Говорящие с богом

               

                …Слишком долго стоял на краю чёрной,               
                бездонной пропасти… Слишком долго, для
                того чтобы не услышать её ужасающий,      
                пожирающий душу шёпот…               
               

   Этот кошмар начался всего пару месяцев назад. Длился он недолго, менее двух недель, но даже за это время, из здорового, крепкого человека, я превратился в жалкое подобие самого себя. Он съел меня изнутри, и вот, руки мои дрожат, взгляд порхает с предмета на предмет, либо надолго застывает в пустоте, а всё моё тело, физически ощущает затаившийся в ночной темноте ужас…

   Мне хотелось бы думать или хотя бы верить, что всё это случайность, и испытание это было предназначено кому-то ещё, но, перед этим были долгие сорок лет, целая жизнь, и погружаясь во сны, каждый миг, каждый час был я свидетелем битвы, что сокрыта от всех Небесами, и видел я, чувствовал, как лилась на меня чья-то кровь, отбирая, туманя мой разум…
   И виделись мне тела поверженных воинов Неба, и падали они на меня, и каждое их прикосновение метило меня то шрамом, то увечьем, а то и долгой, изнуряющей тело болезнью…
   И призраки их приходили из тьмы, и говорили со мной, и, рыдая, слушал я их прощальные речи, и отвечал, говорил им, до тех пор, пока вновь не скрывала их тьма…
   И пройдя, проходя через это годами, мне казалось, что нет ничего, что могло бы заставить меня ужаснуться, но я ошибался…

   Всё это началось ночью, где-то около часа. Я уже почти успел заснуть, как вдруг, на прикроватном столике, тонко запищал мобильный телефон, предупреждая о полученном сообщении.   
   Находясь ещё где-то между явью и сном, а потому, едва осознавая происходящее, я потянулся за телефоном.
   На подсвеченном табло я увидел значок о сообщении, а под ним, надпись о том, что номер телефона отправителя не определён. Я нажал на клавишу, но вместо ожидаемого на экране текста, услышал голос, который сообщил о получении, то ли
звукового письма, то ли звуковой открытки, сейчас уже и не вспомню. Раньше, я никогда не получал ничего подобного, а потому, заинтересованный, моментально поднёс трубку к уху… но, Господи, лучше бы я этого не делал…
   Мне очень тяжело передать словами то, что услышал я той ночью. Это вообще тяжело, если не невозможно, но я попытаюсь…
   Вначале было несколько мгновений тишины, а потом, не в ухо, а откуда-то сверху, густой, тягучей смолой полился на меня низкий, гортанный голос. И хотя звуки произносимые им складывались в отдельные слова и фразы, я не услышал среди них ни одного знакомого. Мало того, я почти уверен, что ни один народ на земле не смог бы говорить на этом языке. Во-первых, он был слишком тяжёл для произношения, а во-вторых, и что гораздо важней, безумно тяжёл для восприятия.   
   Каждое слово впивалось в мои мозги, словно отравленный шип неведомого растения, и оставалось там, но не звуком, а ощущением неконтролируемого, сводящего с ума ужаса.
   Недослушав, с большим трудом оторвал я телефонную трубку от уха, и, что было сил, запустил её в стену, а потом, наверное, полчаса, прыгал по ней как безумный, стараясь втоптать в пол самые мелкие её частицы. Но, ничто не помогало, голос продолжать звучать, читая эту страшную, ужасную историю уже наступившего завтра…
   Он звучал весь день, и всю ночь. И на завтра, и на следующий день, этот ужас не прекращался ни на минуту. Мне казалось, что огромные, сальные губы шевелятся где-то совсем рядом, почти у  меня за спиной.
   Три дня я не выходил из дома боясь показать людям свои глаза, ибо кроме страха и безумия в них уже ничего не осталось.   
   Как раненный зверь метался я по квартире, затыкал уши ватой, обматывал голову одеялом, но, безуспешно. Потом, обнажив её, раз за разом бросался я головою о стены, оставляя на них ярко-красные, кровавые пятна. Мне казалось, ещё один удар, и голова моя лопнет, словно мыльный пузырь, но она держалась, трещала по швам, но держалась. А голос звучал всё громче и громче, и словно расплавленное, раскалённое нечто, выжигал мою душу, мой разум, моё я внутри меня самого. Иногда, на пике звучания особенно резких, гортанных звуков, в голосе появлялась едва уловимая дрожь, и в эти минуты, мне казалось что вместе с ними дрожу не только я, но и всё вокруг, дома, деревья, машины и сама земля.
   На четвёртый день этого вынужденного заточения, я осознал, что голос стал заметно громче, но при этом, рождался он не где-то рядом со мной, теперь он лился в мою комнату откуда-то издалека, с улицы, и дрожь, едва уловимая вчера, стала более явной и разрушительной.
   С трудом добравшись до окна, я распахнул тяжёлые шторы и выглянув на улицу понял, что это не только моё безумие, это безумие всех, и оно заразно.
   Те, кто ещё не услышал голоса, кто ещё не успел заразиться смертью, с удивлением и ужасом смотрели на тех, кто переживал то, что терпел я предыдущие три дня. Это был конец света, это был Армагеддон, где люди воевали сами с собой и убивали сами себя.
   Одни, дико хохоча, разбегались и бились головами о стены домов, другие, разогнавшись на машинах, врезались друг в друга, в деревья или столбы, а некоторые, закрыв глаза, с пеной у рта кружились на месте, и в какое-то мгновенье, выпрыгивали высоко вверх, и перевернувшись в воздухе, всей своей тяжестью
впивались головами в асфальт. Земля стала похожей на один большой жертвенный алтарь. Куда ни глянь, повсюду была кровь и изувеченные, остывающие трупы.
   Всё это продолжалось ещё неделю, и за это время, голос смерти услышали все. Теперь на улицах уже не было удивлённых, теперь там были лишь самоубийцы, убийцы, и почерневшие тела тех, кто уже никогда не услышит и не увидит ничего.
   Люди, и по одиночке, и в стаях, бросались друг на друга, словно изголодавшиеся звери почуявшие живую плоть, но гнал их не голод, а их собственное безумие. Они не обращали внимания ни на плоть, ни на кровь, они просто убивали друг друга и шли дальше, к новой, чужой или собственной смерти.
   Я смотрел на всё это с высоты своего девятого этажа, и мне безумно, до судорог в пальцах хотелось присоединиться к этой окровавленной толпе. Но что-то останавливало меня, что-то не давало мне сойти с ума окончательно. Может быть, это было желание Бога, который уготовил мне иную смерть, а может желание Дьявола, который хотел хоть с кем-нибудь разделить свою полную, окончательную победу над нами, людьми, Божьими тварями, которые в одночасье потеряли своё главное достояние, бессмертную душу.
   А голос, все эти десять дней, не смолкая ни на минуту, всё летал, всё кружился над нами. И дрожь в нём, с каждым днём становилась всё яростней и смертоносней. И мне уже не просто казалось, что от него начинает дрожать вся земля. Она действительно дрожала. Она содрогалась и лопалась, словно старая, обветшавшая кожа. И множество домов обрушилось в эти минуты, унося с собой множество жизней. А я смотрел и не понимал, почему рушатся только невысокие дома, а высотки, даже такие ветхие как моя, продолжают стоять. И только на двенадцатый день, я увидел ответ.
   На одиннадцатый день, проспав часа два или три, я проснулся от физического ощущения полной, абсолютной тишины и запаха, отвратительного запаха смерти. Он появился давно, ведь улицы были полны трупов и их никто не собирался предавать земле, но, пока всюду был голос, пока с улицы неслись шум, стоны и крики, было как-то не до него.
   Я выглянул в окно. Люди на улице, сотни, тысячи людей, замерли, застыли глазами. Они озирались по сторонам, но глаза их были пусты, вернее, в них было лишь ожидание чего-то такого, без чего жизнь их просто не может продолжаться. Они были похожи на слепцов, брошенных поводырём посреди бескрайней пустыни. И вот, стоят они, потерянные для всех и для самих себя, и не знают, куда им идти, не знает, что им делать, лишь верят, что поводырь уже скоро вернется, верят, желают, но уже, почти не надеются. И так, продолжалось весь день…
   А потом, была Ночь. И с первой звездой запах тлена сменился на удивительный, ни на что не похожий аромат. И на душе моей стало так необычайно легко, и тело моё стало настолько лёгким, почти невесомым, что я даже привязал свои ноги к кровати. Мне казалось, что в любую минуту я взлечу под потолок, а потом, ветерок вытянет меня в окно, и я буду подниматься всё выше и выше, пока не столкнусь головой своей с Солнцем...
   А потом было утро, и с первыми лучами, к этому восхитительному аромату прибавились столь же удивительные звуки. Они не складывались в мелодию, они были лишены гармонии, в нашем, земном понимании, но при этом, самая восхитительная мелодия, рождённая на земле, в сравнении с этими звуками, была больше похожа на скрип половицы или на скрежет гвоздя по стеклу.
   Я всегда был чувственно расположен к музыке, и порой, когда мелодия была особенно близка моей душе, я испытывал огромное, почти неземное наслаждение. Иногда, глаза мои могли наполниться слезами, но не более того. Но в тот день, помимо воли своей я упал на колени и разрыдался. Слёзы текли из моих глаз ручьями, но я не испытывал скорби, наоборот, я был переполнен необъяснимым, никогда прежде не испытанным чувством восторга. Я радовался, я смеялся в ожидании собственной гибели, я с нетерпением ждал её, свою Смерть…
   Стоя у окна, смотрел я как сотни, тысячи людей толпятся у подъездных дверей в уцелевшие высотки, как важно вышагивают они, изображая из себя птиц, как, широко распахнув руки, с силой бьют ими по воздуху, пытаясь взлететь высоко-высоко, подальше от этой земли… Как исчезают за дверьми, а потом появляются на крышах домов и взлетев, разбиваются насмерть об эту самую землю…
   Дальше, ни ждать, ни надеяться было уже не на что. Я с невероятной ясностью осознал, что это безумие будет длиться до тех пор, пока в живых не останется никого, что некто, обладающий неограниченной, может быть даже, божественной властью, будет вызывать в человеческом разуме такие видения, и такую “реальность”, что в результате, всех ждёт лишь одно, всеобщая смерть… Я понял это, и… убежал. Я отгородился от целого мира, от мира, который сошёл с ума, но при этом, я даже не надеялся, что сумею обмануть свою Смерть…
   Первым делом я разломал несколько книжных полок и досками заколотил входную дверь изнутри. Затем, я проделал то же самое с окнами и балконной дверью. После этого, не торопясь, проверил содержимое холодильника и кухонного шкафа с продуктами. Их было немного, но это меня не беспокоило, я знал, что могу есть совсем немного или не есть вовсе неделю, а то и больше, а ещё, я был почти уверен, что для меня всё закончится гораздо раньше, чем еда.   
   В отличие от еды, проблема с водой была существенной и неразрешимой. Я обнаружил это на одиннадцатый день, утром, когда попытался умыться. Повернув ручку крана с холодной водой, я увидел льющееся нечто, насыщенного, ярко-голубого цвета. Наверное, не стоило этого делать, но я набрал в ладонь эту жидкость и осторожно попробовал на вкус. Без сомнений, это была кровь…
   Я слишком хорошо знаю её вкус, с детства. При каждой малейшей ранке на теле я прижимался к ней губами, и пил, пил, высасывал из себя свою собственную кровь и наслаждался её пряным, солоновато-сладким вкусом. Если же ранка была небольшой, я не проглатывал кровь сразу, я собирал её во рту, а потом, закрыв глаза, перекатывал эту лужицу языком от одной щеки к другой, и мог простоять так десять, пятнадцать, а иногда и больше, минут. Когда же я решался проглотить свою кровь, то
испытывал необычайный восторг и чувство физического, почти что плотского удовлетворения, и длилось это до тех пор, пока я не познакомился с противоположным полом поближе, пока не испытал те же чувства, но ещё ярче, ещё острее, но без крови и ран…
   Убедившись в том, что из крана с холодной водой течёт кровь, я закрыл его и открыл кран с горячей. Там было всё как положено, из него текла самая обычная, человеческая кровь ярко-алого цвета. Тогда я испугался, я отшатнулся от крана, как от чумного, взбесившегося зверя, но потом, на двенадцатый день, увидев этих людей-птиц, и предчувствуя гибель целого мира и свою собственную в том числе, я решился. Тем более, что все эти манипуляции с досками, гвоздями и молотком, отняли у меня немало сил, и я изрядно взмок. Пахнуть потом отвратительно, уж лучше пахнуть кровью, решил я и отправился в душ…
   Вы когда-нибудь пробовали смешать красный цвет с насыщенно-голубым…? Нет? Попробуйте. Это омерзительно. Это грязно. У этого ужасного цвета отвратительный тон и столь же отвратительная, первобытно-животная аура. По началу, кожа моя не приняла это месиво, она зудела и в некоторых, особо чувствительных местах, покрылась волдырями. Но очень скоро, буквально через пару минут, всё улеглось. Я смотрел на льющиеся по мне струи, на цвет, абсолютно чуждый Земле и человеческому взору, и думал, что, наверное, именно здесь сокрыта тайна исчезновения потомства нефилимов, ангелов, что спускались на землю с небес. Просто, кровь у них была такая же ярко-голубая, как небо, а у женщин, что рожали им детей, тёмно-красная, как земля, как глина первого сотворенья, и потому, смешавшись в телах их детей, струилась по ним такая же ужасная, чуждая земле кровь, как и та, что стекала по моей коже. Может быть, все они вымерли, так и не оставив потомства, а может приноровились, и поэтому, в каждом из нас две крови, тёмно-красная, цвета первой земли, и ярко-алая, слегка осветлённая небом. А может, сами того не подозревая, немногие из нас, глубоко, у самого сердца носят в себе одну единственную, крохотную капельку голубой крови, которая есть печать Господа, как напоминание о днях, когда нефилимы спускались на землю. Наверное поэтому, некоторые из нас, с такою безумной тоской смотрят в мир, ибо даже одна, всего лишь одна капля той, нефилимовой крови, так безумно их тянет наверх, в небеса, прямо к Богу, что порой, им почти что противно ходить по Земле…
   Занятый этими мыслями, я не сразу осознал, что всё, всё закончилось. Закончилось столь же внезапно, как и началось. Наверное, лишь минут через десять, до меня дошло что из душа на меня льётся обычная, прозрачная, ничем не пахнущая вода…
   Как был, голый, выбежал я из ванной и выглянул в окно. Там всё было как всегда, как всегда до того. И ничего, ни одного намёка на весь тот ужас, который виделся мне последние двенадцать дней, и только два обстоятельства напоминали мне об ушедшей реальности - заколоченные двери, да разбитый об стену мобильник. Я не знаю, чем объяснить всё то, что со мной приключилось, не знаю, что стало причиной этого бреда, а потому, одна единственная мысль весь вечер сверлит мне мозги - надо сходить к врачу…

………
 
Тот же день. Утро. Гаити.
 
   В одной из комнат небольшого побеленного домика с соломенной крышей сидел европеец, лет пятидесяти-шестидесяти, в каждом движении, в каждом стежке одежды которого, читалась уверенность дикого хищника, помноженная на абсолютную финансовую независимость. Его собеседник, сухой чернокожий старик, был одет лишь в тонкие, широкие штаны, а его оголённый торс был сплошь татуирован каким-то непонятными знаками и символами. На груди его, на толстой серебряной цепи, болтался холщёвый мешочек, а на запястьях гремели золотые и серебряные браслеты, и, как минимум, пара из них была изготовлена в Европе, и, скорее всего, исключительно для женщин.
   - Ну, что, боко, - с улыбкой произнёс белый, - Что скажешь на этот раз?
   Старик помолчал, покачал головой, а потом встал с пола, и так же молча стал стаскивать с рук браслеты.
   - Ты злой, большой человек, злой, но очень смелый. У старого Онго нет твоей смелости. Ты можешь забрать женщин, которых привёз, деньги, золото, но… я не стану делать ничего с этим человеком… я… я боюсь с ним что-то делать… Бог очень рассердится на Онго. Ведь те девять, чьи души освободил я для странствий, были не так близки Богу. Они боялись своих страданий, они избегали их всеми силами, а потому, с каждым днём становились они всё дальше и дальше от Господа, а голоса их делались всё тише и тише, а это, этот нет. Он говорит с Господом каждый день, каждую минуту, и это не всё… Бог говорит с ним в ответ, а главное, ему это нравится, Он любит с ним говорить… Он слушает его боль, его мечты, его надежды, и, плачет… Господь рыдает над его болью и слёзы Божьи, смывают с душ человеческих тьму, и я очень боюсь навредить этому человеку, боюсь разгневать Господа…
 - Так ты оказывается боишься бога, - улыбнулся белый. - А меня ты не боишься?
 - Да, Онго боится тебя, но меньше чем Бога, ты ведь не Бог… совсем не Бог…
 - Это точно, не бог, и ничуть об этом не сожалею. Ладно, - он поднялся с табурета. - Оставим всё как есть, и женщин, и деньги, всё, только скажи мне, - он молниеносно приблизился к старику, схватил его рукой за затылок, притянул к себе, и глядя в глаза прошептал, - Скажи мне, Онго, ты уверен, что всё обстоит именно так, как ты говоришь?
 - Да, большой человек, всё так и есть. – Онго даже не пытался вырваться, чувствуя невероятную силу своего собеседника.
 - Хорошо. Тогда прекращай все эти игры в куколки и не трогай его, а всё это, - он махнул в сторону кучки золота и серебра, - оставь себе, ведь девять душ ты всё-таки отправил к создателю, а этого должно с лихвой хватить, чтоб его рассердить.
   Он развернулся, и слыша за собой торопливые шаги и шёпот старого Онго, необорачиваясь вышел из дома. А Онго, не теряя ни минуты, устремился к своему тёмному алтарю и причитая о чём-то известном лишь ему одному, стал вытаскивать иголки из маленькой, отлитой из воска фигурки.
   В вертолёте, по дороге от домика Онго до аэропорта, он молчал, лишь раз, повернувшись к охране, бросил, - Свяжитесь с Селимом, пусть готовят самолет. Мы летим домой.
   В самолёте, прошёл в свой отсек и дождавшись взлёта, снял трубку внутренней связи.
   - Селим, зайди ко мне.
   Едва трубка легла на рычаг, как дверь отворилась, пропуская невысокого, но очень крепкого с виду мужчину, с жутко неуютным взглядом.
 - Селим, там, на столике фотография парня, на обороте адрес… Я хочу, чтобы он попрощался с жизнью…
 - Как скоро, хозяин?
 - Как только мы вернёмся домой. И проверь всё сам, я хочу быть уверенным, что его больше нет.
 - Хорошо, хозяин.
 - Ступай.
   Дверь закрылась. Какое-то время он просидел закрыв глаза, а потом, поднялся, подошёл к стеллажу с книгами и аккуратно снял с полки древний, рукописный оригинал так никогда и неопубликованного труда Рэджинальда Дори – «Бог, Пути познания Истины». Раскрыл его на заложенной странице, и уже в который раз прочёл -
   «…воистину говорят, что каждые 100 лет родится как минимум десяток Проклятых, обречённых слышать и говорить с Богом, и вся их жизнь есть одно большое испытание во имя их избранности. И каждый день приносит им множество разочарований и боли, и это разрывает их души в клочья, и они никогда не заживают. И через раны свои слышат они голос Господа, и через боль, через слёзы свои говорят они с ним долгими одинокими ночами…»
   Небрежно швырнув древние листы на диван, он вновь сел в кресло и закрыл глаза. Прошло несколько минут, а он даже ни разу не пошевелился, но вдруг, глаза его распахнулись, открыв две бледно-голубые, безумно холодные льдинки…
   - Что ж, господи, ты перестал слышать меня, ты не захотел слушать меня, ты отверг меня, - он почти что срывался на крик. – Ты не захотел простить меня, простить мне правды, моей правды… Ну, конечно, у тебя ведь были собеседники… Только теперь их нет, почти нет. Теперь я знаю, как сделать тебе больно, теперь я знаю, как заставить тебя страдать, одному, в тишине, в молчании, ведь кроме этих проклятых, ты не слышишь и не говоришь ни с кем… Что ж, господи, теперь и ты познаешь одиночество и оно будет длится долго, очень долго, а потом ещё, и ещё, и ещё…
   Он вновь закрыл глаза, и, уже едва слышно произнёс, - Скоро, очень скоро… завтра начнётся отсчёт…