Можно перейти теперь к конкретным примерам прекрасного и возвышенного и аполлоновского и дионисийского начала в искусстве и литературе. В качестве примера прекрасного я приведу картину Боттичелли «Рождение Венеры». У вас никакого образа не возникает? Нет, не планеты, а богини – Венеры или Афродиты. Из морской пены она родилась. На берегу моря стоит прекрасная обнаженная женщина. В этой картине нет ничего трагического. Это иллюстрация прекрасного, а не возвышенного. Потому что эта молодая красивая женщина не несет никакой угрозы. Здесь нет никакой опасности. На первый взгляд, конечно. Ощущение мирное, почти как от весеннего луга, где пасутся козочки или овечки. Спокойная и мирная сцена. Конечно, можно глубже посмотреть, когда мы коснемся Юнга и архетипов, мы поймем, что здесь мы имеем дело с архетипом женского начала, оно, вообще говоря, изменчивое и связано с Луной. Также женское начало четное, если вспомнить знаменитые десять противоположностей пифагорейцев: мужское-женское, прямое-кривое, правое-левое, нечетное-четное, доброе-злое, постоянное-изменчивое и т.д. Женщина попадает в кривое, левое, четное, злое, изменчивое. Симона де Бовуар в своей книге «Второй пол» очень по этому поводу ругалась. Пифагор, с её точки зрения, женоненавистник, сексист. Но я сейчас не об этом. Конечно, если так рассматривать Венеру, т.е. раз это женщина, то жди подвоха, то тогда картину можно отнести и к возвышенному. Но поскольку Венера, на первый взгляд, не несет угрозы, напротив, царствуют мир, покой и гармония, да и женщина тоже не безобразная, не уродливая старуха с косой, как на гравюре Дюрера «Дьявол, рыцарь и смерть», то в картине есть что-то успокаивающее. А пример возвышенного – это фреска Луки Синьорелли «Проповедь Антихриста» в соборе города Орвието. Там все мрачно. Сам Антихрист – внешне похожий на Христа, но с потухшими глазами, к тому же за его спиной стоит бес с рогами, похожий на Фантомаса. Здесь явно чувствуется что-то опасное. Детям такое показывать не рекомендуют – могут испугаться. Но необязательно это должны быть какие-то ужастики. Да и проповедь Антихриста – это не ужастик, Лука Синьорелли не рисовал эти фрески с целью кого-то испугать. И у Босха есть картины, на которых изображены какие-то инфернальные существа, которые мучают несчастных грешников. «Воз сена», например. Мрачные картины. Но ни Босх, ни Синьорелли не хотели напугать, они хотели просто показать теневую сторону мира. Кроме света, есть еще и тень. Кроме блаженства, есть еще страдание. Но, в принципе, можно и в философии это увидеть. Вот у Фихте есть книга «Наставление к блаженной жизни». Это цикл публичных лекций, прочитанных в Берлине в 1806 году. И вот в первой лекции он говорит: всякая жизнь вообще блаженна, поэтому называть жизнь блаженной – это плеоназм. Любая жизнь есть блаженство. Если вы живете, вы счастливы. А потом в Германии появился другой философ – Шопенгауэр (кстати, учившийся у Фихте), и он сказал, что жизнь – это страдание. Жизнь – это антиблаженство. Т.е. фактически вносится антитезис. Фихте – тезис, Шопенгауэр – антитезис. Т.е. мы и в философии видим прекрасное и возвышенное. И тогда можно сказать, что Фихте – прекрасный философ, или, как мы говорим, «прекраснодушный» философ, оптимист (и Лейбниц попадает в ту же категорию), а Шопенгауэр и Вольтер (критик Лейбница) – это мрачные философы, которые подчеркивают теневую сторону жизни.
После этой преамбулы обратимся к Джотто. Мы с него начали, а сейчас им закончим. У Джотто есть фреска, которую можно отнести к категории прекрасного, а именно «Проповедь Франциска птицам». Там птицы мирно сидят на дереве, никому не угрожают, слушают Франциска, и Франциск тоже мирный, явно не агрессивный. Не с мечом. Мирная сцена, или, как говорят, идиллия. Иногда употребляют как синоним идиллии слово «аркадия». Аркадия – это райское место в представлении древних греков, область Пана. И вот другая фреска Джотто – «Взятие Христа под стражу» (или «Поцелуй Иуды»). Ну это уже мрачно. Это предательство, это коварство. Это ложь, потому что поцелуй призван означать любовь, а здесь он используется для предательства: «Кого я поцелую, тот и есть Христос, того и хватайте». Это уже область трагического, область возвышенного. В каком смысле? Я не хочу сказать, что поступок Иуды возвышенный. Нет, это низкий поступок, подлость. Но в этой подлости есть какая-то инфернальность. Что-то запредельное. Вот этот момент иррациональности зла Джотто подчеркивает и самой композицией, и выражением лиц, и красками.
Теперь о комедии и трагедии. Вспомним, как называлось произведение, в котором Ницше ввел эти понятия: аполлонизм и дионисийство. Оно называлось «Рождение трагедии из духа музыки». Т.е. он ставил вопрос, откуда у греков появилась трагедия и что это за жанр. Трагедия объединяет два противоположных начала: с одной стороны, жизнь как цепь каких-то поступков, а с другой стороны – предначертанность всего происходящего каким-то роком. Трагедийность есть и в Евангелии, например, когда Христос говорит: «Сын Человеческий идёт, как писано о Нём, но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предаётся: лучше было бы этому человеку не родиться» (Мф 26, 24). Т.е. Христу предначертано пострадать. Это как бы некий фатум. Так и Эдип: ему предначертано убить своего отца и жениться на своей матери. Можно вспомнить и «Песнь о вещем Олеге»: «Но примешь ты смерть от коня своего». И как бы человек ни стремился уйти от судьбы, она его всё равно настигает. Фатум осуществляется. Можно в свете этого понять, почему Иуда – трагическая фигура. Во-первых, потому что он сам погибает, кончает с собой, не выдерживает мук совести, но и не просит прощения, не идет на Голгофу, где распинают его Учителя, а во-вторых, потому что он невольно становится орудием судьбы (промысла Божия), использующей даже и это его предательство во благо. Как потом Мефистофель скажет о себе: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Но в любом случае, сцена с поцелуем Иуды – это нечто возвышенное и трагическое, а проповедь птицам – пример прекрасного, здесь нет трагедии. Здесь есть понимание: птицы по-своему, по-птичьи понимают эту проповедь. Ну как и сейчас происходит некоторый обмен информацией, и вы, наверное, думаете: что это такое? Но в целом идиллическая картина: преподаватель, студенты. Если сейчас зайдет комиссия, она будет удовлетворена: всё прекрасно, всё тихо, никто не дерется. Вы себе не представляете, что было, когда я приобретал свой первый педагогический опыт в школе! Уверяю вас, дети могут быть хаотическим началом. И студенты тоже. «О бурь уснувших не буди/ Под ними хаос шевелится». За этой внешней гладкостью, идиллией скрывается, может быть, очень много хаотического (дионисийского).
Потом Данте. У Данте тоже можно найти примеры прекрасного и возвышенного. Пример прекрасного – это, как ни странно, первый круг ада. Хотя это вроде бы ад, и на вратах написано «Оставь надежду, всяк сюда входящий» (надпись сама по себе, скорее, возвышенна, чем прекрасна). Здесь трагедия: человек обречен вечно пребывать в аду. И тем не менее первый круг ада совсем не страшный. Там поляна, там философы, они ведут неспешную беседу, почти как мы здесь на семинаре: душновато немного, но жить можно. Струится беседа. Там и Аристотель, и Платон, и Демокрит, и кого там только нет! Все греческие философы оказались в аду. Ну это понятно: они же некрещеные, они не спасены, но, с другой стороны, и наказывать их не за что: они жили по совести, в согласии со своим пониманием хорошего и плохого. И поэтому Данте помещает их в первый круг ада, т.е. в самый нетравмирующий. А есть и другие круги. И то же самое, если вы возьмете космологию. Прекрасное – это система Коперника. Солнце в центре мира, освещает планеты. Чем вам не проповедь Франциска птицам? Тихо, спокойно всё. Граница – сфера звёзд. Все звёзды на одной сфере. А Кеплер даже делал из этого какие-то богословские выводы. Солнце – Бог Отец, сфера звёзд – Бог Сын, пространство между ними – Бог Святой Дух. Почитайте «Тайну мироздания» Кеплера, там он подробно это излагает. Но главное, всё это уютно, все ограниченно, всё сферично (или эллиптично), всё хорошо. Теперь возьмите ньютоновскую картину мира: бесконечное пространство, наполненное звездами: «Открылась бездна, звезд полна/Звездам числа нет, бездне дна». И Паскаль говорит: «Вечное молчание этих бесконечных простанств пугает меня». Непонятно, где предел. Чувствуете трагичность? У Канта в его книге «Размышления о чувстве прекрасного и возвышенного» даже пример взят из ньютоновской космологии. Он пишет: какой-то человек был очень эгоистичен, всё время хотел одиночества, отвергал дружбу, не хотел ни с кем общаться. По-нашему – социопат. И ему приснился сон: как будто Бог отправил его в наказание на какую-то отдаленную планету, вращающуюся вокруг отдаленной звезды, с которой наше Солнце даже не видно. И эта звезда так далеко расположена от других звезд, что невозможно ни с кем установить контакт. И этот человек обречен вечно находиться на этой планете, в изоляции от всего остального мира. До него никогда никто не долетит, настолько это далеко. И он в ужасе проснулся и решил изменить свою жизнь. Т.е. Кант понимал, что в этой идее бесконечности пространства есть что-то возвышенное и одновременно трагическое. Можно сказать – дионисийское. Дионисийство тут в чем? В парадоксальности этой вселенной. Здесь надо вспомнить о парадоксе Ольберса. Его еще иногда называют фотометрическим парадоксом. Постулат о бесконечности евклидовой вселенной приводит к противоречию. Бесконечное количество звезд создаст бесконечную освещенность, как как сумма вкладов каждой звезды в освещенность не будет стремиться к какому-то пределу, но будет «расходиться», т.е. стремиться к бесконечности. То же самое произойдет и с силой тяготения. Если вы начнете складывать гравитационные потенциалы от всех звезд, то их сумма также будет «расходиться». Эти расходимости были кошмаром для физиков. Они, правда, прятали эти парадоксы от широкой околонаучной публики, но когда Эйнштейн в 1917 году предложил непротиворечивую модель вселенной, где этих расходимостей не было, все вздохнули с облегчением. Вселенная снова стала прекрасной, а не возвышенной. Дионисийское, хаотическое начало было как будто устранено. Самому Эйнштейну так нравилась его стационарная модель конечной вселенной, что, когда Жорж Леметр предложил в 1927 году модель расширяющейся вселенной, Эйнштейн назвал ее «отвратительной» (в нашей терминологии – дионисийской). Дионисийство здесь не в парадоксальности расширяющейся вселенной, а в непонятности ее первоначального происхождения из Большого Взрыва и в ее дальнейшей трагической судьбе (остывание до абсолютного нуля).
Но оставим в стороне космологию и приведем примеры попроще. Вот, например, пища и яд. Что здесь прекрасно и что возвышенно? Вот натюрморт: головки сахара, вино, фрукты, дичь – это прекрасно. А вот другая картина: чаша с ядом, из которой выползает змея или дракончик, как это мы видим на полотне Эль Греко «Святой Иоанн евангелист» (1605 год). Некоторые даже не понимают всех деталей сюжета, но я сейчас объясню. Согласно легенде, язычники хотели отравить апостола Иоанна, и кто-то влил тайком яд в чашу с вином. И вот из этой чаши вылезает змея (конкретно у Эль Греко – маленький дракон). Эта змея символизирует яд. Вино в чаше отравлено, пить его нельзя. Вот этот момент, получается, возвышенный, потому что яд напоминает нам о смерти. Ну и утопия и антиутопия. Два жанра. «Утопия» - это книга Томаса Мора. Там описан остров, где все живут хорошо, в согласии с разумом. Еще у Кампанеллы есть утопия – «Город солнца». Тоже всё красиво, разумно, замечательно. Солнце всегда образ положительный, несмотря на то, что оно горячее, раскаленное (хотя во времена Кампанеллы его так не воспринимали), ассоциируется с прекрасным. Солнце светит, согревает. Хотя, конечно, если мы сейчас представим себе, что происходит на Солнце, то это будет скорее возвышенная, чем прекрасная картина. В глазах же древних греков солнце ассоциировалось с Аполлоном, поэтому в нем есть момент аполлонический (по Ницше). Да и сейчас... Есть такое понятие «fine tuning» (тонкая настройка). Если вы посмотрите на все эти реакции, которые происходят на Солнце (например протон-протонный цикл), то вы увидите, что все они идут очень медленно. Большинство из них классически запрещено, там всё основано на туннелировании. А туннелирование приводит к замедлению скорости реакций, потому что вероятность преодоления потенциального барьера маленькая, и, чем выше барьер, тем она меньше, и, соответственно, тем медленнее идут реакции. В принципе, на Солнце всё могло бы быстро сгореть, если по-другому было бы настроено всё. Можно сказать, нам повезло. И то, что Солнце достаточно далеко от нас (но не слишком далеко) – это тоже элемент «тонкой настройки». Идиллическая картина: кто-то о нас подумал... А вот пример антиутопии – книга «Апокалипсис». Кстати, в самом греческом слове «апокалипсис» нет ничего ужасного, оно просто означает «откровение», как и в слове «утопия» нет ничего позитивного, оно переводится как «место, которого нет». Но сейчас эти слова приобрели другой смысл, и я, например, был свидетелем сцены, когда подвыпивший молодой человек из-за того, что дверь электички на конечной станции не сразу открылась, стал кричать: «Апокалипсис!». Т.е. для нынешних молодых людей апокалипсис – это синоним чего-то ужасного, хаотичного, безумного. Т.е. получается, что «Апокалипсис» надо отнести к возвышенному и дионисийскому. Хотя, конечно, автор «Апокалипсиса» считал, что всё происходит разумно, тем более, что там есть и happy end, но поскольку в ней есть также и сцены ада, и сцены отступничества, и описание кар небесных, то отнести ее к прекрасному и аполлоническому было бы неправильно. «Апокалипсис» нельзя поставить в один ряд с проповедью Франциска птицам, хотя, в принципе, проповедь может быть и на сюжет из «Апокалипсиса» (жанр проповеди этого не запрещает).
Продолжим наш ряд сопоставлений. Возьмем две картины: «Джоконду» Леонардо да Винчи и «Вавилонскую башню» Брейгеля. Почему можно отнести «Джоконду» к прекрасному и аполлоническому, а «Вавилонскую башню» к возвышенному и дионисийскому? Дело в том, что Вавилонская башня не достроена, можно сказать, что даже обвалилась. Помните сюжет: люди хотели построить башню до неба, но что-то им помешало. Они перестали понимать друг друга. Произошла атомизация, т.е. вмешалось какое-то хаотическое начало. И вообще всякий незавершенный проект вызывает у нас нехорошие ассоциации. Помните, у Некрасова: «Только не сжата полоска одна/ Грустную думу наводит она». И вот Некрасов думает: «Почему так произошло?». Видимо, заболел крестьянин, не смог собрать урожай. Значит, совсем ему плохо. Я своими словами пересказываю, вы можете сами прочитать стихотворение, там это лучше звучит. У нас в советское время это подавалось в контексте обличения крепостного права, экономической отсталости царской России. А сейчас это просто воспринимается как человеческая трагедия. В этом смысле трагедией является и история строительства Вавилонской башни. Люди решили построить что-то грандиозное, но так и не доделали и бросили. То, что успели построить, оказалось никому не нужным, ибо Вавилонская башня строилась не для того, чтобы в ней жить, а чтобы с ее помощью добраться до неба, чтобы можно было потом горделиво сказать: вот наши предки не знали, не умели, потому и верили в Бога, а мы забрались на небо и увидели, что там ничего нет, одна пустота. Но до неба добраться не получилось, а на другое она не годится. По крайней мере, именно такой ни на что не пригодной ее изобразил Брейгель. Это вообще художник, любивший трагические сюжеты. Не зря его называют «адский Брейгель». А «Джоконда» - это как раз пример прекрасного. Женщина на портрете слегка улыбается. И само имя Джоконда в переводе означает «радостная». Говорящая фамилия! Как Правдин в «Недоросле». Или если вспомнить снова Боттичелли. У него есть картина, которая называется «Весна». И сравним ее с картиной того же Брейгеля «Падение Икара». В картине Боттичелли всё прекрасно, всё гармонично. А падение Икара – это трагедия. Человек хотел взлететь в небо, построил летательный аппарат. Но беда была в том, что он склеил крылья воском, а когда взошло солнце, оно растопило воск, крылья развалились, и он упал. У Брейгеля есть явная склонность к этим возвышенным трагическим сюжетам!
Возьмем теперь бытовые сцены: свадьба и дуэль. Свадьба – это пример прекрасного, а дуэль – возвышенного. Конечно, можно и из свадьбы сделать трагедию, как «Ромео и Джульетта», но для этого надо было гению Шекспира вмешаться. Или театр и кладбище. Театр – это прекрасно:
«Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина. Она
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит...»
Или возвышенный сюжет: «Убит!.. К чему теперь рыданья, / Пустых похвал ненужный хор/ И жалкий лепет оправданья?».
Подытоживая, хочу сказать, что и Бёрк, и Кант, и Ницше предложили некий универсальный метод, с помощью которого мы, конечно, прежде всего рассматриваем художественные произведения, но можем перенести это просто на саму жизнь. Каждый из нас может посмотреть на свою собственную жизнь и увидеть, что в ней от прекрасного и что от возвышенного. Но можно перенести это и на науку. Вот, например, эмпиризм и рационализм. В чем различие? Обычно на этот вопрос дают простой ответ, не вспоминают о прекрасном и возвышенном, аполлоновском и дионисийском началах. Отвечают, что эмпиризм – это научный метод, основывающийся на эксперименте, а рационализм – это научный метод, ставящий во главе угла теорию. Т.е. от студента требуется фактически только знание терминов. Эмпиризм – это упор на опытное знание, а рационализм – на знание теоретическое. Иными словами, индукция и дедукция. Но если внимательнее посмотреть на это противопоставление, то можно увидеть здесь в завуалированном виде всё ту же проблему аполлонизма и дионисийства. Рационализм можно отождествить с аполлоновским началом. В теории всё правильно, всё гармонично, всё разумно. Вспомним того же Эйнштейна, его пятый мемуар по общей теории относительности. А на практике галактики разбегаются, и прав оказался Леметр, хотя его космология показалась Эйнштейну «отвратительной» (т.е. дионисийской). Можно вспомнить и теоретически полученный вывод Лейбница-Поупа: «Всё к лучшему в этом лучшем из возможных миров» - и о тех трудностях, с которыми этот тезис столкнулся на практике в жизни главного героя философской повести Вольтера «Кандид, или Оптимизм». В прологе «Фауста» у Гете хорошо об этом сказано: верные Богу ангелы поют Ему хвалу, а Мефистофель подмечает недостатки. Т.е. на практике (эмпирически) получается не так прекрасно, как было изначально задумано. Так же произошло и со строительством коммунизма в СССР: в теории всё хорошо (прекрасное), а на практике получилась трагедия (возвышенное). Вот вам эмпиризм и рационализм, если копнуть глубже.
Можно еще раз в связи с противопоставлением эмпиризма и рационализма вспомнить «Фауста»: «Суха, мой друг, теория везде, но древо жизни пышно зеленеет» (перевод Н.А. Холодковского). Тут другая мысль: рационализм иссушает, потому что он далек от жизни со всеми ее, конечно, и трагедиями, но и со всеми ее радостями. Короче опыт, в том числе и жизненный опыт, вносит какую-то дионисийскую стихию. «Сама жизнь» (так мемуаристка и переводчица Наталья Леонидовна Трауберг назвала свою книгу воспоминаний). Жизнь с ее парадоксальностью, необъяснимостью, трагичностью... А в теории всё понятно, всё логично, всё строго. Ведь здесь аллюзия на название книги Клайва Льюиса «Просто христианство» («Mere Christianity»), автора, которого Наталья Леонидовна очень любила. «Mere Life» - так можно перевести название ее книги на английский язык. То же самое с математикой и физикой. Но даже и в саму математику вкралось дионисийское начало (и возвышенное): через актуальную бесконечность, через парадоксы теории множеств, через теорему Гёделя о неполноте. Выяснилось, что и в математике полного порядка нет. А о физике уж говорить не приходится. Что бы вы ни взяли, везде найдете или неопределенность, или энтропию, или непредсказуемость. А в биологии еще борьба за существование, выживание сильнейших, наконец, смерть... Везде вторгается дионисийское начало. Короче, здесь речь идет о том, что Карл Юнг определил бы как «архетип луны». И вообще за всем многообразием природных и культурных явлений, даже за детскими сказками, мы можем увидеть в действии определенные архетипы, т.е. фундаментальные структуры мышления и восприятия. Дионисийство, страсть к хаотичности, есть проявление одного из таких архетипов. Помните, у Корнея Чуковского: «А за ними и утята: Не желаем больше крякать! Мы хотим, как лягушата, квакать». Кончилось это тем, что «лисички взяли спички, к морю синему пошли, море синее зажгли». У отцов Церкви это называется «мировой пожар» (conflagratio mundi). Эта тема звучит и у Блока в поэме «Двенадцать»: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». И потом не знают, как с ним быть, с этим пожаром, как его потушить. И вот нашлось вполне абсурдное решение: «Тут бабочка прилетела, крылышками помахала, стало море потухать, и потухло». Опять иррациональность, нелинейность, эффект бабочки (хотя назван не по сказке Чуковского, а по повести Рея Бредбери «Миллион лет до нашей эры», где герой, путешествуя на машине времени в далекое прошлое, случайно раздавил бабочку). Теперь говорят: сработал «эффект бабочки»: малое возмущение породило большие последствия. Это бывает, если система нелинейная и неустойчивая. Короче, началось всё с абсурда и кончилось абсурдом. И это удерживает внимание ребенка, хотя он и не понимает, что такое прекрасное и возвышенное, аполлоновское и дионисийское – для него это слишком абстрактно. Но его внимание держит сама структура сказки. Он чувствует, что здесь что-то глубокое задето.
Ну и, наконец, к вопросу о специфике полушарий головного мозга человека. Когда Ницше писал об аполлоновском и дионисийском началах, это был еще 1872 год, еще не было опытов, которые бы доказывали, что левое и правое полушария существенно отличаются друг от друга и исполняют специфические функции. Эти исследования начались позже. Было очень много ранений головы как в Первую, так и во Вторую мировую войну, и когда стали изучать этих раненых, у которых были поражены определенные участки мозга, ученые пришли к идее асимметричности полушарий. Но это случилось уже в ХХ веке. Так что Ницше в каком-то смысле предвосхитил эти открытия.