Начало рассказа "Следующая станция Васкелово".
Глава I
Купе №1
Глава II
«Откуда в составе пригородной электрички купейный вагон?» – подумалось Павлу Петровичу.
Он открыл дверь первого купе и с удивлением увидел пассажира очень похожего на сбежавшего Айзенбунда. Двойник, что ли? Он сидел за столиком, уставленном всевозможной снедью. Сидел он вольготно, нога за ногу, во рту большая только что раскуренная сигара, на голове кипа. Глаза отливали масленичным блеском, угреватый, загнутый вниз нос, был похож на клюв фламинго, уши смешно топорщились по сторонам и на верхнем изгибе проглядывались кисточки, похожие на рысьи. Впалые щёки в сочетании с глубокими носогубными складками придавали его лицу с оливковым оттенком кожи рельефность гор вулканического происхождения. Под нижней губой красовалась запущенная эспаньолка, под ней упрямый подбородок. Двойник широким жестом руки прочертил в сигарном дыму кривую и произнёс мягким шёлковым голосом, не вынимая изо рта сигары:
– Милости просим! Павел Петрович, не откажите в любезности разделить со мной скромный ужин. Сегодня среда – постный день. Не взыщите. Основное блюдо – рыба фугу с тушёными на гриле овощами, гороховый консоме с гренками, песто из свежих трав с приправами. Выбор скромный. Был бы побольше стол, не сомневайтесь – разблюдовка была бы иной. Но всё на высшем уровне. Фугу делал сам Масахиро Ханасаки. Только вчера прибывший из Японии. За всю свою семидесятилетнюю поварскую карьеру только один раз ошибся в приготовлении фугу. Но клиент умер сразу, не мучаясь. Это одна из самых ядовитых рыб. Если её правильно препарировать, шанс отравиться минимальный. Зато нет ничего вкуснее рыбы фугу. Поверьте мне на слово.
Пал Петрович перевыполнял, приуроченный к 8-му марта, план по отлову безбилетников, и времени, чтобы не то, что пообедать, а хотя бы перебиться каким-нибудь завалящимся бутербродом с ливерной колбасой, у него не было. Поэтому предложение Айзенбунда было не только заманчивым, но и своевременным.
– А в центре стола что это у вас возвышается? – ради приличия и не без любопытства спросил гость купе №1.
– Это абхазская чача, любезный Павел Петрович. 55 градусов. Самый чистый и самый постный продукт на всём белом свете. С него, пожалуй, и начнём.
Айзенбунд разлил по хрустальным рюмкам чачу, подцепил вилкой большую чёрную маслину:
– Лучшая закуска. Советую. Косточку можно глотать. Чистит кишечник, как кухонный ёрш. На выходе полностью растворяется. Завтра сами убедитесь. Присаживайтесь, не стесняйтесь ради Бога.
Ревизор первого класса присел напротив, взял наполненную чачей рюмку в одну руку, наколол вилкой приглянувшуюся маслину и уставился на своего попутчика.
– Давайте выпьем за ваши грехи, – произнёс неожиданно, но благожелательно хозяин купе, – а чача у нас, как причастие за вольные или невольные, неисповеданные и нераскаянные, параллельные и перпендикулярные…
– Не всё я понял, извините, не знаю вашего имени, но почему только за мои?
– Моё полное имя Анчибел Иблисович. Фамилию вы знаете. Но зовите меня просто Анчи. А я вас буду называть Пабло. Идёт? Так вот, дражайший Пабло, пьём именно за ваши грехи, поскольку я безгрешен. Природа греха чисто человеческая. И ежели вы человек, то должны меня понять. Пьём не чокаясь. Чокаться в данном случае – плохая примета. Можно чокнуться. Извините за дешёвый каламбур.
Чача прошла легко и быстро, и сразу же ощутимо разлилась по венам, сосудам и капиллярам. Но вместо ожидаемой благости Павел Петрович, почувствовал внутренний озноб и тревогу. Потом его стало выворачивать, как старую корягу и гнуть то в одну, то в другую сторону. Лоб наполнился морщинами. Появилась нестерпимая боль в правом боку с прострелами в промежность.
– Добротно вас колбасит, Пабло. Видать грехов сверх меры накопилось. Вспоминайте, вспоминайте и выкладывайте, как на духу. Я приму вашу исповедь. Куда она пойдёт дальше, не знаю. Но ручаюсь и клятвенно заверяю, что никому ничего не расскажу.
– Что ж я должен говорить? Никаких грехов за собой не вижу. Жил вроде всегда честно, законов не нарушал.
Пабло ещё больше скривился от боли.
– Этого мало, любезный. Я тоже вроде. Ничего не нарушал. А в итоге – изгнание. Невиденье своих грехов и есть самый большой грех. Для этого нужен внутренний глаз. Выражаясь кондовым гражданским языком, здесь мы видим отсутствие присутствия морали. С такими качествами прямо ко мне в кабинет и попадёте, любезнейший Пабло. А там я найду куда вас распределить.
– И куда же? Если не секрет.
– Знамо куда… Давайте, Пабло, всё-таки попробуем реабилитироваться. Начнём с голопупого детства. Ревели, когда можно было помолчать?
– Не помню. Вероятней всего ревел.
– От! Первый грех налицо.
– Оригинально…
– Ещё бы. Неоригинальных грехов не бывает. Все они одинаковы. Но в то же время индивидуальны. А значит – и оригинальны. Этот первый грех потянул за собой остальные. Стали много и бесцельно говорить, не ведая того, что истина познаётся в молчании. Производная вашего младенческого крика проявилась в беспричинном многоговорении. Хотя…
В этот момент в дверь купе постучали и следом просунулась голова стопроцентного японца:
–Айзен-сан, унаги подавать?
– Подожди, Масахиро. Мы ещё не начинали. Я дам знать.
Пожилой японец низко поклонился и прикрыл дверь.
– Что есть унаги? – деликатно поинтересовался Пабло.
– Это специальный соус к фугу. Отдельные его ингредиенты берут исключительно в заливе у станции Фукусима. Считается, что если в рыбе случайно остался яд, то под соусом унаги он не будет столь токсичен и есть надежда выжить. Давайте, Пабло, за это и выпьем.
После второй рюмки Павлу Петровичу стало немного легче.
– Это потому, что вы свой первый грех обозначили, – объяснил Айзенбунд. – Когда все обозначите, уверен, и колбасить перестанет. Но здесь без второй бутылки, я чувствую, не обойтись. Поехали дальше?
– Куда поехали?
– В лес по дрова – за грехами вашими. Что у нас на очереди? Дневник? Кто прятал дневник от родителей? Кто тройку по литературе на пятёрку исправил? С этого всё начинается. Дальше – больше. Даст себе человек один раз слабину, солжёт, потом его не остановишь.
– Да, действительно, было дело. В седьмом классе. У меня уже усы стали пробиваться. На учительницу нашу всё заглядывался. Вот, тройку и получил, поскольку ею больше был поглощён.
– Возжелали? Вот Вам и третий грех. А второй – подлог. Так выпьем за оба исцеляющей чачи. Причастимся, так сказать.
Павел Петрович выдохнул насыщенный виноградным спиртом воздух, закинул в рот маслину и слегка заплетающимся языком оформил мучающий его вопрос:
– И откуда вы всё знаете, Анчи? Для меня это, извиняюсь, загадка.
– О-о-о! Я много чего знаю. И много чего не знаю. Догадываетесь кто знает всё?
– Э-э-э…
– Да-да, всё правильно. Именно Он!
И хозяин купе несколько раз ткнул указательным пальцем вверх, мысленно протыкая потолок и устремляясь к некому Небесному Зениту.
– Знаю точно, что оттуда больно падать, – продолжил Анчи, держа поднятым вверх свой корявый палец и зажав дымящую сигару в кулак, но, когда проходят ушибы, рассасываются гематомы и зарастают ссадины и шрамы, начинаешь понимать, что зря ничего не делается. И что здесь, на этой твёрдой и процветающей земле, мне поручена особая миссия. Особое задание: завладевать сердцами людей нестойких, погружая их в соблазны этого мира или наоборот – пугая жутью бытия. Но всё происходит по Его произволению. Я лишь Его обезьяна. К вам же, дражайший Пабло, я питаю особые чувства, как к выбранному мной представителю человеческого рода, живущего в относительном довольстве и достатке, с виду добропорядочного, внешне респектабельного и уверенного в себе. И мне хочется увидеть ваше истинное лицо. Не желаю при этом ни пугать, ни соблазнять. Наш ужин не в счёт. Поесть и выпить – это физиологическая потребность человека. Вы же, насколько я понимаю, человек?
После этих слов Анчи втянул в себя дым сигары, и, выпуская его обратно, разразился таким оглушительным смехом, что на сервированном столе поехала посуда, а в дымном облаке стали возникать образы и образины каких-то незнакомых, а иногда и знакомых, людей, расплывающихся в сизом табачном воздухе.
– Чего нам не хватает? – продолжил хозяин купе. Крыльев! Тот, кто когда-то имел крылья, поймёт меня. А что нас гонит с насиженных наделов? – Голод! Он иногда заставляет идти за хлебом сущным туда, куда Макар телят не гонял. Так, кажется, выразился ваш сосед в электричке? А кто гонит сейчас этих отщепенцев с востока на запад? Голод! Смотрите: все – за хлебом! Переселение народов. И это только начало. Восточноазиатская масса выдавит западноевропейскую на периферию и будет главенствовать, диктовать и насаждать свои принципы, которых у европеоидах, как таковых, пожалуй, уже и не осталось. Всё выхолостило потребление. Все дутые европейские ценности полетят в тартарары. И, веками складываемый по кусочкам и камешкам, европейский дом рухнет в одночасье. А хлеба не будет. Не было насущного, не будет и сущного. И все мы побредём по пыльным дорогам нужды. Без цели, без курса, без надежды…
– В это трудно поверить.
– Можно в это и не верить. Как мы не верим во многое другое. Но от этого ничего не изменится.
Анчибел Иблисович щёлкнул пальцами и дверь купе тут же открылась. За ней с подобострастной улыбкой бакалейщика стоял сам Масахиро Ханасаки. В руках он держал серебряный поднос, на котором стояла изящная японская соусница, расписанная видами Фудзиямы. Рядом с соусницей лежала весенняя ветка сакуры.
– Как это всё по-японски, японский городовой! – заметил Анчи, – как это всё эстетично и утончённо. В этом отношении мы им в подмётки не годимся. Масахиро работает только по вызову. У него свой самолёт, оборудованный под заказы самых приведлевых и утончённых гурманов. Не обслуживает он только янки, которые сбросили своего «янг боя» на его родной город Нагасаки. Вы понимаете, о чём я говорю? Там погибла его тёща, а с ней ещё сотни тысяч его соотечественников. Правда, сейчас молодые японцы «решили», что бомбу сбросили русские, у которых тогда её ещё не было. Но Масахиро знает кто. И он не может ни видеть, ни слышать ничего о стране зелёного доллара и стандартных эрзац-улыбок. Знает в совершенстве десять языков. В этом списке, правда, нет английского. Но зато есть суахили и язык австралийских аборигенов пама-нюнган, которыми он ни разу не воспользовался, поскольку японская кухня там не в почёте. Хотя – голод не тётка, пирожка не подсунет. Припрёт, не то что топорище съешь, но и наковальню обглодаешь!
– Господа, – начал на чисто русском несравненный Масахиро, – я сейчас опущу уже приготовленную фугу в горячий соус унаги и, засекайте время, ровно через двадцать минут, ни больше, ни меньше, приступайте к трапезе. Готисосама дэсита.
– Что он сказал?
– Ешьте на здоровье, – без труда перевёл Иблисович. – Спасибо, Масахиро-сан. Аригато гозаймасу. Надеюсь, скорую помощь на ближайшей станции вызывать не придётся.
– Это почти исключено.
Когда Масахиро вышел, бесшумно задвинув дверь купе, Анчи, перегнувшись через стол, приблизил свою голову к Пабло и шёпотом скороговоркой проговорил:
– Карл у Клары украл кораллы, Клара у Карла украла кларнет. Кругом ворьё и жулики. Даже достопочтенная Клара. «И на хрена ей кларнет?» – спрашивается, если она на нём не умеет играть. Я уж не говорю про карловы кораллы в Карловых Варах. Не богу свечка, ни чёрту кочерга. А ведь украли. Обоюдно. Грех. У нас осталось ровно 20 минут на все ваши грехи. Не будем тянуть. Доводилось когда-нибудь украсть что-нибудь?
– Когда учился в институте Железнодорожного транспорта в Ленинграде, я получал, пусть и небольшую, стипендию. В день выдачи у кассы собиралась большая очередь. Кассир к концу дня, конечно, уставала и, выдавая мне положенную сумму, обсчиталась на десять рублей. Передо мной встал вопрос: вернуть переплату, или оставить у себя. Решил оставить, посчитав сколько раз на эти деньги можно сходить в кино, съесть мороженого и так далее. Но тётку-кассира было жаль. Эту десятку ей пришлось докладывать кому-то из собственного кармана. Получилось – обокрал. А она после поглядывала на меня с укором, будто знала всё. Или так мне казалось.
– Ай-яй-яй – как нехорошо! Это хуже самой кражи. Сребролюбие. Скверноприбытчество. За это надо срочно выпить.
После десятой рюмки чачи, боли в боку прошли окончательно. Появилась гибкость в суставах. Прояснилось зрение и волос на голове слегка закудрявился. Чача, правда, закончилась. И Анчи предложил заказать вторую бутылку:
– Правда, этот адепт Кодекса Бусидо кроме саке ничего из спиртного с собой не берёт. Боюсь, что саке на чачу даст непредсказуемый результат. Можем попробовать.
– Я не против. Да только смотрю, грехи сами стали всплывать на поверхность, и конца им не видать. Кто бы мог подумать?
– Ничего-ничего. Все проговорите, другим человеком станете. Обновлённым.
– Но это невозможно! За двадцать минут?
– Ну, уже не за двадцать. Пять минут ушло на пустые разговоры и возлияния.
Анчи опять щёлкнул пальцами и тут же дверь купе съехала в сторону и в проёме появился Масахиро Ханасаки с подносом, на котором стоял пузатый графинчик с саке, деликатно обложенный по окружности классическими суши.
– Без суши нет саке, без сакэ нет суши, – пояснил Ханасаки, – пить надо сразу пока тёплый. Готисосама дэсита!
– Ханасаки читает мои мысли, – пояснил Анчи, – стоит подумать о чём-нибудь, и он тут, как тут. Но перед этим обязательно нужно щёлкнуть пальцами. Давайте перед фугу выпьем саке и закусим суши. У японца везде рис: суши из риса, водка из риса и сам японец будто из риса. Лгали?
– Не понял…
– Ну, в жизни лгали когда-нибудь?
– А-а, надо припомнить. Нет таких людей, чтобы когда-нибудь не соврали. Правда – она ведь не всегда хороша, глаза иной раз колет.
– Правду-матку резать не каждому дано. За это наказуют нередко. Резанул в глаза – получай венец терновый. И за глаза – тоже. Поэтому люди лживы и изворотливы.
– Признаюсь – старался быть честным. И, по-моему, мне это всегда удавалось.
– Вот здесь вы и солгали. Мысль изречённая уже есть ложь. Я не говорю пока о вспыльчивости, гневе, раздражительности, высокомерии, злорадстве, излишнем любопытстве, лжесвидетельстве, мести, насмешливости, скупости. Дальше продолжать? Неужто вы были так безупречны, что ни один из этих грехов не коснулся вашей персоны? Не хочу вас расстраивать, Пабло, но всего понемногу было и в вас.
– Возможно, вы и правы.
– Признаёте? Тогда – по саке. Оптом за все перечисленные.
Как раз в это время в дверь постучали и в купе ввалилась бригада контролёров. Павел Петрович знал в лицо каждого по своей службе, но эта бригада была нездешней. Ни одного знакомого лица. И форма на них была не тёмно-синей, а белой. И знаки отличия какие-то странные: вместо пятиугольных звёздочек шестиугольные. Кокарды на фуражках другие: должны быть с эмблемой перекрещивающихся молотка и разводного ключа, здесь не то серп, не то турецкая сабля с маузером. Полный раскардаш.
– Граждане купе номер один, предъявите, пожалуйста, ваши проездные документы, – озвучил цель вторжения старший бригады, низкорослый потеющий мужчина с солидным брюшком.
Он всё время отирал носовым платком лоб, сдвигая при этом форменную фуражку на затылок. Под фуражкой красовалась обширная лысина.
– Вот мой билет до станции Дно, – протянул старшему бумаги Айзенбунд.
Старший уставился в билет, несколько раз вытер со лба пот и наконец произнёс:
– У вас тута дата не проставлена, извиняюсь. Билет ваш не проходит.
– Тутадата, – повторил владелец билета, – билет у меня бессрочный на одну поездку в одну сторону. Уже больше шести тыщ лет еду, всё никак не доехать.
– Шутить изволите?
– Никак нет. Шутить люблю. И даже солгать могу под сурдинку. Но здесь чистая правда.
– Чем докажете?
– Правда недоказуема. Она, как аксиома. Или она есть. Или её нет.
– Не крутите нам мозги! – строго произнёс начальник бригады.
– Тогда мне придётся снять штаны.
Айзенбунд одним движением скинул с плеч подтяжки и его щегольские брюки в мелкую полоску упали ниже колен. Все увидели чёрные бычьи ноги, сплошь покрытые плотными свалявшимися волосами.
– Вам этого достаточно? Или вы хотите увидеть ещё мои замечательные копыта?
– О! Нет-нет. Этого достаточно, – подобострастно произнёс пузан-начальник.
Члены бригады тоже закивала головами в знак согласия.
– Ну, если вы все удовлетворены, не изволите ли по рюмочке саке. На ход ноги, так сказать.
– Мы все при исполнении. Никак не можно, – заявил бригадир и вытер тыльной стороной ладони пот со лба.
– Поверьте, никто не узнает. Ручаюсь. Здесь всего-то 20 градусов. Напиток для новорождённых. Прошу, Моисей Соломонович.
Бригадир покраснел лицом и поправил:
– Михаил Семёнович.
– Ну, это одно и тоже. Даст бог – не последнюю.
Михаил Семёнович сначала пригубил, а потом одним махом опрокинул в себя японский национальный напиток, крякнул и тут же запросил ещё:
– Надоть закрепить. Слабоват малость.
После второй рюмки Семёныч бросил об пол свою фуражку с нездешней кокардой и, развернув руки в стороны, пошёл вприсядку плясать гопака. Бригада подалась в сторону коридора, чтобы плясуну освободить место.
– И-эх! Где наша не пропадала! – кричал в пылу танца главный проверяющий.
– Жги! Жги! Жги! – хлопая в ладоши, подыгрывал ему пассажир купе №1.
Вдоволь наплясавшись, Моисей Соломонович, он же Михаил Семёныч, поднял с пола свою форменную фуражку, по ходу танца истоптанную казёнными ботинками, побил её об колено, натянул на свою лысину, по линии носа отцентровал ребром ладони кокарду и произнёс виновато:
– Пардон-те-с за извинения! Вот так всегда: после второй всегда танцевать тянет. Не обессудьте, граждане-господа хорошие. И не судите строго. Всё-таки – при исполнении.
– Не судите, и не судимы будете, – добавил хозяин купе.
– В вашем билете обозначена фамилия Айзенбунд, – продолжил свою речь Соломоныч. – Не учились ли мы с вами в одном и том же учебном заведении – институте Путей Сообщения?
– Где я только не учился, – ответствовал путешественник, закидывая себе за плечи красивые трёхцветные подтяжки. – Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь.
– Ах, как это верно! И чему мы выучились? Проверять билеты у сознательных граждан? Вроде вас. И для этого нужно высшее образование?
– Не скажите, не скажите. Мы кое-что ещё умеем.
–Да, я припоминаю. Вы подавали большие надежды. Особенно на четвёртом курсе. Вас прочили сразу в замминистры. А вы взяли и выкинули такой фордебобель, что поставили весь институт на уши.
– И что же я такое выкинул? Я уж за давностью лет и забыл.
– Мне даже говорить неудобно…
– Неудобно, значит и не говорите. Я уже и сам догадываюсь. У меня в арсенале и почище кое-что есть, сударь. А это так – для разминки.
– Хороша разминочка… Ну, не поминайте лихом. Нам ещё надо весь поезд обойти. Тринадцать вагонов – не шутка.
– А позвольте спросить напоследок, – проявился сидящий в углу сосед. Он скромно сидел со своим недопитым саке и осыпающимся на пол суши. – Вы случайно не осведомлены, где находится проверяющая бригада Гоняева Павла Петровича?
– Да-да, слышал краем уха. Вся бригада якобы сошла на станции Васкелово, чтобы встретить вызванную ими по радио милицию. Но сами же и попали в отделение по заявлению какого-то безбилетного пассажира.
– Я предупреждал, – заметил Айзенбунд.
– Это какая-то чертовщина, – заметил Пабло Петрович, опрокидывая в себя рюмку недопитого саке и закусывая оставшимся куском суши.
– Не какая-то. А самая настоящая чертовщина. Кстати, время ожидания истекло, мон ами. Выбирайте: здесь два блюда с фугу. Одно ваше.
Павел Петрович долго думал и выбрал, наконец, то, которое показалось ему более аппетитным, хотя внешне блюда были похожи, как братья-близнецы.
Есть палочками было крайне неудобно: куски вкуснейшей фугу всё время падали обратно в тарелку и в конце концов, отбросив все приличия и условности, Павел Петрович запустил в тарелку свою руку и стал пальцами выуживать куски рыбы, пропитанные тёплым соусом унаги. Так было даже вкуснее и смачнее.
– Ну как наше фугу? – поинтересовался Анчибел Иблисович. – Наш Масахиро Ханасакович знает своё дело. Ему можно доверять, как себе самому.
– Я и не сомневался, – подтвердил слова Анчи ревизор первого класса Гоняев Павел Петрович, вытирая салфеткой свои промасленные губы.
– Кстати через двадцать минут станция Дно, – сообщил гостю хозяин купе №1.
После этих слов Петрович оплыл, осел на спину и с блаженной улыбкой закрыл глаза. Лицо его выражало радость и упокоение. Анчи щёлкнул пальцами и в дверях тут же появился японский шеф-повар.
– Масахиро, ты что-то там не то сотворил. Клиент, похоже, склеил ласты.
– В моей семидесятилетней практике это второй случай. И унаги не помог. Слава Всевидящему, ушёл без мучений.
На станции Дно уже поджидала «Скорая помощь». Павла Петровича вынесли на носилках вперёд головой.
– Хорошо, что не ногами, – прокомментировал следом идущий Айзенбунд, – тогда ещё есть шанс.
Он оглянулся: из верхней открытой фрамуги вагонного окна торчало улыбающееся лицо Масахиро Ханасаки. Анчи погрозил ему кулаком, отчего лицо эксклюзивного повара расплылось ещё шире.
– В морг? – спросил санитар скорой. – Сердце не бьётся. Наверное удар.
– Что вы понимаете, медики! Удар! В больницу! Будем восстанавливать. Не все грехи свои успел высказать. Должен же я сделать хоть одно доброе дело. Никогда этим не занимался. Но попробовать можно. Что из этого получится, не знаю. Всегда знал всё наперёд. А здесь, – он изобразил губами неприличный звук, – не знаю. Не знаю и всё.