Он искал часы весь день. Острым скальпелем печаль изрезала грудь и сердце, полоснула по горлу так, что вот бы расплакаться! Но нет, надо держаться. «Как я… без отцовских часов… — думал Евгений Васильевич, шаркая у окон ресторана»
Но, что это?..
Мужчина ворвался в заведение. «Нашел! Нашел! Вот они, родные!» Он подбежал к ним, к часам, которые жалобно сверкали на морщинистом запястье.
— А-а-а-а! Это фы! — старик с любопытством оглядел Евгения, подался вперёд и отложил меню. Его темно-зеленые глаза горели добротой, а форма подбородка выдавала мягкий, спокойный характер. — Я уас фспомнил, мы столмнулись на улисе. У уас упал футляхр… Позуольте, из-уи-няться! Я готов уас угощать...
«О, как по-русски шпарит…» — Евгений отвесил признательный кивок и подсел, вглядываясь в часы. «Каково вам на дряхлой руке? Я вас верну, обещаю… — взглянул на деда.— Как раз после тебя из футляра и пропали. Врезался в меня, подал коробочку, а когда я открыл — ни часов, ни тебя уже и нет! Ну, че лыбишься? Старперище! За все ответишь…»
Старик обвел циферблат розовым ухоженным ноготком и сказал:
— Смотхрите! Какие мне chrono дочка потахрила! Так что, соупадени;.
— Дочка? «И у меня дочка есть… — пролетело в голове» А расскажите? Ну, о ней? Подробно.
Старик зажевал сухую губу, положил руку на шляпу, лежавшую на соседнем стуле…
«Ага, прокололся! Сбежать хочешь?..»
…и убрал ворсинку, расправив плечи. Сначала он рассказал о дочери, о юной, боевой женщине, а после о том, как лишился жены и сына — авария. Когда его выгнали с работы, он устроился в прачечную и вкалывал до посинения, только бы заработать дочке на будущее… «Милая, пхрифетливая! Фсегда фечехром пишет, спокойно ночи желает… солнышко моё, огонёк — ах, а какие у неё волосы рыхжие! Вся в мать…»
Евгений смотрел на него с изумлением и восторгом. На сердце легла пелена легкости и растерянности — ведь такой человек не то чтобы украсть, а ругнуться не посмеет! И как похоже сложились их судьбы! Ведь у Евгения тоже… трагедия случилась… Мужчина тяжело вздохнул, поерзав на стуле, схватил себя за волосы и заговорил:
— Извините, что на вас… ну подумал, что вы часы… украли… — последние слово он проглотил и завертел в руках перечницу. Старик все услышал и вытаращился, Евгений продолжил, — да развелся сегодня, жена заявила: «либо я с дочкой, либо часы твои»… ну, я и выбрал… А что? Лишний я был для семьи... Деньги им только подавай— и все… от моей-то дочурки — ни привет, ни пока не услышишь… никогда с работы не встречают… может, потому что я часы… любил больше? — он помолчал. — Ведь часы-то — все, что осталось… от отца… он тоже, считай, в аварию угодил…
Подняв руку, старик заказал вина и дружелюбно, с пониманием, подмигнул.
— Рассказыуайте!
Подбодрившись, Евгений откинулся на спинку и уставился на хрустальную люстру. В глазах — звезды и огни:
— Я любил отца. Когда он возвращался из бухгалтерии, я вылетал в прихожую и виснул на папиной правой ноге. А папа шатался, мол, сейчас упадет, а я силач. — почесал затылок. — А зимой? Зимы-то у нас в России! Знаете?
— Знаю, — фыркнул старик. — Говфорите, пожалуйста, помед-ленне…
Евгений улыбнулся и продолжил:
— Снега по колено, мороз острый - ух! Так мы — айда в парк... и вечно отец во все укутывал, приговаривал: «не дай Бог, сынок мой, заболеет…» За такие слова я терпел и колючий шарфик, и свой неуклюжий вид! Ах, вижу: папа вылетает из-за дерева, и я корчу рожицу, высунув язык. Меня подхватывают, подкидывают — и я легок, как птичка, в безопасности, но все же боюсь чего-то! От того и игриво…
Старичок привстал и, растроганный, похлопал мужчину по плечу. Но рассказчик не сиял; его голова поникла, на хмурые брови упала тень от сжатого перед лицом кулака, и только губы подрагивали в нежной улыбке:
— Его сбила машина… э… машина сбила, когда мы с парка шли… в кафе… согреться хотели… а он сам у себя на уме, гордый… наплевал на правила и стал переходить дорогу, хотя в паре шагов был… э… пешеходный переход… понимаете? Н-ну… я тянул за руку, говорил, не положено… ему не нравились, когда перечили, и своим «пиканьем» я только подлил масла в огонь… ну, и побежал он… а там машина, на скорости большой… в него… скользкий асфальт… Прям на глазах моих…
Евгений помолчал, унимая дрожь в руках. Слёзы скатились по щекам.
— А дальше все как… в тумане, вспоминаю урывками… стою где-то и… и часы пальцами перебираю… трогаю циферблат, задеваю ногтями заводской номер на задней части. Запомнил его, навсегда… 01320…
— Я фам сочуфстфую…
Они помолчали. Казалось, доверие и понимание друг к другу, у обоих, окрепло. Это чувствовалось.
Блеснув, молния разрезала черное небо за окном. Старик вздрогнул. Евгений — не двинулся. Ястребиный взор, полный ненависти и обиды, замер на руке с пигментными пятнами. Часы сверкали на ней.
По стеклу задолбили капли, а на стенах Лувра загорелись фонари. В зале гундосили, смеялись и басили, бренчали то вилками, то чайными ложками — все чаще заказывали чай и кофе. В дальней части, у бара, заиграл оркестр, свет потух и гости притихли. Ритм блюза потек по половицам прямо к ногам, и во всём зале засвистели, затопали, защелкали и застукали по столу пальцами.
Чувствуя, что разговор подошел к концу, знакомые приступили к ужину. Евгений ел с аппетитом, точно три дня голодал. Старик расстегнул манжеты перед трапезой и с трепетом прожевал кусочек тунца из нисуаза. У таких людей дома и пылинки не сыщешь, вещи в порядке, даже книги на полках стоят по размеру.
Наконец, повставали изо стола, оделись. Мужчина протянул старику шляпу и пробубнил:
— Извините, что вас обвинил. — поглядев на туфли, весело предложил: — может, до дома вас провожу?
— А я не прочь, — кивнул старик, — давайте.
Вышли на улицу. Прохладный ветер заигрался с волосами и усилился, так что указания старика: «налево, а там — направо» прерывались. И Евгений, пряча нос в воротник, взял старика под локоть и заторопился.
За поворотом одинокий фонарь выхватил обшарпанный угол жилого дома. Свет лился на него дорожкой золотого набата…
Во внутреннем дворике-колодце чёрная рука высотою в три этажа скрипела и шаталась, постукивая в дребезжащие окна костлявыми пальцами. «Наверное, летом тут красиво» — подумал Евгений и обошел садик — пятнышко грязи, окруженное бордюром и дорожкой из кустарников. Густая зелень объяла стены цокольного этажа, в особенности козырек подъезда, к которому мы шли. У подножья лестницы Евгений наткнулся на два стульчика и столик, поморщился и продавил ногтями ладони; на душе, как и перед глазами, — темнело…
В подъезде он встал у двери, переминаясь с ноги на ногу и дыша на замерзшие пальцы. Этажом выше шумел телевизор. «Не дурно». Плиточный пол блестел чистотой и пах fairy. Он заметил это отчасти для того, чтобы отвлечься, прицепиться вниманием к незначительной вещи, избавиться от… от… чего? Почему он успокаивает себя? И… с фига ли так теряется? Злоба забурлила в горле сильнее. «Дождь, дождь виноват. От него и голова болит!» Мысль удалилась в глубь сознания и затихла. Уже не его мысль.
Старичок поднялся на две ступеньки и кивнул:
— Фсех Благ!
И они смотрели друг другу в глаза, не отрываясь. Но во взоре Евгения засела пустота, точно видел он происходящее на другом конце Парижа, сквозь душу старика, сквозь стены…И ласковая теплота, которая наполняла подъезд и пахла вишней — пропала.
Старик приподнял шляпу, коснулся перил и зашагал по лестнице.
Пятно подбежало впритык, сзади; голова сбочилась; оскал; в уголках кривых губ набухла пена; глаза — пламя.«Не нато! — взмолился старик, чувствуя хватку на воротнике. — Прошу фас!».
И вдруг! Лбом в перила.
У Евгения перехватило дыхание. Рука задрожала, и чтоб не чувствовать страха и волнения он ударил старика ещё раз. И ещё, и ещё… Вены пульсироваои на висках — голубые, как змеи, как молнии.
— Не дай Бог… — квакнул убийца и размозжил деду нос, сломал челюсть — сыночек мой! — (удар!) — Заболеет…
На почтовых ящиках столпились тени. Старик вскрикивал, хлюпал и булькал кровью, вздрагивая слабо, как паутинка. Поцарапал мужчине щеку. Ухватившись, Евгений впустил ногти в затылок, морщась от липкой, разящей крови меж пальцев — и забил, в три раза быстрее, что было сил. Снова и снова. Перед глазами замелькали красные цифры: 01320. Он улыбнулся — стало игриво, как тогда, когда папа подкидывал его маленького в зимнем парке…
Погнутые перила дрожали и гудели.И вот, успокоились. И ночной мотылек обжигал крылышки о лампу, и темные кружева вились и плясали на красных, влажных стенках. Пахло металлом. Кровью. И ужасом. Шляпа скатилась по лестнице и, покрутившись, сделав эдакий реверанс, замерла. У вмятой головы.
Сверху распахнулись двери, соседи выскочили на пролет и затопали. Евгений стянул часы, но не убежал. Теплая, победная радость разлилась по вялому телу — от вида лужи, которая растеклась в ногах… Пальцы щупали холодный циферблат, размазывая кровь, проверяя — взаправду ли, не кажется? — гладили ремешок и задевали ногтями заводской номер на задней стенке: 01321.
Мужчина замер.
Захотелось выпить. Напиться. А потом броситься под машину. Только бы не чувствовать. Как рушится. Все. Внутри.
«Всего одна, всего одна. Цифра. Отличается!»
И мысль расколола рассудок.
***
Евгений Васильевич мой папа. Помните? Я дочка его, студентка, учусь на матфаке, второй курс уже, ну, это так, к слову… Так вот, арестовали папу тем же вечером. Соседи старика позвонили в полицию, доказательством послужили записи с камер. Они пригодились и мне, как и папины показания в суде, чтобы написать рассказ.
Была у отца привычка — проверял, лежат ли часы в футляре тогда лишь, когда оставался один. Видимо, он направлялся в отель с этой целью, но столкнулся со стариком, а дальше вы знаете.
К слову, в ночь перед отъездом от нас с мамой, он положил футляр с часами в пальто. А пальто — повесил на стул у кровати.
Побоялся забыть.
Ну, я их и украла.