Полистал известный писатель общественной литературы Никодим Курдеев как-то главную то ли в ФБ, то ли в ВК, да и заприметил, или почудилось, что приезжает его закадычная подруга Брунька из Эстонии, та самая Брунька, которая издавна изучает нашу родную речь по рассказам Курдеева и дошла уже до понимания крепких и затейливых выражений писателя. И не просто приезжает, а аккурат на наш север, прямо в райцентр. Набросил на себя Курдеев парадно-непромокаемый прикид, одел знатные говнодавы (чай не по асфальту гулять), схватил сумку их кожзама с тетрадкой для путевых заметок, (не двадцать лет, головнячок то седой, брей, не брей, всего не упомнишь), «мыльницу» импортную наперевес, и поездом на абордаж, с Брунькой поякшаться, но главное – тишиной насладиться, избы рубленные поснимать, мокрые заборы, лужи, крапиву понюхать, да покоцаный расписной сундучок за несуразную цену прикупить.
Ну, про Бруньку что скажешь? Приехал, обиходовал, ублажил. В смысле – показал самый центр райцентра, - объект культурного значения - кремль с собором, да на валы. Большего не поймет. Ничего затейливого, вот разве что спросила, мол, ты что, Курдеев, матом ругаешься? Писатель не промах: «Ну, почему только ругаюсь? Я матом и похвалить могу». Ну, поляну на валах раскинули – водка, чернушка, селедка, пирожки сладкие, коньячок импортный, подарок Бруни в сумку, еще по одной накатили-повторили, на память у двери церковной сфоткались, обнялися-прослезились и гуд бай Эстония ооо.
Это потом уже Курдеев друзей навестил, Подстаканникова с Котоплюховым. Давно дожидались. К приходу даже Тройной с Сиренью в шкаф попрятали, достали очищенный мутный от Васьвасича. Как-никак друг из самой Москвы!
-Ну что, жизнь приехал изучать? – улыбнулся Подстаканников, наливая по первой.
- Ну и чё?
Котоплюхов достал чугунок с картошкой, тарелку соленых волнух.
- Давай, по второй, пока пуля не пролетела.
- Может, прогуляемся, жизнь посмотрим? – неуверенно поинтересовался Курдеев, налегая на волнушки.
- Погоди, еще не продышались. Ты пей, пей! Это же за искусство, литературу!
В общем, в гостиницу попал писатель не скоро. А ключом в дверь и вовсе попасть не смог. Но горничная, Танька Матрешкина рядом. «Есть еще женщины в русских гостиницах» - мелькнуло в голове писателя, мелькнуло и растворилось. Наутро туман рассеялся, похолодало, дубак. «Пора в нерезиновую, - решил писатель, - Заждалась», садясь в поезд.
- А теперь и за перо, а то кураж уйдет, - решил Курдеев, сбрасывая прикид с говнодавами и одевая вздувшиеся на коленях треники. Открыл ноутбук.
- Так что там говорят злые языки? Поисписался? Всё райцентры, валы, гостиницы, пропахшие котлетами и номера – сивухой. Да что они смыслят? Им что портик, что первач херачить, - всё одно. А ты потолки сапогами грязюку, протяни руку рабочему человеку, испей с ним, за жизнь полтолкуй, сядь на валах, понюхай свои портянки, заколдобься. Впрочем, об этом, действительно написано, кем не помню, наверное, мной. Видите, вяло им, заезжено. А сколько этих райцентров еще необхожено, не облюбовано, валов не истоптано, луж не обнюхано, мужичков не обфоткано? И все они ждут. Кого? Меня! И всё тут и ново, и свежо! Покажу ка я им небо в алмазах! - пробормотал Курдеев и застучал по клавиатуре.
Конечно, ни о каких алмазах он не подумал, опрокинул в себя дареного коньячку, сыпанул сверху кильку эстонскую на черняшке с яйцом и луком и почудилось, что вовсе он не на московской кухне, а в неведомом райцентре, на нехоженых валах с видом на кремль, а вокруг – избы, огороды, крапива и она, там вдали – двухэтажная гостиница с фикусами и геранью в горшках и постерами анилиновых цветов в его випномере, столовкой с любимым жидким гороховым супом, да тощими котлетами, а над ним родное застиранное небо с застывшими пирогами облаков, сквозь которое супонится красно солнышко, а внутри, нет, не коньячок, - Кавказ, Агдам, или семьдесят второй, а в зубах набычился бутерброд с докторской и плавленым сырком Янтарь припудренный петрушкой, и пахнет, нет, не бензиновым перегаром с улицы, - пижмой, донником и мятой с навозом. «Ёшки-матрешки, царица мать небесная, дайте в руки мне гармонь!» Глаз хотел было протечь слезою, да проморгался. Вот те нате, хрен в томате.
10.23