширину улицы. Шляпа выросла быстрее девушки. Если к шляпе приделать стропы, с ее помощью можно десантировать средний танк. Из-под шляпы торчат острые девичьи плечи. Как сложенные крылья.
- Вы похожи на птицу, - говорю я хозяйке плеч.
- Это хорошо, или очень хорошо? – спрашивает она.
- Это странно, я не вижу рядом с вами птицеловов.
- Меня не ловят, - кивает девушка равнодушно, в руках у нее чашка, - сами прячутся, я зануда.
- Зануда? Ходили в пятом классе в ботанический кружок? – Я присаживаюсь рядом.
- В кружок теоретической физики.
- Круто. И к чему это привело во взрослой жизни?
- К катастрофе, - девушка мрачнеет, - у меня сгорели огурцы, второй год подряд. Не огород – кладбище огуречных трупиков. Знаете, как страшно? Еще вчера они бегали, смеялись, а утром умерли. Все… Надо было идти в ботанический. Теоретическая физика в салате не жуется. Даже с майонезом.
- Не пробовал, но я вам верю. Как вас зовут?
Девушку зовут Юля.
Она жестока и коварна. Пять дней назад она воспользовалась минутной слабостью мужа и вывезла меня на дачу.
Я нарезался на Дне рождения замдиректора. 700 грамм самогона, полбутылки коньяка, домашний винчик… Винчик наливали из дождевой бочки.
Потом пиво с креветками.
Потом на посошок.
Потом жаркая летняя ночь.
Утром со мной можно было делать, что угодно. Главное, ничего не спрашивать и ничего не предлагать.
Юлька и не спрашивала. Она свела мою тушку по лестнице, не приводя ее в сознание погрузила в машину, и вывезла в мир дикой природы. На дачу.
Живым я бы не дался.
Парадокс. Мечтаю о доме «на земле», но «землю», терпеть не могу. Не люблю на ней работать. Трудно понять: поливаешь сейчас, урожай через три месяца. Результат и прибыль от результата разнесены во времени и пространстве. Осенью ты вскопал два гектара – результат зрим. Но нахрена ты это вскопал будет понятно, когда на следующий год вырастит картошка. Я так не понимаю.
Слава Богу, на даче у нас ремонт. Поклейка обоев, покраска веранды и оконных рам.
В огороде при даче что взошло, мы уже съели, одни цветочки остались, делать в огороде, Слава Богу, нечего.
Красим. Без земляных работ.
У меня аллергия на запах краски. Ночевать мы ходим к другу, Игорю. У него деревянный дом. Дом свободен, ибо Игорь, как и я без мышечного импульса (пинка под жопу) на дачу ни ногой.
Деревянный дом здорово. Пусть он старый, родительский. Наш - из шлакоблока. Романтика сквозь шлакоблок не пролазит. У Игоря пролазит. У него и полы деревянные, и одеяла ватные. И чашки в серванте толстые, со скобой от двустволки вместо ручек, и живописью на керамике для широких слоев населения. Стиль. Эпоха. Анискин и Фантомас в гостях у строителей Днепрогэса.
Дом с чудинкой. Два его окна выходят на запад. Деревьев на запад под окнами нет, и я ставлю на подоконники пластиковые бутылки с водой из колодца. Закатное солнце греет их, мы приходим с работы и обливаемся у крыльца. В пластике нет привкуса уличного душа. Так вот. С левого окна, с которого воду берет Юлька, вода горячее. Ощутимо. Хотя между окнами метр двадцать.
Мне нравятся такие загадки.
Мне не нравится сосед.
У всего живого на Земле есть звук. У неживого тоже.
У неживого громче.
Циркулярная пила шумит ровно, уверено. Отбивая всплеском отпиленные доски.
Болгарка суетливо визжит. Но если придавить нагрузкой - звук садится и болгарка гудит обижено.
Мелкие пакости, типа ручной фрезы, или электрорубанка легкомысленны и вздорны. Они не мужчины. Кто так разговаривает? Только набрали полную грудь звука… и заткнулись до нового цикла.
Пилорамный хор начинает мое утро и заканчивает мой день.
Сосед, владетель дровяной фабрики за забором, не виден, только слышен. С 6.15-ти. Прозрачное утро, открытое для прохлады и лени, четыре дня подряд протыкают дикие звуки распиловки. Выключается пилорама в 20.00.
За отчетный период можно распилить половину лесов Амазонии.
Мне надоело. Сегодня я пошел к соседу и сказал с порога, - мужик, возьми отгул.
Мужик состоял из трех мешков жира: до трусов, в трусах, и после трусов. Мешки, одинаковые по весу, немного отличались формой. Совсем немного. Верхний мешок имел зачем-то руки. Руки на звук моего голоса выключили циркулярку, нашарили бутылку с квасом, достали два пластмассовых стаканчика и разлили в них квас. Верхний мешок выпил оба стаканчика, по очереди. И снова пустил пилораму.
- Ясно, - сказал я, - пусть тебе приснится Пальма-де-Майорка и мудак с включенным пропеллером от Боинга по соседству. Пока.
Я развернулся и вышел из мастерской.
Пилорама вдруг стихла.
- Стой, - сказал мужик, - ты собак боишься?
- Да, - честно ответил я обернувшись.
- Отлично, вечером идем в засаду, стреляешь из рогатки? - сосед улыбнулся и протянул руку, - Славентий. Назовешь Славиком – будем драться.
Девушка в белом сарафане сидит на низком заборчике на остановке дачного автобуса у правления. У нее черные волосы, высокие скулы и тонкие детские ноги.
И белые чулки.
- Зачем ты в чулках? У тебя под сарафаном белые чулки. В такую жару.
Девушка говорит, не поднимая шляпы, - наша жизнь похожа на вечную настройку оркестра. Куча звуков, куча инструментов. Слишком много рук, которые создают шум. А у Всесвита слишком много нот. Мне не уютно. Я люблю простые мелодии: ленту в волосах, сладкий кофе, совсем сладкий, с тремя ложками сахара, мягкую подушку, или клен в окне. И белые чулки.
- Дай, попробую с тремя ложками, - я забираю у жены кофе.
- Увы, - говорит она, - полторы…
Я отхлебываю кофе, - ты не пробовала любить чулки зимой?
- Пробовала, - Юлька делает глоток из моих рук.
- Зачем их напялила, правда, зачем?
Жена отбирает чашку, - а ты не скажешь: «Адель, ты глупее, чем я думал»?
- Скажу.
Жена вздыхает, - я так приманиваю нормальную жизнь. Завтра к чулкам возьму книжку и черную пластинку с танго.
- А не выпендриваться?
Юлька морщится, - Чулки… Я, когда отца вразумляла, он был добрым человеком, но пил, он слушал внимательно, не перебивал, потом говорил тихо: «Был у тебя с матерью разговор! Был!». Я отнекивалась, мать чего приплел, я сама с тобой говорю, а он – свое: «Нет, был у тебя разговор». И я замолкала, будто разговор с матерью — заговор, а я виновата… Я сижу здесь в шляпе, в чулках, дачники ходят, туда-сюда, думают дура, вырядилась! Мне это и надо. Я виновата. Я здесь на лобном месте, мне кажется, я расплачиваюсь за предательство. Но хочу показать, я хорошая.
- Какое предательство?
- Не знаю. Столько тяжести вокруг, я должна ее чувствовать. Чтобы не свихнуться. Или свихнуться, как лучше, фиг уже поймешь… Ладно. Теперь я спрошу. Зачем тебе рогатка? Переложи ее из кармана за пояс, потеряешь.
Я откашливаюсь и гордо поднимаю голову, - иду в засаду! Вечером со Славентием. Он меня вооружил.
- Кто такой Славентий?
- Мужик, который четвертый день гудит звуком. Я ходил к нему на разборки.
- Дааа? – с искусственным интересом спрашивает жена, - на настоящие разборки? В этих шортах?
Черт. Про шорты я забыл.
Братец мой в юные девяностые не то, чтобы хотел стать олигархом, но мотивы присутствовали. По скудности бюджета на малиновый пиджак не хватило, и он купил малиновые шорты-дудочки. Но не носил, ибо по шортам сразу было видно – на пиджак не хватило. Они валялись в кладовке пока я не приспособил их к хозработам. Естественный износ Юлька штопала зелеными нитками.
Понятно, почему Славентий мне квасу не дал. Пить с такими шортами западло.
Я невольно расправляю малиновую ткань, - Сосед про нас знает. Игорь ему звонил в субботу, предупреждал, буду гости, чтобы они с женой не кипишились. Думаю, это они нам в Игорев холодильник поставили колу и мороженое, Игорь не ставил, я уточнял. У них есть ключи.
- И чего он так гудит? Что строит твой Славентий?
- Через три улицы, на Полякова, есть сгнивший дом, ничейный. Славик его распиливает на дрова. Кто знает, какая выйдет зима, дрова для буржуйки. За дрова он обещал правлению вывести мусор с ничейного участка.
Юлька кивает, - вы туда в засаду идете? На кого, на правление?
- В засаду мы идем на собак! – Я достаю рогатку и имитирую выстрел, - заборы у нас не ставят, и стая бродячих собак по вечерам носятся по дачам. Пугают людей, давят котов. Славик после темноты зажжет костер у мусорного бака, для приманки. Когда собаки прибегут, мы выстрелим из рогаток по битому шиферу за мусорником. Звук бомбовый. Собаки испугаются и больше здесь бегать не будут.
Юлька качает головой, - а если не испугаются? Где вы тогда бегать будете?
- Испугаются… Славентий для приманки мясо замочил, три кило свинины, засада, засадой, а мангал никто не отменял. Он мясо не отдаст, он за это мясо стаю голыми руками… Не переживай мать, еще мужики с нами пойдут… Ну, и после охоты первобытный пир победителей. Само собой. Охотников и их женщин.
Жена говорит кисло, - для чего, собственно, засада и затевалась. Милый, почему там, где появляешься ты, через оооочень короткое время появляется водка?
Я прячу рогатку, - любимая, в нашем климате водка появляется и без моего появления. Просто я иногда присутствую при ее появлении.
- Охренеть. Ты бы с собаками поговорил в таком стиле. Вместо рогатки.
Начался дождь. Прорывной летний дождь. Люди эвакуируются с остановки. Лысый и седой на груди дед быстро ковыляя увозит тачку. Дед короткий, в черных трусах, до черноты загоревший. Будто не дед вовсе, а главное колесо от тачки с новой резиной.
Шумная семья на восемь персон из автобуса на 6.15 весело рассыпается за деревья. Лишь семейный папа невозмутимо пытается развернуть ненужную уже клеенку.
Мы не бежим. Мы привыкли не бежать. Юлька снимает шляпу и ее волосы становятся частью дождя. Шляпу она кладет на лавочку. С обвисших полей капает под лавку. Оттуда шустро и беззлобно вылезает пес и садится рядом с нами.
Под дождем на пустой остановке сидят мужчина в малиновых шортах, женщина с белыми чулками и дачный пес.
Я наклоняюсь к собаке, кладу ему ладонь на лоб и шепчу, - передай своим, сегодня вечером никуда не ходите. После 21-го ноль-ноль. Ты понял?
Пес сразу встает и уходит.
Может быть выполнять поручение.

_____________________________________




ЛИЗА И ЛАВРИК

Снег шел снегом, а падал дождем. Оттуда, сверху вылетали снежинки. Чистые, причесанные, только с фабрики. Но мне на лицо и на плечи садились мокрые пятна. Кто-то воровал снежинки в пути, подменяя их кляксами. Спикировав, они не сидели напряжённо, с краешка, как птицы. Как сидит на плечах настоящий снег. Они расплывались в мокрые губы. От их касания я вздрагивал. Будто меня прощаясь с Дня рождения целовал пьяный сосед.
- Если у женщины глаза больше, чем сиськи, держись от нее подальше. Такая женщина живет в постоянном изумлении. Все видит, а показать не может. Она доведет тебя до меланхолии.
Дядя Гена, шахтный пенсионер 59-ти лет курит в открытое окно второго этажа. Дядя Гена 110-ти килограммовый комплект мускулов, седой шерсти от макушки до ступней, папиросы и белой майки. Майка у него единственная верхняя одежда. В магазины и другие присутственные места он не ходит, дочерей посылает. Мусор же вынести, с мужиками во дворе потрещать за политику можно и в майке. И что, что снег? Так, по колено.
Слова про глаза и сиськи адресованы моей спутнице, и я замедляю шаг, чтобы достойно ответить.
- Боря, не надо, пойдем, я промокла, - говорит Лиза. – Пойдем под навес.
Я нехотя соглашаюсь. Так всегда. Тебе хамят, ты набираешь полные легкие для изящного ответа, разворачиваешься на исходную… а ответа нет. Не придумал. Переклинило от желания. И ты отступаешь под благовидным предлогом. Ладно, на обратном пути отвечу.
Мы ныряем под навес над крыльцом аптеки. Кляксы с неба стучат по нему хором. Дети так стучат пятками по листу кровельного железа, съехавшего на землю.
- Дождь со снегом неудобно, - говорит Лиза.
- Дождь и без снега неудобно, - отвечаю я.
- Ты заметил? – Лиза не чувствует иронии в моих словах. Она относится к жизни серьезно. Лиза мой товарищ. Она высокая и худая. Нет, она высоченная и тощая. Белая кожа, черные волосы до лопаток, большие черные глаза, ресницы раскрылены на взлет, тонкие губы, прямой нос. Каждая черта в отдельности яркая, ручной работы. Но вместе… Лиза некрасива. Нос на размер короче. Брови на цыпочках вытянулись над глазами. Ходит она широким шагом. Стоит наклонившись вперед. Словно перочинный нож, который не совсем раскрылся. И все же… У Владимира Короткевича есть роман о некрасивой панночке. Чтобы сделать ее еще некрасивей, девушку одели в древний национальный костюм из кладовки. В тяжелое, сморщенное платье. Пауки в нем кашляли от пыли и шляхетского праха. А панночка в нем расцвела. Она совпала с ним. Породой, гордостью, прямой спиной.
Для Лизы «национальный костюм» - бальное платье. Лиза актриса. Она закончила настоящий театральный ВУЗ. Я видел ее сценические фотографии. В белом, с открытыми плечами, как на медальонах 19-го века. С завитыми волосами, с синей жилкой на шее. Легкая, сверкающая, живая. Светлая и праздничная.
Сейчас на ней калоши, джинсовый комбинезон и розовая куртка ниже колен. Под ней серый свитер с капюшоном. Работы в нашем городе для актрисы нет и актриса моет полы.
Я дружу с Лизой, она хороший товарищ. Она не боится быть смелой или смешной. Многие люди были бы смелыми, если бы не боялись быть смешными. Она любит джем из красной смородины и стихи вслух. Особенно восточных поэтов, чьи имена не смог повторить еще никто из друзей.
- Он сильно обиделся, как ты думаешь? – спрашивает Лиза.
«Он» это парень Лизы Лаврик. Звать его Игорь, но все зовут его почему-то Лаврик. Спокойный, рыжий парень. До войны физик.
- Почему вы не поженитесь? – спрашиваю я, - тебе 29, ему 29. Столько лет вместе.
Лиза вздыхает. Их история известна. Я спросил о женитьбе, так, по привычке. Все их спрашивают. И знают ответ: папа Лизы против.
- Папа против, - говорит Лиза.
Ее папа человек старой закалки. «Наш» человек. Лаврик полгода стажировался в Германии, факт по нынешним временам подозрительный и позорный. Хватит, чтобы физика считали неблагонадежным. И «наш» папа против. Всерьез! Категорически!
- Ну, не папа же будет жить с Лавриком. Оставь родителей и переезжай к мужу, - слабо уговариваю я.
- Я не брошу маму.
- Почему брошу? Будешь в гости ходить.
- Папа заботится о нас, - медленно говорит Лиза, – покупает еду и лекарства, деньги нам дает. Мама без постоянной работы, я тоже… Папа прочитал, после 50-ти лет надо ежедневно контролировать давление.
- И что? Причем его давление к твоей свадьбе? – улыбаюсь я.
- Он требует, чтобы мама меряла ему перед сном. Ложится он поздно, в половине двенадцатого. Если давление больше 140-ка, папа пьет таблетку. Такое бывает. Тогда через час нужно перемерить, проверить, подействовало? И мама ждет до половины первого, сидит у меня в комнате и ждет. Просыпается она в 5, привыкла еще с горячего цеха. Вообще любит рано просыпаться. Я не люблю. Она говорит, утром время самое чистое, пока люди не впитали в себя жизнь. Я папу прошу, давай сама буду мерять, мама пусть раньше уснет, чего она каждый день дежурит? Папа не хочет, говорит, я неправильно накачиваю. Я работала летом на кухне у хозяев в пансионе, 10 тысяч рублей платили. Отличные деньги! Купила с них автоматический тонометр, с кнопкой. Ужасно удобно, можно пользоваться самому – в любой момент манжету накинул, кнопочку нажал, накачал. Папа к нему не прикоснулся, говорит, неточный. Я проверяла в поликлинике, все точно. Но он требует только маму. И мама не спит, ждет назначенного часа.
Лиза забыла о моем присутствии и говорит вслух, о чем постоянно думает.
- У нее астма и артрит. Тряпочки, примочки. Ингаляция влажным платком на лицо. Когда она себя нормально чувствует, тряпочки кучей стирает. Потом развешивает их сушиться на ручках дверей, на спинках стульев, чтобы под рукой было. Папа не любит этого. Он старые ручки специально свинтил, а новые поставил – дизайн со скосом вниз. На них не повесишь, сползает.
- Ты рассказываешь страшные вещи, - говорю я, - понимаешь?
- Почему страшные? – пугается Лиза.
- Потому, что твой папа козел.
- Не говори так.
- Не буду. Я не знаю, что говорить про такое. Давай объявление кину в интернете, продадим твой тонометр, раз он без дела лежит. Часть бабок отобьешь.
- Тонометр я вернула в магазин, – Лиза шмыгает носом, - и термопот, чайник-термос, с постоянным подогревом. Купила с той же зарплаты, маме нужен кипяток для примочек, ей бы удобно с термопотом. Но папа решил, нам второй чайник незачем, есть обычный, к чему еще один «с вывертом»? Велел вернуть. Сама виновата, - Лиза снова шмыгает носом, - надо было сказать - в подарок дали, на работе. Подарки папа любит.
- Надо же!
- Не язви. Его деньги сейчас наша основа, он имеет право.
- Быть говном?
- Не говори так, – Лиза касается ладонью моего локтя, - он любит нас по-своему. И я его люблю. И маму. И Лаврика.
Лиза вздыхает.
***
Два месяца назад Лаврик уехал на заработки в Крым на шабашку. Многие от нас едут после 14-го года. Звонить из Донецка в Крым по мобиле стоит денег, не очень больших, но денег. У Лизы их нет. На полуостров ей выгодней звонить по вайберу. Вайбера у Лизы тоже нет. Поныкавшись без работы девушка кое-что продала. «Кое-что» включало смартфон, планшет, несколько концертных платьев (сошли за свадебные), вокальную гарнитуру и еще по мелочи. Теперь, если Лаврик хочет поговорить с Лизой, он набирает моего друга Костю или его жену Леру на их вайбер. Они по местному «Фениксу» перезванивают Лизе, она прибегает к ним и разговаривает с Игорем через интернет. Или Лиза договариваются на определенное время. Тогда девушка приходит к друзьям за полчаса до «сеанса» и тихо ждет. Бывает и форс-мажор. Лиза приходит без предупреждения. Как сегодня.
Лизу с утра нашел коллега Лаврика. Он работает с ним в Крыму в одной бригаде. Знакомый приехал на побывку и привез девушке гостинцы от Игоря. И деньги. Они пили чай, Лиза за разговором узнала сколько они зарабатывают, и поняла, всю зарплату Лаврик передал ей, не оставив своим родителям ни копейки. Хотя сказал, что оставил. Деликатная Лиза разозлилась на обман. Она прибежала к Косте, позвонила в Крым и накричала на Игоря. Первый раз в жизни. И расплакалась. Слезы текли по неподвижному лицу. Как брызги грязной воды по кафельной плитке в цеховой бане.
Сначала плакала от ссоры. Потом от разлуки. Потом вообще.
Костя позвонил мне, позвал на помощь. Я принес вино из Юлькиных запасов, успокаивать. Вино мы открывать не стали, Лиза успокоилась сама. Я пошел ее провожать, и мы застряли под дождем у аптеки.
***
 - У монголов за некоторые преступления наказывали жену виновного, - говорит Лиза, - я бы все равно вышла за Лаврика. Даже если бы знала, что меня накажут.
Я верю. Любовь их тихая, без оркестра, она проста и естественна. Представить трудно, что рядом с ней кто-то другой. Однажды в Новый год на гостей не хватило тарелок и места. Лизе и Игорю досталась одно на двоих. Со стороны выглядело – так и надо. Они быстро устроились: тарелка - у Лаврика на коленях, в руках у него две рюмки; у Лизы - вилка и хлеб. Они ужинали в четыре руки. И ни разу не ошиблись, не накрошили и не пролили. Мы подкалывали. Все у них так – в четыре руки.
В кошельке девушка носит старую визитку Игоря с тиснением: «Академия наук Украины». Не ради понтов, для себя. Чтобы молча радоваться, какой замечательный у нее парень. Там же в кошельке, в целлофановом пенале два уса Лаврикова кота Брыка.
- Я не сентиментальна, - говорит Лиза, размеренно поддергивая пакет с длинными ручками, - это плохо, сентиментальным легче. «Протрезвела, проревелась, для себя самой оделась, и пошла по лужам гулять». Ненавижу по лужам, идиотки только гуляют. Когда началась война, моя карьера разнорабочей началась. Первая работа – курьер, нагулялась. Потом дворником. Потом… я не сюсюкала, ты знаешь, работала как все. Я в маму. Детективы брала прикольные в дорогу. Но теперь Лаврик уехал, и хорошие новости здесь закончились. Все вокруг стало неизменным и неродным. Одинаковым. На вид, на запах. Навсегда. Открыты глаза, закрыты глаза, какая разница, картинка узнаваема по памяти, - Лиза говорит тихо с расстановкой, - Ничтожность по запаху скуки и зла узнавай. Было бы легче, если бы там, в другом мире, не было других картинок. Паршиво, окно в другой мир есть, а лестницы или тропинки в него нет. Лучше бы тогда и окна не было. Наш город попал на изгиб карты, его нет на лицевой стороне, и на обратной нет. Пусть обратной стороной каждый считает свое, все равно. Нашего города нет.  С пролетарскими понтами, с интеллигентским кавээном. Громкого, спесивого, но чаще простого и искреннего. Искреннего по-честному, в глупостях, в радостях - пополам.
- «Ничтожность по запаху скуки и зла узнавай». Хорошая строка. Кто сказал?
- Все равно не запомнишь.
- Ясно, твои арабские поэты. Хорошие у арабов поэты. Только фамилии у них хреновые, никто запомнить не может.
Лиза улыбается, - есть и неарабские:

І все заснуло, і не знаю,
Чи я живу, чи доживаю,
Чи так по світу волочусь,
Бо вже не плачу й не сміюсь.

- Ты обалдела? Что за хрень ты несешь?
Лиза вздрогнула, - Ты чего? Это Тарас Шевченко.
- Я знаю, что это Тарас Шевченко. Тарас Шевченко плешивый мужик был, крипак. Ты - молодая женщина. «Доживаю». Если ты не перестанешь сопливеть и, если дождь не перестанет…
- То, что? – подзуживает меня Лиза.
- Меня уволят. Я уже час должен быть на работе.
- Ой, Боря, - Лиза раскрывает пакет, - мне же Костя зонтик дал. С тобой его надо вернуть. Прости, пожалуйста, я забыла. Пойдем скорее.


***
- У меня нет ключа, - говорит Лиза, - я привыкла на работу не брать, чтобы не потерять. Мама всегда дома. И к Косте не взяла. Почему мама не открывает? Она никуда не собиралась. Да и не выходит она два дня, колени опухли.
Мы стоим у подъездной двери с домофоном. Девушка звонила домой дважды. Тишина.
- Может не слышит?
-  У нас везде слышно.
- Еще раз пробуй.
Лиза пробует – результат тот же.
- Если тебе не трудно, - просит девушка, - обойди дом с другой стороны, глянь – форточка на кухне открыта? Я на мобильник маме позвоню. Помнишь, где наше окно?
На разведку у меня уходит ровно минута. – Открыто, - докладываю я по возвращении, - Что это значит?
- Не знаю, - говорит Лиза запинаясь. – Значит она дома… наверно. Но мобильник не отвечает.
- Тихо, - успокаиваю я девушку, - набери соседей.
- Куда, в домофон или по телефону?
- Куда хочешь.
Соседи нас впускают сразу. Лиза без лифта мчится к себе на четвертый этаж и звонит в квартиру. Долго, настойчиво, противно. Ответа нет.
Я стучу ладонью, потом кулаком. Делаю паузу и опять барабаню. На мой стук распахиваются двери на площадке, слева и напротив от нашей. Две пожилые женщины, одна в бордовом халате, другая в голубом спортивном костюме, вопросительно смотрят на Лизу.
- Мама не открывает, - говорит девушка.
Соседки выходят и помогают нам стучаться. Каждая по три подхода. Глухо.
Наконец, происходит то, что всегда происходит у закрытой двери.
- Чего Алена молчит? Может ей плохо? – громким голосом говорит женщина в халате.
- У ней обморок летом був, на выходны казала, серце болыть, - отвечает женщина в спортивном костюме.
Лиза белеет, - Сначала Лаврик, теперь мама, - шепчет она. Я смотрю на Лизу и понимаю, она видит маму, лежащую на полу в задранном халате. С закрытыми глазами. Я злюсь, - граждане женщины, не начинайте, она в душе наверно.
- А может на кухне, - поддерживает меня бордовый халат.
Но все рациональные объяснения, все хорошие варианты бессильны перед простой мыслью: если человек за дверью цел и невредим, он бы давно открыл, значит… И сердце болело. Зря не болит.
- Жаль Васильич на роботи, - вздыхает спортивный костюм.
- Звони отцу, - обращаюсь я Лизе, - как мы раньше не сообразили.
- Он телефон с собой не берет, а городской я не помню, - девушка белеет еще сильнее.
- Да, Васильич не любит, когда его беспокоят. Треба ждать когда на перерыв прийдет, - говорит спортивный костюм. И добавляет, - чи дверь ломать? Може Алене врача надо?
Я застегиваю пальто, - не надо ломать. Я съезжу за ключом, быстрее будет. Отец там же?
- Да, на Школе, мебельный склад возле светофора. Боренька, ты быстрее, ладно?
- Хорошо, Лиз. Ты - спокойно.
До Школы две остановки. Маршруток нет. Их здесь 5, и ни одной, когда надо. Я бы подождал, они хорошо ходят, но остановка видна из окна подъезда. Я представляю, как Лиза смотрит на меня, и бегу пешком.
Под ногами каша, застывшая манная каша из прокисшего снега. Вместо масла в ней старая, с прошлого года, грязь. Она смешивается с пулеметными очередями мерзлого дождя. Будто на небе размораживают вселенский холодильник, и из него льется мне на голову. Неприятно. Надо думать позитивно, настраиваю я себя, пусть вокруг будет не каша, а белая икра. Какого-нибудь полярного осетра. Думать позитивно не получается, я забыл Костин зонтик, повесил на перила, когда стучал в дверь маме Лизы.
Маму ее я знаю лучше отца. Алена Сергеевна. Маленькая женщина с короткой стрижкой и крепкими руками, хоть кружева шить, хоть табуретки собирать. Для своих лет – вполне. Улыбчивая, громкая. Летом действительно упала в обморок. Стояла в очереди за яйцами, выключилась от жары и ушла носом в стену ларька. Девчонки-продавщицы подняли, посадили ее на ящик и вызвали неотложку. Стоят, обсуждают, глядь, а Алены нету. Алена уже в овощных рядах. Машет им рукой и кричит, – пока Скорая приедет я помидоры посмотрю.
Это в ее стиле. Никогда Алену Сергеевну я на паузе не видел. И никто не видел.
 ***
Перед ступеньками мебельного склада я набираю Лизу. Как только ее отец открывает, протягиваю ему телефон, - ваша дочь, поговорите.
Васильич берет трубку, молча слушает, коротко бурчит и отбивает звонок.
- Ключ я тебе не дам, – заявляет он мне сверху вниз, со ступенек, - вызову сменщика, он приедет, сам домой схожу. Ожидайте за периметром. – Васильич делает неопределенный жест рукой.
Я мокрый, мокрый в квадрате, от дождя, от пота - в зимнем пальто по оттепели бежать тяжело. Я забираю телефон и отвечаю зло, без протокола. - Слышь, дядя, у тебя жена может быть при смерти, а ты на мне начальственность тренируешь. Ключ давай. Или пошли. Иначе вернусь без тебя и дверь высажу. Сразу надо было высадить, да я забыл какое ты…
- Ожидайте, - скрипит Васильич, прикрывая дверь.
Впрочем, появляется он быстро. Полностью одетым. На остановку мы выходим прямо к подъехавшей маршрутке. Еще миг – и мы у квартиры. Васильич поворачивает ключ, Лиза отталкивает отца, распахивает со стуком дверь и впрыгивает внутрь. Мы за ней.
Сильно пахнет камфорным спиртом.
Алена Сергеевна сидит за столом. Она в очках, в руках развернутая газета. На голове у нее монументальное сооружение из шерстяного платка, махрового полотенца и плотной наволочки сверху.
- Мама, - кричит Лиза, - мама!
- Доча, - безмятежно отвечает Алена, - если ты мне что-то говоришь, я не слышу. Я закапала уши, теперь грею.
- Мама! – Лиза приземляется перед стулом матери на колени, - мама…
Алена удивленно смотрит на дочь, на людей в комнате, на мужа, - Васильич, ты чего дома? Что случилось?
Я ожидаю грубости в ответ, но Лизин отец смеется. - Ой, бабы, ой, дуры. На ровном месте дуры.
Он порозовел, видно и его проняло. Соседки смеются вместе с ним.
- Боря подожди, - кричит Лиза. Я уже во дворе, тороплюсь на работу, жутко опаздываю, и Лиза кричит вдогон, она выскочила из подъезда вслед за мной. В пакете у нее зонтик. Я опять забыл его на перилах, – Вот, Косте передай, - Лиза жмет мне руку, - Боренька, спасибо тебе! Спасибо тебе огромное. И Косте спасибо. И всем, всем спасибо.


***
- Юлькино вино выпил? – спрашиваю я Костика. Он стоит на пороге в красных шортах и узком фартуке на голое пузо. Из квартиры звучит «Прекрасное далеко», – стареете, Константин, раньше вас на «Далеко» с винчика не пробивало. Держи зонтик, я – на работу.
- Ты на себя смотрел? - ухмыляется Костик. – Ты мокрый. Простудишься и умрешь. На том свете народ кашлем перебудишь. Давай домой в горячий душ. Потом ко мне, пообедаем, пока сохнешь.
Я киваю, - уговорил, только пить не будем, мне по начальству шастать.
- А уже нечего, - снова ухмыляется Костик.
Костя мой сосед, друг, брат и «наставник». Он выше на 15 сантиметров и старше на 10 лет. И иногда переходит на снисходительный тон. «Да, мэм» немедленно отвечаю я, и продолжаю цитатой из Жванецкого: «Мы, молодые штуцерщики…  Я никогда не забуду своего первого учителя Волобуева». Мы смеемся. Костик лучший друг. Самый, самый.
После душа я переоделся сразу в «служебное», в костюм с галстуком. И Костик за столом выдает мне полотенце на колени. На обед у него сырники. В блюде размером с колесо грузовика. Сырники блюду соответствуют, каждый чуть меньше кролика.
- Мне один, - говорю я, - еще останется.
Хозяин не спорит. Кладет на тарелку сырник и ложку сметаны сверху. Затем выставляет на стол початую 0.7 Sobieski.
- Не-не-не-не, ты же сказал, нечего, - я решителен. Костик тоже. В квадратный фужер на высокой ножке он наливает на три четверти. - Здесь 150, - объявляет друг, - кинь сразу. На тебе пятака сухого не было. Водные процедуры в марте на свежем воздухе плохо заканчиваются. Кстати, где ты лазил?
Я пью и резко выдыхаю, – мир спасал.
- От кого?
- Алена Сергеевна учудила. Уши закапала и баррикаду на голову надела, мы звоним – не слышит! Лиза перепугалась, я за ключом бегал. Не помнишь, когда у Лизы День рождения?
- 9-го августа, а что?
- Запишешь мне. Надо ей термопот подарить, скинемся.
- Зачем ей термопот?
- Артрит у Алены. Забыл, твоя жена ей обеды носила? Артрит такая штука, придавит, и по квартире не полазишь. Лиза купила матери термопот, чтобы постоянно в доме был кипяток для примочек. Так папаня у них дюже экономный, заставил вернуть в магазин и Алена осталась с простым чайником. Лиза рассказывала, чуть не плакала. Мать два дня никуда не выходит, ты меня слушаешь?
Костик рассеяно вертит в руках стаканчик сметаны, – сметана не та, - говорит он.
- Как не та?
- Не та. «Белорусская», блин. Понапишут. Все беларуские коровы у нас под Горловкой пасутся. Я не могу это есть. Подожди, схожу в магазин за нормальной сметаной.
- Прекращай. Я не буду ждать, ты уйдешь, и я уйду, правда.
- Куда ты с мокрой башкой? Сиди, сырники лопай, пока горячие, пересчитывать не буду, не боись.

***
Сырники классные, я съел свой одним махом. И сметана как по мне нормальная. Но привычка великая сила. Для части моих земляков привыкнуть к отсутствию украинской еды оказалось сложнее, чем привыкнуть к отсутствию Украины. Здесь нет цинизма или измены. Просто настоящая, не в книгах, в жизни, государственность и заключена в близких, повседневных вещах.
Производители пользуются ностальгией. Они налепили на упаковки старые бренды и успешно торгуют. Что касается популярности беларуских продуктов, секрет их успеха элементарен - и украинцы, и русские считают беларусов не такими кручеными, как сами. Бесхитростными, чтобы мутить с качеством хавчика. И «бесхитростные» сябры с удовольствием пользуют имидж честных простачков из СССР. Поэтому даже подделки под беларускую еду, (как и под украинскую) идут на ура. Особенно, когда у людей нет денег на оригинальные продукты.
Деньги мягко говоря есть не у всех. Официальной статистики по безработным я не знаю, знаю, половина моих друзей после начала войны сменили профессию. Сверху вниз. Инженеры стали сторожами, менеджеры охранниками. Обратное движение тоже есть, война всегда запускает свои социальные лифты. Они работают быстрее обычных.
Ахметов с принадлежащих ему заводов централизовано вывез из Донецка квалифицированный персонал. Харьков, Киев. Неахметовцам пришлось выбирать, ехать самим или остаться? Выбор неприятный. Во-первых (в главных), не всех ждали. Нормальную работу на новом месте никто не гарантировал и на востоке, и на западе. Во-вторых, надежда, что все образуется само собой, надо лишь немного потерпеть, жива столько, сколько жив человек. Горожане разделились на два лагеря. На тех, кто смотрит новости, активно обсуждает их, ищет в каждом сюжете признаки мира и нормализации; и на тех, кто новости выключил году так в 2015, раз и навсегда. Выругался и выключил. Последние, кстати, не обязательно уехали. Почему? А куда? А жить где?
Наконец, в-третьих – семья. Бросить ее в лихое время и уехать на спокойную территорию ради хорошей зарплаты поступок не такой однозначный. К тому же, многие предприятия в городе дышат. И люди пристраиваются здесь, оставаясь рядом с близкими. Никто не знает, как лучше…
Но поток трудовых мигрантов заметный. Похож на челночный исход 90-хх (память о великом переселении душ с целлофановыми сумками еще свежа). Сейчас он более упорядочен. Несколько КПП на «границе» и так были забиты местными пенсами. Которым раз в два месяца надо «пересекать», т.е., отмечаться на официальной территории Украины, чтобы не потерять пенсию. Цифры называют разные, 450 тысяч, 650… И еще одна волна заблокировала бы переходы. Попробуйте высыпать крупу из пакета через тонкую дырку. Крупинки сразу столкнутся друг с другом, сцепятся в пробку и перекроют выход. Хорошо, перевозчики подсуетились и отформатировали движ, открыли по тропам вынужденных путешественников постоянные маршруты. И до карантина выезд, пусть с приключениями, но функционировал.
Те, кто остались, ищут работу здесь. Кому, кроме продуктового приходится заходить в аптеку, совсем невесело. Аптеки у нас не любят. Постойте в очереди 5 минут, обязательно услышите, что хозяин аптеки за пять лет сменил три машины. Фармацевтический бизнес дает прибыль в любую эпоху. За счет покупателей, естественно. Это приводит к постоянному стрессу, к накалу на высокое напряжение. Тем удивительней, люди, особенно с выключенным телевизором, стали тише, терпимее. Восприимчивей к чужой беде. Ибо к каждому беда подошла ближе.
Примеров человечности у меня масса.
Лера, жена Кости постоянно придумывает «работу» для Лизы. То люстры помыть, то книги перебрать. И платит. Лиза человек деликатный, взаймы не берет, говорит, мне отдавать нечем, я возьму, потом вас подставлю, не надо. И Лера придумывает разные трюки, чтобы дать Лизе заработать, или просто сделать день светлее. Перед 8-м марта Лера наняла Лизу на готовку. Придумала ужин, на который якобы придут коллеги Костика с семьями. Целый день женщины трудились вдвоем. Под вечер Лера дала подруге 1000 рублей и устроила спектакль - влетела в кухню с круглыми глазами, - Лиза, наши гости отказались, звонили сейчас, не придут! У кого-то из них температура, теперь карантин для всех, представляешь?! Мы наготовили на них, а они… заразы. Кухня забита, куда я это дену? Лизонька, выручай, забери продукты себе. Эту нарезку, и эту. Салаты давай располовиним. И мясо! Мясо, Господи… Лиза, мясо бери обязательно. Бери с кастрюлей.
- Хорошо, - сказала простодушная Лиза, - я дома в холодильник поставлю, завтра вам принесу.
- Как принесу? – возмутилась Лера, - у нас наварено на месяц. Еще сами. Ешьте! Я бы бомжам вынесла. Но они нажрутся, двор заблюют. Забирай! Грех, если продукты пропадут.

***
- Зонтик забыл, - Костик вытирает капли дождя с пухлых щек. Щеки у него розовые как у мультяшных героев.
- Все его сегодня забывали, он у тебя наверно заразный на склероз.
- Наверно, - Костя ставит на стол сметану и 0.5 водки.
- Зря принес, сам будешь, я не буду, - говорю я.
- Я для дела, - друг щупает мои волосы, - мокрые еще. Сейчас изнутри подсушим.
Я пожимаю плечами, – сказал, не буду.
Костик наливает себе и махом пьет. - О! Кровушку подогрею. По Чехову она у меня ленивая. Ты бы какую кровь хотел вдобавок к своей?
- Еврейскую и шотландскую, - отвечаю я без раздумий.
- Обоснуй, - друг засовывает в рот целый плавленый сырок. В его лапищах сырок выглядит маленькой конфеткой.
- Шотландскую, - я беру еще один сырник, - чтобы выпить ведро и сохранить способность к вертикальному взлету. Еврейскую - ради веры. Пусть во мне всегда остается вера в помощь неба. Даже в гетто пусть остается, хотя бы капля в заднем кармане.
- Книгу читал про это. Что в тюрьме важнее: вера или напильник? Ты как думаешь?
- Стоп, - я поднимаю руки, - не хочу обсуждать, и теоретически не хочу. Не дай Бог пригодится.
- Сам начал, – Костя наливает себе еще.
- Мне такие книжки Юлька не дает читать, - я делю сырник на четыре части, - она говорит мужик должен отработать смену, принести домой деньги, принять душ и включить кино про пограничников. Тогда у него будет здоровая семья. А когда мужик начинает думать над вопросами мирозданья, у него от умных мыслей появляются дырки в носках. И пельмени пригорают.
Костя готов спорить, он любит философствовать. И 250, которые он принял требуют интеллектуального общения. От выхода дебатов на новый уровень нас спасает звонок в дверь.
- К тебе, - кивает друг.
- Кто? Это я у тебя в гостях, забыл?
- Открой, узнаешь.
Я открываю. На пороге Лиза. Она протягивает большой сверток с чем-то мягким, - Боря, привет. Хорошо, я тебя застала.
– Что это? – спрашиваю я.
– Костя объяснит. Костя, - громко обращается девушка к другу, он остался сидеть за столом, - документы пусть у тебя пока будут, – Лиза кладет на сверток синюю папку, - дома я рассказала, чайник бэушный, с работы взяла. И помни – ты обещал! Боря, пиджак совсем новый, не сомневайся.
- Ты, о чем?
Лиза кричит через коридор, - Костя, ты обещал! – и убегает.
-  Куда ты? – Я удивленно закрываю за девушкой дверь, кладу мягкий сверток на тумбочку и открываю папку. В папке счет-фактура и мануал на термопот. - Зачем Лиза принесла тебе документы на свой термопот? – спрашиваю я Костика. Он молчит. Я смотрю на счет-фактуру, на ней сегодняшнее число.
- Ты купил термопот?  Ходил за сметаной и купил термопот?.. Лизе? Зачем?
Костик молчит.
- Ты купил Лизе термопот! Специально ходил и мне ничего не сказал, и кто ты после этого? Это моя идея!
- Я святой Кипятилий. Я тот, кто дарит одиноким девушкам чайники и делает их счастливыми, – Костик улыбается, – ты бы пиджак примерил, - друг кивает на сверток.
- Какой пиджак? Причем здесь пиджак?
- Притом. Бедность – болезнь, мой друг. Бедный человек не хромает, не кашляет, но он болен. Он на карантине. Ему нельзя, куда можно нормальным людям. Это больно. Совсем больно, анальгинчик не спасет. Единственный способ справиться с бедностью – не признаваться, что заражен ею. Лиза это понимает, она не захотела взять чайник просто так, выглядело бы как подачка. И она предложила обмен, подарок на подарок. Обменный фонд у нее не очень. Но в шкафу висел дедушкин пиджак. Купили еще при СССР. То ли пиджак был большой, то ли дедушка маленький, но они при жизни так и не поженились. Дедушка умер, и вещь осталась ненадеванной, старой девой. Я подозреваю, сей исторический прикид раньше не продали не из-за памяти о дедушке. Просто продать его невозможно. Последний раз такой пиджак видели на Константине Устиновиче Черненко. Потенциальные покупатели померли вместе с ним. Ты разверни. На меня он не налезет, зато тебе подойдет. Я обещал Лизе, ты его будешь носить.
Я достаю пиджак из свертка. Мечта комбайнера. Его кроили серпом и молотом из почетных грамот. Но страшнее всего цвет – электрик. Ядовито-синий.
- Ему в карман лампочку положить, она загорится.
- Отличный цвет! Нельзя отказываться, кровная обида, я слово дал! - говорит Костик с кавказским акцентом, – примерь.
- Прикалываешься?
- Нет. Не будешь носить – Лиза вернет чайник.
- Не понимаю, вы оба сумасшедшие, но почему как дурак должен выглядеть я?
-  По росту подходишь! Не выпендривайся, Боря, наденешь пару раз.
- От меня жена уйдет после первого раза.
- Не уйдет. Зато все будут знать, у Алены благодаря тебе есть кипяток.
- Благодаря тебе. Зря не сказал, что идешь за чайником, я бы в долю.
- В следующий раз. Пиджак мерять будешь?
- Трезвым нет…
***
Мы поем «Belle» из Notre-Dame de Paris. Три стула стоят в ряд. На крайних сидим я и Костя, мы поем в пустые бутылки, друг в 0.7, я в 0.5. Средний стул занят подарком Лизы, синий пиджак важно развалился на спинке.
- Знаешь, о чем эта песня? – спрашивает Костя.
- Нет. Я по-французски знаю только «хенде хох». О чем?
- Какая разница, если нам от нее хорошо. Нам хорошо?
- Да!
- У нас сегодня хороший день! – торжественно басит Костя и мы жмем друг другу руки. Потом пожимаем ядовитые рукава нашего товарища в центре.
***
- Я поняла. Ты ограбил Дом культуры, когда там проходил вечер «Тем, кому за…», короче, кому за пенсией. Надеюсь, стрелял в воздух?
- Я тебе во всем признаюсь, - отвечаю я жене, поглаживая полы Лизиного пиджака. Я надел его специально к приходу жены с работы, – ты услышишь удивительную историю о двух старых романтиках.
- От одного из них удивительно пахнет водкой. Впрочем, это неудивительно. – Юлька моет руки, - я устала. Спать хочу больше, чем жить. Больше, чем спать, хочу есть, но не могу, потому, что хочу спать. Твоя история должна уложится в чашку кофе.
- Нивапрос. Буду краток как туалетный бачок. Мы… то есть Костя, подарил Лизе чайник. Лиза за это подарила мне пиджак своего дедушки.
- Не спрашиваю сколько стоит водка, которая вызывает такие глюки. Скажи только, ты не закусывал пирожками с печенкой в ларьке за углом? Иначе после пиджака у тебя появятся носки похожего цвета. И я с тобой разведусь.
- Не веришь? Это правда! Хочешь, я позову Костика? Он подтвердит, он умница! У нас сегодня хороший день!
- Не надо Костю, - быстро говорит Юлька, - хватит одного шизика. Уверена, Костя пил из одной бутылки с тобой. И что день у вас удался я заметила, работу, я так поняла, ты двинул. Но истории давай завтра, ладно? Я действительно устала, налей мне крепкого чая и отрежь две крошки еды. Две маленькие крошки. И сними это, пожалуйста.
Пока жена переодевается я снимаю пиджак, грею в микроволновке сырники (Костя дал мне с собой большой пакет) и открываю помидоры, трехлитровую банку. Похмелье стучит в голову как к себе домой.
Юлька пробует сырник и уважительно кивает.
- Как прошел твой день? – спрашиваю я, высасывая помидор.
- Омерзительно. Девки поцарапали конторский Логан и начальство приказало бабам тачку выдавать только с водителем. Водитель – Юра, ты его знаешь.
- Знаю, не езди с ним. Я его трезвым в последний раз перед войной видел.
- Ага. Перед Марафонской битвой. Целый день я – городским транспортом. И сверхурочно… Одиннадцать клиентов в разных концах: Текстиль, Азотный, Мотель, Мирный... У меня такое впечатление – меня расчленили, ноги остались на Мирном, нос на Гвардейке.
- Поймала кого-нибудь?
- Ну, наколка есть. Захожу в жирную фирму. К директору не пустили – к замше отправили. Замша курносая, голос – будильники озвучивать. Она мне говорит: «расскажите о конкурентных преимуществах вашего проекта», - Юлька возмущенно вскидывает брови, - я чо, зачет ей сдаю? Я заслуженный работник офисной промышленности, лауреат всеукраинского конкурса на лучшую бандитскую разборку 2013-го года. И якась звизда терриконов со мной через губу? Пожелала я ей всего, что пришло в голову, и - к директору.
- Удачно?
- Пока не понятно. Ну, не послал и не выставил. Звонил большим людям. Послезавтра приедут к нам, смотреть на месте, оборудование, то-се. Может выгорит.
- Дай Бог.
- Не было бы хуже. Деньги немалые, а адекватного персонала у нас треть, запорем, не расплатимся… Все, Борь, я спать. Веришь, пальцы облизать сил нет, устала.
Я ставлю в холодильник почти нетронутый сырник и вытираю со стола. Потом чищу картошку на завтра. Мою пол и подклеиваю пластиковый уголок на откосе. Работаю не торопясь, не хочу, чтобы кончался этот день. Что-то я в нем пропустил.

***
Я курю в открытое окно. Холодно. Синий пиджак под рукой, возле холодильника на стопке полотенец.
Март почему-то считают маленьким принцем. Январь, понятно, король. 1-е января состояние всеобщей коронации. Февраль единоутробный брат января, но первородство от него ускользнуло, он младший. И в наследство ему вместо титула переходит холод и усталость от зимы. Февраль бывает теплее брата, но не любят его больше. Его считают серым кардиналом. Диктатором, лишенным благородства. А март… Март – временное правительство. Шаткое и лживое. Оно слишком слабо, чтобы добыть солнце.

***
- Чего не спишь? – Юлька стоит, запахнувшись с головой в одеяло. Я прикрываю окно, пододвигаю пепельницу на середину подоконника, достаю сигарету для жены и рассказываю ей про сегодняшний день. Про дядю Гену. Про ручки со скосом вниз и ключ с мебельного склада. Про то как Костя пошел за сметаной и подарил Лизе чайник. Юля слушает молча. Повторяя события, я вдруг соображаю, что меня задело в них. Чайник подарил Костя, а не я. Я знаю, почему.
- Юль, у нас денег нет.
- В морозильнике курица, картошки натушим. Через неделю у меня зарплата, – жена стягивает с макушки одеяло, - в коридоре стоит сумка, которую ты должен был после дачи разобрать, ты не разобрал, я уверена. Там 3 банки тушенки. Слопаем.
- Я не про тушенку, я вообще. Надо нам ремонт доделать. И машинку обновить. У нашей скоро золотая свадьба.
- Про «вообще» я завтра с тобой поговорю, – Юлька стучит фильтром незажженной сигареты по подоконнику, - Борь, пусть трогательные истории происходят с кем-нибудь другим. Я хочу, чтобы ты перестал ждать, когда кончится междувремье. Надо включаться прямо сейчас. С утра до вечера. Ты ведешь жизнь богатого наследника. Можешь не пойти на работу… У тебя нет наследства. Мы пираты, которые остались без корабля. Другого корабля не будет. Надо учиться сажать помидоры и ловить птиц. Я злая?
Я хочу сказать жене что-нибудь важное, самое важное, - Юлька, - говорю я, - пока я есть, клянусь, тебе никто не будет дарить чайники. У тебя всегда будет самый лучший.
Юля внимательно смотрит на меня, потом говорит тихо, - мама, я сейчас усрусь. - И начинает хохотать, – на пентхауз в Лондоне я сразу не рассчитывала. Надеялась только, до чайника в качестве приза судьбы у нас не дойдет. Увы, милый... Давай-ка чего-нибудь пожрем, после твоей клятвы я все равно не засну. От приятного волнения.
Жена открывает окно на проветривание, - пиджак перешью, не волнуйся, сделаю женский. Пуговки пустим на обе стороны. Есть у нас одна в конторе, любит яркое, она возьмет. Мы еще Лизе денег наварим.
_______________________


БАБУШКА

    - Знаете, что самое страшное в старении?
    -Что?
    - Ты становишься невидимым.
    Пока ты молод, ты что-то из себя представляешь, ты красив, уродлив, силен, привлекателен, страшен, сексуален… с возрастом все это проходит. Ты становишься очередным стариком в поношенном пиджачке. Ты становишься невидимым. Прозрачным…
    - А я обратила на вас внимание, как только вошла в комнату…"
    «Чисто английские убийства»

Это так.
Единственной индивидуальной чертой для бабушек и дедушек становится возраст.
Обратите внимание, о стариках не говорят: он - инженер, или она - бухгалтер.
Говорят - ему 76, а ей уже под 80...
После достижения определенного возраста, количество людей, которые могут знать пожилого человека, знать, кем он был, что он умеет, что любит, как живет, резко сокращается.
Его друзья, коллеги, или умерли, или стали почти неподвижны.
Они выходят из дому лишь в ближайший магазин и перестают пересекаться друг с другом.
Дети со своим кругом приятелей ушли жить в отдельный дом через полгорода и любят «предков» только по мобиле.
Стариковский подъезд неумолимо заполняется новыми соседями.
Да и в магазине знакомых продавщиц уже не осталось.

Новое окружение во дворе знает о пожилых только номер квартиры и возраст.
Два числа.
Кому интересны числа?
В лучшем случае помогут донести сумку и поставят ее возле двери.
А что происходит за дверью, кому оно надо.
Старики - это безымянный мир.
Мы часто не понимаем какой вакуум постепенно окружает наших стареющих пап и мам.
е понимаем, почему мама 5 раз в день звонит по телефону нам на работу и здорово мешает.
Почему папа требует отчета о вещах, которые его совершенно не касаются…
Старики просто хотят, чтобы был кто-то, кто узнает их по голосу. Вот и звонят, боясь потерять и эту ниточку. Спешат воспользоваться, пока она не оборвалась...


Я пацаном жил в большом доме. У нас в каждом подъезде была своя «бабушка». Нет, бабушка была чья-то, но весь подъезд пользовался ее бабушкиными услугами. Ей оставляли ключи для малолеток, которые возвращались из школы, когда родители еще на работе. Ключи клали на ее фанерный стол в коридоре. Клали на него записки с домашним ЦУ для передачи детям. Ведь дети вечно все забывают (домашние телефоны были не у всех). Бабушка большими буквами выводила на клочке бумаги номерки для связок ключей и тщательно их раскладывала на том же фанерном столе. Отдавала она их всегда с напутствием. Моему другу, худому как авторучка, вечно напоминала: «Смотри, пообедай!». Она говорила «пабедай». Мне же строго приказывала, сразу, как приду домой, переодеть школьную форму, а в полтретьего «идти на баян».
Я учился в музыкальной студии играть на аккордеоне. Она знала о нас больше, чем знали наши родители. И вечером давала им отчет. У такого-то оторвалась пуговица, этот пришел домой без портфеля, а тот «все время кахикает».
Бабушка жила на втором этаже. Мы летом, чтобы не подниматься к себе, часто забегали к ней со двора,

- Дайте попить! – И бабушка деловито выносила нам полную эмалированную кружку вкусной водопроводной воды.
А потом мы повзрослели.
Родители уже не боялись, что мы потеряем ключи в школе и давали их с собой.
Мы научились сами готовить обеды.
Бабушка в подъезде стала не нужна.
Поэтому мы совсем не заметили, как она исчезла. А сейчас я подумал, что даже не знал, как ее звали...