Морошка Глава 26

             
            Пассажирский поезд областного назначения, вытянувшись обшарпанной вереницей стареньких вагонов довоенной поры, словно огромный змей-удав и тащился, не спеша, по железной колее, извиваясь по неглубоким морщинам уральского хребта, и надсадно чадил своим паровозным дымом.  Постоянно останавливаясь, он нанизывал на себя, как бусины на нитку большие и малые станции, и глухие полустанки.  Дождь прекратился, выглянуло солнце, и в вагоне стало немного жарко.  А к обеду и вовсе начало припекать сквозь давно немытые окна.  Хмурое настроение у путешественника рассеялось, и ему захотелось чуток прикорнуть.  Расслабленная улыбка наползла на его умиротворённую физию, и в голову к нему тёплой думкой постучались светлой памятью о былом разноцветные сновидения, где кроме счастья ничего другого не было: свет и радость, и родительская любовь. 
          
            Казалось бы, ещё совсем, совсем недавно он, маленький мальчик Сеня жил, хоть и в неполной, но вполне нормальной, благополучной семье: мама, бабушка и он.  Мамка – это стройная и довольно высокая в отца по дамским меркам интересная средних лет строгая и решительная, даже властная женщина, которая сразу после окончания института, в самый разгар войны была направлена в свой родной городок на эвакуированный туда оборонный завод и где она занимала какой-то немалый пост по какому-то там строительству, и вечно была занята на своей работе.  Маленький сын видел мать, если сказать редко, то ничего не сказать.  Спал он, мальчонка, когда мать уходила на работу, и спал он, когда она уставшая возвращалась с работы домой.  Став постарше, когда уже он, пострел, лихо оседлал спину родной и любимой бабушки, то по вечерам иногда уже происходили его краткие встречи с обожаемой мамочкой, но это было как-то спонтанно. 
            
            Чаще всего это происходило тогда, когда наигравшийся вдоволь егоза, поев, после ужина по какой-то причине так и не мог заснуть, и пришедшая с работы его уставшая, как вол на пашне начальственная родительница едва-едва переставляла ноги и часто, растирая
скованные икры нижних своих конечностей, глухо жаловалась бабушке, мамке своей. 
            
            - Когда ж, наконец, всё это кончится, и мы запустим этот чёртов литейный цех?

            - Устала, дочка? – участливо откликалась та. 

            -  Если бы ты знала как, – отвечала ей, вздыхая, взрослая дочь.

            - Я понимаю, – соглашалась, сокрушённо качая головой, бабуля.

            - Ты даже не представляешь, мама, насколько я устала тянуть этот тяжкий воз.  Все мои постромки, как измочаленные тряпки полопались.  А хомут, как висел, так он и висит у меня ярмом на тощей шее, переломив мне заезженную у Савраски хребтину!
 
            - Терпи, дочка, – слабо утешала работницу её постаревшая мать, – Бог терпел и нам велел.  Сама выбрала эту специальность!
            
            - Ты меня не слушай, мама. – кисло улыбался юбочный строитель производства, – я не от усталости ворчу, я на свою бабью долю тебе, мамочке моей, жалуюсь!
            
            - Замуж тебе, девонька, надобно, вот што, – высказывала свою крамольную мыслю заботливая хозяйка в доме, – война на излёте.  Не век же ты будешь одна куковать.  Вон с фронта сколько прибыло на завод молодых, бывших военных.  Чем тебе не мужья?

            - Да они же, мама…

            -  После войны, таких мужчин немало будет, – уточняла сердобольная хлопотунья.

            - Ну, хорошо, – уклонялась от спора заводской прораб, – кончится война, вот тогда мы и подумаем с тобой о моём замужестве вместе!

            - Вот именно, – качала головой, соглашаясь, мать и бабушка, – тебе муж, а Сёмочке отец нужен, да и мужик в доме как хозяин необходим!

            - - Какой отец, мама? – не принимала родительский довод Сёмкина маманя, – у него, ты знаешь, уже есть отец, и другого никогда не будет, даже, если я снова выйду замуж! 

            - Хорошо, хорошо, – не перечила дочери бабушка, – отец твоему сыну не нужен – у него бабушка есть, но муж то взрослой женщине необходим!

            - Да как сказать, – как бы завершала диалог заводская лошадка.

            - А-а! – махала рукой верная кормилица, – Сёмка вырастет и упорхнёт, и с кем ты в старости тогда доживать свой век останешься?  Меня к тому времени может и не быть…
            
            - Да я бы рада обрести надёжное плечо да на кого мне опереться то?
            
            - Не уж-то нет никого подходящего там, на вашем заводе?
            
            - Подходящие-то есть, но желанных штой-то не находится!
            
            - Да вижу я это твоё, не находится, – ворчала вслед уставшему работничку мудрая Варвара, – женихаешься ты со своим строительством, а на себя и времени всё не сыщешь, не говоря уже о собственном сыне.  Сутками дома не появляешься.  Спишь и ешь у себя в кабинете кое как, вот тебе и результат – накопившаяся усталость! 
            
            - Ну ладно, мама, хватит об этом, – обрывала разговор одинокая баба и шла к себе, – собери чево-нибудь на стол, пожалуйста, – на ходу добавляла она, – поем да спать лягу.  Завтра снова чуть свет мне в оглобли свои впрягаться!
            
            И так почти без выходных год за годом Сенькина мамочка не покидала территорию  завода, не отвлекаясь на разные дамские нужды, а малолетнее милое чадо её всё это время проводило со своей драгоценной бабулечкой, которая души не чаяла в своём внучке.  Но в сорок пятом году война закончилась и началась другая жизнь.  Прекратились и долгие, как каторга бдения на производстве у заводского строителя.  Подрос и шустрый её проказник, но встречи матери с сыном остались на прежнем уровне, так как на заводе, сдав литейный цех, вскоре затеяли какую-то реконструкцию с переходом уже и на мирные рельсы.  А для этого понадобились новые людские ресурсы, нужное оборудование и большие, с размахом задачи, чтобы просчитать все затраты на затеянную модернизацию со возведением новых корпусов.  И забот у матери только прибавилось, хоть и не было той уже спешки, какая во время войны была, но утверждённый приказом директора график строительства оставался по-прежнему жёстким.

            Так пролетел и ещё один годик.  Мать на производстве, а сын с бабушкой дома.  Но тут подоспела пора оседлать подросшему отроку после бабушкиной спины уже школьную парту.  Начав рано, не без помощи своей няньки в пять лет читать, учился школьник легко и без всякой натуги, и нудной зубрёжки.  Сообразительный, обладающий к тому же ещё и прекрасной памятью от природы Сёмка, неглупый школяр быстро усваивал на уроках всё, что так или иначе ему преподавалось в школе.  Поэтому первые четыре начальных класса он, прошёл без труда на одни пятёрки.  И был зачислен в кругу педагогов в перспективные лоботрясы, потому как не был замечен ими в усердном трудолюбии, полностью полагаясь в учёбе на свои дарованные ему от природы щедрые задатки.   

            После успешного окончания третьего класса, мать подарила вытянувшемуся в рост школьнику костюм, перешив на него своё шикарное из американской ткани бостон тёмно-синего цвета в едва заметную бордовую клетку строгое деловое платье, и в выходной день всей семьёй обновили этот сказочный шедевр в совместной прогулке по родному городку.  Красивый и нарядный, как свадебный генерал Семён, гордо выпятив свою ученическую в новой рубашке грудь, важно, будто на параде вышагивал рядом с его милой мамочкой и с обожаемой им бабулей в перекроенном слегка на вырост родительском облачении и молча широко размахивал руками.  Лимонад, мороженое и различные сладости как на заказ весь день сопровождали это их семейное по столь неординарному случаю совместное гуляние, которое завершилось совсем неожиданно для виновника торжества дневным посещением  кинотеатра, где фильм «Весёлые ребята» произвёл на восторженного Сёмку неизгладимое впечатление. 

            Но первую половину лета все эти четыре года успешный школьник проводил, как и многие ребята в городке в заводском пионерском лагере, расположенном в лесу на берегу небольшой и чистой речушки Оса, куда навестить лесовика по выходным дням приезжала одна только бабушка.  Вторую половину, хоть и был их непоседа дома, но кроме улицы да всё той же бабушки он никого и ничего не видел.  Вечно занятая на заводе мать, как ясное солнышко в пасмурный день, проклюнется на какое-то мгновение и тут же исчезнет, но и это уже было радостью для неприкаянного парнишки, и он научился ценить эти краткие в детстве радости материнского внимания.  Обладая цепкой памятью, ученичок быстро всё, что требовалось схватывал на уроках, поэтому и начал дома давить самоуверенного сачка.  Надеялся начавший лениться непослушный пакостник на беззаветную бабушкину любовь и её молчаливое покровительство, но как оказалось в результате – не тут-то было.

            Однажды, помнится, под конец четвёртого учебного года приходит к Сеньке домой его первая учительница Марфа Петровна и жалуется бабуле, что их сын и внук подающий прекрасные надежды ученик Семён Раскатов в последнее время беспокоит её, как учителя своим легкомысленным отношением к учёбе.  Во-первых, потому что стал опаздывать на уроки в школу, во-вторых, бывает, просто, не готов к занятиям, и, наконец, уже, в-третьих – очень плохо, а точнее весьма небрежно выполняет все свои домашние задания.

            - Надо принимать меры, – озадачила она своим выводом старшую хозяйку в доме.

            - Примем, – ответила та на полном серьёзе, – будьте уверены!

            - Я надеюсь, – согласилась Марфа Петровна довольная результатом своего редкого, по долгу службы профилактического посещения отбивающегося от рук ученика и ушла.

            - Так и будет, – заверила её неутомимый муравей домашнего очага.
Утром, проснувшись, как всегда школьник вылупился на божий свет в надежде на  плотный завтрак, но бабушки как и матери в доме не оказалось.  Тогда, пошарив на кухне в поисках чего-нибудь съестного ученик, обнаружил, что и съестного нет ничего готового.  Нырнул тогда с надеждой в погреб. 

            - Слава Богу, хоть молоко на месте, – отлегло у него на душе.

            Упаковав литровую кринку холодного молока, взятого бабушкой накануне вечером у соседей, в оголодавшую утробу, Сёмка в глубоком недоумении пошёл одеваться и опять обнаружил, что подаренный ему матерью в день рождения и перешитый из платья костюм так же отсутствует, а в школу пора уже отправляться.  Осмотрелся одинокий пупок вокруг тоскливо и увидел, что старая школьная форма его, из которой он основательно вырос, как пацан из коротких штанов, будто бы нарочно висела на самом виду, и понял ленивец свою ошибку.  Натянул на себя свои же обноски и только направил лыжи из дому на выход, как на пороге появилась и та, которую он так безнадежно искал.

            - Собрался? – уточнила она, – а портфель?

            Сенька молча указал, дёрнув за ремень, свою похожую на командирскую, только из кирзы сшитую на ремне через плечо школьную сумку.  И бабушка посторонилась, уступая дорогу послушному трудоголику.

            - Чё мне, баба, так и пойти? – не удержался от вопроса самонадеянный тютя.

            - Так и иди, – последовал ответ, – и будешь ходить до тех пор, пока не завершишь учебный год, как и положено, на все пятёрки!

            - Бабульчик?! - взмолился обалдевший школяр.

            - Всё, Сеня!  Всё, – подвела итог любимая потатчица, протянув бутерброд. 
            
            Наступило лето.  Начались каникулы.  Мать на удивление не сильно была занята на своей работе, но почему-то вдруг в последнее время она куда-то стала частенько вечерами по выходным пропадать.  Нарядится, как солдат в увольнение – и со второй половины дня где-то вне дома по гостям обретается.  Только бабушка, зная, что да почём, загадочно этак молчала, игнорируя все прямые вопросы заинтересованного тюти.  Надеялось её болящее сердце, что дочь обретёт, наконец, своё женское счастье, и поселится в доме радость.  Вот и будет тогда, полагала она, кому гвоздь, где надо в избе забить, и подлатать то тут, то там возникающие время от времени неполадки в хлопотном хозяйстве – домоустройства, но и не только это.  Главное, рассуждала старшая в доме голова, что у дочки, наконец-то, будет опора в жизни, а не только эта, съедающая напрочь одинокую бабу, её работа.  И однажды на нетерпеливый вопрос подросшего внука о пропажах мамки по выходным дням, бабуля вдруг мимоходом многозначительно обронила.

            - Занята она, твоя мамка.  Понял?  Занята…

            - Где она, ба, и почему всегда куда-то уходит? – наседал настырный оглоед.

            - Придёт время, узнаешь, – таинственно отрезала родная нянька.

            И через некоторое время, в один из тёплых июльских вечеров выходного дня, мать и в самом деле вдруг появилась в доме под руку с высоким, по всем статьям солидным, но с некоторым изъяном видным мужчиной.  Статный с густой тёмной вьющейся шевелюрой в военном кителе без погон с орденской планкой на широкой груди, в щёгольском галифе и в блестевших хромовых сапогах выглядел он грозно и величественно, а его левая рука в чёрной лайковой перчатке прямая, как черенок от лопаты висела вдоль осанистого тулова, не сгибаясь в локте.  Тонкая и седая прядка посреди невысокого, и прямого лба, аккуратно постриженные косые виски, едва заметная ямочка на массивном подбородке, и начисто до белизны выскобленные щёки холёного лица и надменный взгляд, и резкий запах дорогого одеколона выдавали в этом мужчине самодовольного франта и неисправимого ловеласа.

            Всё время, пока находился в доме, сладко улыбаясь, этот бравый вояка, буквально, петли вил вокруг Сенькиной матери, стараясь, ей во всём угодить.  Но в большей степени он хотел произвести наилучшее впечатление на строго ведущую наблюдение бабушку.  И это маленькому ревнивцу очень даже не понравилось.  Возмущённый этой неприглядной, по его мнению, картиной вторжения чужака в его родную обитель он, протестуя, убежал из дома на улицу и не спешил возвращаться назад.  А когда уже возвернулся, то взрослые сидели за столом, и мать, и нарядная бабушка, прихлёбывая горячий чай, молча слушали фронтовые россказни подвыпившего гостя.  А тот, сложив нога на ногу и откинувшись на спинку стула, соловьём заливался.

            - Садись, бегунок, поешь, – уступила ему место, вставая, родная кормилица.

            Уличный пострел не заставил себя долго ждать.  Сел и стал быстро с аппетитом за обе щёки уплетать всё, что на этом столе находилось.  Материн ухажёр посмотрел на это весьма забавное зрелище, и слегка картавя, сказал, прикуривая дорогую папиросу.

            - Щто он, Щто я – одно и тожье, – и самодовольно засмеялся.      

            Когда же оголодавший было гулёна облизал, завершая свою недолгую трапезу, всю с обеих сторон свою ложку, гость вдруг, улыбнувшись, сразу засобирался домой.  Хозяева его удерживать не посмели, и тот, степенно откланявшись, покинул это в меру вежливое и гостеприимное жилище.  Проводив ухажёра, мать, чтобы сын её не услышал, заговорчески спросила у бабушки на кухне.

            - Ну как он тебе, мама?

            - Мужик то он с виду знатный, – ответствовала умудрённая жизнью родительница, – да уж больно слащавый какой-то.  Противно даже.  Мёд, по-моему, и тот с горчинкой, а этот слаще патоки, нектар, да и только.  Но сдаётся мне, что липовый он нектар то сей.  Не
свой он какой то.  Чужой, да и только!

            - Кто? – не уловила сказанное Сенькина маманя.

            - Ну, не мёд же, – уточнила самый главный в семье прокурор и адвокат.

            - Да тише ты, мам, – укорила правдорубицу та.

            - Я лишь высказала тебе своё мнение, дочка, – прямо откликнулась на замечание от неё необделённая опытом женщина-мать.

            - Ну зачем при ребёнке да так ещё громко, – не состоялась будущая невеста.

            - А што здесь такова? – спокойно отреагировала любящая чадо матушка.

            - Ну зачем ему знать о делах наших взрослых?

            - А чево нам бояться? – не унималась заинтересованная в лучшем для незамужней дочери развития сватовских событий неглупая советчица, – пусть знает твой не такой уж и немаленький сынишка, што не пара тебе этот хлыщ однорукий, прохиндей и щёголь!
 
            - Ну почему сразу хлыщ?

            - Да потому...

            - Пойми ты, мама, – не сдавалась начальственная дщерь.

            - Ну чево мне понимать? – не дала договорить ей основная забота в доме.

            - Из Москвы он, а не наш прохиндей деревенский!

            - Да пусть он хоть откуда будет, но только не нравится он мне.  Ненастоящий этот фрукт какой то, невзаправдашний.  Понимаешь?

            - Может, ты и права, – разом остыв, согласилась с материнским доводом вдова. 

            На этом и закончилась неудачная попытка Сенькиной матери во второй раз выйти замуж.  Отшила она тихо и культурно красавца военного, и тот, завершив на заводе все по долгу службы командировочные дела, не солоно хлебавши, отбыл к себе домой без всяких любовных приключений в родную Москву.  И мать после этого, сделала соответствующий вывод, и с лёгкостью позабыла своего столичного ухажёра, но зато она чаще стала уделять внимание своему повзрослевшему сыну.  Но это немногое, что доставалось ему в качестве родительской любви и ласки было для мальчишки уже событием – кратковременным, но и незабываемым мигом счастья.  В такие моменты щедрую на тепло мамку было не узнать – из неё буквально так и сочилось благое миро нежности и понимания, но через край всё же никогда не выплёскивалось. 

            Одинокое сердце взрослой, неизбалованной любовью женщины требовало другой, адекватной замены в чувствах, но вместо мужской, порабощающей женские волю и разум страстной ласки, на первое место, как приговор у неё вышло вынужденное, добровольное рабство в изнурительной работе.  И это рабство жёсткой ухваткой мяло и корёжило всё её нереализованное в чувствах естество, что и продохнуть то ей порой бедолаге было даже и некогда.  Она бы рада была б открыться пред этим своим единственным мужчиной душой и сердцем да боялась навредить ему, своему несмышлёнышу, чрезмерной лаской, будто б признавалась тем самым ему в своей женской слабости, а это она себе позволить не могла.   

            Нельзя сказать, чтобы мать была скупа с сыном на любовь, нет.  Она тихо обожала своего сорванца, как подарок от любимого Кадика, но слишком была перегружена делами.  Строгая и деловая, лидер по натуре она, прирождённый руководитель всё равно была, да и оставалась женщиной.  Но в детстве у Санечки, рассказывала бабушка, у Сёмкиной мамки всегда было мало подружек.  Она почти всё своё время на улице проводила в компании со сверстниками своими мальчишками и была их заводилой, и не редко с ними даже дралась, но каждый раз всегда побеждала.  А вот девчачьи сопливые сплетни она терпеть не могла.  И однажды бабушка, весело рассмеявшись, рассказала внучку одну смешную, но очень уж интересную, как потом оказалось поучительную историю, которая случилась с его мамкой ещё во времена её далёкого детства.  Вспомнив эту историю, Сенька невесело улыбнулся.  Он всегда, как истинный сын, гордился своей драгоценной мамой, потому что было за что.


            - История эта приключилась с Александрой, с твоею мамкой, Сеньша, очень давно! Ещё до войны, однако, – начала неспешно свой рассказ прямая свидетельница в прошлом незабываемого в её материнской памяти более, чем серьёзного, но вместе с тем, довольно, нелепого случая, который произошёл с её единственной, сорви головушку, дерзкой Саней – мальчишеским атаманом на улице, – тогда ещё тятя мой был жив и здоров, – улыбнулась тепло, но с грустинкой бабуля, – то есть мамки твоей родимый дедушка.  И ведь, не редко пенял твой мамке он, своей прыткому неслуху внучке, предостерегая.

            - Тебе, Александра, надо было бы парнем родиться, а ты вот в девках с ребятами на улице обдираешь коленки.  Неужели подружек мало?

            - Да ну их! – махала шустрая Шурка рукой, – не интересно мне, деда, с ними.

            - Это почему же? – спрашивал, щерясь в бороду, наш папа. 

            - Все они болтушки и сплетницы, – отвечала ем бодливая стрекоза.

            - А с мальчишками, значит, тебе интересно!

            - С мальчишками мне удобно!

            - Не понимаю… – серьёзно пожимал плечами любящий чадо дед.

            - Не болтают они и за спиной у тебя не гадят!    

            - Да-а, – вздыхал старый егерь, – угораздило же тебя, Санька, девчонкой родиться, – не скрывал он свою улыбку, – да и имячко то тебе отец с матерью парнишечье дали!

            - Ну родилась, – дерзко отвечала деду его любимая егоза, – и угораздило не меня, а мамку, твою, как мне кажется, деда, любимую дочку!

            - Ну-ну, – хитровато мял бороду довольный дерзким ответом внучки этот старый и нарочитый брюзга, но добрейшей души воспитатель.
И шутовская словесная перепалка завершалась победой внучки.  Да и то, по правде
сказать, бывший лесничий души не чаял в своей острой на язычок уличной командирше в короткой юбчонке и в сандалиях на босу ногу.

            - Тебе, дед, чево, – с подозрением реагировала та на стариковское нуканье.

            - Не помрёшь ты, Санька, смертью своей.  Ей Богу, девка, не помрёшь, – говаривал он, оглаживая бедовую головёнку, – если будешь и дальше так жить, то и смертушку свою ты, девонька, раньше времени в жизни встретишь! 

            И как в воду старик глядел.  На что гроза соседских мальчишек, смеясь, всегда ему отвечала упрямо.

            - Чему бывать – того не миновать!

            - Вот скабреза, – лыбился бывший царский чиновник, – вездесущая ты проныра!

            - Ну и скабреза, – стреляла в него лукавыми глазками Сёмкина мамка, – а почему я проныра-то, дед, – удивлялась она.

            - Да потому, што вечно ты, неслух, лезешь со своею остриженной ордой туда, куда девчонкам по статусу лезть не положено!

            - Это почему же и кем не положено то?

            - Статусом, потому как ты девочка!

            - А чё дозволено по статусу девочкам? – не сдавалась брыкастая Александра.

            - Ясное дело, – ответствовал ей мудрый гриб боровик, – в куклы играть, – гордился он тем, что его внучка не уступает ни в чём соседским драчунам и пролазам.      

            Конечно те, кто постарше и посильней уступали ей, потому что она была девочкой,  но, тем не менее, ребята уважали её за смекалку, за смелость, за неуступчивый характер, а некоторые даже и побаивались её, за скорую реакцию на жёсткую расправу.

            - Так вот однажды, где-то в конце мая, – продолжила бабушка, – перед самыми уже летними каникулами, когда мамка твоя, как обычно гоняла с мальчишками по улице чижа, игра есть такая навроде лапты, один из играющих высоченный стожар и второгодник, да и Сашенькин одноклассник, к тому же, ещё и сын одного должностного работника местной милиции Котька Брызгалов, шут по прозвищу «Опёнок», проигрывая Александре, заявил, всласть набегавшись за чижом, что девчонкам не место среди пацанов.  На что маманька твоя ему тут же злорадно и огрызнулась.

            - Чё задохся, бегунок ошпаренный?

            Все ребята на улице, да и она сама, Санька, не любили этого хвастливого недоумка, второгодника, который всякий раз похвалялся перед ними своим отцом нагло, как заяц во хмелю, заявляя. 

            - Мой отец самый главный начальник в городе и командир.  Он может всё, а не то, што у вас, у паразитов ваши пришибленные законом папашки!
Мальчишки по наущению своих отцов проглатывали с обидой в душе эти злые его
и оскорбительные заявления, но в драку лезть опасались.  И тот, чувствуя это, борзел.  Вот и на этот раз он нахально заявил.

            - Щас поймаю чижа, тогда узнаешь кто из нас с тобою задохся, – и заржал утробно, самодовольно, не надеясь на сдачу, – все титьки твои куцые, Щепка, выщиплю, – но так и не смог поймать чижа и полез из-за этого в драку нахально, – вот пожалуюсь отцу, будешь знать тогда, Чунька брыкастая!

            - Чё знать то, Котёнок? – подбоченилась издевательски коза в сарафане.

            - Почём фунт лиха, - огрызнулся тот. 

            - И почём он твой фунт, Чунька сопливая, – не спустила атаманша горе-обидчику.

            - Ну держись, – пошёл в атаку Брызга на свою одноклассницу.

            - Чтобы чьи-то титьки щипать, – выставив вперёд обозначившуюся грудь, двинула на встречу Опёнку староста их класса, – надо сначала побеждать, по крайней мере, в игре, но ты только и могёшь, што нюни распускать да за мамкину юбку держаться, пугая отцом, – ехидно укусила мямлю сорванец, а не девка, – да и никакой он у тебя не самый главный в городе начальник, твой батянька, а так, простой легавый на побегушках, – саданула под дых слюнявому хвастуну неуступчивая краля с лаптой в руке.
            
            - Мой отец охраняет в посёлке порядок, – чуть не плача завыл, защищаясь, Сашкин одноклассник, школьный второгодник. 
            
            - Ну и чё? – всхохотнула уличная неспустиха, – всё равно он не главный!

            - Да и пусть, – скособочился мстительный мухомор, – зато мой папаня всё сможет, хоть и не главный, а ты ничего не можешь.  Знаешь только дразниться, и мамку мою ни за што оскорблять!

            Хотя вся ребятня на улице знала, что нет у Костьки никакой родной его матери, что та женщина, которую он называет мамкой, всего лишь очередная отцовская жена, то бишь мачеха его всего-навсего.  Знали это и жалели его по-своему, дурака, не указывали ему на всю многочисленность его, так сказать, меняющихся матерей.  Но вот куда делась она, его родная мать – это было тайной за семью печатями даже для взрослых, не говоря уже и об уличной босоногой орде.  И тут не выдержало дерзкое девичье сердечко.
            
            - Какая она тебе мамка, – жахнула наотмашь отважная амазонка местного разлива этому милицейскому отпрыску прямо в лицо, зная его характер, – это тебе за титьки мои, – и пнула под зад ему что было силы, – а это тебе и за мою, и за твою, дурак тупоголовый, мамку.  Понял?! – добавила она ещё разок пинок ему по мягкому месту.

            - Гадина ты, Шурка, – заревел от обидного пинка скуксившийся Опёнок.

            - Давай поспорим, – пожалела его шустрая девчонка, – что я залезу на нашу старую церковь, которая в конце улицы на горе стоит!

            - На церковь? – предчувствуя реванш, переспросил ехидный Пеньтюх, – и на самый купол?

            - На самый купол, – подтвердила уверенно уральская лазея, – и оттуда, где стоял до сноса раньше крест, я тебе пионерским галстуком своим и помашу!

            - Да не в жись, – оскалился нагло, уверенный в победе милицейский огузок.

            - Спорим!

            - Давай! – согласился тот. 

            - На чё спорим то? – поджала Санька хлызде хвост.

            Задумался жлоб.  Уж больно соблазнительно было ему, жадине и недоумку взять да заломить непомерную цену за проигранный спор.  Боевая его одноклассница являлась ещё и старостой класса, и председателем совета отряда в их пионерской дружине.  Кому ж как ни ей было знать все изъяны их тупого второгодника в классе.  Именно про таких в народе и говорят, что и сам не съест, и другим не даст!  А в ту пору неважнецки жилось на Урале народу, как и во всей стране, но и не так голодно, как в других регионах было.  Неурожай, коллективизация и повсеместная под метёлку продразвёрстка для голодающих столиц под самый ноль почти обезжирили все хозяйские припасы, но лес с огородом подкармливали.

            - А ты на чё?

            И продуманная спорщица снова саданула нагловатому халявщику словом. 

            - На школьные обеды!

            Прожорливый скупердяй снова призадумался.  С одной стороны, ему, конечно, же было бы жаль отдавать, проиграв девчонке, свои обеды, но с другой то – очень хотелось в отместку Опёнку увидеть, как эта ненавистная ему одноклассница Шурка Щёкина струсит и не рискнёт взобраться, пообещав, на пузатую верхотуру. 

            - Так и быть, – решился неправедный хлызда, – если заберёшься – отдам тогда тебе я свой обед!

            - Э, не-ет! – засмеялась зачинщица спора, – если уж я залезу, то ты мне всю неделю будешь жертвовать свои обеды!

            - А если не залезешь?

            - Тогда я буду всю неделю одаривать тебя своими!

            - Не пожалеешь? – ехидно переспросил малахольный гриб.

            - Не пожалею, – в тон ему ответила Александра. 

            И они ударили по рукам.

            Надо признать, что на эту некогда очень красивую, но варварски, зло разрушенную революционными атеистами церковь, ещё никто из ушлых и постарше возрастом парней в  посёлке, раньше не додумался забраться.  Кощунством это считалось даже среди отпетых коммунаров попирать ногами то Божий храм.  Хоть и были местные молодцы лихие такие ухари сорвиголовушки, что Сенькиной маманьке до них, как до луны пешком шагать, да и шагать то, за всю жизнь не вышагать.  Пятнадцати, семнадцатилетние сорванцы и не такое бывало вытворяли, но и они на церковь да ещё на самый её главный купол забраться, так и не додумались никто.

            - Баб, а чё такого они вытворяли то, – не утерпел заинтересованный слушатель.

            - Кто они?

            - Ну эти, как их…  Сорвиголовы, – запнулся слегка вопрошайка.

            - Да как тебе сказать… – откликнулась живой свидетель былых времён.

            - Ну скажи, скажи, баба, скажи, – заканючила въедливая блоха.

            - Был, например, в те годы один шустрый парняга в посёлке, оторви-голова Витька- Пискун, – почесав затылок, начались вспоминания.

            - А почему Пискун? – не терпится торопыге губошлёпу.

            - Силушкой то паренёк наделён был немалой, этакий кручёный берёзовый комелёк, но вот росточка он был невысокого и голос имел, как у девчонки тонкий такой, писклявый и мягкий, а при разговоре очень даже распевный!

            - Он чё певун? - скривился недовольный слушатель.

            - Да! – кивнула головой рассказчица, – пел он мальчишкой в церковном хоре, пока церковь коммунисты не порушили, этот, как ты говоришь, певун!

            - А как правильно надо говорить?

            - Певец!

            - И чё он этот певец?

            - Как чё? – задумалась на минуту нянька, – поспорил Витька так же как и мама твоя с дружками, што спустится он в подземный тоннель под старым прокатным станом и весь его пройдёт туда и обратно и выберется оттуда целым и невредимым, и не заболеет вовсе.  Не заболеть – это и было в споре главным условием! 

            - А причём здесь болезнь то, баба?

            - Да ты, хоть, знаешь, што такое прокатный стан то, чадушко ты моё скороспелое?

            - Не-ет, – признался сопливая кочерыжка.

            - То-то и оно, што не знаешь, – уела внука знаток металлургии.

            - А чё это такое прокатный стан?

            - Прокатный стан, – улыбнулась невесело бабуся, – это старый агрегат, на котором и прокатывают через валки раскалённые болванки железа на старом Демидовском заводе!

            - А валки чё такое?

            - Большие вращающиеся круглые валы, между которыми и пропускают до красна в специальной печи раскалённую болванку!

            - Для чево, ба?

            - Штоб круглую болванку сделать плоской или наоборот из плоской круглую!

            - Ну и чё?

            - А то, што под этим прокатным станом на глубине метров полутора вырыт ещё во время установки подземный проход с обеих сторон под роликовые станины, по которым и гоняют наверху раскалённый металл туда-сюда, пропуская через валы, обжимая болванку, и спуск туда имеется в этот проход через специальный лаз!

            - Для чево?

            - Для тово, штобы эти самые станины то с роликами можно было ремонтировать!

            - Не понял, баб, – закусил губёху незнайка.

            - Сами то станины установлены на бетонном фундаменте и через заливные каналы большими длинными болтами с гайками и крепятся на месте основательно!

            - Как это?

            - Просто, – прозвучал ответ, – этими креплениями прижимают под землёй станины к бетонному фундаменту через толстый земляной слой прокладку!

            - Ну прижали и прижали, а дальше то чё?

            - Штобы можно было произвести ремонт станины, нужно обязательно спуститься в этот проход и ослабить прижим этими здоровенными гаищами!

            - Зачем?

            - Приподнять остановленную на ремонт станину!

            - Приподняли и чё?

            - И меняют изношенные в ней детали, по колёсам-роликам которых горячий метал и ездит во время проката!

            - Не полез же Пискун ослаблять эти самые гайщи? – озадачился слушатель.

            - Нет, конечно, – с грустью согласилась бабулька, – но в этом подземном коридоре с испокон века били и бьют ключи-родники холоднючие.  Воды там немного.  Уходит она куда-то. Взрослому человеку глубина ниже колена будет, но уж больно холодна она там в проходе то водичка, спасу нет!

            - А как же тогда ослаблять эти гаищи то, если там вода да ещё и такая холодная?

            - Но ослаблять-то надо, – развела руками былинница от слова блин, – потому там и поставили при обоих спусках вниз.
            - А бани зачем? – пустил слюни сухопутный головастик.

            - В этом-то и суть возникшего спора,– призналась осведомлённая хранительница из прошлого местных приключений.
Сам же лазея приготовился слушать необыкновенную историю, полную страхов да 
героических приключений, а тут на тебе, ерунда какая-то.  Ключи, бани да гайки какие-то с непонятными шайбами.

            - Чё из-за бани и поспорили? – рассеянно протянул нетерпеливый пентюх.

            - Именно!

            - Про баню, баб, мне не интересно, – отреагировал отрицательно её недотёпа.

            - А ты послушай, послушай, – усовестила та его, – не спеши!

            - Ну давай, – вздохнул уступчиво любящий няньку свою пострел.

            - Когда прокатный стан вставал на ремонт, то на заводе затапливали поочерёдно те обе самые баньки возле спуска!

            - И щас так же?

            - Сейчас не знаю, но раньше так было с того момента, как эту махину то на нашем заводе немцы пришлые мастера и поставили!

            - А когда её поставили?

            - Да-авно-о, – призналась внуку незабывчивая душа, – меня ещё и на свете не было.

            - Ну и чё, бабуль, дальше?

            - А дальше, – поёжилась та, – натопят вначале одну баню жарко, жарко, а потом уж и охотников спуститься вниз, ослабить гайки оденут в тёплую одежду и на ноги наденут с тройными портянками высокие, до пояса непромокаемые чуни.  Нальют стакан спирта – и вниз двух бедолаг на клети опустят.  Один с матрёшкой, а другой – помощник с ним уже с факелом в руках шлёпает по воде!

            - А чё такое матрёшка?

            - Матрёшка – это кувалда такая большая, с пуд весом будет – не меньше!

            - А ключ, баба, у кого?

            - Какой ключ? – не сообразила сразу его сердечная душа.

            - Ну эти самые гаищи то отвинчивать?

            - Ключ там, Сеня, ни к чему, – прозвучало в ответ, – там эти гайки стоят уже вместе с воротом как единое целое!

            - С каким таким ещё воротом?

            - Вместе с рычагом, штобы можно было вначале ослабить гайку, а потом закрутить её уже и обратно!

            - А рычаг чё такое?

            - Рука твоя, – устала от излишних внуковых вопросов шалая бабаня, – вот возьму я тебя за руку сейчас и поверну тебя куда захочу.  Понял?

            - Понял, – ощерился оскалом недоросший лопух, – а факел?

            - Чудак человек, – улыбнулась недогадливости парня его нянька, – а как ты гайщу в тёмном коридоре то увидишь, там ведь темно как у чертей в их преисподне!

            - Так надо было свет туда вниз провести! 

            - Раньше то в нашем посёлке электричества не было и в помине, – осадила умника домашняя энциклопедия.

            - А как тогда прокатный стан работал, если тока в городе не было?

            - На паровой тяге сначала!

            - Это как?

            - Очень просто, – поддала парку полуночная прокатчица, – раскочегарят паровую в разгон вращающуюся машину работяги, да и айда-пошёл через ременный привод крутить валы прокатного стана!

            - А когда электричество появилось, то всем стало ясно, что вода ему не товарищ, – и внизу там в проходе электричеству делать нечего.  Замкнёт от сырости провода то, и нет   тебе в живых заводских работничков.  Поэтому, лучше факела то светоч не придумаешь, – заключила ходячая истина, – опустятся вниз два мужика, минут пять там они побудут и во брат их уже на верёвках тянут до клети.  Коченели внизу мужики то намертво, даже спирт их не спасал.  Замешкается кто-нибудь из самонадеянных ухарей внизу, на минутку всего то подоле и пропал человек.  Не жилец он после этова.  Вот и тягали на верёвках наверх то смельчаков из сырой преисподни и сразу в парную на полок укладывали, даже тех кто сам выходил к подъёмному стволу, всё едино на парную экзекуцию отправляли!

            - Экзекуцию? – озадачился Сёмка, не зная слова.

            - Да! – уняла его добрая нянька, – растелешат дрожащих мужиков вдоль полков, да и хлещут берёзовыми вениками, не жалея, а потом уж и во внутрь после парной экзекуции стакан наливают.  Закутают их в тулупы и ждут, когда люди от холода перестанут клацать зубами, а тех озноб долбит – ни спирт, ни парна озноб не берут.  Вот тогда уже и повторно спиртом бедолаг разотрут и заново под веники кладут, да и мнут потом их, как бабы тесто, а перестанет лиходеев трясучка лихорадить, их горячим чаем с мёдком то напоят и опять в баню берёзовыми опахалами утюжить, пока уже те в конец не пропотеют основательно.  У подземных ключей там хватка смертельная, если недооценишь.   Вот какая там вода в том проходе то коварная.  И так всех охотников раз за разом, подзаработать желающих, паром да спиртом лечат и с горячим чаем в придачу отпаивают!
            
            - И сколько их?
            
            - Не много было!

            - И Витька один туда полез?
- А Витька один туда и полез, правда, друг ему помогал опуститься, – доложила со вздохом рассказчица, – обвязал он его верёвкой и опустил.  Добежал наш Витко до конца заполненного водой подземелья и обратно, едва сил ему хватило.  Вытянул его дружок на клети наверх, у ходока зуб на зуб не попадает.  Стал его корешок спиртом растирать.  Сам то Витька этим зельем не баловался и пить спирт отказался, а без этого окоченевшему то в тот момент организму толку никакова.  Не сможет замёрзшая кочерыжка изнутри сама без горячительного напитка отудобеть.  Окаменели то косточки у самонадеянного тюхти – ни тебе их согнуть, ни разогнуть назад, а по условию спора он должен был Витька сам ещё и до дому да без чьей-либо помощи со стороны добраться!

            - Дошёл?

            - Дойти-то он дошёл, конечно, точнее доковылял да, если б не отец его, не жить бы ему дуболому настырному.  Но на его счастье тот как раз оказался дома.  Хаживал он, его тятя по молодости в эту могильную прорву и всё понял сразу – сына надо ему спасать!

            - И спас?

            - А как же, – всхохотнула бабуля, – раздел отец Витьку до трусов и положил его на лавку во дворе, и давай хлестать, наяривать ремёнными вожжами.  А тот лежит себе, да и полёживает, ни на што не реагирует.  Вот как замёрз бедолага.  А мать вокруг сына бегает, на отца ругается, но тот, знай себе, продолжает то по спине, то по заду, то по ногам жарко вожжами то прикладываться.  Кожа у Витьки вздулась пузырём на спине, а сам он лежит и будто спит, не шелохнётся, не чувствует парень боли – и всё тут, но когда уже отец увидел што из-под сына всё-таки потекло, прекратил его хлестать.  Перенёс его в избу, уложил на кровать, укутал шубой и стал поить своего экспериментатора с ложечки горячим чаем: раз  с малиной, раз с морошкой, подсластив сие лекарство липовым медком.

            - А зачем он так, бабуля вожжами то сына хлестал, – не удержался канюк, – он ведь не лошадь, наказывал што ли?

            - Не без этого, конешно, – подвела итог юбочный Боян-сказитель, – но главным то образом для того, штобы у него горячая кровь потекла по его окоченевшим жилам, начала поступать в его заледеневшие от холода мышцы и внутренние органы!

            - А это обязательно? – промямлило боязливо дитятко.

            - А как же, – кивнула утвердительно бабуля, – штобы отогрелся шалопай изнутри, а замёрзший человек не жилец.  Отцовы шрамы и рубцы на его спине через неделю все, как на собаке зажили и заросли, небольшой след оставив на будущее!  И разомлевший слушатель удовлетворённо заснул, забыв обо всём на свете сразу.