Павел Булыгин, Царская Семья, следователь Соколов

    Автор так читает,-
перередакТИРуя через увеличение
   текста в фАйлах.
не для печати, а лишь для сбОра информ
 для ЗАГОТОВОК к стихам на Стихи-Ру.
    Также перередакТИРование,
кроме чтения, автор дополняет те информ
  к ФИО персонажей, которые сопричАстны
были к царской семье по обе стОроны баррикад,
 но конкретику которых Павел Булыгин
   в своё время без инета,
без быстрого информ-сообщения,-
  не имел дОлжным образом.
     7 января 2024 г.
*Боевой Донбасс Бой-Горловка*
    *ДНР-НовоРОСсия*
  ЭЭхххххххххххххххххЄЄ
 Вдовствующая мать-императрица,
будучи в Белой Армией в Крыму,
послала офицера Павла Булыгина
в помощь следователю Белой Армии,-
  Николаю Алексеевичу Соколову,
расСЛЕДовавшему гибель царской семьи
от рука палачей-убийц-большевиков
по приказу большевиков Екатеринбурга,
  а те, в свою очередь,
получили приказ уничтожить Царскую Семью
  из Москвы от Све'рдлова и Ленина !!
  Автор осмелился пере-редакТИРовать
не саму книгу, а всю информацию,
касающуюся до-и-после Великой Трагедии
всей России и всего РУСского народа !!
 Почему взялся за такую редакцию ???
Дело и в Царской Семье,- Великой Трагедии,-
  Великое Жаление о всём причастном
 и сопричастном в РУСской Истории.
И ещё проще,- сия пере'редакция
   для вЫхватов информации
в авторским поэмам и стихотворениям
    на портале Проза-Ру.
  И конечно-жЖжє,- НЕ для печати,
  а лишь для прочтения в новом
АЖ-авторском перередактИровании
и добавления той информации с инЕта,
 которая вобрала последние дАнные
по это страшной трагедии 20-го вЕка !!!
      \\хххххххххххххх// 
    Павел Булыгин 1896-1936 –
поэт, офицер Русской императорской Армии,
принимавший участие в попытках спасения
Царской семьи и в последующем расследовании
    её убийства, белоэмигрант.
Живя во Франции и Германии, он впервые публикует
 свои произведения в берлинском журнале
  русской эмиграции «Двуглавый орел».

Книга «Убийство Романовых» в 1935-м была издана
в Лондоне на английском языке, позже – в Нью-Йорке,
    а затем в Милане на итальянском.
Она написана не только свидетелем событий,
    но и активным их участником.
Это действительно «Достоверный отчёт»
    для того лишь времени.
 Но для 21-го века Великую Информацию
всё-жЖже СЛЕДУет подавать в ином РУСле !!

   Интересны также детали следствия,
  в которых Павел Булыгин принимал
  непосредственное участие; краткие,
но выразительные характеристики участников
 расследования, деятелей Белого движения:
первых самозванцев, появившихся после
   расстрела царской семьи...

   В России книга вышла только в 2014-м
в издательстве «Академия» благодаря усилиям
   Максимовой Татьяны Сергеевны,
внучатой племянницы Павла Петровича Булыгина.
Благодарнсть ей за согласие сделать оцифровку книги.
   \\* Павел БУЛЫГИН *//
  \\* Убийство Романовых *//
 \\* Достоверный отчёт *//
2 издание, исправленное и дополненное
     ACADEMIA, МОСКВА, 2014
  Настоящее издание осуществлено
по инициативе внучатой племянницы П.П. Булыгина
 и Татьяны Сергеевны Максимовой (Москва),
которая искренне благодарит своих друзей –
Л.Е. Бургонову, Н.А. Орлову, И.М. Шиганову –
за неоценимую помощь в издании этой книги.
Кроме этого, составитель приносит огромную
благодарность Николаю Ивановичу Андрееву
   (г. Гороховец Владимирской обл.),
за финансовую поддержку всех предыдущих
   изданий книг Павла Булыгина.

     Капитан Павел Булыгин,-
 бывший командир личной охраны
    Вдовствующей Императрицы
УБИЙСТВО РОМАНОВЫХ. ДОСТОВЕРНЫЙ ОТЧЕТ
 ИЗДАТЕЛЬСТВО ХАТЧИНСОН ЛОНДОН 1935
Титульные листы лондонского, нью-йоркского
 и миланского изданий книги П. Булыгина
       “Убийство Романовых”
             Переводы:
Лондон, 1935 г. с русского на английский –
       Глеб Керенский.
Москва, 1997 г. с английского на русский –
        Виктор Шеффер.
Москва, 2010 г. С итальянского на русский –
        Дмитрий Игонин.
Редакция переводов – Татьяна Максимова.
         ххххххххххххххх
    Я устал от тоски по родному.
 Я здесь слишком, уж слишком чужой.
Мне всё снится, что еду я к дому
    По дороге знакомой такой.

Огоньки занесённой усадьбы…
Наши звёзды и светят нежней…
Хорошо мне сейчас подремать бы
Под скрипучую песню саней!
Я люблю наши снежные дали,
Ясность мысли и свежесть лица…
Путь далёк мой, – едва ли, едва ли
Он меня доведёт до крыльца…
  хххххххххххххххх
    Скорбный поиск
В Екатеринбургской тюрьме
       Побег
  В Сибирь вокруг света
Я присоединяюсь к Соколову
    Адмирал Колчак.
    Первые унижения.
  Царская Семья в Сибири.
Поручик Соловьёв – зять Распутина.
Большевистские комиссары в Тобольске.
Перевод в Екатеринбург. Вновь Соловьёв.
Германия и Императорская Фамилия.
    В Ипатьевском доме.
Преступление в Екатеринбурге.
   Роль Ленина в убийстве.
      На руднике.
   “Казнь” голодом и мраком
Расследование в железнодорожном вагоне
     Последние дни в Сибири
 В Европе \ Самозванцы \ Эпилог
        ПРИЛОЖЕНИЕ I.
 Полный доклад судебного следователя
   Н.А. Соколова императрице
        ПРИЛОЖЕНИЕ II.
Очерки из газеты “Сегодня, Рига, 1928 г.”
Попытка спасения Николая II и Царской Семьи
     Поездка к Адмиралу Колчаку
         Жизнь в Тобольске
         ПРИЛОЖЕНИЕ III.
Статьи из журнала “Двуглавый орел”, Берлин, 1921 г.”
     Перевезение тела и погребение
  Великой Княгини Елисавегы Феодоровны
Нападение на квартиру полковника Фрейберга
         ПРИЛОЖЕНИЕ IV.
  Статьи из “Слово”, Рига, 1926 г.”
 Убийство епископа Гермогена Долганева
Тобольский заговор для освобождения Романовых
  Где находится митрополит Петр Крутицкий?
             ПРИЛОЖЕНИЕ V.
   Из книги “Конец Романовых.
1918;, издательство Мондадори, Милан 1935 г.”
Дневник переезда Царской Семьи в Тобольск,
      опубликованный А. Керенским
“Последние дни последнего царя”, А. Керенский
          ПРИЛОЖЕНИЕ VI.
   Из воспоминаний хорунжего Грамотина”
Из книги Татьяны Боткиной “Царский лейб-медик”
     ПРИЛОЖЕНИЕ VII.
Материалы о Царском Селе”
 Воспоминания Апухтина:
Отряд особого назначения
 для охраны Семьи в Крыму
ПРИЛОЖЕНИЕ VIII. Протоколы допросов”
     Протоколы допросов
      ПРИЛОЖЕНИЕ IX.
  История одного похищения
     \\ ПРЕДИСЛОВИЕ //
Татьяна Максимова, ноябрь 2013 г.
Как, когда и почему ко мне постучалось ПРОШЛОЕ?
 Трудно сказать. Может быть это возраст,
  может быть и болезнь. Но только…
После выхода на инвалидность и довольно долгого
общения с медициной я отправилась на Лубянку, д. 14.
Если кто не в курсе: именно по адресу – Лубянка д. 14
помещается московская приемная той самой могучей,
     мрачной, страшной организации,
в которой бесследно исчезала несчётная вереница
     безвинных русских людей,
начиная с 20-х годов ХХ-го столетия.

 ВЧК, ОГПУ, НКВД, КГБ – названий много,
  но суть – едина! Даже в конце ХХ-го
 злосчастного для нашей страны века
    моя мама с ужасом взмолилась:
“Ты что, хочешь уничтожить остатки нашей фамилии?
  Ведь тебя саму ОТТУДА не выпустят.”

 Нынешним поколениям не понять того страха,
который укоренился в сердцах наших бабушек,
родителей и был передан нам на генном уровне –
перед этой жуткой, безжалостной системой,
уничтожавшей не только “врагов народа”,
но и их детей, родственников, знакомых, просто соседей.

 Уничтожались порой под корень целые семьи,
деревни, сословия. Но в 90-х годах прошлого века
   кое-кто уже из нашего поколения,
хлебнув “демократии”, малость осмелел.

Россия не только вернула себе Двуглавого орла
с Андреевским флагом, но и заговорила о “бывших”.
     А тема расстрела Царской Семьи
  в конце 20-го вЕка стала просто модной.

   Вот и я, смело зажмурившись,
   шагнула в этот страшный мир.
Благодаря подсказкам сотрудников Лубянки
   я оказалась в УШЕДШЕМ МИРЕ...
Мы все сошли с ума! Во тьме кромешных дней,
  Бессмысленных ужасных преступлений
Мы растоптали Жизнь и мечемся над ней,
 Как жуткая толпа безумных привидений.

И радости уж нет, и смех наш ненормален:
    Оставил Бог забывших Свет людей.
Нет в жизни Красоты и средь её развалин
  В минуты горькие мы молимся о ней.

Нет старости былой – спокойной, благодушной –
     Замучена, голодна и больна.
  В кровавом хаосе пороков равнодушных
  Нет старости у нас – озлоблена она!

Нет юности былой – порывистой и бодрой –
    Влечёт её проклятая волна:
Нет юности святой, доверчивой и доброй,
Нет юности у нас – состарилась она!

Людей давно уж нет… Остались только дети!
     Спасите их от жизни и людей!
Ведь гибнет Божий Сад! Спасите розы эти!
Надежда только в них – спасите нам детей!
     хххххххххххххххххххх
   П. Булыгин, Верхнеудинск, 1919 г.
 Перебирая книги, журналы и подшивки газет
   открывшихся “спецхранов” библиотек,
архивные материалы, встречаясь с интереснейшими людьми,
  я всё глубже вникала в этот Мир Ушедшего.
      За недолгие 40 лет жизни
   Павел Петрович Булыгин 1896-1936,
   кажется, не посадил ни одного дерева,
Бог не дал ему сына и дома построить ему было негде…

  Зато он с честью исполнил присягу
  российского Гвардейского офицера:
  отдал всю свою жизнь на службу
     Вере, Царю и Отечеству!
           уУу***уУу
   Наконец-то пришло время,
когда большинство людей бывшего СССР,-
Советского Союза – и прежде всего России –
поняли, что история их родов и фамилий
началась не в многострадальном 1917-м,
     а чуть-чуть раньше.
Практически, три поколения русского народа
 советская власть пыталась воспитывать
   “Иванами, родства не помнящими”.

 Сначала в сибирских лагерях и детдомах,
позже – в пионерских и комсомольских организациях.
Народ был настолько запуган, что наши старики,
 независимо от социального происхождения,
национальности и вероисповедания, делали вид,
что не знают, откуда родом их родители, деды…

Уцелевшая после окончательного разгрома
 1930 - 1950-х годов прошлого столетия
  малая часть российской аристократии
или меняла фамилии, или пыталась доказывать
 своё происхождение из крепостных крестьян
     того или иного знатного рода.

    Крестьяне-же боялись обвинения
в причастности к кулачеству или “мироедству”.
Но в России, как всегда, всё делается с перегибом:
   сегодня многие стараются доказать
  своё аристократическое происхождение
     “по бабушкам, прабабушкам”.

Бог им судья! Главное, что начали поднимать
архивы и вспоминать предков добрым словом,
истинным именем и всё это – в полный голос,
а не шёпотом, со страхом за детей и внуков!
Когда я взялась за поиски материалов о П.П. Булыгине –
мамином дяде по женской линии, эмигранте, монархисте,
гвардейском офицере, поэте, журналисте –
эти массовые поиски родословных корней
        ещё только входили в моду.
В настоящее время справка находится в ГАРФ.

Исполнилось пророчество одной из польских кузин
    Павла Булыгина – Евгении Лембке –
 писавшей сестрам поэта в Россию в 1958 г.:
“А кто знает, может Ваши внучки доживут до времени,
    когда их можно будет напечатать…”
      (речь шла о стихах Павла).
За последние 15 лет работы в библиотеках
и архивах я поняла, наконец-то, и оценила
 поведение своих бабушек и родителей.
  Я осознала сложность их положения,
тактичность поведения, дипломатичность
нашего воспитания: они никогда не пытались
привить нам чувство привилегированности,
особенности нашего происхождения. А.Н. Модестов –
муж бабушкиной сестры, расстрелянный в 1937-м
“враг народа”, “французский, польский и японский шпион” –
      с юности учил мою маму:
“Никогда не скрывай своего происхождения.
“Они” всё равно дознаются и будут считать,
    что тебе есть что скрывать”.
Этому же учила меня и мама – не скрывать,
      но и не кичиться.
И я придерживаюсь этого правила всю жизнь.

Мы росли нормальными советскими детьми –
пионеры, комсомольцы – вот только дальше
   почему-то дело не пошло'...
  Меня всегда интересовал вопрос:
     почему в нашей большой
(четыре поколения женщин жили в одном доме)
семье к началу Второй мировой война
   не оказалось ни одного мужчины,
способного встать на защиту Родины?!
На все мои расспросы старшие уклончиво отвечали – умер.
   Но ведь дети всё видят и всё слышат.
Только вот осознают не всегда всё и не всегда сразу.

Листая архивные материалы или пожелтевшие
  страницы старых журналов и газет,
  я начинала понимать и осознавать,
о чём шептались бабушки, что мне говорила няня –
я знала, что Степанида Васильевна Шамаева 1860-1945,
   родом из Владимирской губернии,
была кормилицей моего деда А.М. Изъединова 1876-1920,
воспитала всех детей в нашей семье, я была последней.

 В детстве и юности я очень любила древнюю
русскую историю, историю Москвы, литературу,
 много читала об архитектуре и живописи.
Мне очень повезло: я оканчивала школу №100
     у Никитских ворот в Москве,
в которой тогда ещё преподавали педагоги
   Брюханенковской гимназии…

Наша женская школа №100 и соседняя мужская №110
славились своими педагогами и их методами воспитания…
  Нам прививали вкус ко всему прекрасному,-
 будь то литература, музыка, химия,
  физика, искусство, архитектура…

Из этих школ выходили всесторонне образованные люди…
Позже многие говорили, что я занялась не своим делом,
     но я стала инженером-радионавигатором.

А на старости лет мне пришлось основательно
погрузиться в изучение истории последних лет Империи,
 революций, Первой Мировой и Гражданской войн,
и первых лет Красно-Кровавых Советов с 1917-го !

Вся эта История оказывается касалась, и нашей семьи.
Самое интересное, что изучая все эти материалы,
я проникала и в тайны своей семьи, которые от нас,
детей, тщательно скрывались. Таким образом,
я пополнила своё образование на старости лет!
    Но кому' теперь это нужно..??..
           еЕе~~***~~эЭэ
 И вот теперь, Уважаемый Читатель держит
в руках второе (исправленное и дополненное)
издание книги Павла Булыгина “Убийство Романовых.
  Достоверный отчёт”, изданной в Москве
   в 2013 г. издательством “Академия”.

  Редактором вновь выступает Александр Себелев,
как и во всех предыдущих изданиях книг П.П. Булыгина:
впервые в России был издан сборник стихотворений
   “Пыль чужих дорог” (М. 1998, 296 стр.),
 впервые на русском языке “Убийство Романовых.
Достоверный отчёт” увидело свет в 2000 г.
         (М. 2000, 288 стр.),
переиздание сборника “Пыль чужих дорог”
осуществлено в Москве (М.2009, 480 стр.),
выпущен сборник рассказов “Страницы ушедшего”
(М. 2010, 108 стр), изданного по инициативе
Межпоселковой библиотеки г. Гороховец Владимирской обл.

  Тогда я ещё только начинала свои изыскания.
И, боясь верить в немыслимое счастье обретения МЕЦЕНАТА,
очень торопилась сдать в печать публицистическую
книгу П. Булыгина о работе следователя А.Н. Соколова
  над расследованием гибели Царской Семьи,
  как в Екатеринбурге, так и в Алапаевске.

Предложение напечатать произведения П. Булыгина,
поступившее от краеведа Н.И. Андреева из г. Гороховц
Владимирской области, было тогда столь неожиданно
и сказочно, что я постоянно ловила себя на мысли
о нереальности всего происходящего и боялась “проснуться”.
Николай Иванович Андреев родом из тех же мест,
что и Булыгины. Потеряв в годы “перестройки”
должность главного инженера Гороховецкой судоверфи
он пошёл в школу учителем истории, увлёкся
краеведением и погрузился в архивные изыскания.

 По неопытности, неумению работы с архивами
и литературными источниками, мне даже в голову
  не могло прийти, на какой пласт истории
   своей семьи и страны я замахнулась!
          ЭЭххххххххххххххЄЄ
По образованию и профессии я – стопроцентный технарь,
почти тридцать лет проработавший на фирме А.Н. Туполева
       инженером-радионавигатором.
   Но, как говорят в народе, новичкам везёт.
  Я нечаянно сдвинула такую лавину информации,
доныне никем нетронутую и неизвестную даже специалистам,
что сразу же после сдачи книги в редакцию, поняла,
  как комментарии к тексту не совершенны,
        а порой даже ошибочны.
Информация-же и понимание её продолжали наваливаться
   на меня со страшной силой и быстротой.
     Появлялись новые источники,
 уточнялись биографические подробности,
  подтверждались или опровергались
   мои предположения и догадки.

 Благодаря профессиональному доброжелательному
 и терпеливому отношению редактора издательства
“Академия” Александра Себелева к профану-составителю,
 кое-какие исправления мне ещё удалось сделать
      на стадии обработки книги
(а также в издательстве и даже в типографии), но…

 После выхода в свет “Убийства Романовых.
Достоверный отчёт” ко мне стали поступать
с разных сторон всё новые сведения о тех событиях,
 в которых принимал участие Павел Булыгин.

 Даже раздел “Жизненный путь П. Булыгина”
    мне приходится уточнять до сих пор.
 За время, прошедшее после первого издания
“Убийства Романовых” и работы над переизданием
   книги “Пыль чужих дорог”, я успела..:
познакомиться с сыном полкового друга
Булыгина Дмитрия Гавриловича Лучанинова
1891-1980 Сергеем Дмитриевичем Лучаниновым,
  живущим в USA. Serge Luchaninoff
    подтвердил моё предположение,
что некролог Павла Булыгина в журнале
  “Часовой” (Париж, 1936, №171),
подписанный “Д.Л.”, действительно писал его отец.

    Кроме этого, Сергей Дмитриевич
переслал мне подлинники писем вдовы поэта
Агаты Титовны Фенвик-Булыгиной к своему отцу.
В них вдова делится с друзьями умершего мужа
(в Париже жили два брата Лучаниновых –
Дмитрий и Сергей – оба офицеры Лейб Гвардии
Петроградского полка,- своим возмущением
статьями о Парагвае в газете “Новое русское слово”
      (New York, 18.08.1971),
    в одной из которых М. Каратеев
оскорбительно отзывается о П. Булыгине.

 В швейцарском посольстве в 2005 года
меня радушно принял куратор культурных
 проектов Роман Бови и любезно помог
     получить швейцарскую визу,
что дало возможность попасть в библиотеку
 лозаннского университета Дориньи,
где хранится малая часть архива Пьера Жильяра,
    гувернёра цесаревича Алексея.

 Мать Романа – Галина Бови-Кизилова,
   родом из Краснодарского края –
согласилась быть моей переводчицей.
Теперь у меня есть друзья в Швейцарии!
При попытке найти следы потомков брата
вдовы поэта Раймунда Шишко в Милане в 2007-го
   мне посчастливилось познакомиться
с замечательным человеком – профессором
русского языка и литературы из университета
  Bocconi – синьором Пьетро Боррато,
кой подарил мне подлинное (неразрезанное!)
издание 1935 г. книги Булыгина на итальянском языке!
(Об итальянском издании не было известно
     даже сотрудникам РГБ.)

 В итальянском переводе книга Булыгина
   названа “Конец Романовых. 1918”.
При ближайшем рассмотрении обнаружилось,
что содержание её несколько отличается
от лондонского и нью-йоркского изданий.
Пришлось переводить редакторское предисловие,
      оглавление и приложения.
Все эти материалы будут помещены в “Приложении”
      к данному изданию.

От Б.А. Равдина (Рига, Латвия) в том же 2007-м
я получила сообщение, что вдова поэта пыталась
   связаться с баронессой М. Врангель
и предлагала передать в её архив оставшиеся
   после смерти мужа материалы.
Передала-ли вдова поэта булыгинский архив
баронессе и где он находятся в наше время,
  пока мне установить не удаётся.

Равдин предоставил мне так же сведения
о семье старшего брата вдовы Булыгина –
художнике Раймундо Шишко 1894-1952,
в 1930-е годы прошлого века работавшего
   в периодике г. Риги (Латвия),
интернированного из страны в 1939-м
    и скончавшегося в Милане.
 
 В 2008 г. меня “нашёл” внучатый племянник
полковника Эриха фон Фрейберга 1890-1944,
организатора Ачинского конно-партизанского
     отряда 1918-1919 в Сибири,
затем представителя атамана Семёнова
 в Германии,- в Берлине 1920-1921.

   Александр Николаевич Тимофеев
  основательно пополнил мои знания
о сибирском и берлинском периодах жизни П.П. Булыгина.
А.Н. Тимофеев живёт и работает в Красноярске.
Родился он, как и его родители, в Харбине.

  В Россию вся семья вернулась в 1954 г.
В отличие от меня, он прекрасно владеет интернетом,
свободно работает с архивами Сибири, Германии, США.
Я очень благодарна Александру Николаевичу за щедрость,
с которой он делится со мной всеми материалами,
касающимися совместных действий Булыгина
  и Фрейберга в Сибири, Берлине и,
   по его предположению, в Ницце.

От А.Н. Тимофеева я впервые узнала о том,
  что вместе с Фрейбергом П. Булыгин
был участником монархического съезда 1921 г.
в г. Райхенгалле (Бавария) и делегатом от Сибири.
 
  В том же 2008-ом году (по наитию)
я отправилась одна на автомобиле в поездку по Польше,
 чтобы побывать в городе Здунская Воля
    (около 40 км под Лодзью),
где родилась мать Павла Павла Булыгина,-
   Мария и её младший брат Игнац.

Я надеялась найти костёл, где служил мой прапрадед –
лютеранский пастор Эдварда Бернера 1839-1910
и может быть, дом, в котором жила его семья.
Эти изображения были на старинной фотографии,
    чудом сохранившейся в нашей семье.
   Нашла-же я там замечательных людей –
семьи теперешнего пастора этого костёла
Цезара Йордана и директора Музея истории
 города Здунска Воля Ежи Шановского.

  Неожиданностью было то, что мои новые польские
друзья назвали мне имена племянников Павла Булыгина,
  внуков его дяди Игнаца Бернера – Кшиштофа
   (живёт во Вроцлаве) и Яна (в Варшаве).

Кшиштоф Боернер приехал знакомиться со мной
в Здунску Волю, затем пригласил во Вроцлав,
в свою семью. В Здунской Воле по сей день
  чтят память пастора Эдварда Бернера,
много сделавшего для процветания своего прихода
    и города (в феврале 2010-го горожане
отмечали столетие со дня памяти пастора).

 В 2009-м местному почтовому отделению
было присвоено имя младшего сына пастора
 Эдварда – Игнаца Бернера 1875-1935,
  сподвижника гетмана Пилсудского,
  специалиста по русским вопросам
при его штабе и в последние годы жизни
министра почт и телеграфов Польши.
От польских друзей я получаю теперь
материалы по истории семьи Бернеров
из польских и немецких источников.

В 2010-м я совершила двухмесячную поездку
по Польше, побывала в Праге и Вене.
Главной-же целью моей поездки были польские архивы,
так как по моим предположениям в Польше могла
родиться и моя бабушка – Софья Петровна,
  в замужестве Изъединова 1889-1945,
      старшая сестра Павла.

Я просмотрела церковные книги в архивах
Лодзи и Калиша, но никаких записей
ни о венчании Марии Терезы Паулины Боернер
    и Петра Павловича Булыгина,
ни о рождении их первенца Софьи, увы,-
     мне обнаружить не удалось.

В 2011-м мой путь уже лежал через всю Прибалтику
    (Эстония, Латвия, Литва),
  север Польши и Германии в Данию…

Я считаю, что гвардейский офицер, пОсланный
Вдовствующей Императрицей Марией Фёдоровной
в Сибирь для уточнения истинной судьбы
Царской Семьи и получивший отчёта Соколова
о расследовании трагедии в Екатеринбурге
“для вручения ЕИВ Марии Фёдоровне”
обязан был доложить Вдовствующей Императрице
      о результатах этой поездки.

Булыгин обязан был доставить императрице-матери
  Марии Фёдоровне доклад Соколова!
В пользу моих предположений говорят
и расписка Павла Петровича в журнале Соколова
06.01.1920 г. о получении от него отчёта
  для передачи ЕИВ Марии Фёдоровне
и первый рассказ из цикла “Страницы ушедшего”,
     и слова из рапорта П. Булыгина:
“…который я имел честь доставить
   Ее Величеству из Сибири…”,
и временной перерыв в архивных документах
с середины августа до конца сентября 1920 г.

И вот я рискнула сунуться в Королевский архив Дании.
   Меня знакомят с замечательным человеком,
знающим датский язык и по работе бывающим в Дании –
   Марией Равильевной Ненароковой!
Мы с ней получаем доступ к открытыми фондами
ЕИВ Марии Фёдоровны, но… безрезультатно.

  Однако, в книге Иена Ворреса
   “Последняя Великая Княгиня”,
записанной со слов Ольги Александровны, читаем:
“… Её (ЕИВ Марии Фёдоровны) упорное нежелание
глядеть правде в лицо не было поколеблено
даже после того, как доставлены были печальные
реликвии, привезённые с пожарища в урочище
Четыре Брата в лесу под Екатеринбургом,–
обгорелые кусочки одежды, несколько пуговиц,
обломки драгоценных украшений и иные предметы.
   Обе дочери Императрицы всплакнули
над небольшой шкатулкой с реликвиями прежде,
   чем её отправили во Францию…”.

 Фонда Ольги Александры Куликовской
в Королевском архиве Копенгагена нет.
Остаётся вопрос: может-ли-? находиться
  отчёт следователя Соколова,
который доставил в Данию капитан Булыгин
в конце августа – начале сентября 1920 г.
 в Канадском архиве Куликовских.

Хотя Великая Княгиня Ольга Александровна
   и не называет фамилию человека,
доставившего в Данию реликвии из Екатеринбурга,
но можно предположить, что это был именно Павел Булыгин!
      уУУу***уУУу
Что ещё произойдёт со мной за время подготовки
переиздания публицистической книги П. Булыгина
 “Убийство Романовых. Достоверный отчёт”,
  трудно сказать. Вполне возможно,
что появятся новые материалы и сведения,
и я успею внести исправления в это издание,
       а может быть и опоздаю.
Но на большее у меня явно не хватит сил…
  LLхххххххххххххххххххххххххJJ
    \\* Павел Булыгин *//
        Н.А. СОКОЛОВУ
Ты часовой у знамени. Кругом
Бушует пламя яркое пожара;
Гремит набат, пылает дом
И тяжело дышать от дымнаго угара
Стой на посту и знамя береги –
В нем наша честь! И в этот миг томящий
Будь духом тверд. Вдали шаги –
То твой к тебе бежит поспешно разводящий.
Но если то не он и некому придти:
Все растерялися, а пламя уже рядом,
Не думай долго ты, разбей окно прикладом
И знамя торопись из дома унести.
Париж 1920 г.  Сергей Бехтеев
       НЕМНОГИМ
«Блажени изгнании правды ради,
яко тех есть Царство Небесное».
     (Мф. V, 10)
Блажен, кто в дни борьбы мятежной,
В дни общей мерзости людской,
Остался с чистой, белоснежной,
    Неопороченной душой.
Блажен, кто в годы преступлений,
Храня священный идеал,
От повседневных искушений
Умом и сердцем устоял.
Блажен, кто, вписывая повесть
В скрижали чёткие веков,
Сберёг, как девственница, совесть
И веру дедов-стариков.
Блажен, кто Родину не предал,
Кто на Царя не восставал,
Кто чашу мук и слёз изведал,
Но малодушно не роптал.
Май 1921 г.

Павел Булыгин Н.А. СОКОЛОВУ
Караульный начальник убит,
Разводящий без вести пропал:
Может тоже погиб иль бежал…
Брошен ты на посту и забыт.
Сжав винтовку усталой рукой,
Прислонившись к родному Кресту,
Одинок на печальном посту
Ты безсменный стоишь часовой.
     Берлин 1922 г.
П. Булыгин. “Пыль чужих дорог”.
      М., 2009. – с.34
 ЭЭнннннннннннннннннннннЄЄ
   ххххххххххххххххххххх
      СКОРБНЫЙ ПОИСК
    The knight are dust,
And their good swords rust
  Their souls are with
  the saints, we trust…
Я решился опубликовать свои воспоминания
о труднейшем и ответственнейшем периоде
моего служения Государю – после его смерти.
        Не буду ничего утаивать:
  это будет правда и только правда.
Молодость и преданность побудили меня
на отчаянную попытку спасения Государя из плена.
  Такие попытки бывали и раньше…

  Судьба и воля Верховного Правителя’
счастливо отдали меня под начало человека,
который обладал большим профессионализмом,
  чувством ответственности и упорством.

   Этим человеком был Н.А. Соколов.
 Он медленно и болезненно раскрывал
 величайшую тайну в истории России:
историю убийства Государя и его семьи,
 совершённого узурпаторами власти
  в моей многострадальной стране,
причём совершённого чужими руками.

Верховный Правитель, адмирал Колчак,
чьим распоряжением Соколову поручалось
   расследование, назначил меня
его заместителем и телохранителем.
С этого момента я всегда находился
рядом с Соколовым и, если бы даже моя помощь
в ведении следствия была минимальной –
работа для меня совершенно незнакомая –
я чувствовал, что моё покровительство
и моральная поддержка были ему крайне необходимы,
о чём он мне позже всегда говорил.

Я посвящаю эти записи, являющиеся для меня
очень ценными, ныне покойному Н.А. Соколову –
  в память о его сердечной дружбе
    и благородном характере.

    1 Комментарии на с. 169.
 Официально капитан П. Булыгин
и есаул А. Грамотин были прикомандированы
к армии адмирала Колчака и служили под началом
генерала Дитерихса, в ведении которого находился
   и следователь Николай Соколов.

  Историю убийства Царской Семьи лучше,
чем сам Соколов, я не смог-бы рассказать.
Моя задача состоит в том, чтобы дополнить
или слегка, я бы сказал, “популяризировать”
выводы, которых Соколов сумел достичь
   как опытнейший следователь.
Его книга*  представляет из себя довольно
 тяжёлое чтение для большинства широкой публики:
это действительно книга для подготовленных юристов.

 Для друзей Николая Алексеевича Соколова
 было очень нелегким делом убедить его
  опубликовать материалы следствия.
Верный служитель Закона, он хотел дождаться времени,
когда результаты его расследования будут официально
   переданы в руки Прокурора.
Трудно было доказать ему, что мы – Русские –
не имеем Прокурора, так как эта должность –
признак цивилизованного правительства,
      кОим мы сейчас не обладаем.

Вспоминаю, что последним доводом я употребил
  его собственные слова из рапорта
   Вдовствующей Императрице Марии,
 который я имел честь доставить
   Её Величеству из Сибири:
«Придёт время, когда национальный лидер
будет поднимать своё знамя от имени Царя.
  Ему понадобятся все материалы,
 собранные в течение следствия»**.

Может быть Соколов уже предвидел будущего лидера,
  а, возможно, причина, заставившая его отдать
в публикацию свою работу, содержится в следующем:

 “Я не думал, что мне самому придётся раскрывать
  всю правду, надеялся, что она будет полностью
вскрыта официально в Русском Национальном Государстве.
 Но закосневшая реальность оставляла мало надежд
  на это в недалёком будущем, а время неумолимо
   ползёт вперёд и набрасывает покров
     забвения на события и людей”.
       И вот Соколов решился.
Я в это время был уже в Абиссинии.*

 Но Соколов опубликовал только холодные сухие
факты расследования, поданные профессиональным,
тяжело воспринимаемым широкой публикой, языком.
 Издана во французских и русских издательствах.
(Примечание П. Булыгина – в дальнейшем: «примеч. П.Б.»)
       Выделено составителем.
    Поручик П.П. Булыгин, 1918.

Составляя предисловие к своей книге,
   покойный Н.А. Соколов писал:
  “Какими бы соблазнительно-яркими
не были мои собственные впечатления
и переживания, я старался ограничиваться
  точными данными расследования”.

   Таким образом, моей первой целью
является популяризация работы Соколова,
чтобы представить её читателю в более ясной форме.
Весь мир должен знать об ужасном преступлении,
    совершённом в Екатеринбурге
  могильщиками моей великой страны.
Ещё не всеми осознано, до какой степени
 запятнано кровью прошлое тех людей,
которые обесчестили само имя – Москва.
           Далее:
Я свидетель – и единственный свидетель
работы Соколова как в Европе, так и в Сибири.
Я единственный живой свидетель поистине
титанического труда Следователя по Особо
  Важным Делам, проводимого им почти
    под красным вражеским огнём.
Я знаю невообразимую сложность задачи Соколова.
  Он сам считал, что это выше его сил,
поэтому в феврале 1919 просил Колчака
“назначить дополнительных следователей,
  потому что работа была выше
физических сил одного человека”.

 Тем не менее, ему пришлось работать одному.
Я осознал, насколько непосильна была его задача
 и пытался помочь ему любым способом.

Я был свидетелем моральных, физических
  и финансовых попыток давления
 на моего покойного начальника.
В мутных водах политической жизни и в Сибири,
где мы сражались за Национальное Государство,
и в Европе, где расследование продолжалось
после 1920-го года, было много известных людей
и группировок от политики, которые пытались
повлиять на Соколова, пытались извратить истину.

Когда-нибудь учёные, которым придётся разгадывать
эту запутанную историю наших дней, поймут,
     скольким они обязаны Соколову.
  Оставив в стороне собственные интересы,
   собственные симпатии и антипатии,
он провёл свой утлый чёлн между Сциллой и Харибдой
  в спокойные воды исторической истины.

Вторая моя цель состоит в том, чтобы описать трудности,
     которые пришлось преодолевать Соколову.
Если читатель, ознакомившись с моим повествованием,
согласится, что “не перевелись ещё рыцари на Святой Руси”,
   я почувствую, что цель этой книги достигнута
и воздано должное моему покойному другу и учителю.

   Холодной осенней ночью страшного 1919-го года
  вниз и вверх по склонам Яблонового хребта
в Забайкалье медленно карабкался железнодорожный состав.

   В конце поезда трясся и мотался вагон №1880.
В его небольшом купе собрались почти все пассажиры.
Одним был Следователь по Особо Важным Делам Соколов,
   ведущий следствие об убийстве Царской Семьи.
Вторым – член Омского суда, который был официальным
  наблюдателем в этом деле. Третьим был высокий,
хорошо сложенный мужчина с длинными волосами и бородой,
скорее похожий на священника, но на самом деле –
общественный прокурор Екатеринбургского областного суда,
бывший коллега Соколова, присоединившийся к нам в пути.
Четвертым участником собрания был ваш покорный слуга –
   Лейб-Гвардии капитан, прикомандированный
     к Следователю по Особо Важным Делам.

 В этом же вагоне находились металлические ящики
с письменными материалами и вещественными доказательствами,
собранными во время следствия. В углу купе стояли
    два полковых знамени в кожаных чехлах.
Знамёна принадлежали Лейб-Гвардии ЕИВ Ахалтекинскому
полку и были переданы на наше попечение генералом
Дитерихсом в Верхнеудинске. Позже они были сняты
   с древков и положены вместе с вещественными
доказательствами в ящик, в котором хранились кости,
   найденные в пепле на месте сожжения
      тел членов Царской Семьи.
  Там всё это остается и по сей день.

Мы пили чай, обсуждали литературу, в частности, поэзию.
Общественный прокурор оказался большим знатоком
творчества графа А.К. Толстого и прочёл нам “Садко”
   по памяти полностью. Что касается меня,
то я декламировал стихотворение, строфа из которого
     стоИт эпиграфом к этой главе:
Рыцари храбрые пали во прах…
Мечи их давно заржавели.
Но души их светлые на небесах
Средь сонма святых… мы верим…*

Соколов, в полутьме сидевший на диване,
поднял свою, как обычно, растрепанную голову
из-за привычки вечно теребить тёмную
небогатую шевелюру, и спросил:
“Что это, Павел Петрович? Чьё?
Прочтите ещё раз, пожалуйста”.

      Я повиновался.
На несколько минут воцарилась тишина.
“Как красиво…” – сказал Соколов.
    хххххххххххххххх
Два года спустя Соколов и я уже были в Париже,
на улице Сен Пер в чистой малюсенькой
    гостинице “Дю Бон Лафонтен”.
Мы двое, жена и ребёнок Следователя
по Особо Важным Делам жили на одном этаже,
а этажом выше жил наш большой друг – господин Жильяр4.
Бывший воспитатель Цесаревича, швейцарец по происхождению,
доказал верность своему ученику, отправившись с ним в ссылку.

В то время г. Жильяр писал свои мемуары
и часто заглядывал к нам, чтобы прочесть
   только что законченную главу.

   Соколов очень много работал, стремясь
продублировать записи своего расследования,
которые он вывез из Сибири в одном экземпляре.
Ему всё время приходилось разматывать сложный
и запутанный клубок из связей и интриг,
     мешавших работать в Европе.
Моя комната служила местом опроса свидетелей,
а так же в ней хранились протоколы ранних
   стадий расследования и реликвии:
императорские останки, палец Императрицы и т.д.
 Знамёна хранились тоже в моей комнате.

*Вольный перевод составителя с английского языка.
 В известных в России сборниках П. Булыгина
    (“Стихотворения” и “Янтари”)
      этого стихотворения нет...
     Найти его пока не удалось...

Поздно вечером, утомленный долгими часами работы,
    Соколов часто приходил отдыхать ко мне.
 Иногда он забирался с ногами в кресло, курил,
потягивал из бокала вино и не говорил ни слова.
Но бывали дни, когда он расхаживал по комнате взад
и вперед и говорил, говорил со злостью и остроумием
  о том, как “Керенский и сенаторы тоже”
      пытались запутать его !!

    Мне нравилось сидеть и слушать,
 восхищаясь его ярким, проницательным умом,
внезапной игрой его живой и острой, как меч, мысли.
   Соколов часто делился со мной новой,
   едва мелькнувшей, робкой мыслью,
когда она начинала обретать отчётливость
  в лабиринте лжи и неуверенности.

 Сталкиваясь с новой мыслью, с осторожным подозрением,
он предварительно выражал её, часто только частично,
предоставляя мне разорвать завесу скрытого намёка,
     догадаться, что у него на уме,
и облечь это в словесное высказывание:
“- Исходя из Ваших слов, Павел Петрович,
я проверяю свои собственные выводы”.

Однажды Соколов пришёл ко мне в печальном
    настроении и долго сидел,
скрючившись в кресле, молча куря.
Я продолжал работать. Наконец, он произнес:
“- Павел Петрович, что Вы декламировали
    тогда в поезде, в Сибири?
“…Рыцари храбрые пали во прах…”?.."

   ..В первый момент я не мог понять,
что он имеет в виду. Затем вспомнил и прочел…

“Замечательно, я сделаю эту строфу эпиграфом
к своей книге о Колчаке – упокой, Господи, его душу…
  Я должен начать эту книгу сразу-же
   по завершению теперешней работы.
 Это мой долг перед памятью Адмирала…”

В то время я и не думал, что та-же самая строфа
 станет эпиграфом к моей собственной книге,
     посвящённой памяти Соколова.

Я никогда не предполагал… но всё же я смог это сделать…
  Он сам чувствовал, что остаётся мало времени:
слишком много огня было в его сердце и нервах –
    так долго не могло продолжаться.

  У меня есть его последнее письмо,
   написанное незадолго до смерти:
  «Старая машина разладилась…
  Я должен закончить работу…
Почему Вы так далеко от меня, старый друг?
 Я одинок, конец близок… Я чувствую –
  мы никогда больше не увидимся…
Посылаю Вам издалека моё прощальное объятие…»

 Колесо нашей жизни вращается слишком быстро,
круша всё и всех. С тех пор, как мы ушли в изгнание,
  мы ставили перед собой большие цели,
но они рушились, рождая новые устремления.

Ветра и дожди бесчисленных, не всегда гостеприимных,
стран, безнадежный мрак ежедневных трудностей
и одиночество иссушили множество слабых сердец…
А Россия далека и недосягаема ещё более чем когда-либо…
И снег уже семнадцать раз покрывал белым сАваном
то уединенное место в лесу, где были принесены
в жертву Красному интернационалу трупы
Российского Государя и членов его семьи…

Уже минули годы со дня смерти Н.А. Соколова,
честнейшего человека, который открыл миру
правду о трагической кончине Государя.
Бессмысленный вихрь жизни стирает веху за вехой.
Люди и события уходят в полумрак картинной
галереи истории и постепенно сливаются
      с тенями ушедших ранее:
Рыцари храбрые пали во прах…
Мечи их давно заржавели…

  Государь – это также история !!
И даже мы, его современники, не можем смотреть
на него иначе, как через путаницу многих сложных
  и смутных лет, прожитых нами без Него.
    Соколов тоже уходит в прошлое…
Но, чем больше увеличивается разделяющее
нас пространство, тем теснее его имя соединяется
с именем того, кому он посвятил
   каждый вздох своей жизни.

  Разве можно судить о размере здания,
стоя у одной из его стен: только расстояние
 открывает его величие. Так и мы – свидетели
тех злых дней – не можем оценить все аспекты
и размеры этого зла. Так же мы не можем видеть
и всего величия героического подвига,
      свершённого среди нас.

Россия и соотечественники не забудут Соколова.
   В ПОЛКУ \ Д.Г. Лучанинову
Что ты задумался, грустно затих?
– Или на сердце тоска?
Вспомним про громы сражений былых,
Вспомним про славу полка.

Жизнь, как любовница, выдаст, продаст;
Жизнь, как река глубока –
Будешь тонуть ты, кто помощь подаст?
Только лишь друга рука.

Может быть смерть уже близко и ждет,
Может быть завтра… Пока
Выше бокалы! Пусть вечно живет
Дружба родного полка!

Лист из “Журнала личного состава Л.Г.
 Петроградского полка за рубежом”,
Белград. Материал Г АРФ. П.Булыгин.
“Пыль чужих дорог”. М., 1998, с.29

   В ЕКАТЕРИНБУРГСКОЙ ТЮРЬМЕ
История моего отчаянного поиска
   началась в 1918-ом году,
после окончания славного и ужасного Кубанского –
Корниловского или Ледяного – похода.

Под натиском большевиков мы вынуждены
  были отойти к Ростову-на-Дону.
Но 9 февраля 1918-го года мы снова появились
в степях, чтобы пробиться к столице Донского Казачества.

 Новочеркасск восстал против большевиков
при подходе Белой армии генерала Дроздова
   и немецких оккупационных войск.

 Во время Кубанского похода мы потеряли
погибшими генерала Корнилова, 5/6 армии
и 7/8 состава особых полков офицеров-добровольцев,
насчитывавших при выходе из Ростова 2800 человек.

Я прибыл в Новочеркасск 1-го мая 1918 г.
     с первым эшелоном раненых.
Возможно будет более милосердным не рассказывать
о состоянии, в котором мы прибыли, и о счастьи,
которое для нас заключалось в простом слове “ванна”.

      Моя легкораненая нога
не доставляла серьёзного беспокойства.
Я жил со своими друзьями, был свободен
и в госпиталь являлся только на перевязки.
Старые друзья окружили меня вниманием.
Мы наслаждались чувством выполненного долга,
покоя и комфортом, которых слишком долго были лишены.

Но вскоре восторг первых дней отдыха прошёл
    и передо мной снова встал вопрос,
на который мои честь и долг отвечали отрицательно:
 – Здесь ли, в Новочеркасске, моё место,
   когда Государь всё ещё в плену?

Поэтому, я раздобыл подложный паспорт
на имя “свободного художника” (т.е. актёра)
и рекомендательное письмо к В.В. Шульгину.*

  Известный монархист жил в то время
   в оккупированном немцами Киеве,
  куда я и выехал через две недели
         из Новочеркасска.
  Шульгин* встретил меня тепло и радушно,
проявил ободряющую заинтересованность к моим планам.
Он дал мне пароль и объяснил, как связаться
 с Гурко* и Кривошеиным* – руководителями
   московского “Национального Центра”.

 Благополучно миновав большевистские посты
на границе с Украиной, я добрался до Москвы.
  Первым делом я отыскал в Москве офицеров
своего собственного и других Гвардейских полков,
заручился их поддержкой, а затем уж обратился
          в “Национальный Центр”.
 Имея при себе доказательства благонадежности, я объяснил,
что поскольку только что прибыл из Южных степей,
то не представляю здешней политической ситуации.
Но заявил, что я не один, что нас много
и мы жаждем деятельности, и доверяя знанию
Центром обстановки, нуждаемся в советах:
пришло ли время пытаться спасти Государя;
когда это должно быть сделано; в каком месте;
может ли Центр финансировать это мероприятие.

Нас информировали о том, что наши предложения
одобрены, деньги будут предоставлены,
время действовать пришло. Выбор же маршрута
лучше произвести после разведки местных условий,
которой мне советовали заняться безотлагательно…

Но несмотря на радужные обещания, они задержали
мой отъезд ещё на две недели. Время, казалось,
тянулось невероятно медленно и было страшно
    попасться, ничего не успев сделать.

  В конце концов неожиданное потрясение
   побудило всех к принятию срочных мер.
 Однажды, идя по Арбату на встречу с В.И. Гурко,
я внезапно остановился от крика мальчишки-газетчика:
     “Расстрел Николая Кровавого!”
    Я выхватил у него из рук газету.
Это было первое, как впоследствии выяснилось,
ложное сообщение в прессе. Большевики пустили
    пробный шар, чтобы узнать отношение
Русского народа к убийству своего Государя.

   ...Русский народ смолчал…
Ленин, подстраховавшись таким образом,
  начал последние приготовления
   для выполнения своего плана.

   Я принёс эту новость Гурко:
 “Le Roi est mort – vive le Roi…
Поезжайте и проверьте, возможно,
Цесаревич ещё жив”, – сказал он.
Той же ночью я отправился в Екатеринбург.

    \\* В ТЮРЬМЕ *//
   Как неприятен человек,
  Ведь тело – только труп…
 Зачем же мучиться весь век?
И как он всё же глуп!
Опять кого-то увели…
Опять завыл мотор!
А где-то сладкий зов земли,
А где-то влажный бор…
В окне полоска янтаря,
Под нею, как пожар.
И золотит тепло зоря
Мой угол грязных нар.
Ужели те, что вот сейчас
Ушли, чтоб быть в гробу,
Как и убийцы их, не раз
Кляли судьбу свою?
Ведь раньше можно было жить
Под солнцем и дышать,
Молиться, думать и любить…
А тем – не убивать…
       1918 г.
П. Булыгин. “Пыль чужих дорог”.
    М., 1998, с.66 33

Ещё не доезжая Вологды, я прочёл в газетах
 официальное опровержение ужасных слухов.
  Когда же я купил на станции Котельнич*
местную газету, то обнаружил в ней именно
    ту информацию, которую искал:
“Наш маленький городок, – говорилось в ней,–
приобретает историческое значение как место
    заключения бывшего Царя.
Его собираются перевести сюда из Екатеринбурга,
который находится под угрозой Чехословацких
    и Белогвардейских банд…”

  Котельнич расположен недалеко от города Вятки,
их связывает железнодорожный мост через реку Вятка.
  Городок был достаточно значительным
   и я избрал его для своего штаба.
Вскоре я собрал друзей и мы распределили между собой роли.
К этому времени была получена вся необходимая информация.
  Вятский гарнизон состоял из 117 красноармейцев,
 набранных из местных рабочих, сильно пьющих.
 Был один красный офицер, но мы предполагали,
       что он не большевик.
 13 пулеметов, бывших в их распоряжении,
  находились в сарае и охранялись плохо.
Железнодорожная линия между Екатеринбургом
    и Вологдой была забита.
  Движение по ней было дезорганизовано
из-за постоянного потока эшелонов с ранеными,
     идущих с Екатеринбургского фронта.
Чехи упорно теснили, и в воздухе витала паника.

Когда пришло время, мы вызвали основную группу
 офицеров из Москвы безобидной телеграммой.
    Они ехали под видом “мешочников” –
этого странного порождения голода и революции.
   “Мешочниками” называли людей,
едущих в более богатые районы страны,
чтобы купить или выменять мешок муки, крупы…

Массы этих голодных имели такую непреодолимую силу,
  что административная машина большевиков,
 находясь на самой ранней стадии развития,
  была не в состоянии сопротивляться им.
 Железнодорожное начальство только беспомощно
взирало на то, как тысячи и тысячи “мешочников” –
разумеется, без билетов – заполняли тамбуры,
буфера, крыши и любые выступы платформ и вагонов,
  за которые только можно было уцепиться…

  *Котельнич – 20 тыс. жителей, 75 км.
от города Вятки – был так-же указан немецкими
дипломатическими кругами как промежуточный пункт
содержания Царской Семьи при её транспортировке.
Монархические организации Москвы попались
на эту большевистскую дезинформацию.
(См. газ. “Сегодня”, Рига, 1928 г.
и “Российский архив”, М., 1998, №8)

Прибыв в Котельнич, офицеры должны были поселиться
   вблизи места заключения Государя
    и ожидать сигнала к действию.

 Знакомая нам женщина, которой доверяли
и местные Советы, должна была получить доступ
      в тюрьму как горничная.
С её помощью мы намеревались снабдить свиту
  Царя ручными гранатами и револьверами,
чтобы заключенные смогли продержаться полчаса
(или около того), пока мы будем штурмовать здание снаружи.
Были опасения, что охране будет дана инструкция
убить пленников, в случае любой попытки их освобождения.

  Для того чтобы Их Величества поверили
и согласились с нашими планами, не опасаясь провокации,
  мы должны были передать им письмо от лица,
   чей почерк был бы им хорошо известен.
Письмо должна была передать всё та же самая женщина.

 Одновременно с атакой тюрьмы предполагалось
взорвать железнодорожный мост через реку Вятку.
На стоявших у пристани паровых катерах мы надеялись
уйти вверх по реке и пробиться через какой-нибудь приток
Северной Двины к Архангельску, занятому англичанами.
 Во избежание преследования остальные суда
   должны были быть уничтожены.
К тому же предполагалось выставить вверх по реке
 вооруженные отряды как для охраны пути,
     так и для его разведки.
    
   План был более чем безрассудный,
но шанс на успех был… Если-бы Государь
отказался бежать, мы поклялись увезти его силой.
Дни шли. Мы держали Котельнич и железную дорогу
под пристальным наблюдением. Но ни в городе,
ни на железнодорожной линии не было никаких
  признаков приготовления к приёму
  или проезду Царственных пленников.

  Теперь то я понимаю, что слух о переводе
Царя в Вятский округ был всего лишь хитрой уловкой,
рассчитанной на срыв возможных попыток
  вырвать жертву из рук убийц.
Должен признаться, что по отношению
к нам хитрость большевиков удалась…

Дольше я ждать не мог, и в начале июля решил ехать
в Екатеринбург, чтобы выяснить обстановку самому.
  Между Пермью и Екатеринбургом ко мне в купе
  подсел молодой человек лет девятнадцати,
который с гордостью представился помощником
   военного комиссара города Перми.
   Узнав, что я “свободный художник”,
он пытался произвести на меня впечатление
  воинским лоском и хорошими манерами.
В действительности он был необразован и глуп,
поэтому мне не составляло труда заставить
 его говорить на интересующие меня темы.
Он категорически опроверг слух о городе Котельнич
    и выразил твердую уверенность,
 что “Николая прикончат в Екатеринбурге…
Армия боится, что Чехи могут освободить его !”

  Наконец, доехали мы до места назначения.
Было за полдень. Я сидел со своим новым знакомым
большевиком в станционном буфете и поил его водкой,
надеясь, что в ближайшем будущем эти дружеские
   отношения смогут быть мне полезны.

    # Один из арестов Павла БулЫгина #
Прибыл очередной поезд. Толпа солдат, мужиков
   хлынула за едой и кипятком.
Некоторые из них проходили мимо нашего столика.
Сердце моё похолодело, когда я увидел рядового
своего полка, своей роты, одного из тех солдат,
которые вынесли меня раненого из-под немецкого огня
  и который получил Георгиевский Крест
     за это по моему представлению!

Я попытался дать ему понять, что не желаю
 быть узнанным, но было слишком поздно:
  “Здравия желаю, господин капитан!
     Как изволите поживать?”
  Мой ответ был довольно резок.
То ли солдат понял, что совершил промах,
 то ли просто заторопился на поезд,
    но он поспешно распрощался.

   Я бросил взгляд на комиссара:
он смотрел на меня зло и внимательно.
     Затем он поднялся:
“Извините, товарищ, я на минуту…”

        Я остался один.
Нервно достал сигарету из портсигара.
Что делать? Бежать, смешавшись с толпой,
  на станции достаточно трудно:
мой вид выдаст меня – я не похож на “товарища”.
  Может быть – хорошая ложь?..
  Мне пришла в голову идея…

  “Товарищ, вы арестованы”,–
  пропищал голос комиссара.

   Он стоял у меня за спиной
  с двумя вооруженными людьми:
один был матрос, другой – просто неописуемый
головорез в солдатской шинели без погон.

   “За что”, – спросил я.
“Вы офицер и скрываете это”.
 “Это ошибка. Солдат принял меня
за моего брата, который и есть офицер.
Но я же за него не отвечаю, не так ли..?”
Это было лучшее, что я смог экспромтом выдумать,
  и, признаться, довольно неубедительно.

 “Разберёмся потом, – решил матрос,
крепко взяв меня под руку, – Идёмте”.

  Больше говорить было не о чем.
Меня препроводили в большое красное
здание тюрьмы и передали начальнику.
Он достаточно вежливо задал мне несколько
вопросов, а затем поместил в общую камеру,
   которая была уже заполнена.
Старик, которого называли профессором,
 курил махорку, кашлял и игнорировал
 все попытки вовлечь его в разговор.
Вскоре его перевели в тюремный госпиталь
    (как сказал тюремщик),
  а может быть и расстреляли…

 Там было 5 офицеров, из которых один был,
несомненно, провокатором: он вступал в разговор
с каждым вновь прибывшим, конфиденциальным шёпотом
говоря, что белые заложили мины под стены Кремля,
и спрашивая к какой “организации” тот принадлежит.
Кроме них было ещё около дюжины “мешочников”,
  которые никогда долго не задерживались,
       а заменялись другими.

    Кормили нас очень плохо.
Кое-кто из заключенных получал продуктовые
передачи с воли от родственников или друзей.
Что-же касается меня, то я должен был довольствоваться
  казенным пайком, который был ужасен:
одна соленая селедка, небольшая кружка противной
на вкус воды и иногда кусочек липкого хлеба.
Скоро я понял, что это преднамеренная пытка,
   не голодом, а именно жаждой.
Я так мучился от постоянного желания пить
после этой вечной селедки, что, казалось, забывал о еде.
Но острое чувство голода становилось непреодолимым,
   как только селедка появлялась вновь…

Один из офицеров был расстрелян в первую же ночь...
Сначала я не понял, что означает появление солдата
  с фонарем и следующие за этим несколько слов.
Вызванный офицер был среднего роста, давно небрит,
  с явно кавалерийскими выгнутыми ногами.
    Когда его разбудили, он поднялся,
решительно провёл рукой по своему массивному лбу,
     перекрестился и сказал:

   “Прощайте, господа офицеры !",–
затем повернувшись к солдату, добавил:
     "– Идём, хам !!”

   Вышел он твердой походкой.
 Я полностью осознал происшедшее,
только когда услышал почти под нашим окном
три приглушенных револьверных выстрела.

На следующий день один из офицеров сказал мне:
“Сегодня ночью ещё одного отправят на тот свет.”
   Говоря это, он указал на худощавого,
бледного молодого человека в кожаной куртке
с револьвером на ремне, который вошёл вместе
   с охранником, принёсшим нам еду.
        “Выбирает жертву…”

  Он был прав. Этой ночью забрали лавочника,
  которого привели несколькими часами раньше.
Он пронзительно кричал, плакал, целовал убийцам
   ноги и безнадёжно сопротивлялся.

 “Господа, товарищи, возьмите всё,
 что хотите, но оставьте мне жизнь…”

Его вытолкали из камеры ударами прикладов.
И долгое время мольбы жертвы были слышны
 осуждённым всех восемнадцати камер,
     мимо которых его волокли.

   Где-то на 4-й день моего заключения
в камеру втолкнули избитого и окровавленного
  мальчика лет 19-и или около того
   в изорванном офицерском мундире.

Из-за пытки жаждой, голодом, гноящейся раны
      и нервного срыва,
в которых заключались мои неприятности,
 многие впечатления стёрлись из памяти,
   за что я благодарен Богу…
Я не могу вспомнить имени того мальчика,
 хотя уверен, что он называл себя.
 Всё, что я помню – слово "Корнет".
  Посему я буду называть его так.

Корнет был в сильнейшем нервном возбуждении.
  Было видно, что его только что избили:
   один глаз заплыл, угол рта порван.
   Когда его втолкнули в камеру,
он начал кричать и биться в дверь.
Вошёл тюремщик и принялся хлестать Корнета по лицу.
    Для меня это уже было слишком.
Я только что прибыл с Юга, где за три месяца похода
  под командованием генерала Корнилова 48 раз
мы видели только спины “товарищей” и ничего больше,
     причём не менее 8 000 одновременно.
Я не сдержался и закричал на тюремщика как старший офицер.
 Он был захвачен врасплох и ретировался без звука.

Наиболее отвратительным в этом инциденте было то,
      что некоторые заключенные,
стараясь завоевать расположение тюремщика,
смеялись в то время, как он избивал офицера.
Другие, однако же, были полны негодованием.

Я забрал юношу в свой угол и усадил на солому.
 Ночью я следил за Корнетом, ибо предполагал,
  что он только притворяется спящим.
И не ошибся, ибо был недостаточно предусмотрительным,
чтобы предотвратить его попытку самоубийства...
Корнет бросился головой на острый угол каменного
дверного проема. Однако, он был слаб и поэтому
     только немного поранился...

Вошёл охранник. Кто-то начал возмущаться
  ночным беспокойством и требовал,
чтобы Корнета перевели в другую камеру,
  другой истерически ругал его.
Я снова забрал молодого человека в свой угол,
перевязал ему голову оторванной от моей рубашки
    полосой и попытался успокоить.
Плача на моём плече, он бессвязно шептал мне
на ухо что-то о том, что готов отдать жизнь
за Государя, и о своей бабушке в Санкт-Петербурге.

 Затем он успокоился и только изредка всхлипывал
во сне, как ребенок. Я решил расспросить его
     поподробнее на следующий день.
  Но этому не суждено было случиться.
На рассвете снова появился человек с фонарем.
Он обвёл мутным взглядом лежащие на полу тела
  и остановился на Корнете. Юношу схватили.
Корнет пронзительно закричал и вцепился в моё плечо.
Но что я мог сделать? Я перекрестил его и поцеловал.
Он судорожно обнял меня. Затем Корнет внезапно
распрямился – казалось, он стал выше ростом –
   и вышел с высоко поднятой головой.

Я заткнул уши, чтобы не слышать выстрелов,
  которые прекратят жизнь мальчика,
 но всё равно услышал – их было два.
   Проклятые красны убийцы !!!
   Проклятые красные палачи !!!!!

    Той ночью я больше не спал,
а утром твёрдо решил действовать теперь или никогда.
Я видел лавочника, пресмыкАвшегося перед убийцами,
    что, однако, нимало ему не помогло –
тем более что я не смог бы поступить также.
С другой стороны, я видел, что дерзость
имеет шанс на успех, как это случилось,
     когда тюремщик бил Корнета.

Поэтом я решил выстоять или погибнуть,
   ведя себя вызывающе “нагло”.
Против промедления важным аргументом было то,
что страшная жажда и боль в раненой ноге
(которую я не осмеливался перевязывать
  в тюрьме, чтобы не выдать себя)
ослабляли мою волю. Я боялся, что колебания
  могут оказаться для меня роковыми.

Решение было принято и первое, что я сделал утром –
  забарабанил в дверь и стучал до тех пор,
 пока не появился охранник. Я заявил ему,
  что хочу видеть комиссара тюрьма.
   Охранник выразил удивление:

  “Вы думаете, ему нечем заняться?”
“Не твоё дело рассуждать. Иди и делай,
 что тебе говорят, а то достанется”.

 Тюремщик засомневался и, вероятно, подумал,
что я легко могу оказаться другим комиссаром,
  посаженным по незначительному делу –
может быть проворовался – в этом случае,
 получив свободу, мог бы ему отомстить.

    “…Я не могу оставить пост!
Часовой, сами понимаете. Я лучше позову.”

Он позвал кого-то, обсудил всё шёпотом
   и спустя полчаса пришёл комиссар.
Я заявил резкий протест против своего ареста,
  утверждая, что это была глупая ошибка,
   что меня спутали с братом.
  Я протестовал против содержания в тюрьме
как “контрреволюционера” без суда и следствия.
Утверждал, что я – актер, что “свободное искусство”
находится под непосредственным покровительством
товарища Луначарского, что я буду жаловаться,
дойду до Ленина, если это будет необходимо,
   и нёс прочий несусветный вздор..!!

Комиссар растерялся. Он не знал, что делать
 и предложил мне изложить всё это на бумаге.
Я отказался, заявив, что уже писал официальное
объяснение, а также если он будет продолжать
держать меня в тюрьме, давая эту гнилую пищу,
  то ему-же придётся за это отвечать !!.
  Он попросил меня успокоиться и ушёл.

Вскоре комиссар вернулся с мрачным, бородатым,
  неопрятным мужчиной в белом кителе,
который попросил повторить моё заявление,
а также спросил, чем я могу подтвердить
      правдивость своих слов.

  С отвагой отчаяния я немедленно ответил,
что мой отец – управляющий имением “Горчанки”,
что под Вологдой, и что каждый работник в имении
     в состоянии засвидетельствовать,
что не я, а мой брат, похожий на меня, служит в армии.
   Пошлите меня в Вологду. Если же нет, то я
“рискую попасть в руки к чехам и белогвардейцам”,
   которые продвигаются на Екатеринбург.

Мрачный человек что-то пометил для себя
  из сказанного мною, кинул на меня
    недоверчивый взгляд и вышел.
Думаю, что последующие три дня были
  самыми ужасными в моей жизни.
 Примут моё заявление или нет?
Если нет – это конец, ничто не спасёт меня.
В хаосе приближающейся эвакуации просто пристрелят,
чтобы не забирать с собой и не оставлять белым.
  Но тот факт, что пища моя улучшилась,
     вселял в меня надежду !
Всякий раз, как я вспоминал подозрительный взгляд
  и кривую усмешку мрачного человека,
сердце моё падало и я готовился к неизбежному концу.

На рассвете 3-го дня я проснулся от прикосновения
    к плечу чьей-то грубой руки
 и с раздражением сбросил её прочь.
 Свет фонаря ослепил меня… Это конец…
 Помолившись я встал и пошёл к двери.
  Теперь я мог сделать только одно –
умереть достойно, как и подобает мужчине !!

Уже в коридоре один из солдат набросил мне
  на плечи непромокаемый плащ,
 который я оставил на соломе.
Бесполезный поступок, подумал я.
Когда мы вышли во внутренний двор,
я повернул к поленнице, где даже в сумерках
разглядел запачканный кровью носовой платок,
   лежащий на куче опилок и мусора.
Один из моих конвоиров, явно бывший уличный хулиган,
  хотя и одетый в шинель, грубо рассмеялся:
      “Не туда – ещё не время”.

  “Нам приказано отвести Вас на станцию”,–
прошептал второй конвоир, солдат средних лет.
  Станция! Бог мой, это означало – жизнь!
Шли мы долго. Улицы были почти пустынны в этот час.
Быстро светало… О, что за прекрасный рассвет,
    как пьянит свежий воздух!
Что за прекрасный город этот Екатеринбург!

Испуганные горожане осторожно пробирались
  по пустынным улицам, чтобы занять
тысячные очереди за хлебом, селедкой, спичками.
И неприятно было видеть, как отводили они глаза,
  чтобы не встретиться со мной взглядом,
  чтобы не скомпрометировать себя..
   случайным выражением сочувствия…

И только одна нИщенка, сидевшая на ступенях церкви,
    посмела выразить свои чувства:
  “Посмотрите на этих нехристей !!
Схватили очередную жертву невИнную…”.

   \\* ПОБЕГ Павла Булыгина *//
В Вологду я ехал в ужасном тряском вагоне
 4-го класса, биткОм набитом ранеными
    с чехословацкого фронта.
Они были очень ожесточены и испуганы.
   Смотрели на меня искоса.
Напившись самогона, один из них потребовал,
   чтобы меня сбросили с поезда:
нет смысла возить эту кОнтру по стране.

Мой конвоир, а сопровождал меня только тот молодой
головорез,- был, очевидно, готов принять это предложение,
  потому что ему надоело следить за мной.
Не то, чтобы он сторожил меня основательно,
скорее, по натуре своей он был человеком,
который получал удовлетворение, издеваясь над другими:
он не позволял мне выходить на открытую площадку вагона,
   закрывать дверь в туалете и т.д....

Едой моей была грязноватая разбавленная
  кАшица,– объедки после раненых...
Пассажирским во всём составе был только наш вагон.
Остальные были теплУшки, в которых ехали легкораненые
    и несколько отделений пехоты.
Мы подолгу стояли на каждой станции.
Комиссар пОезда ругался со всеми начальниками станций,
требуя, чтобы наш состав пропускали вперёд остальных
  и угрожая всеми карами советской власти !!

Комиссаром был молодой человек в кавалерийских штанах,
лихо заломленной фуражке и шашке с Георгиевским темлякОм.
(Интересно – чьей?) Он был очень корректен и вежлив
со мной и горько жаловался на этих “скотов”-солдат.
Тем не менее, ехал он не в пассажирском вагоне,
    а в теплушке, с теми самыми “скотами”:
“для популярности”, как простодушно объяснил он.
 В его присутствии раненые воздЕрживались
   от каких-бы то нИ было замечаний.
Однако стоило комиссару повернуться спиной,
как они начинали высмеивать его тонкие “паучьи” ножки.

Любезность комиссара только ухудшала моё положение,
   пока, наконец, оно не стало почти невыносимым.
Кроме того, первый безумный восторг от спасения прошёл
и я с горечью осознал, что это всего лишь отсрочка…

По общему признанию,- Екатеринбургские власти
 были в панике из-за подхода "бело"чехов* и,
как я позже выяснил, ожидали народного волнения.

 Именно в дни моего заключения Государь
  и вся Его Семья были расстреляны...
И относительно меня они должны были дать моему
головорезу-конвоиру определенные инструкции.
Следовательно, в Вологде меня поставят лицом-к-лицу
   с работниками Горчанского поместья,
которые, естественно, не признают во мне сына управляющего.
Я и винить их в этом не мог, так как никогда даже не видел
самого управляющего, а название имения случайно
       слышал на обеде в клубе.
 Но я понял, что должен исчезнуть с поезда и немедленно.
 Нога моя опУхла и гноилась, и очень скоро
 я не в состоянии буду скрывать свою рану.
Если-бы только можно было перевязать её в туалете!..
Но подлец-конвоир не разрешал закрывать дверь…

Вечером я вышел “подышать свежим воздухом” к двери,
   ведущей из тамбура на открытую площадку.
  Мой охранник стоял почти на подножке,
  держась правой рукой за поручень.
Винтовка висела у него на плече, но не на левом,
как это было принято при “проклятом” режиме,
       а на правом...

Небо становилось бледно-розовым за березовой рощей,
 тянущейся по отдаленному краю болотистого лУга,
мимо которого неспешно пыхтел и громыхал наш состав.
    Лужи в лугах отсвечивали тёмным золотом
  и последний луч заката уже' оставил в тени
белые стволы берёз, задержавшись лишь на лёгкой
зелёной листве, превращая её в изящное кружево.

 В низИнах поднимался редкий, ещё прозрачный, туман.
Умолкли голоса леса и лишь изредка нарушали тишину
пОсвисты иволги, потрескивания коростЕли
 и ленивый призыв осипшей кукушки. Всё сильнее пахло
   скошенным сеном и болотистой водой !

 Мог-ли я дать волю чувствам, забыть обо всём вокруг
   от нахлынувших приятных и нежных воспоминаний
о доме и детстве?.. Нельзя было поддаваться настроению!
 Тем более, что и мой головорез, видимо, предавался
 тем-же мечтаниям, и размяк у моих ног. Я решился.

  Тихо, очень осторожно, затаив дыхание,
я преодолел четыре шага, разделявшие нас.
Первой моей мыслью было обхватить его руками,
заткнуть рот и выброситься вместе с ним.
Но мгновением позже в моей голове возник
более реальный план. Что, если он упадёт на меня?
   Я был ослаблен голодом и болезнью
    и не мог соперничать с ним.

       Мог ли я задушить его?
  Я боялся, что силы изменят мне.
  Меня осенило, что нужно делать:
 Одной рукой я нанёс ему резкий удар в шею,
  одновременно толкнув другой в поясницу.
Он выпал молча. Единственным звуком был грохот
  скатывающейся вниз по нАсыпи винтовки.
  Никто этого не услышал и не увидел,
так как мы были на задней площадке пассажирского вагона,
  а двери идущих за нами теплушек
   открывались на другую сторону.
Кроме того, в следующей теплушке играла гармошка,
да и поезд так громыхал, что вряд ли кто-нибудь
    что-нибудь мог расслышать...

 Я выскочил на подножку и посмотрел вперёд.
      Мы приближались к мосту,
где поезд должен был заметно сбавить ход.
Вернувшись на площадку, я начал карабкаться
по узкой лесенке на крышу вагона, задумав
 ухватиться за поперечную балку моста,
 когда поезд будет проходить под ней.
  Но тут-же понял, что это невозможно:
надо быть акробатом, чтобы совершить такой подвиг,
а я был полуживой. Я снова спустился на подножку.
   Поезд медленно приближался к реке.

  Внутри вагона хлопнула дверь! Я прыгнул.
Но прыгнул неудачно, против движения поезда,
так что перевернулся через голову и скатился с нАсыпи.
 Единственной мыслью во время падения было:
  не сломать ногу – рука не имела значения.

  Я вскочил и побежал через заболоченный луг,
пересёк открытое место и, наконец, упал лицом в лужу.
    Там я лежал без сил и пил-пил-пил...
Нога болела ужасно и удивительно, что я не сломал её.
    Но боль была лишь результатом бега.
Я осмотрел больную ногу: струпья раны были сорваны,
      но это было ничего.

   Я оглянулся назад. Поезд продолжал свой путь.
Мой побег остался незамеченным, иначе-бы в меня стреляли.
 Поезд дал длинный гудок, как-бы прощаясь со мной.
“Там должно быть станция. Нужно обойти её”.
 Есть в России песня о ссыльном,
 бежавшем с сибирской каторги:
"Шёл я и ночью, и средь бела дня,
Вкруг городов, озирался зорко.
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой…"

 Почему-то русские очень любят
 разбойничьи и каторжные песни.
Лично я не разделяю этих симпатий,
но, однако, снова и снова возвращался я
к этому специфическому произведению
  во время продвижения к Вятке.

  Точно так же, как и герой этой песни,-
я “устало тащился”, хотя избегал не городов
  (ибо их не было), а деревень..!!
Только после наступления темноты я осмеливался
 стучать в окна стоящих на отшибе изб,
 чтобы попросить хлеба или немного еды.
Должен сказать, что ни разу мне не отказали…
И когда на вопрос “кто вы?” я отвечал “беженец”.
  Ибо это, казалось, удовлетворяло людей.
   “Да, много вас таких теперь…”,–
 со выдохом сказал один крестьянин.

 Мне подавали, хлеб, иногда и молоко.
Однажды, меня даже накормили мясными щами.
О, какие это были щи после дней голода !!!

 Произошло это так: однажды в темноте,
выбившись из сил, я подошёл к большой рубленой избе,
стоящей на отшИбе. Хозяин не стал разговаривать
со мной через окно и пригласил войти, это было опасно,
но я ничего не ел со вчерашнего вечера и очень ослаб.
       Итак, я вошёл.

 Старик обстоятельно начал расспрашивать меня:
“Кто Вы? Из каких будете? Верите ли в Бога?”
При этом неожиданном и прекрасном вопросе
я огляделся и увидел в лампадном свете иконы
и царские портреты. Этого оказалось достаточно
 для моих истерзанных нервов – я разрыдался…

 Я постарался быстро взять себя в руки,
но старику уже не надо было ничего объяснять –
 он всё понял… Взяв за руку, он провёл меня
через задний двор к стоящему в отдалении
    в поле сараю и ушёл в дом.
Вернулся старик через несколько минут с котелком
горячих щей, кружкой самогона, большой краюхой хлеба,
   не говоря уже о четвертУшке махорки !!
   Это было поистине изумительное пиршество!
Выпив самогон, съев щи, я даже не успел закурить,
   как свалился и заснул мёртвым сном !!

   Спустя несколько часов хозяин вернулся
и разбудил меня: “Пора вставать, Ваше благородие.
Теперь Вам надо уходить… Мой сын, знаете-ли…
       он коммунист…” Я сел.

“Почему Вы думаете, что я офицер..?"
Из его обращения ко мне было ясно,
 что старик догадался, кем я был.
“Я старый солдат, Ваше благородие”.
    Я обнял старика и поцеловал.

Он дал мне на дорогу хлеба, и я опять побрёл лесом.
До Вятки я добрался утром 5-го дня своего путешествия
и, выбрав пустой железнодорожный вагон,
     собрался немного поспать.
Но вскоре был грубо разбужен уборщиком:
  “Хватит прохлаждаться, товарищ”, –
сказал он, причём слово “товарищ”
  он произнес с такой иронией,
что у меня не осталось никаких сомнений в том,
     что он “контрреволюционер”
и за это я простил ему прерванный сон.

  Я отправился в город на поиски друзей,
но почти сразу же понял: что-то за время
     моего отсутствия произошло.
Мне необходимо было немедленно скрыться.

На станции я смешался с толпой, штурмующей поезд,
   и протиснулся в переполненный вагон.
На станции Буй я пересел в поезд, идущий в Москву
через Ярославль, но прежде, чем поезд тронулся,
мне стало плохо...,- напряжение последних дней,
волнения, голод и моя воспалённая нога сделали
   своё дело – я почти терял сознание...

  К счастью, на станции Данилов я вспомнил,
что в этом городе живёт наш бывший крестьянин,
  женатый на горничной моей матери !!
Я сошёл с поезда и скоро нашёл нужный мне дом.
 Они накормили меня, уложили в постель,
    и это последнее, что я помню.
Я не приходил в себя около двух недель...

В короткие промежутки, когда спадала лихорадка
   и мои мысли немного прояснялись,
я просил Алексея и его жену поклясться,
  что они не позовут дОктора.
Мною овладели мысли, что я не должен никому доверять,
   в то же время мне казалось,
что весь мир знает о моём прошлом...

Мне повезло, что я вспомнил об Алексее и сошёл с поезда,
который остановили через две станции после Данилова:
   в Ярославле вспыхнуло восстание офицеров
под руководством полковника Перхурова и Савинкова,
  которое было жестоко подавлено большевиками !!

   Когда я оправился от горячки,
     Алексей дал мне денег,
  чтобы добраться до Петербурга.
Там я связался с политической группировкой,
   ориентированной на немецкую помощь
в борьбе против большевиков, им я предложил
 сделать ещё одну попытку выполнить
    мой Екатеринбургский план.

“Ещё не время”, – ответили они.
  А Государь был уже мёртв…

   \\*В СИБИРЬ ВОКРУГ СВЕТА*//
 И командирье охранным отрядом !!
     С большими трудностями,
 после многочисленных приключений,
   я снова появился на Юге.
Миновав пограничные посты большевиков
близ хутора Михайловский, через Украину,
  всё ещё оккупированную немцами,
 я вернулся в Добровольческую Армию.
А несколькими неделями позже мне выпала честь
организовывать из офицеров отряд личной охраны
Вдовствующей Императрицы Марии Фёдоровны и,
по личной просьбе Её Величества, возглавить его.

   Произошло это следующим образом:
    возвратясь из Екатеринбурга,
я посетил Вдовствующую Императрицу во дворце
Харакс в Крыму, чтобы сообщить обо всём слышанном
 мною относительно судьбы Царской Фамилии,
  находящейся в большевистском плену.
Я был ошеломлен тем полностью беззащитным состоянием,
в котором нашёл дворец Вдовствующей Императрицы...
Крым в тот самый момент был оставлен немцами
  на сомнительную милость большевиков,
рассадником которых были Севастополь и Симферополь.

Поэтому я с совершенным почтением, уверил Её Величество,
   что скоро вернусь в Харакс с охраной
и был счастлив услышать ответ императрицы:
“Я всегда знала, что Булыгины преданы мне !!”

Той же ночью пароход “Тигр”, шедший в Новороссийск,
принял меня на борт: я отправился в штаб
     Белой Армии в Екатеринодар.
При штабе я обнаружил Шульгина – он покинул Киев,
 чтобы работать для Добровольческой Армии –
  и поделился с ним своими планами.

 Он отвёл меня прямо к двум генералам,-
 Драгомирову и Лукомскому – двум главным
   советникам генерала Деникина –
и попросил их оказать мне необходимую помощь в людях,
деньгах и огнестрельном оружии для организации
сильной личной охраны Вдовствующей Императрицы.

Шульгин добавил, что, если Добровольческая Армия
не может сделать этого по политическим мотивам
(так как официально она не является монархической),
он будет рад занять денег под личную ответственность
   и возместит этот долг из доходов
  от продажи его киевского поместья !!

 На следующий день генерал Драгомиров
  вызвал меня к себе и информировал
относительно решения генерала Деникина:
я должен был выбрать пятнадцать офицеров
и назначить полковника, которому мы все доверяли-бы.

Все офицеры получают неограниченный отпуск из армии.
Все остальные вопросы мне следовало адресовать
генералу Лукомскому, коему было предписано
   оказывать мне всякую помощь.
Через несколько дней, оговорив с генералом Лукомским
все детали относительно способа переброски офицеров
и оружия, я уехал в Крым в сопровождении трёх друзей.

 Пробираться мы должны были довольно осторожно:
  немцы не слишком дружелюбно относились
к Добровольческой Армии из-за отказа последней
принять Брест-Литовское соглашение большевиков,
    согласно которому Германии отошла
значительная часть Европейской части России...

   Благополучно добравшись до Крыма,
наша немногочисленная группа в одну из ночей
  обошла последние немецкие патрули
 и заняла все три Императорских дворца !

   Сам я, ещё с двумя офицерами,
 принял под охрану дворец Харакс.
   Постепенно наши силы росли:
генерал Краснов (атаман донского казачества)
  очень помог нам людьми и деньгами !!

   Вскоре мой собственный отряд
   увеличился до 12-ти человек.
  В то время, как в Дюльбере*
  вокруг Великого Князя Николая*
  собралось около 60-ти офицеров,
дворец Арианда был занят Сводно-Гвардейским
  Эскадроном полковника Гершельмана*,
а Сводно-Гвардейская рота полковника Крота
   вступила в царскую Ливадию !!
   Добровольцы, таким образом,
   твёрдо обосновались в Крыму !!

Немецкое командование не препятствовало нам,
  так как снятие их армией оккупации
 рассматривалось как нечто неизбежное !

 Немцы не желали членам Императорской Фамилии,
  равно как и остальной части населения,
    гибели в руках большевиков..!!
Но все основные их действия были в согласовании
   или в нЕкоей договорённости с ними
из-за принятия большевиками Бретского "мира"
  в ущерб России и пользу Германии...

 Фактически, какова-бы ни была высокая политика
различных штабов, они не мешали русским и немецким
    офицерам понимать и уважать друг друга,
лучшим доказательством тому могут служить две пары эполет,
спрятанных мною в саду дворца Харакс: немецкие офицеры
  не желали замарать их в революционной суматохе,
  которая в то время охватила и немецкие войска.

   В декабре 1918-го года Великие Княгини,-
 Ксения Александровна и Ольга Александровна
предложили мне предпринять ещё одну попытку выяснить,
     что сталось с Семьей Государя !!
  Вдовствующая Императрица благословила меня
и снабдила письмом к королеве Англии,- Александре !!

 1-го января 1919 года я сдал охрану дворца Харакс
капитану Войцеховскому и, взяв с собой есаула Грамотина,
отправился вокруг света на встречу с Сибирью –
   короткий путь в Сибирь был нереален
    из-за большевистских армий !!

 Сначала мы проехали на Кубань,
 в Штаб Главнокомандующего
 вооруженными силами Юга России,
чтобы получить необходимую санкцию
  и выправить паспорта и визы.
Само собой разумеется, что это не составляло
никакого труда: мы получили специальные документы
   курьеров Штаба и верительные грамоты
к адмиралу Колчаку и российским дипломатическим
представителям портов нашего захода.

 За границу суда отправлялись из Одессы,
так что мы вынуждены были ещё раз ступить
     на палубу корабля “Тигр”
 и вновь проплыть мимо крымских берегов.

В Ялту мы зашли поздно ночью и только на 4-ре часа.
Я взял парного извозчика и помчался в полной темноте
  при ярких звездах по Нижне-Алупкинской дороге
в Харакс, чтобы встретиться с 4-мя моими побратимами,
прошедшими вместе со мной Первый Кубанский поход.

В то время они служили в охране Великих Князей,-
   Николая и Петра, в Дюльберте.
По телефону из Ялты я уведомил их и попросил
выйти к дороге на Харакс на встречу со мной.

 Мы простились на шоссе под открытым небом.
Ещё некоторое время я следил за тёмными силуэтами
   и мерцанием их штыков в звездном свете.

Затем всё вновь затихло, и я остался один
на один с рокотом моря где-то далеко внизу,
     слабым ароматом кипарисов
  и блестящими в вышине звездами…
   Больше я никогда не виделся
 со своими названными братьями.

  Возвратившись из Сибири я узнал,
что капитан Долгов пал в храброй атаке
Корниловского полка, командиром которого
 он был назначен в моё отсутствие.
 Другие с батальоном Лейб-Гвардии
Литовского полка были окружены
  под деревней Драгомировкой.
Поручик Кубашев застрелил своего брата
и невесту Луцко (она была в походе
 под видом вольноопределяющегося),
  а затем застрелился сам.
Поручик Луцко, последний из 4-х,
 чудом спасся после того, как красная конница
уничтожила их батальон; о смерти своих друзей
      он узнал лишь в Одессе,
  куда был перевезён в сыпном тифу.

   Он попросил однополчанина в палате
передать мне привет и покончил жизнь самоубийством.
Я получил это сообщение в конце 1920-го года, в Белграде.

\\* Ах Одесса,- не всегда белая...*//
В Одессе нас принял на борт британский
эскадренный миноносец, который благополучно
доставил нас сквозь ужасные удары снежной бури
  под Варной в выжженный солнцем,
  бело-голубой Константинополь.

   На берегах Босфора мы провели едва-ли день.
Встречавший нас английский адмирал организовал так,
что мы тут же оказались на борту греческого судна
  под названием “Асмус” и отбыли в Пирей.
В Греции была досадная задержка из-за английской визы,
ставящая под сомнение поездку в Лондон через Марсель и Париж.
Через неделю со дня нашего прибытия в Англию,
  мы уже сидели в каюте 2-го класса
   японского парохода “Камо Мару”,
направляющегося на Дальний Восток.

 Как во сне мы оставляли за собой шумный
разноязычный Порт Сайд, розовое облакоподобное
подножие Синайских гор и раскалённый горн Адена
с мечетями, смуглыми мальчишками и чёрными козами,
 вЫмя которых спрятано в кожаных чехлах.

 Мы прошли через Ворота Слёз, Баб-эль-Мандеб,
и направились к той роскошной корзине цветов,
оправленной густой синевой Индийского океана,
      которая зовётся Цейлон.

Мы осмотрели Коломбо, видели место заключения
  пленных генералов-буров на Горе Лавиния
  и древнюю столицу правителей Канди,
  где нам показали руины гарема
на небольшом острове посреди озера.

Мы видели храм, в котором хранится зуб Будды –
    или индийского принца Иосафата,
как он записан в Русском Церковном календаре*.

  И вот, наконец, ранним утром “Камо Мору”
вошёл в гавань Гонконга, где я должен был
   навестить Российского Консула.

  У нас было время, чтобы совершить поездку
на фуникулере на вершину Виктории и насладиться
   одним из красивейших видов в мире:
на обе стороны острова, уходящие в тропическое море,
  блестящие белые дома и игрушечные корабли,
приклеенные к голубой стеклянной поверхности гавани.

   Епископ Вестсотт* в своих лекциях
на Королевской кафедре Кембриджа объяснял,
как Будда был канонизирован Римско-католической
  церковью под именем Иосафата (Готама)
вместе с Валаамом, о котором молва говорила,
      что он встретил Готаму
 после собственного покаяния (примеч. П.Б.).

Мы обсуждали последние новости из Сибири
   и Генеральный Консул показал
    мне Владивостокские газеты.
  В одной из них было помещено
объявление следующего содержания:

“Семья покойного Евгения Сергеевича Боткина,
врача царя (Лейб-медика Двора ЕВ), извещает,
что поминальная служба по нему и тем, кто погиб
  вместе с ним, будет проведена в…",- и т.д...

   Это было первое точное сообщение
о гибели Царской Семьи, дошедшее до меня...
  Генеральный Консул рассказал мне,
что полковник В.С. Боткин, брат убитого,
живёт во Владивостоке и служит в Британской миссии.
       Я записал его адрес.
  Следующая задержка на неделю была в Японии.
Это была самая дождливая неделя дождливого сезона.
Моё главное впечатление от этой миниатюрной земли –
одна мокрая солома: шляпы, дома, юбки рыбаков
и всё остальное, казалось, было из соломы и мокрое.

  Наконец, в Цуруки мы погрузились
  на российский пароход “Саратов”,
который доставил нас во Владивосток,
 выглядевший таким провинциальным
 из-за сплошной деревянной застройки.

Прямо с корабля я направился на Корейскую улицу,
 к полковнику Боткину и вручил ему
    свои рекомендательные письма.
   Он встретил меня очень радушно
и с готовностью предоставил всю информацию,
которую имел, относительно Екатеринбургской
   трагедии расстрела царской семьи:
генерал Дитерихс занимался расследованием,
     по-видимому, нет сомнений,
что вся Царская Семья и свита убиты.

  Это было неожиданно. На Юге России
   все были убеждены в обратном
и моя собственная поездка в Екатеринбург –
 и даже слухи во время этой поездки –
   казалось, оставляли надежду.

Однако, генерал Романовский, встреча с которым
    и была организована Боткиным,
   подтвердил слова полковника.
Единственно, что он добавил: расследование
по делу убийства Царской Семьи проводилось
  не генералом Дитерихсом непосредственно,
    а велось "царским" Следователем
 по Особо Важным делам Н.А. Соколовым.
   Дитерихс же был просто начальником,
оказывающим ему полную официальную защиту.
Соколов был в Омске. Итак, мы отправились в Омск.

 \\*РИСОЕДИНЕНИЕ к СОКОЛОВУ//
До Омска наш поезд первым добрался без несчастий:
   семь предыдущих составов на КВЖД,
     были взорваны большевиками.
Сразу же по прибытии, я явился в ставку
Верховного Правителя, где и разговаривал
с генералом-квартирмейстером ставки –
генералом Андогским, когда вошёл
генерал-лейтенант Дитерихс. Я представился.
Он: “Мы ожидаем Вас. Вы непременно
  должны отобедать у меня сегодня”.

 Именно на обеде в вагоне Дитерихса,
 я впервые получил точные сведения:
вне всякого сомнения, вся Царская Семья убита;
Высочайшие узники Алапаевска и Перми также мертвы...

  Расследование ведётся талантливым
 и энергичным следователем Соколовым,
третьим по счёту из занимавшихся этим делом,
после того, как первые два доказали свою
   полную несостоятельность, или... 

  Оказалось, что первого следователя
вынудили под дулом пистолета отправиться
в район рудника, где были уничтожены тела,
 слушатели Академии Генерального Штаба,
которая была переведена в Екатеринбург большевиками.

Второй следователь, член Омского Окружного суда,
был недостаточно активен, поэтому и был назначен
профессиональный царский ещё следователь Соколов,
кой всецело и отдался следствию душей и сердцем!!

Соколов был ещё весьма молод, но уже известен:
    он занимал важный пост в Пензе,
 откуда и прибыл в Омск под видом бродяги:
  это ему достаточно легко удалось, учитывая
 прекрасное знание жизни простонародия.

Генерал Розанов, знавший Соколова по прежним временам,
рекомендовал его Верховному Правителю
  и было решено поручить ему это дело.

Генерал Дитерихс получил от Адмирала Колчака
инструкции, предписывающие контролировать
делопроизводство, нести ответственность
   за все документы и доказательства,
а также наблюдать, чтобы Соколов получал
любую помощь от официальных источников !!

Верховный Правитель ожидал нашего прибытия
и подписал приказ о том, что есаул Грамотин
и я будем служить под началом ген. Дитерихса
в качестве помощников Соколова. Следовательно,
нам надлежало представиться Адмиралу Колчаку.

В тот же день я отправился повидать Соколова.
Его небольшой зелёный вагон 3-го класса №1880
  было не так то просто найти в скоплении
железнодорожных составов с войсками и штабами.
В конечном итоге, я отыскал его в хвосте чрезвычайно
 длинного состава Казачьего атамана Дутова.

 Я поднялся в вагон. Молодой проводник наполнял
в маленьком тамбуре самовар, а через открытую дверь
в следующее купе, был слышан скрежещущий стук,
   как стрелянИна,- пишущей машинки.

Я постучал и вошёл. Коренастый седовласый человек
с роскошными усами сидел за маленькой конторкой
    и старательно стучал одним пальцем
  по клавишам “Ремингтона”. Он поднялся.

     "- Вы господин Соколов ?”
“Никак нет, Ваше благородие. Я – пристав Кульков.
К господину Соколову – следующая дверь.
     Вы желаете его видеть?
Николай Алексеевич, к Вам господин!”

В дверном проёме появился невысокий человек лет
около 40-ка', одетый в куртку цвета хаки и валенки.
  Я представился и подал свои документы.

“- Всё в порядке, Кульков”, – сказал следователь.
Кульков вышел. Мы присели на диван и заговорили.
   Теперь я рассмотрел его поближе:
у него были тонкие темные волосы и огромный лоб,
   словно-бы специально созданный
 для больших знаний и великих мыслей.

  Странное выражение его утомлённому
сероватому лицу придавал контраст между одним глазом,
 ярким и выразительным, и глянцем другого,
который был не только искусственным, но ещё и расколотым.

Чувство неуверенности, рождАемое этим несоответствием,
усиливалось более несходством двух сторон его усов,
 которые он постоянно нервно и резко дергал.

  Другой особенностью Соколова было то,
  что он, разговаривая, сидел сжавшись,
плавно покачиваясь из стороны в сторону,
      и медленно потирая руки.

  Говорил Соколов мягко и неторопливо,
    как-бы взвешивая каждое слово,
 затем внезапно мог поднять голову
  и посмотреть вам прямо в глаза.
Руки у него были маленькие и красивые,
 но сильные и крепкие – руки мужчины.
Глядя на них, можно было быть уверенным в том,
 что любая работа, за которую они возьмутся,
 будет выполнена тщательно и добросовестно.

    Мне Соколов понравился сразу
     как внутренний Человечище !!
 Было согласовано, что есаул Грамотин
и я будем работать под его руководством,
но в настоящее время мы должны где-нибудь
найти себе жильё, поскольку вагончик Соколова
 был уже переполнен: он сам, его жена,
 пристав Кульков, кабинетная мебель –
в комнате едва хватало места, чтобы развернуться.

 Однако, генерал Дитерихс обещал предоставить
   в распоряжение Соколова теплушку,
какие используются для транспортировки войск
  и тогда мы могли-бы поселиться в ней.

 “Давайте работать вместе, капитан
   и работать как один человек.
Мне кажется, что я начинаю узнавать Вас.
  Мне очень многое нужно сделать…”

Мы обменялись тёплым рукопожатием
  и я отправился искать жильё.

     \\* АДМИРАЛ КОЛЧАК *//
  Через несколько дней после прибытия
я был удостоен аудиенции Верховного Правителя.
  Я вошёл во внушительного вида кабинет.
   У левой стены за письменным столом,
в массивном кресле с резными подлокотниками
   в виде сфинксов сидел Адмирал Колчак.
     Рядом, на маленьком столике,
у него под рукой лежала Библия, а на ней – просфора.
Когда я вошел, Адмирал поднялся, чтобы принять мой рапорт.

Затем он снова сел и резким кивком головы приказал сесть мне.
 Он казался совсем маленьким в своём огромном кресле.
Я был предупрежден о нервозности Адмирала Колчака,
но всё-таки был удивлён выражением его лица и поведением.
Молча, не обращая на меня ни малейшего внимания,
 он скоблил подлокотник своего кресла
     большим перочинным ножом.
Я не знал, как следует себя вести
 и не осмеливался нарушить тишину.

   “Ну и что же?” – бросил Адмирал.
“Документы, Ваше Высокопревосходительство”,–
начал я и опустил руку в карман с тем,
      чтобы достать их.
  При этом я перехватил взгляд Адмирала,
наблюдавшего за мной и, казалось, готового к прыжку.
  Но после того, как я передал все бумаги
и он бегло просмотрел их, лицо его полностью преобразилось.
В следующее мгновение, отбросив нож в сторону,
        Адмирал протянул мне руку:
“- Запомните, капитан, я всегда к Вашим услугам”.

Затем он заговорил со мной о продвижении следствия
и об условиях, в которых вынужден работать Соколов:
“Он – человек, которому я доверяю, человек,
     на которого можно положиться”.

Появился адъютант: “- Начальник штаба,
  Ваше Высокопревосходительство!”

   Генерал Дитерихс вошёл, а я поднялся.
Я знал, что начальник штаба только что вернулся
с фронта, и понимал, что должен оставить их наедине.
    Но Адмирал поймал мою руку:
“- Вы можете остаться, от Вас у нас нет никаких тайн!”
          Фото:
Адмирал А.В. Колчак на позиции под Омском, 1919 г.
  Второй справа – П. Булыгин. Из фотофонда ЦМВС.

 Этим-же вечером, вновь встретившись с Соколовым,
я поделился с ним моими противоречивыми впечатлениями
о Колчаке, и получил объяснение этому странному поведению.
   Оказалось, что в службе разведки штаба
имелись сведения о том, что попытка покушения
на Верховного Правителя будет сделана офицером,
    прибывшем из-за границы с бумагами,
     не вызывающими никаких опасений...
Подумать только, Колчак принял меня за террориста!

   В тот вечер Соколов рассказал мне всё
об Адмирале Колчаке и, особенно, относительно
 его интереса к продвижению расследования.
 В период работы следствия в Екатеринбурге,
    всякий раз посещая Уральский регион,
   Колчак неизменно посылал за Соколовым
  и подробно обсуждал все новые сведения,
особенно его интересовала судьба Великого Князя Михаила.

 Мой новый начальник восхищался простотой
   и откровенностью поведения Адмирала.
Соколов рассказал мне, что однажды, в Екатеринбурге,
его официальный отчёт и последующие обсуждения
     затянулись часов до 4-х утра.
    В пылу спора, совершенно забЫвшись,
он хлопнул Верховного Правителя по колену и воскликнул:
“- Не говорите такого вздора, человече !”

Конечно, он тут же опомнился и начал извиняться:
“- Прошу прощения, Ваше Высокопревосходительство,
        я совсем забыл…”
   Колчак удивился:
“Забыл что? А, какое это имеет значение,
Николай Алексеевич? Я даже не заметил…”

     \\* ПЕРВЫЕ УНИЖЕНИЯ*//
 Сейчас я должен оглянуться назад,
чтобы описать события, приведшие к убийству
Царской Семьи, в их логической последовательности.
Очень много уже сказано и написано относительно
   отречения и жизни Царской Семьи
      до их перевода в Сибирь.
Мне необходимо лишь слегка затронуть этот период,
строго придерживаясь фактов, установленных в ходе
  расследования или при моих личных изысканиях.

  25/28-го февраля 1917 года (по старому стилю)
произошла “великая и бескровная” русская революция.
2-го марта (ст. ст.) Государь, будучи отрезанным
от армии и народа, под влиянием почти всех высших
  армейских чинов и некоторых Великих Князей
подписал Акт Отречения от трона от своего имени
и от имени сына в пользу Великого Князя Михаила.

  Несколькими днями позже Государь уехал,
точнее его увезли, из Могилева в Петроград.
По записи летописца Ставки ген. Дубенского:
“…начальник штаба генерал-адъютант Алексеев
вытянулся “во фронт”, отдавая честь вагону Государя,
  а когда с ним поравнялся вагон,
  уносящий “народных избранников”,
он снял фуражку и низко поклонился…”

Когда царский поезд прибыл на специальный путь
       у царскосельского дворца,
на перроне уже были выстроены два взвода:
   Лейб-Гвардии 1-го Стрелкового полка
Запасного батальона с новоизбранным командиром –
капитаном Аксютой – и Лейб- Гвардии ЕИВ
 Собственного полка Запасного батальона
тоже с новым командиром – штабс-капитаном Апухтиным.

И тут, как и повсюду, Государь был оставлен один.
Неуверенные, что им будет оказан радушный приём
в восставшем городе, члены свиты избегали взглядов
    вышедшего из поезда Государя.
Только несколько человек отважились сопровождать
   своего монарха к Александровскому дворцу.

Сначала за всё происходящее во дворце отвечал
  бывший Лейб-улан штаб-ротмистр Коцебу,
  назначенный Временным Правительством.
Но вскоре он был уволен вследствие наговора
 чинов дворцовой охраны, недовольных его
 внимательным отношением к Царской Семье.

 Штаб-ротмистра Коцебу сменил полковник Коровиченко,
давно бывший в отставке и занимавшийся адвокатурой.
Благодаря революции и личной дружбе со всесильным
тогда Керенским получил он этот ответственный пост.

Коровиченко был неглупым и благонамеренным человеком,
    но бестактным и слишком фамильярным.
В качестве примера пустяковых на первый взгляд,
но раздражающих, ошибок я могу привести такой:
услышав, как Великие Княжны употребляют некоторые
слова в особом шутливом значении, полковник счёл
   возможным для себя вмешаться в их разговор,
     употребляя те-же обороты речи:
“Какая аппетитная книга! Я мог-бы её просто съесть !”
     Можно себе представить, как это,
   должно быть, действовало на нервы.

 Впоследствии Коровиченко получил другое назначение:
он стал командующим ташкентским военным округом
  и вскоре погиб, разорванный в клочья толпой,
    нправляемыми большевиками !!

 Приемником Коровиченко в Александровском дворце
был мой сослуживец по Лейб-Гвардии Петроградскому
     полку,- полковник Е.С. Кобылинский –
офицер старой школы, человек искренне преданный
 своему Монарху. Принял он на себя это тяжкое
   и неблагодарное назначение только потому,
что не мог найти лучшего способа быть полезным
   своему Государю в то смутное время.

  Но многие неправильно истолковали его позицию.
Мы с ним крепко подружились во время беспорядков
  в нашем полку'. Вновь, после долгой разлуки,
     мы встретились в Омске, в 1919-м.
 Евгений Степанович рассказывал мне с большой
 горечью о травле, которой он подвергался,
особенно со стороны друзей и сторонников
  не поладившего с ним ген. Дитерихса.

“Они называют меня царским тюремщиком",–
   говорил Евгений Степанович.
"– А я пожертвовал Государю самое дорогое,
       что имел – свою честь…
Что я мог сделать один? Где были Вы?”

     Он был прав: где были Мы?
В 1917 году в Крыму Вдовствующая Императрица
  Мария Фёдоровна показала мне письмо
      от Царя из Тобольска:
“Е.С. – мой последний друг…” – писАл Государь.
Позже следователь Соколов передал старшему
офицеру нашего полка за рубежом официальный
документ, реабилитирующий полковника Е.С. Кобылинского
ото всех клеветнических нападок на него со стороны людей,
    предпочитающих критику действиям.

Когда полковник Кобылинский был назначен командиром
царскосельского гарнизона и комендантом Александровского дворца,
   он предложил мне должность своего адъютанта,
   хотя и знал о моих убеждениях и о том,
что я уже был изгнан из своего полка “батальонным комитетом”,
   выдавшем мне “патент на контрреволюционера”.

 Эта “опасная” репутация не остановила полковника.
Он лишь предупредил меня, что потребуется огромное
самообладание, сдержанность и “дипломатическое
   приспособление к изменившейся обстановке”.

  Разместились мы с полковником в левом крыле
Екатерининского дворца в квартире, занимаемой раньше
 графом Граббе, начальником Личного Конвоя ЕИВ.

 Командование Царскосельским гарнизоном полк.
Кобылинский принял несколькими неделями раньше,
чем был назначен комендантом Александровского дворца.

Е.С. Кобылинский рассказывал мне о своём первом
посещении Императрицы: Генерал Корнилов* вместе
 с полковником прибыл к Александре Фёдоровне,
     чтобы сообщить ей об аресте
и представить нового начальника гарнизона.

  Императрица приняла их стоя.
  Генерал представил Кобылинского,
но Александра Фёдоровна продолжала хранить
 ледяное молчание и не подала ему руки.
Корнилов покраснел и довольно резко попросил
полковника выйти. Когда через полчаса Кобылинский
был вызван снова, он увидел Александру Фёдоровну
и генерала Корнилова, сидящих рядом у маленького столика.

         Её Величество плакала,
 а у Корнилова в глазах тоже стояли слезы.
При прощании Царица протянула генералу обе руки.

Приказав затем собраться свите, генерала Корнилов
    объявил, что Императрица арестована,
что желающие разделить её судьбу вынуждены
   будут принять тот же статус;
те же, кто желает покинуть дворец,
   могут это сделать, однако..,-
генерал предупредил их, что в этом случае
они никогда больше сюда не вернутся.

Большинство свиты нашло предлог покинуть дворец…
  “Холуи…”, – уходя, бросил генерал Корнилов.
  Итак, мы жили с полковником Кобылинским
    в Екатерининском дворце.
 Я ещё не получил официального назначения
на новую должность, просто изучал обстановку
и присматривался к ней. Это имело смысл,
  ибо ситуация была далеко не простой.
Но даже эта предосторожность не принесла никакой пользы.
Моя официальная служба продолжалась всего шесть дней!
  Я потерпел неудачу именно из-за недостатка
того самого “дипломатического приспособления”,
   на котором так настаивал полк.
 Кобылинский, как на единственной возможности
достичь цели в помощи Царственным узникам
   и немножко облегчить их жизнь.

   Кобылинский знал, что говорил:
“дипломатия” была единственным путем.
И, к сожалению, это означало, что я совершенно
   не подходил на эту должность...
Однажды утром я решил объехать посты охраны
дворца для лучшего ознакомления с их расположением.
Я велел дежурному ординарцу подать мне лошадь
и он вывел прекрасного белого чистокровного скакуна,
показавшегося мне почему-то довольно знакомым.
  “- Кто выезжал на нем ?” – спросил я.
“- Кто, сам Николай…” – ответил ординарец.

  Я отказался сесть на коня под предлогом,
что я плохой наездник – ещё свалюсь ненароком –
  и, кроме этого, у меня ранена нога:
“- Эта лошадь кажется мне неспокойной…” – сказал я.

 Ординарец попытался уверить меня,
что конь очень смирный, но затемм,
   презрительно пожав плечами,
 привёл лошадь из конюшен свиты.

  Мы поехали. Ординарцем был старый гусар,
унтер-офицер, который обращался со мной
  в высшей степени высокомерно
   ещё и до этого инцидента...
  Вопреки всем армейским правилам –
когда к “штабс-капитану” обращались “капитан” –
он постоянно называл меня “штабс-капитаном”,
не говоря уже об отсутствии в его обращении
    старого “Ваше благородие”…
Что-же касается приветствия – он просто поднимал
 к фуражке два пальца, скорее как механик,
        а не как солдат.
Я терпеливо сносил всё это во имя “дипломатии”.

 При приближении к чугунной ограде дворцового парка
я заметил облепившую решётку толпу человек в пятьдесят,
свистящую и глумящуюся. Я приподнялся на стременах,
чтобы выяснить, на кого это сборище устроило травлю,
  и увидал далеко среди деревьев прогУливающихся
     Государя и одну из Великих Княжон.

 Кровь ударила мне в голову. Не рассуждая, я врезался
в толпу и начал сыпать удары плетью направо и налево.
Ехавший немного позади меня ординарец подскакал
и начал помогать мне!! Часовой, охранявший поблизости
одну из калиток парка, оставил свой пост и подбежал к нам,
    разгоняя толпу прикладом. Толпа рассеялась.

Широким галопом я поскакал по усыпанной листвой
   липовой аллее мимо прудов, вспоминая,
 правда слишком поздно, распоряжения полк.
Кобылинского и его просьбу быть “дипломатичным”.

Лучшего способа не выполнения этих увещеваний
     было бы трудно изобрести!
Неожиданно я услышал позади себя старые знакомые слова:
   “- Ваше благородие !!!”
Я оглянулся. Мой ординарец догонял меня с приросшей
 к фуражке рукой, в нем проглянула отличная
      выправка старого солдата.
“- В чем дело ?”,- почему-то удивлённо...
“- Премного благодарен, Ваше благородие!”
      “- За что..???”
     “- Ваше благородие,
я служил в Конвое Его Величества.”

 С этого момента мы стали друзьями.
Старый гусар признался, что сначала принял меня
за “одного из этих революционных офицеров”
   и потому презирал всем сердцем...

  Когда на 6-й день официальной службы
 мне пришлось экстренно покидать город,
 он провожал меня на следующую станцию,
поскольку я не осмеливался показаться
   на платформе Царского Села.

 Когда поезд пошёл, набирая скорость,
    он поскакал вдоль дороги,
держа в поводу мою лошадь и махая на прощание
   зажатой в другой руке фуражкой,
     пока, наконец, не отстал.
Больше мы со старым гусаром никогда не встречались…

      \\*ЦАРСКАЯ СЕМЬЯ В СИБИРИ*//
  В ночь с 31 июля на 1 августа Царская Семья
была вЫвезена поездом из Царского Села в Тобольск.
Их сопровождали: фрейлина Двора графиня Хендрикова,
гофлектрисса мадам Шнейдер, генерал-адъютант Татищев,
гофмаршал князь Долгоруков, наставник Наследника,-
     Жильяр и лейб-медик Боткин.

Доктор Деревенко получил отпуск по специальному
разрешению Керенского и должен был присоединиться
     к ним позже в Тобольске.
  Временно задерживалась и фрейлина Двора,-
баронесса Буксгевден из-за операции на аппендиците.

Из всех сопровождавших Царскую Семью в Сибирь людей
   в живых остался лишь Пьер Жильяр:
большевики не убили его только потому,
что у него, как у швейцарца, был иностранный паспорт.

 Охрану узников осуществлял “специальный отряд”,
состоящий из Лейб-Гвардии Стрелковых резервных
   батальонов 1-го, 2-го и 4-го полков.
Всего было три роты, каждая с двумя офицерами,
а именно: прапорщики Зима и Мяснянкин – в первой,
прапорщики Семёнов и Пыжов – во 2й и поручики,-
     Каршин и Малышев – в третьей.

Общее командование осуществлял полковник Кобылинский,
вместо меня адъютантом при нём был поручик Мундель.
    Квартирмейстером был капитан Аксюта.
Таким образом, офицерами были новоиспеченные прапорщики.
    Кроме полковника Кобылинского,
единственным предвоенным офицером был капитан Аксюта,
но он доказал своё “революционное рвение” ещё в Царском.

Поручик Мундель хотя и был офицером военного времени,
  но очень отличался ото всех остальных:
     это был человек лет под 50-т,
  уже действительный статский советник,
занимавший до войны важный пост в одном из министерств.
  Поэтому прапорщики, стремясь продемонстрировать
свою революционность, посматривали на него искоса.
Также неодобрительно они относились к поручику Малышеву,
  который быстро снискал расположение Царской Семьи.

 Кобылинский был снабжен документом
     следующего содержания:
 “Распоряжения полковника Кобылинского
   должны исполняться так,
как если бы это были мои собственные,
  (подпись) Александр Керенский”.

 Эта бумага оказывала помощь на протяжении
   долгого пути через всю Россию,
  делая движение поезда безопасным
и устраняя неприятные неожиданности.

 Поезд сопровождал комиссар Макаров,
   утверждавший, что он “эс-эр”
и что он провёл около двух лет
на каторжных работах в Сибири
за свою революционную деятельность...

 Однако, его респектабельная внешность,
манеры, холёность, одежда и, прежде всего,
   доброжелательность и внимание,
проявляемые по отношению к узникам,
  делали более чем сомнительным
   его революционное прошлое...

  “Вы такой же “эс-эр”, как и я”,–
сказал ему однажды генерал-адъютант Татищев*.
  И..,- Макаров ничего не ответил.

 По непонятной причине через Вологду
   поезд прошёл под японским флагом,
и это, по-видимому, явилось источником
слухов о том, что Государя вывозят в Японию.

 В действительности Макаров был именно тем,
за кого себя выдавал, хотя у автора этот факт
 и вызывает сомнение (примеч. Г. Керенского –
     в дальнейшем: “примеч. Г.К.”).
Железнодорожная поездка окончилась в Тюмени,
  куда поезд прибыл в ночь на 3 августа.
Царскую Семью ночью же пересадили на пароход “Русь”,
     который и доставил их в Тобольск.

На борту этого парохода узники прожили около недели,
    потому что дом губернатора
 (теперь именуемый “Домом Свободы”!)
     не был ещё отремонтирован.
Наконец, где-то в середине августа царственные
пленники были переведены в дом своего нового заключения.

 Офицеры специального отряда и свита
заняли примыкающий дом купца Корнилова.
   Оба эти здания были отгорожены
    от остальной улицы забором.
Жизнь узников в Тобольске постепенно устраивалась
   и входила в спокойное русло.
Они вставали в девять часов, завтракали,
затем каждый занимался своим делом до 11 часов:

Государь читал с Великой Княжной Ольгой,
Императрица давала младшим Княжнам уроки
   закона Божия или читала вслух
   с Великой Княжной Татьяной.
В 11 все вместе шли на прогулку в окружавший дом сад.
     Второй завтрак был в час дня,
затем они снова выходили в сад до чая,
   который бывал в 4 часа.
  После чая возобновлялись уроки,
 вышивание или игры с Наследником.
  Обед подавали в половине восьмого,
за стол садились вместе с членами свиты.
 Остаток вечера проводили спокойно,-
  все вместе, играя в домино, карты
(спешу, однако, добавить – не на деньги).

   Государь всегда читал вслух
 что-нибудь из русских классиков.
  Отсутствовал только Цесаревич –
он шёл спать сразу-же после обеда.

  По воскресеньям Царская Семья
  ходила в церковь Благовещения,
где настоятелем был отец Алексей Васильев,
 назначенный митрополитом Гермогеном.

Я вынужден буду ещё вернуться к отцу Алексею,
так как он был сообщником зятя Распутина,–
    поручика Соловьёва, кой, как логически
   вытекает из материалов следствия,
был одним из главных актёров разыгравшейся
    в дальнейшем ужасной трагедии.

  Полковник Кобылинский и Макаров
   делали всё от них зависящее,
чтобы обеспечить своим именитым подопечным
  спокойное и мирное существование,
ограждая их от различных стрессов и вмешательства извне.
Солдаты охраны сразу же стали настоящими гвардейцами,
  как только вышли из-под влияния заразы
   петербургских революционных фразёров.

 Прапорщики со временем тоже успокоились.
  Авторитет такого старого солдата,
как полковник Кобылинский, и тактичная любезность
 сообразительного комиссара Макарова
поддерживали дисциплину и слаженность
  настроения в “Специальном отряде”.

Другим важным фактором, оказывающим влияние
   на улучшение “нравов” охраны,
 был постоянный контакт с заключенными,
  домашняя атмосфера единства,
простоты и религиозности Царской Семьи
и духовная сила Государя, его самообладание,
   доброжелательность, слились воедино
с благотворным влиянием прохладного
  и здорового сибирского воздуха,
чтобы рассеять туман революционных
 #кровавых# идей в людских головах.

    Но как только жизнь в Тобольске
начала успокаиваться, из Санкт-Петербурга
 прибыла фрейлина Двора,- М.С. Хитрово.

 Её необдуманный визит имел эффект
тяжёлого камня, упавшего в устоявшуюся
    гладь тобольской жизни.
 Уезжая из столицы, Хитрово взяла с собой
кучу писем для пленников ото всех знакомых
  и спрятала их в дорожной подушке.

 Её отъезд, также как и прибытие в Сибирь,
     были настолько показными,
что не могли не привлечь к себе внимания.

В Тобольске она не придумала ничего более умного,
   как явиться прямо в дом Корнилова
   и спросить графиню Хендрикову!
 Солдатский комитет Специального отряда
 встревожился, и полковник Кобылинский
был вынужден арестовать даму и обыскать её вещи.

  Письма, которые она привезла в подушке,
были найдены и, конечно, переданы адресатам
  (поскольку их сочли безвредными),
   но самой фрейлине было приказано
   вернуться в Санкт-Петербург...

    Всё было бы не так страшно,
но совершенно безвредное посещение фрейлины
 в Санкт-Петербурге нашло другое объяснение:
его связали с контрреволюционными действиями –
хотя сама мысль, что заговоры будут обставлены
    так шумно, была просто смешна.
  Результат всего этого был очень печален
для тобольских узников: Макаров был отозван,
а на его место назначены два “более надежных”
представителя правительства – Панкратов
     и прапорщик Никольский.

  Панкратов не был жестокосердным,
     но он был груб и суров.
 Он провёл половину жизни в Сибири
за убийство жандарма, который пришёл
арестовывать молодую революционерку,
  скрывавшуюся у него в доме.

  Свою официальную деятельность
в Тобольске Панкратов начал с того,
что выдал каждому члену свиты удостоверение
личности с фотографией, как полагается
  в обычной тюремной практике.
 Его помощник, прапорщик Никольский,
был фанатичным революционным агитатором
и сразу же начал пропаганду среди солдат охраны.
   Этим же занялся и Панкратов.
 Вскоре оба конкурировали в деле
“улучшения политического образования”
с пылом, достойным лучшего применения.

В результате солдаты Специального отряда,
   которые только начали приобретать
дух товарищества и спокойно выполнять
 свою работу, разделились на партии,
ссорились из-за политических принципов
(которых у них не было времени приобрести в столице),
и, наконец, влияние обоих агитаторов сошло на нет.

  Суматоха, вызванная приездом госпожи Хитрово,
постепенно спала, и вновь воцарилась мирная жизнь.

Автографы П.П. Булыгина взяты из альбома
 следственных материалов Н.А. Соколова,
     в котором имеется письмо,
  адресованное вдове Булыгина,-
Агате Титовне Фенвик-Циглер по последнему мужу.
Альбом обнаружен в архиве русско-американского
общества “Родина”, переданного Российскому
Фонду Культуры. Публикуется с разрешения РФК.

 \*ПОРУЧИК СОЛОВЬЁВ – ЗЯТЬ РАСПУТИНА*/
События и люди возникали и исчезали в Санкт-Петербурге.
 Более или менее исторические персонажи
сменялись с разнообразием и неожиданностью
  калейдоскопических изображений.
Казалось, занесённый снегом отдалённый Тобольск
всеми забыт, однако, это предположение было обманчиво:
внимательные глаза в столице всё ещё останавливаются
на узниках. Были такие глаза и поближе –
    в Тюмени и Екатеринбурге.
Одна пара таких глаз принадлежала зятю Распутина,
 поручику Соловьёву. Я уже вскользь упоминал о нём,
но сейчас он выходит на первый план моего повествования.

  Борис Соловьёв был сыном мелкого чиновника
 Священного Синода Русской Православной Церкви.
 Окончив реальное училище, он некоторое время
провёл студентом Берлинского Шарлоттенбургского
  политехникума, затем поступил секретарём
  к некоему немецкому путешественнику
    и сопровождал его.. в Индию..!!
 
 Здесь он расстаётся со своим работодателем
  и поступает в школу неофитов* в Адьяре,
  основанную русской дамой Блаватской*
 и американским полковником Олькоттом*...

  Соловьёв занимался там около года,
посвящая большую часть времени изучению гипноза...
Великая война-1914 застала его уже в России.
Соловьёв записывается в полк вольноопределяющимся
      и, ни разу не побывав на фронте,
производится в офицеры, получает чин поручика.

   Молодой человек, побывавший в Индии,
 обучавшийся в школе госпожи Блаватской,
был находкой для оккультно- мистических “кругов”,
модных тогда в праздном петербургском обществе.
  Так Соловьёв вошёл в контакт с фрейлиной
Двора,- Анной Вырубовой, стало быть, и со Старцем.

Распутин был убит при известных обстоятельствах
   князем Юсуповым* и Пуришкевичем*, однако,-
  “духовная связь” с ним поддерживалась
на истерических “сеансах” наиболее восхищавшимися
им поклонницами, которые устраивали спиритические
“моления” и общались с “благочестивым покойником”...

Попавший впоследствии в руки следователя Соколова
   дневник Матрёны Распутиной-Новых,
дочери “Святого дьявола”, содержит такие высказывания:
“…Вчера вечером ездила домой к Ане (Вырубовой)…
  Тятенька снова говорил с нами…
  И чего это они мне всё говорят:
“Люби Бориса (Соловьёва), ты должна любить Бориса”…
   Мне он совсем не нравится…”

Вспыхивает революция и уже 28 февраля 1917-го,
   на следующий день, поручик Соловьёв
   явился в Думу к главе восставших,
спеша засвидетельствовать свою восторженность
   революционным движением...
Вскоре после этого он становится адъютантом
 генерала Потапова, имевшего уже в те дни..
     большевистские взгляЯДЫ...

 В августе 1917 года Соловьёв приехал в Тобольск
и попытался войти в доверие к митрополиту Гермогену,
  который был связан с Царской Семьей...
 Видимо,- 1: по зАДанию ЧК-ВЧК-ОГПУ..
   2: или-жЖже,- просто приМАЗАТЬся
  Но в этом он, однако, не преуспел.

5 октября 1917-го Соловьёв вернулся в столицу,
  женился на дочери Распутина Матрёне
   (в думской часовне, нашли место),
  а затем по просьбе Анны Вырубовой
   и мадам Ден,- он вернулся в Сибирь,
 как уполномоченный представитель
 многих монархических организаций,
доверившихся ему благодаря рекомендации Вырубовой.

Соловьёв не задержался надолго в Тобольске.
Однако, успел установить тесный контакт
  с отцом Алексеем Васильевым,
настоятелем церкви Благовещения
и с Романовой, новой горничной Государыни.

Через Романову он передал 'узникам пBсьма
    и часть вверенных ему денег.
 А главное, внушил Царской Семье,
   что их спасение близко, ибо..,-
“семья Григория и его друзья действуют !!”

Сделав это, он перебрался в Тюмень,
 плотно там обосновался и завязал
 тесные связи с местными властями.
Большевистский переворот в октябре 1918-го
  не повлиял на положение Соловьёва:
у него быстро наладились взаимоотношения
с новыми властями и продолжился контакт
   с заключёнными в Тобольске...

Это был именно тот период, когда Императрица
  повторяла своим товарищам по несчастью,
что она уверена в том, что всё будет в порядке,
так как есть хорошие Русские, которые действуют,
есть 300 верных офицеров, ожидающих сигнала, ч
   тобы прийти им на помощь...

Я должен задержать внимание читателя на числе “300”,
потому что оно появится снова в связи с важными событиями.
     По особой просьбе Государыни,-
 несуществующая организация, возглавляемая
Соловьёвым и отцом Алексеем, стала именоваться
  “Братство Святого Иоанна Тобольского”
и приняла в качестве отличительного знака свастику...
   
Не случайно Соловьёв избрал Тюмень для своего штаба.
 Город был действительно прекрасным
 стратегическим пунктом для любого,
кто пожелал бы держать под наблюдением
   всех путешественников и проезжих,
направляющихся в Тобольск или из него.

Именно в Тюмени кончался железнодорожный путь
  и начинался путь на Тобольск рекой
     или вдоль неё по берегу.
 Для людей, путешествующих тайно,
 эта смена транспорта, естественно,
вызывала задержку на несколько дней.

Город был маленький, совершенно провинциальный
 и было просто детской игрой для бдительного
    наблюдателя “вычислить” каждого,
посещающего Тобольск, особенно, когда этот
путешественник не использовал методы конспирации,
   как большинство Белых офицеров.

Да Соловьёву и не надо было выслеживать
   предполагаемых заговорщиков:
все они напрямую приходили к нему.
Тайные общества Москвы и Петербурга
инструктировали своих членов обращаться
   именно к нему и, таким образом,
передавали Соловьёву указания и деньги.

    Отчеты поручика Соловьёва
 в штабы монархических организаций,
касающиеся работы “Братства Св. Иоанна Тобольского”
также пересылались через посредничество Белых офицеров.

 Он докладывал, что восемь Красных полков,
обращённых его эмиссарами, заняли все подходы
     к Тобольску так, что он окружён;
  что у него есть несколько верных людей
внутри самого дома, где содержатся заключённые;
что единственные, кого необходимо опасаться,
 это полковник Кобылинский и его адъютант;
  что мины заложены под каждым мостом,
ведущим в город, так что он может быть
изолирован в любой момент и до бесконечности!

    В то-же время Соловьёв заверял,
что нет нужды присылать ему в помощь офицеров
из обеих столиц: наоборот, было рискованно это делать,
  потому что каждое новое лицо в городе
  повышало риск возникновения подозрений,
  деньги – было всё, о чем он просил.
Излишне говорить, что деньги ему предоставлялись.

Был, однако, один офицер, которого Соловьёв
 не мог или не хотел отправлять из Тюмени,
возможно потому, что прибыл напрямую от Вырубовой.
        Это был Сергей Марков –
   юный корнет Крымского Конного ЕИВ
Государыни Императрицы Александры Фёдоровны полка.
Он был пАсынком ялтинского генерал-губернатора Думбадзе
 и крестником своего Венценосного Шефа.
Поручик Соловьёв сумел устроить назначение Маркова
в размещённую в Тюмени красную кавалерийскую часть,
   где тот служил с пользой для дела.
Когда прибывали новые заговорщики и требовали
от Соловьёва доказательств его деятельности,
    он был в состоянии ответить:
“- Пожалуйста. Пойдите и понаблюдайте
за строевыми занятиями гарнизона сегодня вечером.
  Вы увидите во главе эскадрона офицера,
который подаст условный знак рукой – это наши люди.”

В 1921 году в Берлине я допрашивал Маркова
   от имени следователя Соколова.
Корнет свидетельствовал, что солдаты его эскадрона
в Тюмени, которых Соловьёв описывал как “наши люди”,
 были всего лишь обыкновенные красноармейцы
 и не имели ничего общего с заговором.
“Один прапорщик был ничего, но довольно кровожадный…”,–
    откровенно заявил Марков.

 Иногда визитеры “из центров” проявляли
  большую настойчивость и требовали
более основательных доказательств работы "братства".
В таких случаях их посылали в Тобольск и они могли,
при посредничестве Романовой, обменяться с узниками
  письмами или увидеть их в условленное время
       на балконе дома заключения.

Иногда удавалось даже обменяться несколькими словами.
Так один офицер был спрятан Соловьёвым и отцом Алексеем
за Царскими вратами церкви Благовещенья
      и смог шепнуть Государю,
когда тот преклонил перед ними колена:
“Доверьтесь нам, Ваше Величество!”

   Излишне говорить, что такие посланцы
возвращались в “центры” переполненные восторгом
от организаторского гения поручика Соловьёва.

Но попадались среди офицеров-визитеров и скептики,
 которые желали знать конкретные планы
и методы “Братства”. Таких было четверо.
Трое из них, слишком настойчиво требовавших
объяснений и в результате этого поссорившихся
  с Соловьёвым, были выданы большевикам
       и расстреляны в ЧК...
Значит,- ЧК всё контролировало от А-до-Я...
 Значит,- краплённые карты были в руках
    контр-разведки красной капЕллы...

    Четвертый – штаб-ротмистр Седов –
проехал прямиком в Тобольск, минуя Соловьёва.
Там он вступил в контакт с поручиком Мельником,
женившемся впоследствии на дочери лейб-медика
  Боткина,- Татьяне, и начал наблюдать
      за методами изменника.

 Необходимость более пристального наблюдения
требовалась хотя-бы уже из-за того странного факта,
что “Братство” общалось с узниками кружным путём,
  через сомнительной честности горничную..;
но, вместе с тем, старательно избегало более
близкого к Царской Семье доктора Боткина,
чья преданность Императорской фамилии
  не вызывало и не вызывает сомнений !!

Кроме этого доктор обладает свободой передвижения,
 беспрепятственным доступом в дом заключения
 и разрешением иметь частную практику в городе.

Время шло. Зловещие тучи сгущались над Тобольском.
Друзья начали волноваться за безопасность пленников,
     но сами они были спокойны.
 Внутри дома губернатора царил мир:
все, и особенно Государыня, твёрдо верили,
что помощь “300 хороших Русских” близка !!

 Эту фразу часто слышали от Императрицы
    разделявшие с ней заключение.
Когда красный отряд под командованием
    бывшего семинариста Демьянова
и корнета Дегтярева въезжал в Тобольск,
Государыня стояла у окна и махала платком.
Она была уверена, что эти люди, прискакавшие
на тройках с бубенцами, и были теми самыми
 “хорошими Русскими”, которых она ожидала.

  Государыня полностью доверяла зятю Распутина
и не менее слепой была её вера в сообщника Соловьёва –
  отца Алексея, особенно после того дня,
когда он во время церковной службы открыто
     помянул царскую Семью.
Для отца Алексея результатом этого поминания
было всего лишь временное отстранение от службы
 и епитимья, но в глазах Царственных узников
он приобрёл ореол мученика, готового за них умереть.

 В действительности, сами они потеряли
 от этого гораздо больше, чем священник:
после этой службы им запретили ходить в церковь,
лишив, таким образом, последнего утешения.

   Так продолжалось до отъезда Государя,
Императрицы и Великой Княжны Марии в Екатеринбург.
 Полковнику Кобылинскому удалось добиться
создания внутри дома временной часовни
      для оставшихся узников.

   Соловьёв и отец Алексей были не одиноки
в стремлении создать ложное чувство безопасности.
К тому времена был уже подписан Брест-Литовский
мирный договор, и немецкий посол граф Мирбах
       обосновался в Москве.
Когда Государь случайно услышал о сепаративном мире,
   он был глубоко возмущён и, потеряв
 обычное самообладание, резко воскликнул:

“- Подумать только, они называли Её Величество
 изменницей ! Кто же настоящий предатель..?”

Некоторые доверявшие немцам монархические группы
   в Москве спрашивали графа Мирбаха,
что он делает или что собирается делать
    для спасения Царской Семьи.
 Ответ Мирбаха всегда был неизменен:
“- Успокойтесь. Я знаю, что делаю.
Обстановка в Тобольске мне известна и,
     когда придёт время,
императорская Германия начнёт действовать !!”

 "БОЛЬШЕВИСТСКИЕ КОМИССАРЫ в ТОБОЛЬСКЕ"
 Сейчас мы подходим к наиболее опасному,
имеющему решающее значение периоду жизни
      Царской Семьи в заключении.
 Окончание их пребывания в Тобольске
  и вывоз Государя в Екатеринбург
26 апреля 1918 года наложили печать
на их судьбу и предрешили неизбежность
  трагедии в Ипатьевском доме.

  Стоящий в стороне от водоворота жизни
Тобольск был глухим провинциальным городом.
Его практически не коснулись новшества
    при смене правительства,
 которые за последние пять месяцев
 перевернули жизнь остальной России
   почти до неузнаваемости.

Говоря официальным языком, Тобольск
 не отрекался от верности Омску,
     столице Западной Сибири
  и его внутренняя жизнь текла
по старому руслу, спокойно и неизменно.

 Долго так продолжаться не могло.
Большевистский прожектор шарил за Уралом
по широкой дуге над темной, покрытой льдом Сибирью
 и остановился, когда его безжалостный луч
упал на Тобольск. Сонная поверхность тихой жизни
Тобольска забурлила, вздулась и, наконец, закипела.

 24 марта из Омска прибыл новый комиссар Дуцман.
  У него было непроницаемо-равнодушное,
  холодное лицо с приспущенными веками.
Держался он осторожно, ни во что не вмешивался
  и, казалось, только подтверждал сам факт
  пребывания Царской Семьи в Тобольске.
Омскими властями Дуцман был назначен комендантом
 города, следовательно, дом заключения
  автоматически поступал в его ведение.

 Поселился Дуцман в доме Корнилова,
  где квартировали свита и охрана.
Двумя днями позже Тобольск стал свидетелем
прибытия первой в этих местах части красноармейцев.
  Они с головокружительной скоростью
влетели в город на тройках с бубенцами.

Это был отряд под командованием Демьянова и Дегтярева,
  о котором я уже упоминал, как об отряде,
   ошибочно принятом Императрицей
 за соловьёвских “хороших Русских”.
По правде говоря, отряд, был уникальным
среди красных частей: за время своего пребывания
в Тобольске он не произвел ни одного ареста или обыска.

Один из двух его командиров – корнет Дегтярев –
   был также необычным красным офицером:
он был сыном бывшего губернатора Тобольска,
был со школьных лет известен в здешних местах
как крайний монархист и член общества
    Святого Михаила Архангела*.

     Другой командир, Демьянов,
больше подходил для занимаемого поста.
  Местные жители описывали его,
 как “ни на что не годного юнца,
исключённого из духовной семинарии”,
но даже он вёл себя вежливо и доброжелательно,
    а подчиненных держал в узде.

 Даже не устраивая никаких бесчинств в городе,
отряд Дегтярева и Демьянова смог полностью
 выполнить возложенную на него миссию:
были разогнаны все старые учреждения – суд,
  городская и земская управы и т.д. –
а их места заняли большевистские организации.

 Более того, был полностью заменён состав
местного Совета исполкома, так как прежний
был выбран ещё при Временном правительстве
 и состоял, главным образом, из эс-эров.

  Председателем Тобольского Исполкома
был прапорщик Никольский, о котором я упоминал
    в связи с отзывом Макарова,
как о наиболее удачливом агитаторе
  среди солдат Специального Отряда.

 Разрушительная сила его пропаганды
была столь эффективна, что прапорщик
оказался первым, кого выгнали из отряда.

Это не остановило Никольского в стремлении
  продолжать подрывную деятельность
и он нашёл широкий простор для своего таланта
в городской управе. Но теперь от должности
прапорщика отстранил отряд красной армии.
  Его место занял некий Павел Хохряков.

    Хохряков был уроженцем Вятки,
   бывшим кочегаром с броненосца
    “Император Александр III”.
Это был типичный продукт своего времени:
  невежественный, жестокий человек,
нахватавшийся марксистских модных словечек,
  слепо бредущий по направлению к цели,
  которую выбрали за него другие.
Также как и Дуцман, он был совершенно чужим
 в Тобольске, как Дуцман и красноармейцы,
  он, очевидно, был частью плана,
    продуманного кем-то свыше.

 Самая реакционная и антисемитская
организация предреволюционной России,
основанная членом Думы, одним из убийц
   Распутина,- Пуришкевичем.

Вскоре за первым большевистским подразделением
красноармейцев явился в Тобольск и другой отряд –
из Екатеринбурга. Это были первые щупальца
      Уральского Областного Совета,
  протянувшиеся к Тобольским узникам.

Но кто-то заранее точно знал об этих передвижениях
   и предпринял меры противостояния.
Этими мерами в реальной форме были Дуцман,
 Хохряков и отряд Дегтярева-Демьянова,
которых оказалось достаточно в данный момент.

Екатеринбургский отряд прибыл в Тобольск 28 марта,
   а 4 апреля вынужден был отступить
под натиском превосходящего в силе Омского отряда:
 первая же атака екатеринбуржцев была отбита.
  Однако, 13 апреля в Тобольск прибыл другой
     вооруженный отряд из Екатеринбурга
под командованием человека по фамилии Заславский.

По силе это подразделение было равно отряду
        Дегтярева-Демьянова
 и дела начали принимать серьезный оборот.

   Первым делом Заславский* отправился
  в местный Совет и объявил, что его силы
 посланы в Тобольск с целью предотвратить
побег Царя, который планируется контрреволюционерами.
В качестве примера Заславский упомянул тайное общество,
 возглавляемое зятем Распутина Соловьёвым,
  который скрывается где-то поблизости.
 В этом Заславский, конечно, был прав:
поручик Соловьёв жил в Тюмени по поддельному паспорту,
       как Станислав Корженевский.
  Для начала Заславский предложил перевести
узников в настоящую тюрьму, где их будет значительно
  легче охранять, чем в губернаторском доме.

Полковник Кобылинский осознавал серьезность положения,
  ибо за каждым предложением Заславского
    чувствовалась сильная поддержка.
В то же время полковник знал, что только солдаты
его Специального Отряда могут сейчас предотвратить
      перевод пленников в тюрьму,
  если они выступят против данной идеи.

  К сожалению, достичь этого было не просто.
 Надо помнить, что это были уже не те солдаты,
которые прибыли с Кобылинским из Царского Села
  и знали его: старики отслужили свой срок
    и их заменили новые рекруты.
И Кобылинскому становилось всё сложнее общаться
со своими подчиненными. Полковник Кобылинский
 придумал замечательный тактический план.

 Придя с несколькими солдатами своего отряда
на заседание Совета, Кобылинский заявил в ответ
на доводы Заславского, что согласен на перевод
Царской Семьи в настоящую тюрьму… при условии,
конечно, что весь отряд будет размещён там же,
так как в противном случае полковник будет
   не в состоянии охранять заключенных
  и не сможет отвечать за последствия !

     Охранники запротестовали
и предложение Заславского провалилось.
Тогда екатеринбургский посланец начал компанию
непосредственно против полковника Кобылинского,
пытаясь при помощи агитации восстановить солдат
   против их командира и других офицеров.

  Услышав об этом, омский командир Демьянов
    явился к полковнику Кобылинскому,
указал на опасность дальнейшего пребывания
Заславского в Тобольске и предложил использовать
       объединенные силы их отрядов
 для изгнания незваного гостя из города!
    Атмосфера наэлектризовывалась.

 22 апреля 1918 года из Москвы в Тобольск
   прибыл Чрезвычайный Комиссар
Советского правительства Василий Яковлев.

Он привёл с собой полторы сотни красноармейцев
  и личного телефониста, с помощью которого
   держал прямую связь с Кремлём.

На следующее утро после своего прибытия
он представился полковнику Кобылинскому
   и предъявил ему свои документы.

 Из них следовало, что Яковлев является членом
 Всероссийского Исполнительного Комитета,
что ему Советское правительство поручило миссию
 особой важности и что он имеет право
     применения оружия к любому,
  не подчиняющемуся его приказу.
Нигде в бумагах, однако, не была указана точная суть
миссии “особой важности”, возложенной на Яковлева.

 По требованию Чрезвычайного комиссара
 полковник Кобылинский собрал солдат
Специального Отряда, и Яковлев произнес речь.

  Он подчеркнул никогда не существовавшие
выдающиеся заслуги отряда, пообещал солдатам
скорейшее возвращение домой и, под конец, объявил,
  что выдаст им не по пять рублей в месяц,
как это было при Временном правительстве,
а по 150, как уже давно выдает солдатам
советское правительство, и не по 50 копеек суточных,
а по 3 рубля, учитывая особую важность их обязанностей.

Такая ошеломляющая щедрость частично объяснялась тем,
что советский рубль быстро терял свою настоящую ценность,
    но это произвело желаемый эффект.
Популярность ему в Специальном Отряде была обеспечена
   и, если кто-либо был настолько недальновиден,
     что колебался относительно будущего,
то 150 вооруженных человек были ещё одним веским
аргументом, который следовало принимать во внимание.

  Получив, таким образом, заверения доброй воли
охранников, на следующий день – 24 апреля – Яковлев
 созвал другое заседание и приказал Заславскому
присутствовать на нём. Дегтярев на этом заседании
произнес длинную речь, в которой обвинил Заславского
в предумышленном поощрении панических настроений,
высмеял распространяемые им слухи относительно
        заговоров и тайных подкопов,
намекнул на истинные мотивы его подрывной деятельности,
и в конце припугнул применением вооруженной силы,
     находящейся в его распоряжении,
  слегка завуалировав угрозу изгнания.

 Яковлев полностью поддержал Дегтярева.
Заславский попытался энергично защищаться,
но его освистали, он вынужден был покинуть собрание.

Авторитет Яковлева, как Чрезвычайного Комиссара
    нового правительства, подкрепленный
его финансовыми обещаниями, и “вдохновенная”
   вспышка резких острот Дегтярева
  совершенно потрясли солдат охраны.

  В тот же самый день обнаружилось,
что Яковлев давно и близко знал Павла Хохрякова,
нового председателя тобольского советского исполкома.
       Их намерения прояснялись.
Омские власти в сотрудничестве с представителем
   Центрального правительства – Яковлевым –
сражались с екатеринбургскими людьми из Уральского
 Областного Совета за влияние в Тобольске и,
   следовательно, за власть над узниками.

Единственным неясным пунктом оставалась истинная цель
миссии Яковлева. Но и эта тайна скоро была раскрыта.

   \\*ПЕРЕВОД в ЕКАТЕРИНБУРГ*//
      Утром 25 апреля 1918-го,
на третий день после своего прибытия,
Яковлев вызвал полковника Кобылинского
и уведомил его, что он уполномочен ЦИК’ом
забрать из Тобольска всю Царскую Семью.
    ЭЭхххххххххххххххЄЄ
 Никола;й Николаевич Я;ковлев:
 (1 (13 августа) 1886, Москва;
16 ноября 1918, в тайге на р. Олёкме;
большевик, первый председатель Томского
городского совета рабочих и солдатских депутатов 1917.
Председатель Центрального исполнительного
   комитета Советов Сибири 1918.
    УУхххххххххххххххххУУ
В ответ на вопрос Кобылинского* относительно того,
  что он собирается делать с Наследником,
 который болен и потому не может ехать,
Яковлев сказал, что уже обсудил этот вопрос,
обменявшись телеграммами непосредственно
с Центральным Исполнительным Комитетом,
и ему приказали брать одного Государя.
    Между прочим, он действительно
сказал “Государя”, а не “бывшего царя”.
     ЄЄххххххххххххххххЭЭ
 Евгений Степанович Кобылинский:
рождён 29 сентября (11 октября) 1875, Киев,
        Российская империя
  почИл декабрь 1927, Москва, СССР;
российский военнослужащий, полковник,
начальник Царскосельского караула и особого
отряда по охране царской семьи в Тобольске.
     УУхххххххххххххххххЄЄ
   В тот же день после обеда Яковлев
посетил самого Государя. Чрезвычайный комиссар
 был исключительно вежлив, но дал понять,
что желает говорить с Его Величеством наедине.
Императрица решительно отказалась их покинуть:
“- В чём дело? Почему я не могу остаться..?”

Яковлев не стал настаивать, но говорил только Государю,
когда объявил о том, что имеет строгие указания забрать
Государя из Тобольска. Принимая во внимание тот факт,
 что Цесаревич болен, Государю придётся ехать одному.

“- Я не поеду и всё тут!” – резко сказал Государь.
“Пожалуйста, не занимайте такую позицию",–
  настаивал Яковлев твёрдо, но тактично.
   "– Я должен выполнить этот приказ.
     Если Вы откажетесь добровольно,
я вынужден буду прибегнуть к силе или отказаться
 от своей миссии. В последнем случае моё место
 может быть занято менее деликатным человеком.
 Вам не следует бояться за Вашу безопасность.
  Я отвечаю головой за Вашу жизнь.
Если Вы не хотите ехать один, Вы можете взять с собой
      кого пожелаете – это Ваше дело.
Но мы должны выехать завтра в четыре часа утра”.

    Яковлев поклонился Государю,
   поклонился Императрице и вышел.
Его Величество вызвал полковника Кобылинского
и подробно расспросил его о поведении Яковлева
   после появления того в Тобольске.

Затем Государь некоторое время сидел задумавшись,
 как будто бы взвешивая полученную информацию,
    и, наконец, уверенно заявил:
“- Они хотят заставить меня подписать
  Брест-Литовский договор.
Но я скорее дам на отсечение правую руку,
    чем соглашусь сделать это”.

 Императрица была того-же мнения
 и заговорила в великом волнении:
 “Они хотят отделить его от семьи,
чтобы заставить его сделать что-то, как тогда…” –
и она произнесла несколько очень не лестных слов
       о Гучкове* и Родзянк*о,
которые склоняли Государя к отречению.

       Царь вышел в сад.
Государыня провела несколько последующих часов
  в состоянии ужасного НЕРВного возбуждения:
её сердце разрывалось между материнскими чувствами
  и её обязанностями, как Императрицы –
 выбор между её больным сыном и Царём.

 Наконец, Императрица одержала в ней верх.
Когда Государь вернулся с прогулки и вошёл в её комнату,
 она пошла ему навстречу со словами: “Я еду с Вами”.

  ###################
Мля !! Фаш-бомбить Хунтаїна...
  Под Рождество 2024 !!!
Спуск срочно в подвал с женой и внУчками !!
    ууууууууууууууууу
  Начинаю снова 8 января 2024 г.
Стихи-Ру требуют также БОЛЪшого Внимания!!!
    єєєєєєєєєєєєєєєє
 \\* Ссылка Царской Семьи *//
  \\* и её сопровождАющие. *//
Едва ли меньше нервничал и волновался в эти часы
  перед отъездом и комиссар Яковлев.
Он обнаружил, что Заславский покинул Екатеринбург
 и настолько был обеспокоен, что едва-ли слышал,
что ему говорил Кобылинский. А полковник пришёл доложить,
что Государя будут сопровождать: Александра Фёдоровна,
Великая Княжна Мария, Боткин, князь Долгоруков,
горничная Государыни Демидова, камергер Государя Чемодуров
   и камергер Великой Княжны,- нЕкий Седнев.

 Яковлев выказал полное безразличие
     и рассеяно заметил:
“Для меня это не имеет никакого значения.
Всё, что я знаю, это что мы должны выехать
любой ценой завтра… у нас нет времени…”

В 3 часа 30 минут утра 26 апреля 1918-го
  несколько сибирских пошЕвней,–
   сани-розвальней без рессор,
 но с гибкими продольными осями,–
вЫстроились перед домом губернатора.

   Несмотря на протесты Императрицы,
которая хотела сесть в одни пОшевни с Государем,
      это место занял Яковлев.*
   Николай Николаевич Яковлев:
рождён 1 (13 августа) 1886, Москва;
почИл 16 ноября 1918, в тайге на р. Олёкме;
большевик,1-й председатель Томского городского
совета рабочих и солдатских депутатов 1917.
Председатель Центрального исполнительного
   комитета Советов Сибири 1918.
     УУхххххххххххххххххУУ
 Её Величество и Великая Княжна Мария заняли
вторые рОзвальни. За ними следовали другие,
в которых разместились члены свиты, вооруженные люди
   Яковлева со станковыми пулемётами
    и солдаты Специального отряда,
  которых, правда, было всего восемь.

 Яковлев был исключительно внимателен и вежлив –
  даже отдал честь, когда Государь спускался
  по лестнице к саням. Однако было очевидно,
что он чем-то встревожен и пытается ускорить отъезд.

   Татьяна Мельник – дочь лейб-медика Боткина –
наблюдала отъезд из-за занавески Корниловского дома:
“… сани миновали дом на головокружительной скорости,
обогнули угол и исчезли. Я бросила взгляд на дом губернатора.
Три фигурки в сером ещё долго стояли на ступенях,
      глядя на далёкую ленту дороги;
затем они повернулись и медленно вошли в дом…”
  Листы «Протокола…» от 19.04.21 г. 
   с автографами С.В. Маркова
      и П.П. Булыгина. ГАРФ.

        \\* ВНОВЬ СОЛОВЬЁВ *//
 Соловъёв,- ставший зятем самого Распутина,
ввЕргся в пучину обожания царской семьи,
вдруг пошёл на крайнюю и радикальную мЕру
 желания спасти царскую семью из неволи
   красного ареста и палачества,
 но не расчитал своих душевных сил,
 как и своих малых возможностей...
 вероятность,- ЧК его перевербовала
в своих целях знать, что делается вокруг царя
   и что делается в Белом Движении,
пока царь и его семья остаются живы...
    ЭЭххххххххххххххххххЄЄ
   Яковлев* увёз Государя, Императрицу
и Великую Княжну Марию в неизвестном направлении,
никто и пальцем не пошевелил, чтобы остановить их.
Где было “Братство Святого Иоанна Тобольского”?
      Как насчёт “хороших русских”,
   возглавляемых поручиком Соловьёвым?

    Ответ у Соловьёва был готов:
 за несколько дней до вывоза Государя,
используя свои хорошие связи с местными
большевистскими властями, поручик организует
фиктивный арест себе с женой и корнету Маркову.

   Это была разумная и понятная мера
 предосторожности, позволяющая поручику
Соловьёву в будущем давать убедительный ответ
 на вопросы опрометчиво доверившихся
    ему монархических групп.
  Главе большой вооружённой организации
совершенно справедливо было-бы задать вопрос:
“Почему Вы не предотвратили перевод Царской Семьи?”–
на что Соловьёв имел бы возможность ответить:
  “Что я мог сделать? Я сам был в тюрьме…”
...
Действительно позже – забегаю немного вперёд
 в своём повествовании – Соловьёв
  уверенно опираясь на это алиби,
  пользовался доверием некоторых
монархических групп до самого конца 1921 года.

  Именно тогда, в соответствии с распоряжением
Н.А. Соколова, я обвинил поручика Соловьёва в Берлине
     перед Марковым “Вторым” и Дединым,
главой значительной Панславянской организации.
Дедин в своё время помог “спасителю Царской Семьи”,
предоставив ему должность управляющего рестораном,
а заодно, дав право на одну из ведущих ролей
    в группе Русских монархистов,
 входившей в это Славянское общество.
    нНнххххххххххххххххнНн
       Соколов Николай:
 Николай Алексеевич Соколов:
рождён (21 мая [2 июня] 1882, Мокшан,
     Пензенская губерния;
почил 23 ноября 1924, Сальбри, Франция;
российский юрист, мемуарист, публицист,
следователь по особо важным делам Омского
окружного суда, по поручению Верховного
правителя А.В. Колчака расследовавший
  дела о расстреле царской семьи,-
     алапаевских мучеников.
 23 ноября 1924 года скончался следователь
      Николай Алексеевич Соколов,
расследовавший убийство Царской Семьи.
Неожиданно был найден мёртвым в саду
   собственного дома во Франции
накануне громкого международного...
  УУххххххххххххххххххххУУ
Соловьёв так прочно обосновался в Берлине,
что даже был делегирован своей группой
на монархический съезд, проходивший
  в городе Райхенгалле, в Баварии.

 Вернёмся снова к Сибирским пленникам:
Государь, Императрица и Великая Княжна Мария
были доставлены в Тюмень – ближайший город,
 в котором существовала железная дорога.

  Последние 14 вёрст перед Тюменью узники
были под эскортом того самого эскадрона красных улан,
  которым командовал корнет Марков и,
как следует из отчётов Соловьёва в обе столицы,
  являлся частью силы, предназначенной
      для спасения Царской Семьи.

   Монархический съезд в Рейхенгалле,
Бовария проходил с 29.05 по 7.06 1921 г.
  П. Булыгин был делегатом от Сибири.

  Вряд ли подозревали красноармейцы,
скакавшие по сторонам розвальней царственных узников,
с какой надеждой всматривалась в их лица Императрица,
     ожидая найти в них “хороших русских”,
которые должны были прибыть из Тюмени для её спасения.

   Ведь она отправила заранее приготовленное
предупреждение “Братству Св. Иоанна Тобольского”,
  что Царя увозят и пришло время действовать.

   В селе Покровском конвой менял лошадей
напротив дома Распутина, и жена “Святого дьявола”,
  стоя у окна, издали крестила узников.
  Что должна была думать Императрица?
Был ли это знак, что они могут рассчитывать
на помощь от “верных последователей Распутина”,
  или это было благословение пленникам
     на грядущие события?

В Тюмени их посадили в специальный поезд
 с часовыми на всех площадках вагонов.
 Поезд отправился в направлении Омска.
      А помощи всё ещё не было…

 Поручик Соловьёв для соблюдения приличия
  ещё несколько дней провёл в тюрьме,
затем вышел на свободу и вернулся домой
  вместе с женой и корнетом Марковым.

    УУ##############УУ
  Фаш-бомбёжка с Хунтаїны
сбивает и кого-то убивает и рАнит !!
Недалеко бабАхнуло... Надо снова идти
  смотреть кому чем можно помочь.
Скорая и пожарные не всегда быстро добираются...
    10 января 2024 г.
     хххххххххххххххх
  ДОМа поручик обнаружил посылку,
которая пришла из Тобольска в период
  его своевременного отсутствия.
В посылке были две иконы: Св. Иоанна Тобольского
    и Св. Николая Угодника.
   На обороте обеих святых образов
была собственноручная надпись Александры Фёдоровны
“26 января 1918 года” – и тайный знак Братства –
  свастика,- видимо индИйская или тибетская...

 Такое сочетание икон и надписи означали,
   что Императрица хочет известить
  “Братство Св. Иоанна Тобольского”
о том, что Его Величество, Императора Николая-II
увозят из Тобольска 26 апреля 1918-го
   и пришло время его спасать.

   Когда Соловьёв* получил это послание,
царственные узники были уже в Ипатьевском доме.
Оставшись пока не у дел, семья Соловьёвых и Марковых
 взялись за проведение спиритических сеансов,
   где медиумом была дочь Распутина,
  а тогда при нём,- мадам Соловьёва.

На одном из сеансов, на вопрос мужа о судьбе
Тобольских пленников, она начала рассказывать:
          они помещены в доме,
вокруг которого возведён высокий забор.
Это звучит не так безобидно, как может показаться:
любой из внимательно читавших книгу Соколова
   или мемуары Жильяра* и Вильтона*
      вынужден будет признать,
что даже сам Яковлев не знал, что ему придётся
   оставить заключенных в Екатеринбурге.

Его инструкции предписывали переправить
   их в совершенно другое место.
Только Войков и Сафонов знали истинную цель перевода,
   потому что они выполняли указания,
  выданные им левой рукой Свердлова*,
тогда как правой этот же Свердлов направлял Яковлева*.

   Под руководством того-же Свердлова,-
Войков и Сафаров готовили Уральский Областной Совет
во главе с Белобородовым к задержанию яковлевского
 поезда и помещению узников в Ипатьевский дом,
 который огораживался высоким глухим забором
  задолго до прибытия Яковлева в Тобольск.

Невольно напрашивается скептическое отношение
  к дару ясновидения мадам Соловьёвой,
в то время как есть все основания предположить,
что её муж знал о планах екатеринбургских убийц.
Мне кажется, налицо факт гипнотического внушения.
  Ведь Соловьёв был известен как человек,
развивавший свои природные способности в Индии,
   в школе Блаватской* в Адьяре*,
где он специализировался именно в этой психологии.

О своей способности влиять на мысли жены,-
   Соловьёв упоминает в дневнике,
который позже попал в руки следователя
   по нескольким отрЫвкам..:
“…- она изменяет мне… …и я могу заставить её
не делать этого, могу заставить даже без её ведома.
  Но, Боже мой, как я могу решиться,
    зная что может произойти..!..”

Но тогда зачем Соловьёв выступил с этим
 обвинительным спиритическим сеансом..?
Известно, что “на всякого мудреца довольно простоты”,
  а этому “мудрецу” не было ещё и тридцати…
 Разве мог студент оккультных наук устоять
  перед соблазном продемонстрировать
  такое поразительное доказательство
     своей таинственной силы ?
...
 Я должен на некоторое время отступить
от основной линии моего повествования,
чтобы проследить дальнейшую деятельность
Соловьёва после того, как Белые заняли Сибирь.
 Его передвижения, не важные сами по себе,
вводят нас в ту запутанную область немецких
 и большевистских интриг и анти-интриг,
которая должна быть обсуждена на этом этапе,
  если тайне скрытной борьбы Яковлева*
с екатеринбургскими властями имеется
      разумное объяснение.

 22 мая 1918-го, когда остатки Царской Семья
проезжали через Тюмень по дороге в Ипатьевский дом,
Соловьёв приказал корнету Маркову следовать за ними,
 так как Марков теперь был для него бесполезен
      и мог стать только обузой.

  Что касается самого поручика,
  так он отправился в Тобольск,
где у него были дела с отцом Алексеем Васильевым
и горничной Романовой, которая не только избежала
  ужасной 'участи остальных царских слуг,
 но немного позже вышла замуж за одного
  из раненых большевистских комиссаров...

 По слухам, визит Соловьёва был связан
с некими драгоценностями, спрятанными или доверенными
   кому-то на хранение Царской Семьёй.

  После Екатеринбургской трагедии,-
поручик вновь появился в тылу Белых Армий,
  где он вёл крайне странную жизнь:
никогда не задерживаясь на одном месте,
он переезжал из одного города в другой
по всей освобожденной территории от Симбирска
на Волге до Владивостока на Дальнем Востоке,
 посещая время от времени и Тобольск !!

  Иногда у него было очень мало денег,
а несколько дней спустя он мог быть снова “полным”
   и тогда жил на широкую ногу,
   подобно властелину (лорду).

В тот период Соловьёв телеграфировал своим
   друзьям- монархистам во Владивосток:
“Пожалуйста, зарезервируйте на пароходе
        каюту для детей”.

 Какие дети? Все знали, что у четы Соловьёвых
      не было детей в Сибири.
 Начали распространяться слухи, что распУтинцы
спасли Царских детей и переправляют их в Токио.
    В то же время в Москве пошли слухи,
что одна из Великих Княжон сбежала в Японию.
    Если это воспринимать вместе с фактом
 действительного скорого появления претендентки
на права Дома Романовых, как было распространено
повсюду, картина становится достаточно ясной:
   Соловьёв взаимодействовал с Москвой
в распространении слухов, подготовляя почву
     для “Великой Княжны Анастасии”.

 Честно закончив таким образом работу в Сибири,
Соловьёв почувствовал, что настало время уезжать.
  Не говоря уже об остальном, поручик
  не желал быть мобилизованным Белыми.
Дневник его жены содержит следующие записи:
“13 августа 1918 года. Всех офицеров мобилизуют,
боюсь как бы Борю не забрали, и он тоже боится этого…”

     “28 сентября 1918 года.
  Бедный Боря, ему так тяжело,
его могут мобилизовать в любой момент,
  а он так всем этим напуган…”

 Итак, поручик и его жена прибыли во Владивосток –
владение свирепого и неумолимого генерала Розанова.
С обычной ловкостью он избежал воинской службы
и сделал все необходимые приготовления к отъезду в Шанхай.

 В кармане у поручика лежали два аккредитива
в Шанхайское отделение Русско-Азиатского банка,
   переданные ему случайным знакомым,
 с которым он якобы познакомился в поезде –
или что-то в этом роде он объяснял следователю
  Соколову, когда его приперли к стенке.
  Тем не менее этот “случайный” знакомый
дает распоряжение Русско-Азиатскому банку
уплатить Соловьёву по самому выгодному курсу обмена
сумму в 15000 рублей и ещё 5000 были выписаны
       на имя его жены.

    Но здесь впервые удача отвернулась
  от поручика Соловьёва. Он был арестован
поручиками Логиновым и Мельником (зятем Боткина),
  которые уже некоторое время выслеживали его.
Соловьёв, его жена и все документы, находившиеся при них,
были отправлены под конвоем из Владивостока обратно в Читу
  в штаб казачьего атамана Семёнова,
   где находился следователь Соколов.
Арестованные были переданы в распоряжение Соколова
    и он поместил их в тюрьму.

 Несколько более или менее отрывочных эпизодов
 сводят всё дело к одному и тому же заключению:
Соловьёв работал по точным инструкциям, возможно,
на нескольких разных хозяев одновременно и, вдобавок,
  присваивал некоторые доверенные ему суммы,
получал постоянное жалование и комиссионные.
 Основным вопросом, интересующим следствие,
    был источник этих денег !!

   Когда Императрица была в Тобольске,
Соловьёв передал ей 35000 рублей от Вырубовой.
4 сентября 1920 года в Париже следователь Соколов
допрашивал хорошо известного банкира К.И. Ярошинского*,
 кой финансировал госпиталя Великих Княжон,-
 Марии и Анастасии во время Великой войны
    и являлся помощником коменданта
 личного санитарного поезда Её Величества.

  Ярошинский засвидетельствовал, что сумма,
которую он дал Вырубовой для передачи Царской Семье,
   составляла 175000, а не 35000 рублей.
 Поскольку Вырубова посылала деньги Государыне
  только через Соловьёва, возникает вопрос:
  что сделал Соловьёв с остальными 140000...?
      Весь эпизод покрыт тайной.
 Ярошинский полностью отрицал не только отсутствие
каких-бы-то-ни-было секретных связей с Соловьёвым,
   но даже лёгкое случайное знакомство с ним.
 Соловьёв-же показал, что был личным секретарём
Ярошинского и получал от него постоянное жалование..!!
 
  В марте 1918 года, когда Соловьёв временно
вернулся в столицу после своей первой поездки
 в Сибирь, жена его писала в своём дневнике
    (который, возможно скрывала от мужа),
что “…Борис только что ушёл на встречу с Ярошкиным.
     …Я знаю сколько денег Ярошкин дал ему,
но Боря отказывается дать мне хоть какую-нибудь их часть…
    Кажется, он относится к своим деньгам,
как к своим собственным, и к моим деньгам тоже, как к своим…”

Возможно наиболее важным в этом деле является тот факт,
  что во время Войны Ярошинский был связан,
 вне всяких сомнений, с Монасевич-Мануйловым
       и “кликой Вырубовой”...

 Это было одно “финансовое недоразумение” Соловьёва,
обнаруженное следователем. Другим – была размолвка
   поручика с иереем Алексеем Васильевым,
его сотоварищем по Братству Св. Иоанна Тобольского.
  Они поссорились при дележе драгоценностей,
   которые Царская Семья оставила
   “в надежных руках” в Тобольске.
 Известно, что отец Алексей угрожал разоблачить
  Соловьёва перед Белыми властями,
как агента на содержании немецкой Секретной Службы,
но в действительности не сделал этого, возможно,
   из-за боязни ответного разоблачения...

  Во время своих скитаний по освобождённым
территориям Сибири – то ли просто избегая
военной службы, то ли по менее невинным поручениям –
  Соловьёв периодически появлялся в Тобольске.

 В один из таких визитов он познакомился
с неким белым офицером. Однажды этот офицер
пришёл к нему домой и обнаружил поручика
  в компании трёх незнакомцев,
 говоривших с иностранным акцентом...

 Вечеринка была весёлой, все были в значительном подпитии
 и шумная дискуссия, центром которой были такие выражения
как “всё готово”, “уезжаем поездом” и т.д., была в разгаре.

Вновь пришедшему офицеру был оказан радушный приём.
   Когда вечеринка окончилась, Соловьёв,
  который был едва-ли трезвее остальных,
  посоветовал офицеру покинуть Тобольск,
“потому что в городе становится небезопасно…”

 Через пять или шесть дней Тобольск чуть было
не оказался в руках взбунтовавшихся 2000 пленных
 красноармейцев из местной военной тюрьмы.
 Неудача этого мятежа была практически чудом,
потому что Белый гарнизон в городе насчитывал
всего лишь 120 человек... Семья Соловьёвых покинула
  город точно за два дня до мятежа...
И если он был завербован красными чекистами,
   то тогда всё было спланировано ими !!

   А дальнейшее расследование показало,
что те три человека, которых принимал поручик,
были членами “Шведской миссии”, составленной… немцами!
 Лишь один из них был настоящим шведом, но и он,
  впрочем, не владел своим родным языком!

 В конечном счёте, когда Соловьёва арестовали
во Владивостоке, при нём обнаружили четыре карты
секретной съёмки, выполненных Разведывательной
   службой Амурского военного округа
  на Китайской и Японской территориях.
Места', касающиеся интересов Германии в Китае,
     были помечены карандашом.

     Но по Павлу Булыгину,-
ход следствия не оставлял никакого сомнения
  в том, что Соловьёв – немецкий агент,
что он только выполнял задания немецкого
Генерального штаба как на Белой территории,
  так и в Тюмени, занятой большевиками.
    Работал он по чёткому плану,
  исходящему из того же источника.

Работа Соловьёва в тылу Белых не требует объяснений.
 Естественно, что немецкий Генеральный штаб
враждебно относился ко всем военным группировкам,
  не признающим Брест-Литовского договора,
но всё-же считал себя действующим на стороне Союзников.
Содержание оплачиваемых агентов на территории Сибири
  и подстрекательство большевистских восстаний
в тылу армий Адмирала Колчака было частью обычной
  деятельности немецкого Генерального штаба !!

 Нас даже не интересовала возможная связь Соловьёва
с большевиками в тот период: порочный альянс немцев
   и красных тогда был настолько тесным,
  что неразборчивый в средствах человек,
каким был поручик, мог работать на обоих хозяев,
получая деньги из нескольких разных источников,
    что тоже было в порядке вещей.
Этот этап жизни поручика Соловьёва интересовал
  следствие только с точки зрения получения
неопровержимых доказательств его оплачиваемой
     связи с немецкой разведкой !!
 А если ещё и работа на разведку красных...
Тогда Соловъёву прощения не должно быть !!!

 Как только установится, что Соловьёв работал
  на немцев, равно как и на большевиков,
мы сможем начать обсуждение роли, которую эта Сила
  сыграла в Екатеринбургской трагедии !!!

   Соловьёв намеренно дурачил Русские
монархические центры, убеждая их в существовании
 под Тобольском сильной тайной организации,
готовой спасти Царскую Семью, когда придёт время.
 Поручик убедил верноподданных в ненужности
  и вредности любых контактов с пленниками,
срывал попытки таковых, если они предпринимались,
несмотря на его рекомендации, и преуспел, таким образом,
в полной изоляции узников ото всех внешних влияний...
   Поругание и недоверие к Распутину
 подтвердилось на его зяте Соловъёве...

   Он убедил саму Императрицу доверять
только “Братству” и не искать других путей побега.
 Ведь лучшим путём добиться доверия Царицы
  было сообщить об участии семьи Распутиных
    в организации спасения...
Соловьёв даже женился на дочери Распутина,-
Матрёне – и, по-видимому, именно это имел в виду,
говоря в своём дневнике “как это всё произошло”.

   Соловьёвская политика закрытых дверей,
попытка Яковлева вывести Государя из-под влияния
Уральского Совета, неумолимая решимость этого Совета
не выпускать Государя живым были только внешним
проявлением скрытых немецко-большевистских интриг
   и анти-интриг, заговоров и анти-заговоров.
Действия марионеток станут понятны лишь после
 осознания мотивов, движущих их хозяевами.
  Сейчас эти мотивы будут рассмотрены.

  \\*ГЕРМАНИЯ и ИМПЕРАТОРСКАЯ ФАМИЛИЯ*//
Брест-Литовский договор был свершившимся фактом.
 Как бы он ни раздражал всех Русских патриотов,
его нельзя было игнорировать, его результаты
необходимо было принимать во внимание даже
непримиримым антибольшевистским политикам.

Союзники демонстрировали полное отсутствие
  дальнейших интересов к делам России.
  Германия была единственной Силой,
которая могла противостоять большевикам.

  В конце 1917-го Германская Комиссия,
 возглавляемая господином Кайзерлингом
и графом фон Мирбахом, посетила Санкт-Петербург.
  Чуть позже Мирбах переехал в Москву,
поселился в Денежном переулке и, похоже,
        твёрдо там обосновался.
  Во всяком случае, когда он разговаривал
с зародившимся, ещё неокрепшим большевистским
правительством, голос его звучал, как голос хозяина,
     которого должны слушаться.

С самого начала пребывания фон Мирбаха* в Москве
  некоторые представители нашей консервативной
 общественности поддерживали с ним контакт
  и пытались побудить Германию к свержению
большевистского режима и к спасению Царской Семьи.

  Позже сам Н.А. Соколов принимал участие
  в одной такой попытке заставить немцев
осознать необходимость увоза Государя из Сибири,
 другая, возглавляемая Гурко* и Кривошеиным*
  группа тоже указывала графу Мирбаху,
что, если русским придётся бороться с большевиками
  своими силами и Германия будет продолжать
       свою нерешительную политику,
Императорская Фамилия будет в большой опасности.

   Но граф Мирбах неизменно отвечал:
“Успокойтесь. Мы, немцы, держим ситуацию
под контролем, и Царская Семья находится
под нашей защитой. Мы знаем, что делаем.
Когда придёт время, Германское императорское
Правительство предпримет необходимые меры.”

  В январе 1918-го консервативная группа Гурко
послала верного человека в Тобольск, чтобы узнать,
    каково состояние царских узников
  и вступить в контакт с Государем.

  Я должен скрыть имя этого человека,
ибо он ещё не сбежал из советского ада.
Счастливо избежав Соловьёва на своём пути в Тобольск,
верный посланник сумел получить необходимую информацию
 от генерала Татищева* и князя Долгорукова*.

 Сразу по возвращении он представил отчёт,
который привёл в великое смятение его товарищей:
ситуация в Тобольске была далеко не радужной:
  Царская Семья жила в трудных условиях
     и остро нуждалась в деньгах.

 Новые правители прекратили выплату денег
       на содержание узников,
как то делало Временное Правительство,
а реализовать свои драгоценности в Тобольске
   для заключенных было нереально.

 В марте тот-же самый посланник вернулся в Тобольск,
   вновь встретился с генералом Татищевым
и князем Долгоруковым и передал для заключенных
      сумму в 250 000 рублей !!!
  Тем временем его товарищи в Москве
   снова обратились к графу Мирбаху
  с просьбой предпринять срочные меры
для гарантии безопасности Государя и его Семьи.
Одним из этих действительно лично говоривших
с графом Мирбахом людей был сенатор Нейдгарт*.

Ответ фон Мирбаха был тот-же, что и раньше:
      “Мы знаем, что делаем”.

 Сенатор Нейдгарт тотчас-же отправился
 в С.-Петербург, встретился с бывшим
премьер-министром А.Ф. Треповым* и совместно
с ним выработал дальнейший план давления
  на немецкое посольство в Москве
 в целях ускорения обещанной помощи.

Они решили попросить бывшего обергофмаршала
  Двора ЕИВ графа Бенкендорфа*
    обратиться к графу Мирбаху.

 На следующий день состоялась встреча
Трепова с Бенкендорфом и обергофмаршал подписал
  письмо с выработанными предложениями.
  Он напоминал Мирбаху, что в условиях
  современной русской действительности
  только Германия – единственная,
кто в состоянии спасти Царя и его семью.

   Долг немцев, как людей чести, сделать это,
отбросив в сторону все мелкие политические выгоды.
    Кроме этого Бенкендорф добавил,
что хотя и чувствует уверенность в том,
что немецкое правительство и без его советов знает,
как надлежит действовать в сложившихся обстоятельствах,
но граф желает письменно высказать своё мнение,
чтобы у посольства не было возможности оправдать
  в дальнейшем своё бездействие отсутствием
 просьбы русских о своевременном вмешательстве.

 Это срочное предупреждение заканчивалось
просьбой передать письмо лично Вильгельму II,
   так как вся ответственность за гибель
Семьи русского Государя ляжет целиком на него,
ибо единственно немцы, будучи в состояния принять
    немедленные и решительные меры,
    могли бы спасти Царскую Семью.

 Это письмо в начале мая было передано
   в немецкое посольство в Москве
сенатором Нейдгартом, когда Государь,
Александра Фёдоровна и Великая Княжна Мария
    были уже в Екатеринбурге.

 \\ АЖ: иногда отвлекают Стихи-ру !!!
Стихи как наркОтики от одного слОва,
'образа и даже намёка на Образ или образа'.//
        Донбасс-ГОРловка 03:33
Немцы были слишком самоуверенны, неторопливы
  и не выказывали какой-либо тревоги.
  Было-бы ошибочно, однако, предполагать,
что они вообще не предпринимали никаких действий.
Приблизительно во время пребывания Яковлева*
      в Тобольске группа консерваторов,
связанных с Государем чрез Долгорукова и Татищева,
 получила следующую невинного вида телеграмму:
“Врачи требуют немедленной отправки на курорт.
 Приведены в большое волнение в связи с этим
требованием и полагаем поездку нежелательной.
 Пожалуйста, пришлите совет.
  Положение крайне сложное.”

  Московская группа была в растерянности,
так как совершенно не знала о чём идёт речь
  и не была в курсе поездки Яковлева.
    Ответили они следующее:
  “У нас нет никаких сведений,
могущих пролить свет на причину этого требования.
 Затрудняемся высказать определенное мнение,
поскольку состояние здоровья и условий пациента
 неизвестны тчк Советуем отсрочить поездку,
согласие возможно только по настоянию врачей.”

 Таким образом, Государь не смог получить
  от этой группы ни помощи, ни совета.
  Монархический “Национальный центр”,
как они себя именовали, был полностью
   оторван от реальной ситуации.
  Консерваторы этого центра не понимали,
на какую опасность намекается в телеграмме,
не имели представления, кто есть “врачи”
     и что означает “курорт”...

Через некоторое время пришла другая телеграмма:
 “Вынужден подчиниться предписанию врачей”.

 После этого телеграмм больше не было:
  Государь был увезён из Тобольска...

В свете мною сказанного, можно предположить,
  что ни умеренно-консервативная группа
Гурко-Кривошеина, напрямую ведущая переписку
 с Тобольском, ни довЕрившиеся Соловьёву
и потому бездействующие крайне монархические
организации абсолютно не имели никакого отношения
к приезду Яковлева и отправке Государя из Тобольска.

      Двух мнений быть не может:
силой, стоящей за Яковлевым, был граф Мирбах.
   Проводимая Германией политика сейчас,
оглядываясь на прошлое, становится достаточно
очевидной и мотивы её прояснились в ходе следствия.

 Одним из настораживающих моментов поведения
немцев в Тобольске было то, что они старательно
изолировали Государя от его искренних приверженцев.
  Но это едва-ли нуждается в объяснении...

Совершенно независимо от скрываемых намерений
 (таких, которые мы должны будем обсуждать),
 немцы прекрасно осознавали, что Государь,
даже находясь в заключении, является чрезвычайно
 важным фактором и антибольшевистские силы,
  которые начали формироваться в Сибири,
     попытаются спасти его.

 Поскольку известно: Государь и Императрица
  настроены к Германии крайне враждебно,
возможность объединения немецким сил с одной
из антибольшевистских армий была недопустима.

  Кроме этого, надо учесть, что в Белых армиях
вообще были очень сильны антигерманские настроения.
Это была ещё одна из причин, почему надо было
обязательно убрать Царскую Семью из Тобольска,
как только в Сибири нАчало усиливаться Белое движение.

Но довольно говорить о чисто оборонительном
   характере действий графа Мирбаха.
Я уже намекал, что были некие “скрытые намерения”.

  Я уже упомянул, что, когда Яковлев
прибыл в Тобольск и открыл Государю суть своей миссии,
 последний послал за полковником Кобылинским*,
доверительно расспросил его о действиях
       Яковлева и воскликнул:
“- Они хотят, чтобы я подписал Брест-Литовский
договор… Но я скорее увижу отсечённой свою правую руку
   (и он потряс этой рукой), чем сделаю это”.
 
  В пути стали ясны остальные планы немцев.
     Не надо, однако, воспринимать слова
“Брест-Литовский договор” слишком буквально,
в действительности план был не настолько прост.
   Впрыснув большевистский вирус
   в политическое тело России,
немцы сами испугались приближения революционного
бреда, который он вызвал. Они были-бы только рады
   положить конец продолжающейся анархии,
которая грозила перекинуться и через российские
   границы в их собственную страну.
   Большевики сделали свою работу:
  сепаративный мир был подписан,
  Россия была выведена из борьбы.
   Пора было гасить инфекцию.
  Для этого граф фон Мирбах держал
на пристальном учёте все антибольшевистские
   силы России, но зорко следил,
чтобы они не были антигерманскими.

  Нет никаких сомнений, что правительство
Императора Вильгельма планировало реставрацию
монархии в России. Ведь чудесным образом
спасённая монархия, не могла-бы оставаться
     враждебной к своему спасителю
и тогда крепкие узы дружбы установились-бы
  между тронами России и Германии.

   Поэтому немецкий Генеральный штаб
одобрил план генерала Гоффмана по “усмирению” России.
Предложение генерала Гоффмана заключалось в том,
 что немцы начнут наступление двумя колоннами
   одновременно с Украины и Прибалтики
 на Москву и С.-Петербург, вбирая по пути
в свою армию приверженцев русской монархии
  прогерманских настроений (убеждений)
и своих собственных военнопленных из этих мест.

    Не готовые к сопротивлению большевики,
следуя этому плану, должны будут спешно отступать.
В обеих столицах и в других больших городах
   обоснуются немецкие гарнизоны,
ожидая возвращения спокойного положения.

     План был хорош для исполнения
  и тень генерала Гоффмана* нависла,
как Дамоклов меч, над головами большевиков,
    гарантируя их повиновение.
  Но для завершения плана Гоффмана*
  нужна была такая же угроза против
   непокорных крайних монархистов,
  тяготевших в сторону Союзников.
  Такой угрозой мог-бы стать Государь,
переведённый на занятую немцами территорию
в какой-нибудь сильно онемеченный город Прибалтики.

  “Курортом”, о котором писал Государь
в телеграмме в “Национальный Центр” Москвы,
вероятнее всего могла быть Рига, тем более,
что она же являлась исходным пунктом наступления
  северного корпуса генерала Гоффмана.

   План Гоффмана потерпел неудачу потому,
что, во-первых, большевики перехитрили графа Мирбаха
и во-вторых, до решения этой проблемы внутреннее
и внешнее положение Германии стало настолько сложным,
      что заставило её изменить политику.
  Империалистическая Германия отошла в сторону
и позволила Екатеринбургской трагедии идти своим ходом.

 Далекий от действительности, раздающий обещания,
как считали монархисты, граф Мирбах* очень энергично
  взялся за проблему перевода Государя.

От имени своего Императора Германии,- граф Мирбах
предпринял значительное давление на власть Ленина,
над которым всё ещё висела угроза нападения
 и которое было не в состоянии пренебрегать
      требованиями немцев.
Результатом всего этого были немедленные действия
советского правительства – но более активные,
     чем требовалось Мирбаху.

Председатель ВЦИК Яков Свердлов наделил Яковлева,
   предложенного графом Мирбахом,
 исключительно широкими полномочиями,
      которые уже были описаны
 и послал его в Тобольск за Государем.

 Одновременно начал действовать аккуратно
      разработанный механизм,
который должен был помочь Яковлеву
  по его прибытию в Тобольск.
Это была Омская группа, включающая в себя Дуцмана,
 Хохрякова и отряд Демьянова-Дегтярева*.

И приведён в движение этот механизм был как раз вОвремя.
Без Омской группы Яковлев никогда не смог-бы выехать
 с Государем из Тобольска, потому что щупальца
 другой детально спланированной системы –
Екатеринбургской группы – уже смыкались вокруг пленников.

 Екатеринбургская организация была чётко
  противопоставлена миссии Яковлева
и он был не настолько глуп, чтобы не понимать этого.
Отсюда следует и его нервозность во время столкновения
 с Заславским, и спешка, проявленная им
   при вывозе Государя из Тобольска.

 Кто же стоял за Екатеринбургской группой ?
Кем был человек, мешавший Чрезвычайному Комиссару
ВЦИК в выполнении “миссии особой важности”,
     несмотря на верительные грамоты,
   подписанные такой значимой фигурой
как самим Председателем ВЦИК товарищем Свердловым?

 Правительство империалистической Германии
 переоценило своё влияние на большевиков
   и недооценило их хитрости.
 Советское правительство перехитрило немцев.
Вернее Бланк-Ленин "кинул" кайзера и его штаб,
который для революции благоволили к большевикам
   в свой чётко казарменный план.

 В то время как одна рука Свердлова
в точности исполняла все требования графа Мирбаха
 относительно отправки Яковлева в Тобольск,
его другая рука была занята детальной разработкой
  контрмер: отправкой Войкова и Сафонова
  в Екатеринбург для задержания Государя.

 Когда двое этих господ – Войков* и Сафонов *
 прибыли в Екатеринбург, они дали Уральскому
Областному Совету инструкции о посылке отряда в Тобольск,
 чтобы воспрепятствовать отъезду Яковлева и Царя.
Заславский* и его люди отправились, но, как мы знаем,
  потерпели неудачу, а Яковлев с Государем,
 Императрицей и Великой Княжной Марией
 сумел успешно выехать из Тобольска.

     Вслед за этим Уральский Совет,
проявив демонстративное неповиновение
Центральному правительству, отказался
  пропустить далее поезд Яковлева.
Чрезвычайный Комиссар, похоже, лучше понимал
двойную игру Москвы, чем мог понять её посторонний,
      каким являлся граф Мирбах.

Он сделал правильные выводы уже из появления
 в Тобольске вооруженного отряда Заславского.
 Таким образом, когда Яковлев натолкнулся
 на следующую преграду Уральского Совета,
он с отчаянной храбростью попытался прорваться
 от Екатеринбурга на Омск. Бросок не удался:
  на станции Куломзино поезд Яковлева
    был оцеплен красноармейцами.
Ему же самому было сообщено, что Уральский Совет
объявляет его вне закона и предупреждает Омские власти,
что Яковлев планировал вывезти Государя за границу.
    Яковлев по телефону связался с Москвой
и открытым текстом доложил Свердлову обстановку.

 “Делать нечего, езжайте в Екатеринбург”,–
    ответил товарищ Свердлов.
Как только поезд прибыл на станцию Екатеринбург,
    он был оцеплен войсками.
Яковлев безуспешно пытался бороться на собрании
местного совета, он потерпел полное поражение.
  Екатеринбургские власти твёрдо заявили,
что не позволят поезду Государя покинуть город,
     пока мотивы и цели этой поездки
не будут удовлетворительным образом объяснены.
  Яковлев вновь телеграфировал в Москву,
но Свердлов приказал ему сдать узников Белобородову
 (председателю Екатеринбургского Исполкома)
    и немедленно возвращаться в Москву.

     Больше делать было нечего.
Яковлев уехал “очень расстроенный”
 и угрожал Уральскому Совету,
что вернётся из Москвы с отрядом броневиков.
Несколько дней спустя его личный телеграфист,
  который оставался его заместителем,
   получил короткое сообщение:
    “Собирайте отряд и уезжайте.
  Я подчинился неизбежности.
 За последствия не отвечаю”.

Совершенно ясно, что Яковлев понял положение дел,
 был очень обеспокоен возможными результатами
и своей собственной долей моральной ответственности.

 Возмущённый неисполнением его требований,
граф Мирбах запросил у Свердлова объяснений.
Ответ большевика был успокаивающим и уклончивым:
“Когда лошадь лягается и отказывается идти в конюшню,
бесполезно применять силу. Погладьте её и, возможно,
 она пойдёт добровольно. Что мы можем сделать?
У нас ещё нет надлежащей административной машины,
  и мы вынуждены позволять местным советам
самим принимать решения по многим вопросам.
  Дайте Екатеринбургу время успокоиться”.

     Граф Мирбах не стал спорить.
Возможно, он думал, что излишняя настойчивость
       только ухудшит положение.
    Тем более, с точки зрения графа,
Екатеринбург был не так плох, как Тобольск,
 это был не тот маленький городок,
затерявшийся в диких дебрях Сибири
в 285-и верстах от ближайшей железной дороги,
который практически невозможно было держать
  под контролем из здания посольства
   в Денежном переулке Москвы.

    Екатеринбург был ближе, доступнее,
но и достаточно удалён ото всех друзей Антанты в Сибири.
   То, что немцы не зря боялись Антанты,
     было очень скоро подтверждено.
Чехословацкие и польские легионы растянулись
по всей длине Транссибирской железной дороги
    от Волги до Владивостока.
Там они должны были грузиться на корабли
   для переброски на Западный фронт,
   что было опасно для немцев,
где бы ни шли эти незакончившиеся сражения.

Неожиданно эти легионы подняли знамя восстания
 против большевиков, что ускорило восстание
чисто русского антибольшевистского движения,
которое сначала возглавила Сибирская Директория,
а затем – Верховный Правитель Адмирал Колчак.

Излишне говорить, что Союзники поддержали Колчака
в значительной степени тем, что прислали своих
  официальных представителей в Сибирь.
 Так что увозя Царя из Сибири ещё до начала
развития этих событий, немецкий Генеральный штаб
  доказал свою способность предугадывать
    намерения шатких Союзников.

       Поэтому граф Мирбах,
  получив частичное удовлетворение,
    был готов немного подождать
и “дать Екатеринбургу время успокоиться”,
  как сказал товарищ Свердлов.

Узники были оставлены в руках Уральского Совета.
   Между тем время не стояло на месте
и каждый час переполнялся событиями огромной важности.
  Стиснутая событиями Германия готовилась
к своей последней отчаянной битве и изменила
  основное направление своей политики.
Эта перемена немедленно стала известна в Москве:
     когда группа Национальный Центр –
всё ещё непонимающая значение увоза Царя
  из Тобольска и крайне обеспокоенная
его содержанием под арестом в Екатеринбурге –
   вновь воззвала к графу Мирбаху,–
  умоляя его спасти Царскую Семью,
ответ посла больше не был успокаивающим:
“Судьба Российского Императора в руках его народа.
 Будь мы побеждены, с нами обошлись-бы не лучше.

Э то старая, старая притча – горе побеждённым…
 Наша единственная мысль теперь должна
  быть о спасении немецкой Принцессы,
  которая всё ещё находится в России”.
      Подобно Понтию Пилату
 Имперская Германия умывала руки…

   \\* ПЕТРОГРАД *//
  Бродит по улице много собак,
    Но мало, ох, мало людей;
Взглянешь в глаза им – там голод и мрак –
    И дальше уходишь скорей.
  Гулкие камни пустой мостовой.
Плакатов постылый обман.
И над неласковой серой Невой
Промозглый ненастный туман.

В жёлтом тумане блестит на ветру
Грозящий могучей рукой.
Чем то отплатит свобода Петру?
Не ждал Он развязки такой…

Лучше б осталось, как было всё встарь,-
   А Он здесь окно прорубил…
Мудрый был Сын у тебя, Государь!
    Зачем Ты Его погубил?
1918 г. Петроград П. Булыгин
“Пыль чужих дорог”. М., 1998, с. 67

 \\* В ИПАТЬЕВСКОМ ДОМЕ *//
Государя забрали в Екатеринбург, но в Тобольске
  всё ещё оставались царские дети
   и, прежде всего – Наследник.
  За ними наблюдал Павел Хохряков,
который заменил своего старого друга Яковлева
полностью, и особенно пристально наблюдал за Наследником.
  Он часто входил в комнату больного,
чтобы убедиться, что болезнь не является притворством.
Иногда, уходя из комнаты, он резко оборачивался,
 чтобы проверить, не пошевелился ли больной.
Хохряков, видимо, не доверял болезни ребенка
     и очень торопился с отправкой.
    Дневник графини А.В. Хендриковой,
который был обнаружен следствием среди других документов,
  содержит запись, датированную 16 мая 1918 года:
“Хохряков приходил по нескольку раз в день,
    видимо, очень торопился с отъездом…”

  Возможно, дата отправления была установлена
до того момента, как Наследник оправился от болезни.

17 мая отряд полковника Кобылинского* был расформирован
   и его место занял отряд красноармейцев
под командованием Родионова*, чьё появление в Тобольске
 прошло почти незаМЕЧенным, но который, похоже,
имел гораздо большее влияние, чем комиссар Хохряков.

     Отношение Родионова* к заключенным
также очень отличалось от отношения зама Яковлева.
   Первое, что он войдя в дом сделал,
это устроил перекличку на тюремный манер.
Он всячески стремился унизить пленников и, казалось,
находил огромное удовольствие от любой формы запугивания.
   Все свидетели говорят о нём одно и тоже !!
       Полковник Кобылинский:
“- Родионов был грубым полицейским, скотиной,
  не скрывающей своих наклонностей”.
          Поручик Мунделъ:
“- Родионов производил впечатление бесстыдного,
  в высшей степени нахального малого
   с язвительной улыбочкой на губах…”

Мадам Теглева* (бывшая нянюшка Наследника,
    теперь – жена В. Жильяра*):
“- Он был гад, отвратительный гад, он получал
 явное наслаждение, мучая нас…
Он явился и пересчитал нас, как вещи…
   Он был нагл и груб с детьми…”

      П. Жильяр*:
“- Родионов вёл себя очень плохо…”

Когда в устроенной полковником Кобылинским часовне
(после того, как пленникам было запрещено посещать церковь)
проводилась служба, Родионов грубо приказал обыскать
  священника и поставил часового у алтаря,
      чтобы следить за батюшкой.
Он вмешивался во внутренний распорядок жизни заключенных,
  постоянно ища нити несуществующего заговора
и пытаясь выявить особые знаки при общении с внешним миром.

 Родионов дошёл даже до того, что запретил
 Великим Княжнам на ночь запирать свои двери,
объясняя это тем, что он имеет право входить
в любое время для проверки их присутствия в доме.

Излишне говорить, что он не упускал возможности
 всё это делать оскорбительно к царской семье
  и всех спутников Семьи !!

Когда Родионов впервые появился в доме губернатора,
  кто-то из свиты уверял остальных,
 что признал в нём немецкого жандарма,
проверявшего паспорта на германской границе в Вержболове.
После сам Родионов неожиданно сказал генералу Татищеву:
     “- Я Вас знаю”.
“- Но как Вы можете меня знать..?,"–
спросил Татищев, который провёл много лет
  в Германии в качестве атташе.
   "- Где вы меня могли видеть?
Вы же знаете, что я жил в Берлине”.

“- Вы не единственный человек, кто жил в Берлине”,–
  ответил с наглой ухмылкой Родионов,
но от дальнейшего разговора уклонился.

    Генерал-лейтенант Дитерихс*,
последний генерал-квартирмейстер Ставки
  Российских армий в Великой войне,
утверждает, что Родионов был среди людей,
убивших генерала Духонина*, среди наёмных убийц,
  чьими руками немецкое командование
устранило единственное оставшееся препятствие
  на пути к Брест-Литовскому договору –
последнего Верховного Главнокомандующего
   русскими Вооруженными силами.

 Таким образом, Родионов был одним из звеньев,
  связывавших немцев с Большевизмом:
не с “большевиками” в кавычках, подобно Яковлеву,
  но с нечеловеческим чудовищем,
которым, в сущности, является большевизм !!!

  Не может быть никаких сомнений, что Родионов
был полностью посвящен в планы Уральского Совета
 и знал всё о положении в Ипатьевском доме*.
В ночь перед отъездом из Тобольска, когда мадам Теглева,
  упаковав свои постельные принадлежности,
собиралась уже обосноваться на ночь в кресле,
Родионов заметил ей со своей саркастической ухмылкой:
 “Это правильно. Вы должны привыкать.
  Существование там совсем другое”.
 
 В 11-ть часов утра 20 мая царские дети со свитой
и прислугой взошли на борт того самого парохода “Русь”,
      который доставил их в Тобольск.
В три часа по полудню пароход отчалил от пристани
   и пошёл вверх по течению реки в Тюмень.
  Родионов продолжал свои систематические
преследования пленников. Он и здесь запретил
Великим Княжнам запирать на ночь двери кают,
   но впал в другую крайность с каютой,
отведённой для Наследника и его ординарца –
матроса Нагорного*: он запирал дверь с наружной
    стороны на висячий замок!

  Эти действия привели к ссоре с Нагорным,
который протестовал в недвусмысленных выражениях
  против такой бесцеремонной процедуры:
    “- Наглость – это не то слово.
 Ребёнок, к тому же больной ребёнок,
   не может даже выйти в туалет..!..”

 Несчастный искренний, прямой Нагорный!
     Этой ссорой с Родионовым,-
 он подписал себе смертный приговор…

 Теперь вернемся к трём остальным пленникам:
Государю, Императрице и Великой Княжне Марии.
 Мы оставили их на Екатеринбургской станции
в момент, когда Чрезвычайный Комиссар Яковлев
      передавал их Белобородову,
председателю Екатеринбургского Исполкома.

 Ипатьев Николай Николаевич 1869-1923 –
инженер, капитан в отставке, крупный коммерсант
(агентство по черным металлам). Эмигрировал.
Дом приобрел у купца И.Г.Шаравьева в начале 1918.
(См. О.Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997,
«Российский архив». М., 1998) (примеч. редактора)

Дом Ипатьева в Ектеринбурге в 1920-30 годы.
  Со станции заключенных перевезли
  в Ипатьевский дом на автомобиле.
 Водителем был глава особого карательного
  железнодорожного отряда Парфён
 (Парфений – с греч. девственник)
Самохвалов*, он же заведовал правительственным
    гаражом, где коротал время
 между карательными экспедициями.

       Самохвалов был одним из тех,
кто были на моем попечении во время расследования
   (я забрал его из Омска в Читу,
    где тогда работал Соколов)
 и у нас есть его показания относительно обстоятельств
    переезда в дом Ипатьева.

     Самохвалов был человеком,
на которого екатеринбургские большевики могли положиться.
Было договорено, что он отвезёт заключенных
в Ипатьевский дом. Когда поезд дал гудок
на станции “Екатеринбург II”, Самохвалов
  в сопровождении комиссаров Авдеева,
Голощёкина и ещё двух сотрудников подъехал для встречи.
    К тому времени, как они приехали,
военный кордон уже оцепил вагон первого класса,
 в котором заключенные прибыли из Тюмени.

Впервые в жизни Самохвалов видел Государя
   и так описал свои впечатления,
   когда его допрашивал Соколов:
“- Его Величество Государь, Её Величество
  Императрица и одна из их дочерей,–
(неожиданные нотки вежливости),–
сошли на платформу. Я чётко помню,
что Государь был одет в шинель цвета
солдатского сукна, как обычно носили офицеры
 во время Войны; очень хорошо помню,
    что погоны с неё были сняты…
Их повезли в Ипатьевский дом в моей машине.
      Когда мы подъехали к дому,
    Голощёкин* сказал Государю:
“Гражданин Романов, Вы можете войти…”

    \\* Последний период ЗАТОЧЕНИЯ *//
Так начался последний Екатеринбургский период
   заточения Царской Семьи…
Охрана в Ипатьевском доме была чётко разделена
на отделения: внешние патрули, которые часто менялись
и состояли из достаточно обыкновенных красноармейцев,
 и внутренняя охрана, которая была постоянной.

 Двое из солдат внешней охраны, а именно –
 Григорий Суетин и Мухамед Абдул Латыпов,
оказались впоследствии в руках Белых и были допрошены.
Они показали, что красноармейцы “на внешней работе”
довольно хорошо относились к Государю и жалели его:
 “Напрасно человека томят”,– было их мнение.

Выходя в сад, Государь говорил часовым “Доброе утро”.
     Те доброжелательно отвечали царю,
  но без подобострАстия, поклонов и ужимок.
Великие Княжны улыбались им и большинство солдат
 были полностью доброжелательно настроены
  к цАрственным великоТРОНным пленникам,
 остАвшимися с РОДиной, но без трона и дОма...

      Постоянный караул внутри дома
 был настроен совершенно противоположно.
Эта команда состояла из рабочих Злоказовской
и Сысертской фабрик, которые все до единого были
  большевиками,- будущими коммунистами.

 Возглавлял их Авдеев*, он был в Тобольске
в отряде Заславского* и пытался там бороться
   против действий Яковлева.*
 Он тоже был рабочим Злоказовской фабрики,
а сейчас являлся важным и доверенным официальным лицом,
числился как “управляющий дома особого назначения”

Авдеев и его помощник Мошкин отвечали за надежное
  сохранение пленников и за персонал;
человеком, непосредственно командующим
    охраной, был Павел Медведев.

Родионов* был прав, говоря в Тобольске
 мадам Теглевой, что “существование
  в Екатеринбурге совсем другое”.
Существование было действительно другим
и особенно это касалось поведения охраны.

В несчастном порыве усердия,- Белые офицеры,
  первыми вошедшие в Ипатьевский дом,
стёрли со стен основную часть надписей,
которые могли-бы явиться важными ключами к тайне.

    Те-же рисунки и надписи,
  которые остались не стертыми,
свидетельствуют о возмутительном
 поведении сделавших их людей.
Зачинщиком безобразий был сам Авдеев:
он был постоянно пьян, ругался, распевал
при узниках революционные песни и даже зашёл
так далеко, что, явившись в столовую
  во время обеда Царской Семьи,
  залез своей ложкой в супницу,
вытащил кусок мяса и, жуя его, заявил:
  “Довольно с вас, буржуев…”

 Часовые внутри дОма были всегда распоясанные,
распущенные, курили махорку в жилых комнатах,
не утруждали себя ответом, когда к ним обращались
   и были грубы, когда говорили сами.
 Условия, при которых жили заключённые,
  были действительно очень трудными.
С такой бесцеремонной шайкой хулиганов в этом доме
при царской семье нет ничего удивительного в том,
что горничная Демидова* писала мадам Теглевой*
    в Тобольск от имени Императрицы:
“Здоровье моё очень слабо. Хорошенько упакуйте
   лекарства. Берегите маленького…”

“Лекарства” – согласованное кодовое
    название драгоценностей.
Царские дети и другие заключенные,
 которые задержались в Тобольске,
  прибыли 10/23 мая 1918-го.

 Их поезд пришёл в 9 часов утра и остановился где-то
полпути между станциями “Екатеринбург I” и “Екатеринбург II”.
 Был пасмурный серый день, моросил мелкий дождь.
  После небольшой замИнки группа людей подошла
к вагону пленников: это были комиссары Родионов,
Заславский* и Юровский*. Хохрякова* среди них не было,
 он отошёл на второй план и вскоре вовсе исчез.
Его звезда зашла одновременно со звездой Яковлева*.

 Теперь события пошли по совершенно иным рельсам:
миссия Хохрякова была завершена, как только он сдал
пленников в целости и сохранности в руки Уральского Совета.
 Его даже не интересовало возвращение в Тобольск,
несмотря на занимаемый им пост председателя местного Исполкома.
 Одного этого факта достаточно для доказательства,
  что его присутствие в Тобольске было неотделимо
связано с узниками, и стало совершенно излишне после того,
   как они были переданы в Ипатьевский дом.
      
 \\* Узники. ПЕРЕЧИСЛЕНИЕ ПРИБЫВШИХ
      в Тобольск с Царской Семъёй*//
 Наследник и Великие Княжны вышли из вагона
и пошли – в сопровождении комиссаров и конвоя –
        к извозчичьим дрОжкам,
   которые стояли в ожидании поодаль.
Великая Княжна Татьяна держала в одной руке
свою маленькую собачку, а другой рукой
 еле волокла по земле тяжелый саквояж.
Рядом шёл конвойный, не проявляя желания помочь ей,
а когда матрос-ординарец Нагорный* поспешил к ней
  на помощь, комиссары грубо отогнали его.

С каждой из Великих Княжон на извозчика сел комиссар.
 Наследнику разрешили ехать с Нагорным.
После того, как доставили царских детей в Ипатьевский дом,
Заславский, Родионов и Юровский вернулись за остальными
  заключёнными и развезли их по разным местам.
Только шеф-повар Харитонов*, камердинер Трупп*
и кухонный мальчик – сын камердинера Седнева –
   были отвезены в Ипатьевский дом.
Князь Долгоруков*, Татищев*, графиня Хендрикова*,
   мадам Шнайдер* и камердинер Волков*
     были отправлены в тюрьму.
 Остальным было приказано немедленно покинуть
Пермскую область. Доктор Деревенко* был единственным,
   кого оставили на свободе
и позволили быть в Екатеринбурге.
Ещё двоих из домашней прислуги вскоре перевели
из Ипатьевского дома в тюрьму: 24 мая 1918-го
Государь потерял своего личного камердинера Чемадурова*,
 а 28 мая был арестован матрос Нагорный.

  \\*ПРЕСТУПЛЕНИЕ В ЕКАТЕРИНБУРГЕ*//
 Как я уже говорил, Царскую Семью охраняли
в Ипатьевском доме коммунисты, набранные,
главным образом, со Злоказовской и Сысертской фабрик.
  Командовали ими Авдеев* и Мошкин*.
Но когда московские организаторы убийства почувствовали,
что настало время действовать, эти охранники в одночасье
    были заменены другими... ЧК прознали видимо
от разных источников-инорматоров из рядов Белой Армии.

  В начале июля Дом Специального Назначения
перешёл в руки десяти настоящих чекистских палачей,
большинство из которых были венгерские военнопленные!!
 А ведь мадьяры свирепствовали в КарпатоРОСсии,
Галичине и МалоРОСсии против Православия и православных
 до убийства и концлагерей пУщей жестокостью !!!

 Это было тогда-же, когда в Ипатьевском доме
впервые появился Юровский, которому Москва поручила
приведение в исполнение заранее выработанного плана.

 Свидетели, допрашиваемые в ходе следствия,
 называли его “Комендантом Дома Романова”.
 Помощником его был Никулин*. Павел Медведев,
который был подпрапорщиком во времена Авдеева,
   теперь стал правой рукой Юровского.

   Медведев был фактически единственным
командиром Злоказовских и Сысертских рабочих,
 которые теперь несли только внешнюю охрану
дома заточения и были выведены из него
     через дорогу, в дом Попова.

В сущности, Ипатьевский дом был занят отрядом
   быстрого реагирования ЧК.
Москва, наконец, могла вздохнуть с облегчением.
    До этого в Кремле было беспокойство,
потому что даже отборные пролетарии Авдеева
  иногда забывали свой революционный долг,
начинали проявлять человеческие чувства
   и даже жалеть Царскую Семью.
 Когда людей Авдеева заменили агенты ЧК,
председатель Уральского Совета Белобородое
поспешил дать телеграмму главному организатору
 убийства – председателю Всероссийского
 Центрального Исполнительного Комитета –
     товарищу Свердлову:
“Авдеев смещён. Мошкин арестован.
    В дом вошёл Юровский…”

       УУххххххххххххххххххххУУ
  " Приближение Великой Трагедии !!"
Москва-1918 могла больше не опасаться:
Царская Семья была в Руках своих убийц.
        Час пробил.

  Раз Юровский вошёл в Ипатьевский дом,
то не могло быть Никаких сомнений в том,
  какова будет судьба пленников.
Приготовления к уничтожению начались всерьёз.
Сами заключённые почувствовали тяжёлую руку
нового коменданта и начали осознавать,
      что развязка близка.
 
 Иерей Сторожёв – бывший помощник прокурора,
отрёкшийся от юридической карьеры ради духовного сана –
посетил Царскую Семью дважды в Екатеринбургский период
   её заключения, чтобы провести службу.
 Официальная запись его показаний гласит:
  “В воскресенье, 20-го мая, отец Сторожёв
был позван в дом Ипатьева впервые и провёл службу
в присутствии всей Царской Семьи и коменданта.
Ему было строго запрещено разговаривать с заключенными,
  но он отметил, что Государь и Великие Княжны
были в хорошем расположении духа и присоединялись к пению.
Больной Цесаревич также присутствовал на службе,
 лежа откинувшись на подушки походной кровати,
  но выглядел довольно весёлым.
  Когда иерей подошёл к нему с распятием,
Наследник посмотрел на него живым весёлым взглядом
      и, казалось, хотел заговорить.
Одна Императрица выглядела уставшей и больной”.

“Совершенно противоположным было впечатление
     отца Сторожёва от заключённых
во время его второго визита, 14-го июля:
Государь и Великие Княжны выглядели беспокойными
  и печальными. Когда дьякон запел молитву –
“Со святыми упокой…” – вместо того, чтобы просто
 повторить её, следуя обычному ходу службы,
 Царская Семья преклонила колена,
  а одна из Княжон всхлипнула.
 Подойдя к Наследнику с распятием,
отец Сторожёв нашёл его грустным и будто отрешённым.
   На глазах у Княжон были слёзы.
Государь нервно теребил левую сторону своих усов.
Императрица же, напротив, была более холодна
    и бесстрастна, чем когда-либо.
Когда свидетель и дьякон Буимиров покидали
   Ипатьевский дом, последний заметил:
“- Знаете, батюшка, я думаю, что-то должно
там произойти…” Сам свидетель имел
   точно такое же впечатление...”

  На следующий день, 15-го июля, две работницы
были позваны вымыть полы. Одна из них, Стародумова,
 была впоследствии допрошена следователем
      и дала такие показания:
“- Мы не разговаривали ни с кем из членов
Царской Семьи, потому что комендант Юровский*
  следил за нами практически всё время.
Я видела его сидящим в столовой, и слышала,
  как он разговаривал с Наследником,
    справляясь о его здоровье”.
...
  Именно пуля коменданта Юровского
днём позже оборвала жизнь Наследника !!!
Утром 16 июля 1918 года Юровский велел на время
забрать из Ипатьевского дома кухонного мальчика,
   сына камердинера заключённых,
 в караульное помещение дома Попова,
    находящегося напротив.

 В 7 часов вечера Юровский приказал Медведеву*
  отобрать у внешней охраны все револьверы.
   Медведев сделал, как ему было сказано,
принёс револьверы в канцелярию и выложил на стол:
         их было 12 – все наганы.
В тот же день Юровский раскрыл свои намерения:
   “- Сегодня ночью, Медведев,
   мы расстреляем семью… всех…"
И велел в 10 часов вечера предупредить внешнюю охрану,
чтобы они не тревожились, услышав ночью выстрелы
   внутри дома, что “всё будет в порядке”...

  В 12 часов ночи Юровский разбудил Царскую Семью.
Узники поднялись, оделись, умылись и спустились вниз.
Их вывели во двор и ввели в другую дверь
  в самой отдаленной части здания.
Они спустились в подвальный коридор и, миновав
    несколько комнат, вошли в последнюю,
из которой был выход только в опечатанную кладовку.

Юровский сказал Государю, что ввиду приближения чехов
    и “шаек белогвардейских бандитов”,
  их вынуждены увезти из Екатеринбурга –
таково решение Уральского Областного Совета.
 Всем следует оставаться в этой комнате,
 дожидаясь автомобиля, который их заберёт.

Ничего не подозревающие узники вошли
    в приготовленную ловушку
и попросили стулья для ожидания.
По приказу Юровского принесли три стула.
    На один села Императрица,
Государь сел на другой и поддерживал Наследника,
   который сел на третий стул.
Три Княжны* стояли позади стула Императрицы,
 а четвертая – Великая Княжна Анастасия* –
   стояла чуть правее Государя.
Доктор Боткин* облокотился на спинку стула Наследника.
     Слева, около стены стояли
камердинер Трупп* и повар Харитонов*.

В правом углу находилась горничная Демидова*,
       держа в руках подушку.
Она принесла с собой в комнату две подушки:
одну она положила на стул для удобства Цесаревича*,
 другую же крепко держала в руках.
Внутри этой подушки была зашита шкатулка
   с драгоценностями Царской Семьи.

  \\ РАССТРЕЛ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ //

Обречённым не пришлось долго ждать прихода убийц..:
     кроме Юровского* там были
Павел Медведев*, Никулин*, два члена Исполкома –
  Войков* и Голощёкин* – и семь венгров.
Венграм расстреливать русских, да ещё и православных,
   да ещё и царскую семью,- верх Счастья...
Австро-венгры над карпаторусинами в Приз-За-Карпатах
   ГЕНОЦИДили-ХОЛОКОСТили до в могилы живьём
  и по концлагерям до смерти или отречения
  от Православия в переход в католичество...

  Юровский уже распределил револьверы.
 Он шагнул вперед и обратился к Государю:
“- Ваши родственники попытались Вас освободить,
им это не удалось и теперь мы должны расстрелять Вас…”

Государь поднялся вместе со своим ребёнком – о
    н прижимал к себе Наследника –
но успел воскликнуть только: “- Что ?!..”

    Юровский, резко вскинув руку,
 выстрелил и Государь упал замертво.
Это был сигнал к беспорядочной стрельбе
    других наёмных убийц !!!
Вскоре Юровский в 1933-м даже сумеет издать
  свою искариОтову книжОнку
  о расстреле царско семьи...

 Императрица успела лишь поднять руку
для крестного знамени, окончить которое ей не пришлось,
  ибо она была убита одним выстрелом.
Сразу-же погибли Великие Княжны Ольга, Татьяна
и Мария Николаевны, стоявшие группой за спинкой
   стула своей матери-императрицы...
Пули цвИнькали сквозь их тела' в стЕну сзади...

  Цесаревич ещё трепетал, лежа в объятиях
своего убитого отца, когда Юровский двумя выстрелами
    в голову оборвал и его жизнь.
Боткин*, Трупп* и Харитонов* упали один за другим.
    Демидова* была последней, кто упал.
Она держала подушку, как щит, и шкатулка
  с драгоценностями, зашитая внутри,
приняла несколько пуль, защитив её сердце и живот.
Демидова мотнулась к дальней стене и закричала.
Её добили штыками, снятыми на этот случай с винтовок
  конвоя, который вёл заключенных через двор.

  Когда дым от стрельбы немного рассеялся
и убийцы начали осматривать тела, они обнаружили,
 что Великая Княжна Анастасия* жива и невредима.
 Она упала в обморок, когда началась стрельба,
    и, таким образом, избежала пули.
Когда убийцы перевернули её, Великая Княжна
     пришла в сознание и закричала,
увидев себя среди трупов семьи и луж крови.
   Её убили каждый по выстрелу...
 Бог всё видел... Ангелы всё видели...
БОЛЪшинство людей мира это даже не знают...
БОЛЪшиинству людей в мире это бес-различно...
  Коммунисты-сатанисты это и сейчас оправдают...

    \\ПОСЛЕ СТРШНОЙ КАЗНИ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ //
   После этого тела завернули в простыни,
принесённые сверху, и в длинные куски солдатского сукна,
  приготовленные специально на этот случай.
 Их отнесли в грузовик, который дожидался с вечера
  у калитки, отвезли за 14 верст от города в лес,
к заброшенному руднику*, именуемому “Четыре брата”,
и там сожгли. Те части тела, которые трудно было сжечь –
например, берцовые кости – были растворены в кислоте.

 Грузовик с телами к заброшенному руднику
   сопровождали, кроме охраны, Ермаков*
  и члены исполкома Голощёкин и Войков.
Войков*, между прочим, играл очень видную роль
  в организации убийства и сокрытии тел
(приняв эту работу по личной просьбе Свердлова).

 Впоследствии, “белый” русский Коверда*
      убил его в Варшаве**.
Это именно Войков написал таинственные слова**
в комнате, где было совершено убийство.
   Ему-же приписывается фраза:
“Мир никогда не узнает, что с ними стало…”
Войков ошибался – мир правду узнал, несмотря
   на все предпринятые предосторожности
  красными сволочами-сатанистами !!

 Я опишу действительную работу по уничтожению
тел позже, а сейчас должен вернуться к сцене убийства
и к усилиям, которые были приложены, чтобы уничтожить
 все следы преступления в Ипатьевском доме.
Перед тем, как тела мучеников были отвезены в лес,
они были обобраны. Кольца, часы, браслеты и остальные
  ценности были сняты и переданы Юровскому.*

  Все вещи, на которых были кровавые пятна
и которые можно было увезти, были увезены вместе с телами.
  Однако, несмотря на это кровь была повсюду.
 Крови было так много, что она даже промочила
насквозь пол и испачкала землю под полом (в подполе).
Кровь была на полу каждой комнаты, через которые ташили тела.
Кровь на воротах, кровь на ступенях перед домом
и кровь на улице, где стоял в ожидании грузовик.

 Рудник ранее принадлежал гр. Н.А. Стейнбок-Фермор.*
  На южной стороне комнаты обнаружена надпись
на немецком языке: “…Belsatzar ward in selbiger
Nacht Von seinen Knechten umgebracht…”
(…В эту самую ночь Валтасар был убит своими холопами…)
(Н. Соколов. Убийство царской семьи.
Изд. Спасо-Преображенского монастыря, 1998, с. 216.).

Когда грузовик уехал, были пОзваны красноармейцы
из внешней охраны, чтобы отмыть и отскрести дом.
  Их работа была долгой и напряженной,
    но не все следы были замыты,
  потому, что не все были замечены.
 На беленой стене дома около ступеней,
ведущих с веранды вниз, остались 13 брызг крови,
  вытянутых в одну линию, как будто кто-то
     стряхнул кровь с руки.
Кто это мог быть? Это должен был быть один из убийц,
 потому что красноармейцы из внешней охраны,
вЫзванные для отмывания пятен после увоза тел,
  имели дело с частично запёкшейся кровью.
Как ни краток был промежуток времени между убийством
и началом их работ, но свернувшаяся кровь брызг не даёт.
Стряхнувший здесь с руки кровь, был одним из убийц,
сейчас-же за злодеянием переворАчивавший трупы
 своих жертв и окровавивший руки их теплой
    царственной мученической кровью.

 Эти 13 капель крови находятся среди вещественных
 доказательств следствия и осторожно сохранены
    до наших дней в капсулах с мышьяком...
(Почему именно мышьяком..?? Почему не мёдом,
  парафином из церковных счечек ?????*)

Другой зловещий след оставил один из охранников,
 который отскАбливал пол после преступления.
На внешней стороне побелённой стены непосредственно
под окном полуподвальной комнаты есть подтёк грязной
воды с кровью: кто-то не очень аккуратно выплеснул
в окно ведро с водой, в котором мочили тряпку,
     подтирая кровавый пол.

  Едва-ли требуются доказательства,
 что убийца всегда оставляет следы.
Именно те предосторожности, которые он предпринимает,
чтобы скрыть преступление, чаще всего предоставляют
     наиболее неопровержимые улики.
Что-то в этом роде произошло и в Ипатьевском доме.
В страстном желании как можно скорее уничтожить
 все улики своего чудовищного злодеяния,
 убийцы покидали в кучу в грузовик всё,
   что оказалось испачкано в крови.
   Излишне говорить, что подушка,
в которой находилась шкатулка с царскими
драгоценностями и служившая прикрытием
  несчастной горничной Демидовой,
должна была оказаться среди тех вещей.
Демидова встретила мучительную и медленную смерть
и, в конце концов, упала в лужу крови среди других
    тел царственных мучеников-страдальцев.
Убийцы в спешке швырнули подушку в грузовик
 и не обнаружили драгоценности до тех пор,
 пока не приступили к уничтожению трупов.

Когда отмечается работа следователя Соколова
   по восстановлению полузатертых временем
и небрежностью предшественников следов на рудниках,
  то ещё будет возможность сказать
  об этой шкатулке драгоценностей.

 Восстановить события той ужасной ночи
в доме Ипатьева, как они раскрылись в ходе следствия,
и показать, какие яркие детали временами предоставляют
несколько капель крови или подтеки грязной воды,-
даже для этого ушло много драгоценного времени.
 
Язык казённого следствия, язык показаний,
вещественных доказательств и допросов –
 самый жестокий и беспощадный язык
Правды, Честности, Тщательности и ДухорабОтности
   во имя Справедливости и Правды
     к ПРАВедному Суду Истории !!!
 Он не оставляет ничего, кроме правды,
    не позволяет никаких преувеличений,
никакого сгущения красок, никаких нот негодования,
    что ослабляют эффект истории,
рассказанной оскорблённым свидетелем.
Язык протоколов – самый безжалостный приговор
истории трусливому и подлому Екатеринбургскому
преступлению–убийству Российского Государя,
  Его Семьи и нескольких верных слуг,
  последовавших за Ним даже в могилу,
совершённых красными палачами-изуверами
 во "имя революции", а на самом деле,-
  во имя лишь красного переворота
и красного бес-предела против РОДины-России
   и всех народов России !!!

## РОЛЬ Бланка-Ленина в УБИЙСТВЕ ##
      \\* ЦАРСКОЙ СЕМЬИ *//    
   Начало июля 1918-го было отмечено
значительными изменениями в Ипатьевском доме:
  Авдеев* был смещён с поста коменданта
Дома Особого Назначения, его помощник Мошкин*
был даже арестован. Злоказовские рабочие,
  нЕсшие в доме внутреннюю охрану,
   были заменены десятью “латышами”,
как их называли многие обвиняемые и свидетели.

   Слово “латыш”, в данном случае,
 не точное название национальности,
а просто собирательный образ, применяемый огульно
 ко всем иностранным коммунистам.
В ходе следствия было установлено:
пятеро из них были военнопленные мадьяры,
один – русский (по крайней мере, по фамилии) Кабанов,
национальность 4-х других не была установлена.
Группой этой командовал Юровский, которого остроумно
  называли – “комендант Дома Романова”...

   Телеграмма, попавшей в руки следствия.
Она была отправлена Председателю ВЦИК’а Свердлову
 сразу-же после замены персонала за подписью
 председателя Уральского Совета Белобородова:
“Авдеев сменён. Мошкин арестован. В дом вошёл Юровский…”
   А если отчёт начальству над собой,-
то от начальства и были первые костяшки домино !!

Авдеевская пьяная ватага, хотя они вели себя
 отвратительно, начала остывать и относиться
      к заключённым по-человечески.
Это не ускользнуло от бдительного ока ЧК-Москвы !
Их тут же заменили людьми, руки которых не задрожат
в критический момент и которые были под непосредственным
руководством Юровского – человека, выбранного главным
 красным Иудой-Бланком для осуществления её плана !!

 Таким образом ясно, что судьба заключённых
была решена в том красном Кремле с Бланками-Бронштейнами,
захвативших власть ими обманутых руских Вань и Архипов,
  а Екатеринбургский Совет просто разыграл
очередной кукольный спектакль, в котором Бланк-Ленин
  был непревзойдённым режиссером со своими
помощниками-иудами Бронштейнами-Свердловыми-Зиновьевыми...

 Вот схема аппарата, убившего Царскую Семью:
Бланк-Ленин, Свердлов, Бронштейн-Троцкий – движущая сила;
Уральский Совет – связующее звено с фактическими
    организаторами, Голощёкин* – фанатик;
Сафаров* – самый загадочный и чрезвычайно активный;
Войков* – не менее загадочен, но ненавязчив и болтлив;
и, наконец, Юровский* – практик, собственными руками
    убивший Государя и Наследника,
оставив венграм-латышам,- женщин и слуг.

   Пьяница и вор Белобородов*
   (сидел в тюрьме у большевиков
за незаконное присвоение 30,000 рублей)
   был не более, чем марионетка:
он повторил в Екатеринбурге роль,
сЫгранную в Тобольске Хохряковым*,
и был поставлен председателем местного
Исполкома только для выполнения приказов
 реальных организаторов убийства !!

Триумвират организаторов 2-го уровня,–
  Голощёкин, Войков, Сафаров –
всё это люди, лично знакомые Бланку-Ленину
и слепо ему преданные, а после революции.
Особенно Голощёкин или, следуя партийной кличке,-
    как "товарищ Филипп".
 “Филипп” был евреем и, конечно-же,-
  “проверенным революционером”.
Впервые он был арестован царской охранкой в 1906-м,
вскоре после завершения учебы в зубоврачебной школе Риги.
В 1907 году С-Петербургским судом он был приговорён
к двум годам тюремного заключения в крепости
  за большевистскую пропаганду.
Едва выйдя из тюрьмы, “Филипп” был снова арестован
и выслан в Нарымский край. В 1911 году он бежал
за границу и там установил личную связь с Лениным,
который в тот момент был занят обеспечением
безопасности собственного положения из-за раскола партии,
преследуя всех еретиков и обвиняя левое крыло
  в узурпации власти и извращении
  истинного марксистского учения.

 Ленинский путь к власти заключался в окружении
себя профессиональными революционерами-пропагандистами,
  в их подготовке к жестким действиям,
неразборчивым методам и слепому повиновению
   во время приближающегося столкновения !!

 Одним из таких верных сподвижников и был Голощёкин*,
после возвращения в Россию оказавший Бланку-Ленину
   огромную услугу своей работой
  в Уральском промышленном регионе.
Поэтому Ленин и выбрал Голощёкина одним
из организаторов Екатеринбургского преступления,
как испытанного и закалённого большевика,
хорошо зная, что убийство его не устрашит.

 Владимир Бурцев* – сам испытанный революционер,
но не большевистского толка, и потому наделённый
нравственными ценностями – описывает Голощёкина,
как “человека, для которого кровопролитие
не было препятствием; Жестокого, врожденного палача,
 с признаками вырождения… Типичный ленинец…”

 Двое других – Войков и Сафаров –
 были очень похожи на “Филиппа”.
    Ленин знал, кого посылает.
Безусловно, нет ни малейшего сомнения для тех,
кто тщательно проанализировал полученные
в ходе следствия данные, что Ленин был ключевой
фигурой в преступлении, совершенном в Ипатьевском доме.
   Правда постепенно становилась очевидной,
как ни паясничал Свердлов* перед немецким послом,
притворяясь, что “ещё не окрепшее Московское
правительство не в состоянии проконтролировать
действия мятежных Екатеринбургских властей”..,
и как ни старался взвалить вину на эсеров*,
разыграв для этого комедию судебного процесса,
расстреляв пятерых подозреваемых цареубийц...

  К сожалению для большевиков,
ленты телеграфных переговоров между Екатеринбургом
и правой рукой Ленина,– Свердловым*,–
слишком красноречивы и дают право сделать
  единственное верное заключение:
Бланк-Ульянов-Ленин стоял за убийцами,
  как до, так и после злодеяния !!!

  В добавление к различным телеграммам,
которыми обменивались до убийства большевики
и которые уже цитировались, Белые захватили
также ленты прямого провода, небрежно брошенные
   большевиками в спешке отступления
из Уральского региона при приближении Белых полков:
 “Скажите Свердлову что всё семейство
 постигла та же участь, что и главу.
Официально семья погибнет при эвакуации”.
    Москва. Кремль. Свердлову.
“Сообщите решение Центрального Исполнительного Комитета,
можем ли мы оповестить население известным вам текстом”

    И ответ Свердлова:
“Заседание президиума ЦИК от 18-го постановило
признать решение Уральского Областного Совета
правильным. Можете публиковать свой текст.
У нас вчера во всех газетах было помещено
     соответствующее сообщение…
Передаю точный текст нашей публикации:
Расстрел Николая Кровавого…” – и т.д.
...
  Эти сообщения Свердлова и Голощёкина
   вскрывают истинное положение вещей.
Бесполезно говорить о самостоятельно
действующем Екатеринбурге, если Москва
  настаивала на введении палачей ЧК
в Ипатьевский дом и заранее знала текст сообщения,
которое проинформирует население страны о смерти Царя.
Бланк-Ленин знал о приготовлениях к убийству.
   Бланк-Ленин санкционировал убийство.
 Бланк-Ульянов-Ленин убил Императорскую Семью !!

# Ещё ОБОСНОВАНИЯ причастности главных иуд #
  Формулировка “известный вам текст”,
     упомянутая выше, очень важна.
Когда граф Мирбах* был предательски убит
  бывшими союзниками Ленина
(он уже стал возмущаться усилением немецкого влияния,
осуществлению которого помогли эти союзники),
Германия потребовала разрешения на ввод немецкого
 батальона в Москву “для охраны посольства”.
Такое наглое требование встретило категорический отказ
  и немцы вынуждены были отступиться.
Путём компромисса и компенсаций они приняли обещание
 большевиков пощадить жизнь Императрицы,
потому что она немецкая Принцесса, и Цесаревича,
   как неразделимого с матерью.
Это объясняет необходимость в определенной формулировке
  сообщения (“известный вам текст”,
 как строчил Голощёкин в телеграммах к Свердлову,
   а на самом деле и к Свердлову-Ленину !!):
официальное заявление имеет отношение к “казни”
   только Государя и ясно даёт понять,
что экс-Императрица и Алексей живы и в безопасности...

 Убийство Государя и Императорской Семьи
в любом случае было событием исключительного значения;
но даже, не говоря уже о нравственной стороне
   и политических последствиях в будущем,
этот шаг был чреват очень большой немедленной
    опасностью для большевиков.

 Это было впервые, когда иудо-красное правительство,
которое до сих пор почти полностью зависело
от терпения немцев, осмелилось пойти точно против
   “совета” и требований Мирбаха !!
 Поэтому и произошло убийство Мирбаха !!!
Ибо Мирбах знал зависимость Бланка-Ленина
с его иудо-приспЕшниками от денег генерального штаба
Германии через чёрного казначея Гельфанда-ПАРвуса,
   которые деньги переводили и разветвляли
через банки Стокгольма - Швеции и Финляндии !!
  Новый посол это знать будет, но не будет
того свежего влияния на Бланка-ленина и его окружение,
   которое имел в полной мере граф Мирбах,
 напрямую учавствовавший в зачинании этих событий !!

Поэтому невозможно представить, что Ленин,
 мозг которого имел ячейки на каждую деталь
 вновь созданной административной машины,
усовершенствованный многолетним подпольем,
смог не заметить приготовлений Екатеринбургского
   кровавого ПАЛАЧеского преступления.
Свердлов даже сам ту нАДпись после убийства
   сочинил и вложил в мозг Войкова !!
Ритуальная месть иудеев против врагов своих,-
  в данном случае,- против Царской Семьи !!

Это подтверждается спокойной и деловой манерой,
  в которой он получил сообщение об убийстве,-
словами холодного и расчётливого маньяка-убийцы,
 как 'истого Иуды Искариота,- чужими руками !!

    Через месяц после сего доклада,
в разведку Белой Армии в Крыму пришла зАпись
   предоставленных событий по интересующимся дням.
 17-го июля 1918-го во время заседания Совнаркома,
    когда делал доклад профессор Семашко*,
   в зал незаметно вошёл Свердлов,
    сел в кресло позади Ленина
    и что-то шепнул ему на ухо.
Ленин встал, прервал доклад Семашко и объявил:
“Товарищи, председатель ЦИКа только что сообщил мне,
что в Екатеринбурге по приговору Уральского
Областного Совета расстрелян бывший царь…”

 Не Свердлов оповестил худую весть,
а не сдержАвший своей рАДости,- Бланк-Иуда !!
  На мгновение в зале повисла тишина…
Затем Бланк-Ульянов-Ленин предложил Семашко
   продолжить прерванный доклад...
  Это было всё… Ход был продуман до конца
и не было необходимости информировать
   даже Совнарком о “подробностях”,
так как смерть остальной семьи решено было скрыть.

 Те, кто знал приемы политической работы Ленина,
частое использование им метода агента-провокатора,
  его исключительную способность вуалировать
   свои собственные поступки покровом
   “спонтанного действия масс”,
легко узнают руку режиссера в каждой детали
 Екатеринбургского кровавого преступления !
Это была далеко не первая попытка Бланка-Ленина
  и его красно-иезуитов-приспешников
     действовать подобным образом:
 яркий пример такого метода – жестокое убийство
в Петербургской больнице Шингарева* и Кокошкина*;
  как и убийство посла Германии Мирбаха;
как и расстрел эсеров для отвлечения Германии,
будто эти "пять негодников", минуя большевиков,
   а также и всё руководство красной власти,
  будто-бы и убили царскую семью...

 И каково-же было удивление правительства Германии,
когда в 1933-м при Сталине спокойно вышла книга
иуды-Юровского "Как я убивал царскую семью."

Был не один хищный зверь, в страстном желании
останавливавший свой взгляд на Ипатьевском доме…
Бланк-Ленин знал это и кивнул в знак согласия.
Убийцей был не лишь Бланк-Ленин, но и остальные
   иуды-полукровки из его сатано-окруЖЖЕНИЯ !!

  # ДАЛЬНЕЙШЕЕ после УБИЙСТВА Царъ-Семьи #
Убийцы закончили свою работу по уничтожению тел
и покинули рудник “Четыре брата” 19-го июля 1918-го.
Уже 25-го на шахте была разведгруппа Белой Сибирской
Армии с чехословаками, правый фланг которых продвигался
  к Екатеринбургу от Верне-Исетских заводов.

30-го июля 1918-го покинутые рудники были осмотрены
“Официальным Следователем по делам Чрезвычайной Важности”,
первым, кто вёл дело против убийц Царской Семьи.
Его сопровождали офицеры-курсанты Военной Академии,
которая была переведена в Екатеринбург большевиками
     и была там, когда город заняли Белые.
Эти офицеры были первыми, кто вошёл в Ипатьевский дом
  после того, как его покинули большевики.
 Они-же заставили сопротивляющегося следователя
пойти в район “Четырёх братьев” почти под дулом пистолета:
этот особенный представитель Закона, казалось, с неохотой
  “подвергал риску свою репутацию” в глазах убийц.

  Все в городе утверждали одно и то-же:
Царская Семья убита, а тела сброшены в шахту.
Потому самым важным было обнаружить, в какую шахту,
  и найти все трупы Царской Семьи.
Но, к сожалению, при совершенно верном ходе мыслей,
 принятом на ранних этапах расследования,
результатом была потеря драгоценного времени.
И даже не считая этого, первые два следователя повели
  дело самым неудовлетворительным образом...
 Видимо..,- она были антимонархичнских взглЯДов,
а приверженцами отравленной предательской керенщины,
которая и привела Россию к такой трагедии !!

Когда после долгих “убеждений”, первый следователь, наконец, согласился исследовать шахту “Четырёх братьев”, он даже не удосужился проследить путь грузовика убийц – маршрута, который мог бы дать ему возможность увидеть, что ход мыслей в пути будет более убедителен и даст лучшее представление на местности. Нет, он просто доехал на поезде до Исети и подошёл к шахте под эскортом офицеров, но с противоположной стороны.

Излишне говорить, что никакие тела в шахте не были найдены, а “следователь” покинул участок через полтора часа после прибытия.

Можно объяснить неудачу молодых офицеров в обнаружении каких-либо зацепок, потому что они были совершенно незнакомы с криминалистическим образом действия. Но что могло извинить “Официального Следователя по делам Чрезвычайной Важности”?

7-го августа Екатеринбургский Областной суд под напором возмущенных таким странным ведением расследования военных кругов, назначил нового следователя – члена Екатеринбургского суда. Этот следователь сделал ещё лучший трюк: вообще не обеспокоил себя визитом на заброшенный рудник!

И только 7-го февраля 1919 года с назначением Соколова это несчастное дело попало, наконец, в надлежащие руки. Свыше шести месяцев прошло со дня убийства и уничтожения тел, а всё ещё ничего не было сделано. Казалось, что это почти безнадёжная задача – начинать там, где другие не справились, когда многие нити, ведущие к разгадке, уничтожены временем.

Но Соколов обладал решительным характером. Он не ухватился ни за готовые версии, ни за другие фантазии людей. Соколов начал с хождения пешком от дома Ипатьева до рудников по дороге, по которой должен был ехать грузовик, приглядываясь к каждому полууничтоженному знаку, который он находил в открытой книге природы. Таким образом, перед тем, как войти на тот спрятанный в лесу участок, называемый шахтой, “Четыре брата” он уже знал, что ходил не напрасно, что был на верном пути. Задолго до этого он точно знал, что произошло. “Четыре брата” были вынуждены выдать ужасный секрет, который они так старательно хранили семь месяцев.

_______________

Лесной участок и рудник, куда были доставлены тела членов Царской Семьи для уничтожения, получил своё странное название – “Четыре брата” – из-за выросших там четырёх сосен. Это была очень уединенная местность в трёх верстах от ближайшей деревни, если можно так назвать уединенную маленькую деревушку Коптяки, в которой меньше дюжины деревянных изб. Сама шахта была заброшена. Открытые разработки стали озёрами, рудник частично завалился, порос травой и кустарником. Рудник и участок леса вокруг него совершенно были спрятаны от взора новой растительностью, где природный участок был ещё расширен путём вырубки, и позже всё это скрыла непроницаемая стена девственного леса. Даже дорогу и три-четыре тропинки, которые однажды привели к шахте, теперь трудно было найти, потому что они полностью заросли кустарником и сорняками.

Уединенное и благоразумно скрытое место выбрали екатеринбургские убийцы, как идеальную декорацию для последнего акта трагедии – уничтожения всех следов преступления, сожжения тел своих жертв.

Задолго до прибытия грузовика с ужасным грузом участок леса был окружён тройной круговой линией военных пикетов. Грузовик появился рано утром 17-го июля, за ним следовали пятнадцать телег, запряженных лошадьми, на которых ехали люди и снаряжение.

Тела были сброшены с грузовика, расчленены и сожжены на кострах, дрова которых поджигались бензином – использовано не менее 170 галлонов. Большие кости, которые трудно было полностью уничтожить на открытом огне, растворялись при помощи сильной серной кислоты.

После трёх дней работы с огнём и кислотой большевики ликвидировали всё, а что осталось – скинули в одну из шахт. Сделать это, между прочим, они могли только разбив лёд, который на такой глубине ещё не растаял даже в середине июля.

Две заявки, датированные 17 июля 1918 года, свидетельствуют как об использовании серной кислоты, так и о причастности к событиям Войкова. Обе заявки адресованы екатеринбургскому агенту “Российской компании” по продаже химических веществ, и содержат следующее:

“Пожалуйста, немедленно обеспечьте, без задержки и отговорок подателя сего пятью пудами (примерно, 20 галлонов) серной кислоты из ваших запасов. (Подпись) Областной комиссар по снабжению Войков”.

И ещё:

“Пожалуйста, обеспечьте подателя сего ещё тремя банками японской серной кислоты. (Подпись) Областной комиссар по снабжению Войков”.

Сначала убийцы начали разрубать на куски тела в одежде. Работа выполнялась топорами: на молодой ели около костра есть глубокие порезы, свидетельствующие о том, что острота топоров сначала охотно проверялась. Доказательством того, что тела сначала разрубались в одежде, служит форма разрушенных алмазов и сапфиров кольца Государя, которые были найдены в траве во время расследования. Едва ли можно представить, чтобы кто-то из делавших эту страшную работу преступников, стал бы намеренно разрубать топором драгоценные камни с тем, чтобы впоследствии этому могло быть дано необычное толкование.

Вспомним, что мадам Теглева, остававшаяся в Тобольске с Царскими Детьми, получила письмо от горничной Государыни Демидовой, в котором узники Ипатьевского дома умоляли её упаковать очень бережно “лекарства”. “Лекарства”, конечно, было зашифрованное название “драгоценности”, и некоторые свидетели, которые живы и по сей день, а именно – Теглева, Эрсберг и Тутельберг – подтвердили, что Великие Княжны Татьяна и Анастасия действительно предприняли большие предосторожности, чтобы спрятать драгоценности перед ссылкой в Екатеринбург. Они обернули большие камни в вату, затем в материю, придав им, таким образом, вид пуговиц, и пришили их на платья. Меньшие по размеру камни были вшиты в корсеты. Так корсет Великой Княжны Анастасии, например, весил четыре фунта.

Так как все видимые драгоценности были сняты с тел ещё в подвале Ипатьевского дома, очевидно, что разрубленные на руднике камни были теми самыми камнями, которые Княжны зашивали в одежду. Так же ясно и то, что убийцы начали расчленять тела, как я сказал, не раздевая их, иначе камни не были бы разбиты.

Когда наличие драгоценных камней было обнаружено, ошибку исправили: одежду с трупов сняли, каждый предмет одежды был тщательно исследован и любой подозрительный шов должен был быть вспорот, иначе в пепле было бы обнаружено больше камней.

Были драгоценности, обнаруженные на руднике “Четырёх братьев” во время расследования, были и другого происхождения. Так, например, был Кульмский крест – полковой знак Лейб-Гвардии Уланского Её Величества полка – украшенный большим сапфиром и бриллиантовой каймой. Он был найден недалеко от шахты крестьянами деревни Коптяки, которые первыми были на месте сожжения тел после ухода убийц. К чести крестьян будь сказано, этот крест должным образом был передан судебным властям, хотя, на мой взгляд, и является наиболее ценным из драгоценностей, найденных другими крестьянами, и, возможно, менее нуждающимися.

Происхождение Кульмского креста и некоторых других украшений приводит опять-таки к шкатулке и к подушке, продлившей (по крайней мере, на несколько минут) жизнь несчастной Демидовой, когда убивали узников в Ипатьевском доме. Даже перед тем, как Демидова упала в лужу крови, всё ещё сжимая доверенные ей драгоценности, возможно, подушка уже была испачкана. Если же нет, то кровь одиннадцати жертв на полу должна была оставить следы – подушка могла быть совершенно промокшей. Таким образом, шкатулка с драгоценностями была обречена на то, чтобы находиться среди пропитанных кровью предметов одежды, которые убийцы поспешили вывезти из Ипатьевского дома. Убийцы очень боялись людского гнева, если бы их преступление было раскрыто. Что могло быть упущено в том страшном подвале в момент спешки и возбуждения, не могло остаться необнаруженным во время медленной и тщательной работы по уничтожению следов преступления на заброшенном руднике “Четырёх братьев”. За эти три дня в лесу, пока уничтожались тела, большевики и обнаружили шкатулку с драгоценностями. Нет необходимости говорить, что она была заперта на ключ, и тот же, возможно, топор, что использовался для расчленения тел, разрубил и шкатулку. Был июль месяц, трава была в полном цветении, и когда шкатулку разрубили, часть драгоценностей, должно быть затерялась в этой густой траве и была затоптана ногами.

Работа по уничтожению трупов осуществлялась на двух кострах. Предположительно, на одном из них сжигали тела, а другой – использовался для уничтожения предметов одежды. Пепел основного костра содержал кусочки свинца – пуль, оставшихся в телах жертв и смешавшихся с пеплом, когда плоть вокруг них была выжжена. Теперь эти кусочки свинца содержатся в ящике с вещественными доказательствами, собранными в ходе следствия.

Немного в стороне от основного костра с его брызгами свинца был костер, на котором сжигали одежду. Мы назвали его “Обувным костром”, потому что в его пепле были найдены обугленные части обуви, что было также существенным доказательством, так как следствие установило, что данная обувь была сшита поставщиком Двора Его Величества Weiss’oм.

Недалеко от Обувного костра следователь обнаружил три невзрачно выглядящих предмета. Возможно, для убийц они показались настолько незначительными, что не были уничтожены: маленький ржавый замок, согнутая шпилька для волос и несколько кусочков красного воска. По сути своей пустяковые, эти предметы, однако, сделались в руках Соколова носителями совершенно необычной информации и не оставили сомнений в вопросе их происхождения и судьбе владельца. В этом случае господин Жильяр, который в течение тринадцати лет был гувернером Наследника, смог опознать все три предмета:

Маленький замок – один из предметов, которые так часто обнаруживают, без видимой причины, в карманах маленьких мальчиков: Цесаревич очень любил его и всегда носил с собой.

Согнутая женская шпилька для волос – в действительности – рыболовный крючок: когда узники были ещё в Тобольске, Наследник сделал рыболовный крючок из маминой шпильки для волос, привязал его веревкой к простому прутику и сел ловить рыбу… над пустой бочкой!

Кусочки красного воска были также тобольского происхождения. Пока Царская Семья жила там, их обеспечивали свечами из местного монастыря, а Цесаревич использовал воск для изготовления моделей игрушечных человечков.

Таким образом, не могло быть сомнений, что на месте, где были найдены эти предметы, убийцы исследовали карманы убитого ребёнка прежде, чем бросить в костёр его одежду.

Сжатый человеческий палец был обнаружен на скате, ведущем вниз к шахте № 7. В отчёте экспертов утверждается, что палец принадлежит женщине среднего возраста и подробно описывается общий вид её руки. Ноготь – наманикюрен. Палец был удалён очень аккуратно, очевидно кем-то, кто хорошо знал хирургию. Это был палец Императрицы, возможно отрезанный для того, чтобы снять слишком плотно сидящее на нём кольцо. Этот палец помещён в спирт и содержится сейчас в том же ящике, где и остальные доказательства. И в завершение основательных поисков была обнаружена вставная челюсть (искусственные зубы), которую опознали дети доктора Боткина по некоторым особенностям, как принадлежавшую их убитому отцу.

Мне нет необходимости описывать подробно другие находки, обнаруженные во время расследования как на рудниках, так и в Ипатьевском доме: полный перечень их чрезвычайно длинён. Ещё одно открытие, хотя и не связанное непосредственно с преступлением, будет интересно.

В ванной комнате Ипатьевского дома были найдены Крест Св. Георгия и записная книжка, принадлежащие Государю. Маленькая книжечка была подарена ему Императрицей, когда они ещё только были помолвлены. Первая страница была написана по-английски рукой Царицы:

“Моему единственному дорогому Ники на память о его “Spitzbube*”, когда он далёко от неё”.

Книжка содержала обычные страницы “информации”, против многих печатных слов были вписаны русские имена и фразы, такие как “Гучков”, “Родзянко”, “Дума”, “Протопопов” и т.д., написанные Государем, а иногда рукой самой Императрицы. Это был шифр, которым они пользовались для конфиденциальной связи.

Когда Государь понял, что конец близок, он должен был спрятать маленькую книжечку и Крест Св. Георгия, чтобы они не попали в руки большевиков. И Государь оказался совершенно прав в своей догадке, что ванную комнату большевики будут обыскивать менее тщательно, чем другие апартаменты.

* В детстве при немецком Дворе Александра Фёдоровна получила прозвище «Spitzbube» – озорница, забияка (нем. яз.). При Дворе бабушки Виктории у неё было прозвище «Sun ray beam» – сияющий солнечный лучик (англ. яз.). (Примеч. редактора)


“КАЗНЬ” ГОЛОДОМ И МРАКОМ

В компетенцию Соколова входило расследование судеб всех членов Дома Романовых, а не только Государя, Императрицы и их Детей. Естественно, что Екатеринбургская трагедия занимала центральное место и поэтому расследовалась более тщательно, чем преступления в Алапаевске и Перми, совершенные почти одновременно с первым злодеянием. Возможно, Соколов мог бы сделать намного больше, если бы ему доверили эту работу с самого начала. Но семь ценных месяцев было потеряно его предшественниками, и когда, наконец, ему передали ведение этого дела, нити, ведущие к раскрытию преступления, были в значительной степени уничтожены. Красные поджимали и, вдобавок, Соколов стал помехой для внимательно следивших за ним “хороших русских” типа Соловьёва, либо ему подобных, которые сильно затрудняли работу.

Судьба брата Государя и его приемника, если бы он выжил, Великого Князя Михаила долгое время после занятия большевиками Урала оставалась неизвестной. Но кое-что было сделано: установлено направление, по которому должно было вестись дальнейшее расследование. Когда Соколов начал переезжать сначала в Омск, затем в Читу и, наконец, за границу, следуя за Белыми, он оставлял агентов на советской территории, которые посылали ему отчёты о своих находках. В результате этих мер судьба брата Царя более не вызывает сомнений.

Великий Князь Михаил был выслан из Гатчины, своей резиденции под С.-Петербургом, в феврале 1918 года. После этого он жил в Перми, в Уральском регионе, около 270-ти верст от Екатеринбурга, что не очень далеко по русским масштабам. Он мирно жил там в Королевской гостинице со своим секретарем- англичанином, господином Джонсоном, камердинером Челышевым и шофером Боруновым. Его повар, Митриевич, жил поблизости в другом доме.

18 июля, когда повар утром зашёл за распоряжениями, он обнаружил исчезновение Великого Князя и его компаньонов. Ходили слухи, что их спасли Белые, но есть предположение, что эти слухи распускала ЧК. Было установлено, что Великого Князя и г- на Джонсона взяла банда чекистов под командованием Мясникова на Мотовилихинский завод и там убили. По-видимому, их тела были сожжены где-то на прилегающей к заводу территории.

Челышев и Борунов были взяты в Пермскую тюрьму, где они находились в течение двух месяцев. 21 сентября 1918 года, в соответствии с распоряжением №3694, они были вывезены за город и расстреляны.

Вера Карнаухова – сама большевичка, была секретарем в Пермском комитете партии большевиков – дала следующие показания:

“…чекист Мясников был кровожадным, озлобленным человеком и, как мне кажется, не совсем нормальным. Однажды он пришёл в комитет партии и я слышала, как он, с кем-то разговаривая, сказал: “…если бы мне отдали Николая, я бы знал, как сделать всё должным образом также, как я устроил с Михаилом…””

Сама Москва не сомневалась в судьбе Великого Князя Михаила, хотя сначала не знала, какая из местных властей на Урале осуществила убийство. Доказательством этого снова служат полученные следствием ленты телеграфных переговоров между Председателем ЦИК’а Яковом Свердловым и председателем Уральского Совета Белобородовым:

“..чья это была работа, – спрашивал последний, – наших или Мотовилихинских?”

Как видите, строго деловой разговор между двумя профессиональными убийцами…

Бессердечную резню и отвратительную работу по расчленению и уничтожению тел, которые я описал, страшно себе представить, но даже они бледнеют перед рассказом о Преступлении в Алапаевске. Описывая судьбу других Царственных узников, я попытаюсь, поэтому, быть более милосердным, чем были большевики, и только кратко суммирую факты, так как они слишком ужасны, чтобы на них останавливаться подробно.

Великие Князья Сергей, Иоанн, Константин и Игорь, Великая Княгиня Елизавета и князь Владимир Палей содержались под стражей в здании школы в Алапаевске. С ними был Ремез, секретарь Вел. Кн. Сергея, и монахиня Варвара Яковлева, которая пришла из московской Марфо-Мариинской обители вместе с Великой Княгиней Елизаветой, основательницей этого монастыря. И Яковлева, и Ремез оставались с Царственными узниками до конца и разделили их судьбу.

Ночью 17 июля 1918 года, скажем так, двадцать четыре часа спустя после Екатеринбургской трагедии, пленники были вывезены за город, к заброшенному руднику и сброшены в шахту – живыми. Единственный, кто был сброшен на дно шахты мёртвым, был Великий Князь Сергей, потому что в последний момент схватил одного из убийц за горло, и пуля, выпущенная ему в голову, спасла Великого Князя от более ужасной судьбы. Других подтолкнули к краю шахты живыми, и они перенесли это падение. Затем убийцы бросили несколько ручных гранат на мучеников, но погиб от взрыва только Ремез: его тело совершенно обожжено взрывом. Остальные выжили только для того, чтобы умереть более длительной смертью от голода, холода и ран. Великая Княгиня Елизавета использовала свою косынку, чтобы перевязать голову Великому Князю Иоанну, которую он разбил при падении. Свидетель – мужик, прятавшийся в кустах около шахты – слышал, как они пели “Херувимскую песнь”.

Когда тела мучеников были обнаружены Белыми, “вскрытие трупов” показало наличие земли во рту и желудке Великого Князя Константина. Нет никакой необходимости говорить, что земля может попасть в рот мёртвого человека, но только живой человек может её проглотить. Можно поэтому предположить, что Великий Князь был жив не менее трёх дней: это наименьший период голодания, чтобы заставить человека есть землю для утоления боли от голода.

Белые похоронили тела в склепе Пермского Собора, но даже здесь они не обрели покой: когда Красные стали угрожать Перми, тела вынуждены были вывезти, дабы не оставлять на поругание. Отец Серафим, игумен монастыря Св. Серафима Саровского, основанного в год рождения Цесаревича Алексея, получил особое разрешение от Адмирала Колчака и генерала Дитерихса на эксгумацию тел, и они были перезахоронены в Читинском монастыре*.

* В Покровском женском монастыре г.Читы. Дальнейший скорбный путь о.Серафима с останками Вел. Княгини Елизаветы дан в Приложении III, 1 (с.365). (Примеч. редактора)

Рис. 15 (137)
Материал из ГАРФ


РАССЛЕДОВАНИЕ В ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОМ ВАГОНЕ

Я могу снова вернуться к своему собственному участию в этом рассказе. Вскоре после моего вступления в должность помощника Соколова военное положение настолько стало ненадежным, что трудно было поручиться за безопасность Омска. В августе 1919 года наш маленький “Департамент по криминальным расследованиям на колесах” – что означает вагон третьего класса №1880 и моя собственная переделанная теплушка – начал длинное и медленное путешествие на восток.

Путешествие – это единственно верное слово для этого продвижения. Нормальная поездка должна была занять около четырёх дней, но та, которую совершали мы, была далека от лучшего случая. Но это не имело значения: мы даже в Омске жили в поезде, поэтому единственным изменением было появление резких толчков и грохота. “Офисом”, если так можно выразиться, был пассажирский вагон, служивший также жилищем Соколову, его жене (она была нашей машинисткой), официальному наблюдателю, приставленному к нам Омским судом, и приставу Кулькову. Остальные жили в той самой переделанной теплушке, которая, естественно, была промаркирована: “8 лошадей – 20 человек”. Это были: мой помощник есаул Грамотин, который был со мной с Крымских дней, когда мы вместе охраняли Вдовствующую Императрицу; подпрапорщик Усольцев, самый ловкий из ловких, который в своё время был мастером-шахтером и потом возглавил поисковые работы на шахте “Четырёх братьев”; мой ординарец улан Шалимов – доброволец, из средней школы с Урала, и, наконец, я сам – в данный момент телохранитель и помощник Соколова.

Со временем мы благополучно добрались до Читы. Но атмосфера там, однако, была очень не схожая с омской и далека от дружелюбной. На каждого нового пришельца с Запада, из штаба Адмирала Колчака, смотрели косо. Местный правитель – Атаман Семёнов – был в отъезде, и мы оставались в своих домах на колесах в ожидании его возвращения.

Дня два спустя после нашего прибытия Соколов, Грамотин и я нанесли визит в монастырь, где, как мы знали, нашли своё временное пристанище тела жертв Алапаевска*. Нас приняла игуменья, которая сообщила нам вежливо, но твердо, что без разрешения атамана Семёнова она не готова обсуждать эту тему. Такая восхитительная сдержанность была, без сомнения, обусловлена длительной практикой: атаман Семёнов, бывший чем-то вроде местного деспота, обычно заключал жён своих офицеров, если они ослабевали в вере, в этот женский монастырь и не выпускал до тех пор, пока они не сдавали экзамен по Закону Божьему!

Тогда мы спросили об игумене Пермского монастыря, отце Серафиме, который, как было известно, получил приют в монастыре после того, как его собственная обитель попала в руки большевиков. Монахиня снова отказалась отвечать.

Несколько дней спустя сам Атаман вернулся в Читу, но все попытки Соколова получить у него аудиенцию были безуспешны. Было много обещаний, и все без результатов. Соколов становился беспокойным, нетерпеливым и раздражительным. Наконец, мне удалось связаться с командиром бронеавтомобильного соединения полковникам Степановым, после чего не прошло и суток, как я встретился с самим Атаманом. Семёнов принял меня очень вежливо, просмотрел мои верительные грамоты, обещал оказать Соколову любую помощь и дал распоряжение игуменье обеспечить нас всей необходимой информацией.

* См. Приложение III, 1 (с.356).

Увы, так случалось довольно часто: где я, как военный и посланник Вдовствующей Императрицы, бывал принят и выслушан, Соколову не разрешалось даже изложить своё дело. Причины этому были разные: дискредитация, в которую попало расследование из-за неэффективности работы первых двух следователей; абсолютная честность и справедливость Соколова, которые привели его к защите “тюремщиков” Царя, таких как полковник Кобылинский, и к обвинению “спасителей”, подобных Соловьеву; частая путаница, существовавшая между следователем Соколовым и другим Соколовым, известным революционером, который подписал декрет, приведший к дезорганизации армии; и, наконец, преднамеренные обманы, используемые людьми в самозащите. Все эти факты рождали подозрения, неприязнь и даже открытую враждебность по отношению к Официальному Следователю.

В данном случае, как и во многих других, я был хорошо принят и получил необходимую помощь, хотя Соколов имел все полномочия и право требовать уважения и помощи, но с ним большей частью обращались позорно.

Получив разрешение Атамана Семёнова, мы уже без труда выяснили местонахождение отца Серафима. Я провёл много часов в его келье и даже не раз ночевал там. Те ночи в монастырских стенах дали совершенно необычные переживания мирскому жителю. Я никогда не забуду тех старых, как мир, деревянных строений напротив соснового леса и тех голубых островков снега, залитых лунным светом на монастырском кладбище, с острыми тенями крестов и сосен. Отец Серафим очень подробно рассказывал о том, что сам знал о судьбе пленников, о похоронах, об эксгумации и перезахоронении их тел. Гробы, он сказал, были перевезены в монастырь русскими и японскими офицерами. Отец Серафим и два его послушника выкопали склеп под полом его кельи, поставили в ряд гробы, прикрыв их всего на одну четверть землей. Таким образом, ночуя на разостланной на полу кельи отца Серафима шинели, я лежал всего на четверть над гробами мучеников.

Однажды ночью я проснулся и обнаружил монаха, сидящим на краю своей постели. Он выглядел худым и изможденным в своей длинной белой рубахе и невнятно шептал: “Да, да, Ваше Высочество, Вы совершенно правы…”

Отец Серафим явно разговаривал во сне с Великой Княгиней Елизаветой. Это была жутковатая картина в тусклом свете единственной лампады, мерцающей в углу перед иконой… Засыпая, я все ещё слышал его шёпот: “Да, да, Ваше Высочество, Вы совершенно правы…”

______________

В один из дней октября Соколов вызвал меня в свой вагон и показал телеграмму начальника контрразведки штаба Верховного Правителя: “Братья Юровские арестованы, – говорилось в ней. – Доктор Деревенко опознал в одном из них убийцу Государя”.

Соколов сказал, что он не вполне доверяет людям из Омской секретной службы и боится, что, если он просто попросит переправить арестованных в Читу, они никогда не достигнут места назначения: у него уже был горький опыт в подобных случаях. С другой стороны, самому ехать за ними в Омск значило рисковать потерять все отчёты расследования: либо брать их с собой в долгое и опасное путешествие, либо оставлять во владениях Семёнова, где у нас было слишком много скрытых врагов и слишком мало истинных друзей. Поэтому я нужен был Соколову, чтобы поехать в Омск и сопроводить заключенных обратно до Читы. Однако он взял с меня слово чести, что я буду защищать пленных ото всех нападок извне, которых может быть более, чем достаточно.

Читинские власти выделили мне тюремный вагон. Я прицепил его к своей теплушке и отправился в Омск, взяв небольшой вооруженный отряд из десяти офицеров, трёх жандармов и двух станковых пулеметов.

К тому времени, как я прибыл в Омск, выяснилось, что число пленников увеличилось, и я стал ответственным за большее число заключенных, чем предполагал. Не считая двух братьев Юровских – ни один из коих не был тем, кто нужен был нам – были ещё их жены и комиссар Самохвалов, их жилец с жёной, и самозванец – некто Алексей Пуцято, который телеграфировал Верховному Правителю и подписывал телеграммы “Царевич Алексей”. С самозванцем были его сообщник и подруга.

Накануне отъезда в Читу я взял с собой одного из офицеров нашего конвоя, прапорщика Н., и пошёл в тюрьму, чтобы осмотреть арестованных. Когда тюремщик вызывал их по своему списку, один из заключенных, щеголеватый человек огромного роста, заметив мою форму, обратился ко мне: “Ваше высокоблагородие, – сказал он, – наконец-то я вижу гвардейского офицера! Замолвите за меня слово. Почему они держат меня здесь? Ведь я подневольный человек, что приказано, то и делаю. Я старый гвардеец… Всегда был на лучшем счету у господ офицеров… Заступитесь за меня…”

Это был Самохвалов, который вёл автомобиль с Государем, Императрицей и Великой Княжной Марией со станции Екатеринбург в Ипатьевский дом. Я уверил его, что сейчас он не в руках ЧК, и, если его совесть чиста, бояться ему нечего.

“Сделайте для меня что-нибудь… Царь, всем нам немного Отец… Святая Россия… Всегда был с офицерами…”

Я не мог не посочувствовать.

В одиннадцать часов вечера прапорщик Н. официально принял арестованных от омских властей и повёл их через тюремные ворота. В целях предосторожности другие офицеры и я шли по тротуару рядом с ними.

Я приказал, чтобы все заключенные, кроме женщин и самозванца, были в кандалах, зная по собственному опыту, что железнодорожное путешествие дает отличную возможность для побега. В то же время я предпринял строгие меры и позаботился о том, чтобы мои люди не задирали заключённых никоим образом и не разговаривали с ними. Самозванец был нем, как могила, во время всего путешествия; братья Юровские были спокойны и уверены в будущем; Самохвалов настойчиво нашептывал жандармам о результатах своих шпионских наблюдений за другими заключёнными.

Приближаясь к длинному склону Яблонового хребта, мы столкнулись с неприятностью, которой опасался Соколов. Поздно ночью, когда наш поезд отошёл от какой-то тёмной станции, в мой вагон впрыгнул человек. Это был один из жандармов, ехавший немного впереди нас, чтобы просматривать: чист ли путь. Он доложил, что в следующем городе нас ждёт неприятность: распространились слухи, что мы конвоируем убийц Государя и вероятна попытка учинить над ними самосуд. Я пошёл в тюремный вагон, приказал установить пулеметы и попросил офицеров не раздеваться на ночь.

Во втором часу ночи, когда мы с подпрапорщиком Усольцевым коротали бессонное время за чаем и дружеским разговором, наш поезд вдруг с треском наскочил на что-то, даже с большей силой, чем, казалось бы, предполагала скорость. Мы оба упали на пол, я потянулся за пистолетом и с ужасом ожидал второго удара – ведь это, должно быть, тяжелый бронированный вагон Китайской Восточной железной дороги – который немедленно последует в нашу хилую деревянную платформу. Но почему-то второй удар был не сильным.

Мы с Усольцевым вышли на разведку. Вокруг была плоская степь, покрытая снегом, темно и тихо, только испуганные голоса пассажиров. Мои офицеры уже заняли оборону с пулеметами по обеим сторонам тюремного вагона. Немного погодя из дальнего леса по поезду открыли огонь. Пассажиры вскарабкались назад в вагоны. Случайная пуля ранила солдата в одном из задних вагонов.

Я приказал пулеметчикам дать короткий залп в ответ на атаку. Это заставило атакующих замолчать. К нам подошла группа офицеров из задних вагонов, руководимая полковником. Они были в отпуску, но услышав, что мы конвоируем заключённых, связанных с делом убийства Царской Семьи, встали под моё начало. Полковник и я пошли к паровозу.

Оказалось, что мародёры спустили восемь пустых вагонов по Яблоновому склону, и они врезались в нас. К счастью, мы не были ещё на самом склоне, а они, должно быть, ещё не разогнались до столкновения с нами.

Когда линию очистили, я командировал одного из своих офицеров, бывшего студента-транспортника, присматривать за нашим ненадежным машинистом, который во время не заметил опасности, а вместо того, чтобы затормозить, спрыгнул. С этой предосторожностью мы могли следовать дальше, и благополучно достигли Читы на четырнадцатый день путешествия.

____________

Несколько дней спустя Соколов попросил меня присутствовать на допросе Самохвалова, который начался с отрепетированных в Омске реплик: “Царь – наш всеобщий отец… Мои офицеры… полковник Н… генерал К… штабс-капитан С… Любой мог бы поручиться за мою верность…” и т.д.

Соколов слушал некоторое время без замечаний.

“Успокойтесь, Самохвалов… А теперь расскажите нам, почему Вы застрелили семинариста, который отказался помочь Вам вытащить автомобиль из грязи? Расскажите нам, почему в ЧК вы выжгли глаза полковнику сигаретой? Кто изнасиловал дочь генерала на его глазах? И что вот это?..”

Здесь Соколов показал фотографию, на которой Самохвалов в кожаной куртке стоит на переднем плане отряда ЧК, снизу на большом знамени написано: “Кто не с нами, тот против нас”. Это был железнодорожный карательный отряд, которым командовал комиссар Самохвалов.

“Вы, офицеры! – сказал мне потом Соколов. – Не успеете увидеть бывшего солдата, как ваше сердце тает. Ну, а этот человек – профессиональный убийца!”

После следующих допросов Самохвалов был передан Атаману Семёнову, который судил его военно-полевым судом и расстрелял.


ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В СИБИРИ

Атаман Семёнов не сдержал своего обещания помогать нам и защищать нас. Ряд заклятых врагов Соколова появился в Чите вскоре после нашего прибытия, и оказалось, что они в большом доверии у Правителя. История о том, что Соколов – бывший революционер – и преднамеренно скрывает, что Государь всё ещё жив, получила широкое распространение. Началась травля Следователя. Но власти ничего не делали, чтобы предотвратить это. Агитация была настолько открытой, что однажды Соколов, который остановился в гостинице Даурия, услышал слишком шумный разговор о себе между капитаном Сотниковым и его коллегами по разведывательной службе, был вынужден постучать в их дверь и предупредить: “Господа, пожалуйста, не так громко. Вы же знаете, моя дверь случайно рядом…”

Страсти в те дни очень накалились… Мы оба сознавали, что не далек тот момент, когда кто-нибудь – введенные в заблуждение патриоты или оплаченные негодяи – кинет ручную гранату в комнату Соколова, и таким образом, уничтожит как Официального Следователя, так и все отчёты о его работе, которые к тому времени не были ещё сдублированы. Поэтому мы с нетерпением ожидали приезда генерала Дитерихса, зная, что он сделает всё возможное для нашей защиты.

Рано утром 6-го декабря 1919 года мы узнали к нашей радости, что генерал Дитерихс прибыл. Соколов нанёс ему визит в то же утро и вернулся очень удовлетворенный: “У нас был хороший, полезный разговор”, – сказал он мне.

Позже, днём я также сделал доклад генералу, в частности, подчеркнув трудное и опасное положение Соколова в Чите. Моё заключение было: для безопасности и эффективности нашей работы необходимо безотлагательно уехать в другой город.

Дитерихс кивнул и сказал, что об этом же они говорили с Соколовым. Поэтому он приказал мне принять все отчёты следователя и принести их той же ночью к нему в поезд. Генерал возьмёт отчёты и меня в качестве “сторожевого пса” в Верхне-Удинск. Соколов и Грамотин последуют позже.

Я вернулся к Соколову, совершенно не предполагая о каком- либо возможном непонимании, думая, что этот план более-менее согласован был во время разговора следователя с генералом. Поэтому я был крайне удивлён, когда Соколов вспылил. Его нервы к этому времени были в ужасном состоянии, и ему показалось, что это был заговор с целью изолировать его от материалов следствия. Я кинулся назад к генералу Дитерихсу, он дал мне письмо для Соколова, приглашая на разговор. Однако, мой шеф был слишком рассержен, чтобы выслушивать объяснения. Он порвал письмо, не читая, и сказал, что огорчён видеть, как генерал сделал меня инструментом неправильных действий. Сердце моё полностью было на стороне Соколова, и я чувствовал, что с ним можно было бы обращаться с большим уважением. Но безопасность отчётов должна быть прежде всего: поезду генерала нельзя было позволить уехать без материалов следствия. Поэтому я взял все бумаги, переправил их с помощью Грамотна в поезд Дитерихса, послал есаула назад приглядеть за Соколовым и отправился в Верхне-Удинск.

Неделю спустя генерал Дитерихс позвал меня к телеграфу: “Чита вызывает. Посмотрите ленту. Я думаю, что это Соколов”.

Так и было.

“Генерал, произошло недоразумение, за которое несут ответственность только мои нервы, и я надеюсь, что Вы забудете об этом. Офицер, женатый на дочери исторической личности современности, арестован во Владивостоке и доставлен ко мне сюда. При нём были обнаружены документы, полностью подтверждающие наши подозрения о его связях с противником. Он содержится здесь в тюрьме, своей властью я заключил в тюрьму и его жену. Пожалуйста, предпримите необходимые меры для сопровождения в Верхне-Удинск меня с заключёнными, обеспечьте вооруженной защитой или приезжайте сюда сами”.

Генерал Дитерихс понял, что речь идёт о зяте Распутина – поручике Соловьёве – срочно телеграфировал Семёнову и потребовал подготовить поездку. Мы с большим интересом ожидали прибытия загадочного поручика.

В течение нескольких дней от Соколова не было никаких известий, но 26-го декабря Следователь и Грамотен прибыли в личном вагоне нашего большого друга капитана Уокера47 – британского офицера для связи при штабе Атамана Семёнова. Не привезя с собой заключённых, они были уверены, что сами только что избежали ареста.

Что же там случилось?

В один из дней Соколов в тюрьме допрашивал жену поручика Соловьёва Матрёну, когда в камеру вошла Мария Михайловна…

Автограф А.А. Грамотина. Архив Главной Военной Прокуратуры

Кто бы мог вот так войти, кроме всемогущей атаманши, чьё слово в то время в Чите было законом? Женщины обнялись. Мария Михайловна властным жестом удалила из камеры арестованную и также обошлась с присутствовавшим на допросе офицером. Затем села напротив Соколова и похлопала его по колену:

“Ты что больно стараешься? Что тебе надо? Отпусти Бориса – он не виноват”.

С атаманшей шутки были плохи… Соколов вежливо ответил, что он охотно отпустил бы Соловьёва, но для этого необходим приказ самого Атамана.

“Он тебе по телефону позвонит”.

Соколов ответил, что этого недостаточно: он должен иметь письменный приказ как оправдательный документ.

В тот же день был получен письменный приказ Семёнова: “Выпустить поручика Соловьёва на поруки жены генерала Вериго”.

Соловьёв был освобождён. Покидая тюрьму, он бросил Следователю:

“Мы с Вами ещё встретимся…”

___________

Генерал Дитерихс понимал, что Чита для нас теперь не будет безопасна даже на один день. Когда пришло время двигаться на Восток из-за приближения красных, он решил провезти материалы следствия через Читу скрытно, не сообщая об этом атаману Семёнову, который был уже явно зачислен в наши враги. Чемоданы с нашими отчётами поэтому были поручены полковнику Муру, командующему американским батальоном, расквартированном в Верхне-Удинске и сейчас отправлявшемся во Владивосток. Переданы они были Дитерихсом как его личное имущество. Полковник Мур обещал оставить чемоданы либо в Харбине Британскому Верховному комиссару Лампсону, либо его помощнику Ходсону – консулу во Владивостоке. Соколов должен был сопровождать полковника Мура. У Соколова было письмо генерала Дитерихса, в котором тот просил британских чиновников организовать переезд Следователя, его отчётов и сопровождающих офицеров (Грамотина и меня) в Англию: Вдовствующая Императрица жила в то время в Лондоне.

Чемоданы с отчётами были помещены в вагон полковника Мура, служебный вагон Соколова прицепили в хвосте поезда, и американский военный состав тронулся в путь. Когда мы подъехали к злосчастному Яблоновому хребту, вновь случилась неприятность. Поезд был разделён: передняя часть состава продолжила движение вперёд, а хвостовая была задержана из-за ссоры между атаманом Семёновым и отступающими чехами, которая закончилась бы кровопролитием, если бы не вооруженное вмешательство японцев.

Когда мы, наконец, добрались до Читы, полковник Мур уже давно покинул город, и у нас были большие трудности в получении разрешения от Семёнова, чтобы Соколов ехал в Харбин с сомнительной целью допроса свидетеля, якобы отказавшегося приехать в Читу. Как обычно, с Грамотиным и со мной обошлись лучше: Атаман Семёнов снабдил нас как паспортами, так и деньгами для путешествия в Европу. В Харбин мы снова опоздали: полковника Мура уже не было. И более того, Лампсон оказался в Пекине, а Ходсон – во Владивостоке. Чемоданы с материалами следствия были обнаружены у Британского консула господина Слайя, но его предупредили, что в чемоданах личное имущество генерала Дитерихса, и не дали никаких инструкций на передачу их кому-либо ещё.

Так случилось, что через Харбин в то время проезжал генерал Жанен – командующий всеми союзными войсками в Сибири. С ним в поезде был бывший гувернер Наследника господин Жильяр, который предложил попросить французского генерала позаботиться о материалах следствия.

Нам не очень хотелось это делать, Грамотин и я фактически отказались принимать в этом участие.

Соколов чувствовал тоже самое, что и мы, но смотрел на вещи с прагматической точки зрения: отчёты должны быть спасены и, возможно, им будет безопаснее с французским генералом, чем в Харбине. Что ещё было делать?

Вопрос обсудили, и Жанен согласился взять чемоданы. Той же ночью Жильяр, Соколов и адъютант генерала Дитерихса перенесли все сокровища во французский поезд. Через несколько часов состав отправился на Владивосток.

Жильяр поехал с генералом Жаненом. Соколов уехал в Европу несколько дней спустя через Пекин и Шанхай с нашим хорошим другом Робертом Уилтоном, корреспондентом газеты “Тайме”, который часто присутствовал на допросах во время расследования. Грамотин отказался покидать Сибирь, и я остался с ним ненадолго, ожидая подходящего случая уехать.

Долго мне ждать не пришлось. В июне месяце Харбин стал свидетелем прибытия сербского военного подразделения во главе с полковником Мичичем, человеком, спасшим Великую Княгиню Елену – жену убитого Великого Князя Иоанна и сестру Принца Сербского, а позже короля, Александра – от большевистской тюрьмы в Перми. Полковник Мичич получил русское образование и был чрезвычайно хорошо расположен к русским. Он предложил мне присоединиться к его части, которая должна была через месяц отбыть из Владивостока. Так как сам Владивосток был не безопасен для монархиста, Мичич предложил мне югославский паспорт, вписав моё имя как Павел Петрович – моё отчество, таким образом, превосходно сошло за сербскую фамилию.

Однажды ранним утром, под звуки сербского оркестра, который устроил своим войскам хорошие проводы, среди веселья, возгласов “ура” и криков по-сербски “zhivio!” наш корабль вышел из гавани Владивостока… Несколько друзей, стоящих на причале, махали мне платками.

Это было прощание с Сибирью и с годом тяжёлой работы в защиту Следствия…

Автограф барона фон Эттингена. Гонг-Конг, 05.07.1920 г. ГАРФ


В ЕВРОПЕ

После сорокапятидневного плавания наш корабль вошёл в югославский порт Дубровник, более известный, наверное, по своему довоенному названию – Рагуза. Боюсь, здесь было бы неуместно подробно останавливаться на обворожительной красоте этого средневекового города, на таинственной голубизне его спокойной гавани…

Спустя день после прибытия меня уже подстерегали мрачные, неприступные горы Далматии за окном вагона на пути в Белград – столицу вновь объединенного Королевства Южных Славян.

Белград, казалось, принимает меня с распростертыми объятиями. В нём я встретил многих старых друзей, там же нашёл новые полезные и располагающие знакомства. Наш министр Страндман был сама доброта, таким же был и Смирнов, освобождённый секретарь Сербской принцессы Елены, бывший с ней вместе пленником в Перми.

Принц-Регент – позже король – Александр послал за мной и принимал меня в течение двух часов, слушая с большим вниманием отчёт о Екатеринбургском преступлении. Когда я закончил свой рапорт и взглянул на Принца, лицо его было закрыто руками и он плакал. После короткой паузы – он понял, что мне нечего добавить… – Принц протянул мне мокрую от слёз руку и быстро вышел из комнаты. Несколько минут я оставался в кресле рядом с письменным столом, чтобы собраться с мыслями. Соколов и его помощники не привыкли к такому сочувственному вниманию, и ещё поразительнее встретить это внимание в человеке не русском, хотя и близко связанным с Россией…

Увы, когда месяц спустя я приехал в Париж, там я обнаружил совершенно другую атмосферу.

Великий Князь Николай, двоюродный брат Государя, которого считали естественным главой русских монархистов, отказался принять отчёт и записи Соколова. Это был тяжёлый удар как потому, что, казалось, делало долгую и трудную задачу Соколова ненужной, отвергнутой с презрением, так и потому, что это было проявлением всё той же незаслуженной враждебности и неприязни, которые следователь испытывал в Сибири. Ещё тяжелее был удар, нанесённый известным русским дипломатом, который сообщил следователю от имени Великой Княгини Ксении, что она не желает его видеть, потому что почти чувствует, будто Соколов – чуть ли ни один из убийц.

Вид у Соколова был жалкий, когда он рассказывал мне об этой последней капле в чаше его горечи…

Эта история, однако, была явным абсурдом: я только что виделся с Великой Княгиней, и она не выказала ни единого жесткого слова о Соколове. Княгиня не могла сказать дипломату того, что он передал Соколову. Прямо на следующее утро я отправился к Великой Княгине Ксении, и она была возмущена в высшей степени:

“Вы, конечно, не верите, что это правда? – сказала она. – Вот что я говорила: я знаю, что Соколов в Париже, но не осмелюсь встретиться с ним, потому что он убьёт последний проблеск надежды… Несомненно, есть разница!”

На следующий день Великая Княгиня Ксения приняла Соколова со всеми признаками высшей степени доброжелательности.

Соколов был, однако, прав в своём общем заключении: неоправданные нападки на него и его работу, начавшиеся в Сибири, продолжаются и в Европе.

Много раз я слышал его слова: если бы знал, как будут приняты результаты его тщательно проведенного расследования, оставил бы записи где-нибудь в Манчжурии, у простых крестьян- “староверов” в ожидании прихода будущего Российского Императора, а не вывозил бы их в Европу для обеспечения развлечений политическим интриганам.

На самом деле одна из причин, почему Соколов был оклеветан, в том, что добытые им сведения стояли на пути самозванцев, которые либо назывались членами Императорской фамилии, либо заявляли, что знают их местонахождение. Если я скажу, что самозванцев была дюжина, я буду недалёк от истины: материалы расследования содержат ссылки на одиннадцать человек, появившихся в разное время в разных частях света и заявлявших, что являются членами замученной семьи.

Рис. 18 (154)
Следователь Н.А.Соколов с семьей. Париж фотография

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Моей крестнице Талюше*

Зорька на западе чуть догорает.
В Божьих светелках зажглися огни.
Ночь на усталую землю слетает,
Влажныя крылья свои отряхает.
Спи, моя детка, усни.

Сад засыпает. Над речкой, украдкой,
Робко защелкал в кустах соловей.
Кот на лежанке мурлыкает сладко.
Розовым светом мерцает лампадка.
Глазки закрой поскорей.

Спи, моя детка, пусть Ангел-Хранитель
Будет с тобою во все твои дни,
Пусть защитит тебя Кроткий Спаситель,
Правде научит Великий Учитель,
Спи, моя радость, усни.

Париж, ноябрь 1920
П. Булыгин. «Пыль чужих дорог». М.2009 с.126 154

* Предположительно это стихотворение посвящено
дочери следователя Н.А. Соколова Наталии.

Мастерство претендентов вскоре достигло такого уровня совершенства, что были предъявлены подлинные съемки Государя и Наследника (фотографии с японских оригиналов). Государь был изображён с выросшей длинной бородой, а Цесаревич, соответственно, выше и старше, чем он был во время своего пленения. Слухи о волшебном побеге мучеников Царской Семьи были преувеличены многочисленными и, иногда сверх всякой меры, фантастическими. Я хочу упомянуть лишь о самом нелепом: Царская Семья спаслась и была на борту корабля, который плавал и плавал по Белому морю так и не останавливаясь ни в одном порту!..

К сожалению, все эти истории, несмотря на их дикость, ложились на благодатную почву. Монархисты отказывались верить, что их Император мёртв. Соколова, как носителя плохих известий, избегали. Даже когда присутствие Жильяра (или моё) рядом с ним убеждало некоторых людей в его честности, они начинали воображать, что все мы были посланы, чтобы разыграть тщательно разработанный обман, чтобы отвлечь внимание Москвы и дать возможность узникам бежать. Люди говорили намёками, которые предполагали, что Жильяр должен раскрыть тайну, и умоляли Соколова сказать лишь одно слово “да”, чтобы сделать их счастливыми.

___________

И всё же работа должна была продолжаться.

Те, кто пытались помешать работе Соколова в Европе из искренних политических убеждений, совершали большую ошибку. Привезённый из Сибири материал был только внешней оболочкой истории, без её внутреннего содержания. Ипатьевский дом и рудники “Четырёх братьев” дали Соколову лишь конкретные детали преступления и несколько смутных намёков последовательности событий, которые, возможно, подготовили их. С другой стороны, в Европе Соколов опросил ряд людей, которые могли никогда не быть в Сибири, но которые бросили свет на политическую ситуацию и на характеры людей, непосредственно связанных с событиями, этим помогая ему довести ход мыслей, стоящих на пути разоблачения, до подлинного значения трагедии.

Надо помнить, что наш первоначальный план заключался в том, чтобы привезти материалы следствия Вдовствующей Императрице Марии и работать под её опекой. Но сначала этот план был нарушен отказом Британского правительства впустить нас в Англию. Затем, когда по предложению Великого Князя Дмитрия (он даже договорился, что датская королевская яхта возьмёт нас на борт) мы собирались увидеться с Вдовствующей Императрицей в Дании, неожиданно пришла телеграмма от Великой Княгини Ольги:

«Упросите Соколова и Булыгина не приезжать…»*

Как раз когда встал вопрос, что с нами будет, князь Долгорукий, к счастью, передал Соколову от имени Вдовствующей Императрицы сумму в тысячу фунтов стерлингов. Расследование было спасено и дела пошли лучше потому, что замечательная работа Соколова и его абсолютная честность стали получать признание.

Чтобы привести только сокращенный список людей, давших показания на европейском этапе расследования, я могу упомянуть князя Юсупова, Керенского, Гучкова, Милюкова, Бурцева, Трепова, Ярошинского, Смирнова (секретаря Сербской Великой Княгини Елены), лидеров Московского “Национального Центра”, о которых я уже говорил – Кривошеина, Гурко, Нейдгарта**…

Но хочу напомнить: в то время, как большинство иногда случайных людей добровольно оказывали помощь и поддержку – как в случае с Бурцевым, некогда известным революционером – самые большие затруднения у Соколова были с его собственной родней и знакомыми монархистами, особенно в начале, когда ему ещё не доверяли…

* «…Естественная неспособность поверить в смерть есть отрицание отрицания и заслуживает положительного знака. Она есть беспомощная вера, ибо всякая вера беспомощна и сильна в беспомощности…». (Томас Манн, “Иосиф и его братья” (Примеч. составителя).

** Все эти показания опубликованы в «Русском архиве». М., 1998, №8. (Примеч. редактора)

Я закончу этот рассказ о наших трудностях, дав некоторое представление о реальных опасностях, которые подстерегали Соколова даже в Европе.

Во время пребывания Следователя в Берлине, в доме полковника Фрейберга, на квартиру был совершён налёт вооруженной группы русских и немецких коммунистов под предводительством Грузенберга (кличка – поручик Лутохин). Они назвались полицейскими и даже оставили в прихожей одетого в полицейскую форму мужчину. Нет необходимости говорить, что искали они, главным образом, Соколова и его бумаги, хотя имели счёты и с полковником Фрейбергом*.

После этого инцидента Грузенберг был вскоре арестован, и я присутствовал при его обыске. В его бумажнике была визитная карточка известного Одесского палача Раппопорта, а в карманах нашли небрежно смятую пачку банкнот на общую сумму до 30000 марок.

Главная добыча, доставшаяся налётчикам – семь томов официального расследования, которые я хранил по просьбе Соколова.

* См. Приложение III, 2. (с. 360).

В соответствии с информацией, полученной из немецкой полиции, эти тома были отправлены через Прагу в Москву.

Эрих Георгиевич фон Фрейберг

Листы из «Исходящего реестра судебного следователя по особо важным делам при Омском окружном суде Н.А. Соколоа. 1919-1923 гг.» «Запись от 6.01.1920 г. для Е.И.В. Марии Федоровны по делу №20. ГАРФ.»

 



Автограф Т.Е. Мельник (урожд. Боткиной) РГАСПИ


САМОЗВАНЦЫ

В своё время, под моей ответственностью была группа заключённых, в которой, кроме братьев Юровских и Самохвалова, находился довольно грубоватый самозванец. Это был лишь один из серии таких мужчин и женщин, которые утверждали в разное время, что либо действительно являются членами Императорской Фамилии, либо были их спасителями: знали об их удивительном побеге и предлагали спасти их.

Очень красноречивый пример последней вариации объявился в Берлине, после нашего возвращения в Европу.

Я жил в то время на квартире у полковника Фрейберга. Однажды нас посетил высокий молодой человек с длинным нестриженым пучком волос на макушке всклокоченной головы, по типу украинских казаков старых времён. Он представился, как адъютант атамана Искры, видного соратника хорошо известного Петлюры. Атаман Искра хотел говорить с нами по весьма конфиденциальному вопросу и был бы рад нашему посещению. Вреда в этом никакого не было, поэтому Фрейберг и я пошли.

Атаман жил в небольшой еврейской гостинице “Одесса”, известной, в основном, как бывший приют товарища Троцкого, когда ему случалось бывать в Берлине по мятежным делам против Российского государства. Нас принял темноволосый, среднего возраста и среднего роста мужчина, который начал с сообщения, что в действительности он штабной генерал Лоховицкий, брат всемирно уважаемого генерала с той же, упомянутой выше, фамилией. (“Искра”, конечно, была только казачья кличка, означающая искру.) У него был секрет огромной важности, чтобы преподнести его мне. Великий Князь Михаил жив, и Искра знал его местонахождение: некий дьякон в одной из провинций по ту сторону Волги приютил Великого Князя в сенном сарае. Искра был готов взять на себя ответственность за безопасный переход Великого Князя через границу Советской России, но для успешного предприятия необходимы две вещи: а), я должен поехать в Россию с ним вместе, и в), я должен получить от Её Величества Вдовствующей Императрицы 30000 датских крон на расходы.

Я ответил, что если Искра может спасти Великого Князя, то мог бы, возможно, надеяться и на 3000000 крон, оставив в покое 30000. Кроме этого, я не только не готов просить даже одного единственного пенни на это дело, но и не собираюсь ехать с ним, так как совершенно уверен, что Искра обманут: расследование Соколова установило абсолютно точно, что Великий Князь Михаил погиб мученической смертью в Перми.

Прощание наше было не слишком дружелюбным…

Искра был, конечно, не более, чем забавный эпизод…

Но случай с Чайковской был первоклассной политической интригой.

Впервые Чайковская появилась в Берлине, изображая Великую Княжну Татьяну, вторую дочь Государя. Обстоятельства её появления были достаточно таинственны. Её вытащили из воды, и все усилия установить её личность были тщетны. У неё не было ни паспорта, ни инициалов или пометок прачечной на белье, она отказывалась отвечать на вопросы – по крайней мере до тех пор, пока не возник достаточный к ней интерес, чтобы подтвердить её будущие откровения.

Экспертиза самозванцев становилась рутинной работой. Претензии Чайковской были немедленно отметены из-за соотношения ростов убитых Великих Княжон, которые были определены во время расследования: будучи уже в Ипатьевском доме, девушки сделали зарубки на косяке двери, записав свои имена и даты. Претендентка была явно не того роста, и вскоре оказалась в сумасшедшем доме: отказываясь от имени Татьяны, теперь утверждая, что она – Анастасия!

Начав таким образом и приобретя некоторый опыт, Чайковская была в состоянии преуспеть со второй попытки. Её “узнала” некая берлинская дама, которой случилось лежать на соседней койке в Далтонском сумасшедшем доме. Эта немецкая дама, выйдя из больницы, нашла дорогу в Русскую церковь, выбрала человека, продававшего фотографии Царских мучеников и экземпляры крайне правого журнала “Двуглавый орел”, и доверила ему свой секрет. Человек, к которому она подошла – гвардии капитан фон Швабе – искренне поверил ложному заявлению, и помог распространить радостную новость. Интерес вскоре возрос и появился постоянный поток визитеров в сумасшедший дом. Истеричные дамы сначала признавали её Великой Княжной Анастасией, затем брали свои заявления назад, потом говорили, что они не совсем уверены. Офицеры-эмигранты охраняли сумасшедший дом. Смазливые ребята, имеющие чутье на бизнес, занимали деньги у своих ничего не подозревающих немецких друзей, “чтобы купить одежду Великой Княжне”. Одним словом, она привлекла внимание.

Бывшая фрейлина Императрицы, баронесса Буксгевден, которая была с узниками в Тобольске и которой посчастливилось быть в Берлине с некоторыми членами германской императорской семьи, была тайно позвана для опознания молодой женщины – но не признала её. Люди даже писали Жильяру во Францию и просили его приехать и опознать “Великую Княжну”.

Тем временем загадочная незнакомка сама себе объявила скрытый приговор, рассказывая о крови на руках матери, “вспоминая” разные эпизоды своего побега в Румынию с красноармейцем Чайковским, спасшим её (хотя такой фамилии не было в списках охранников Ипатьевского дома). Она также говорила о своём замужестве с этим героем-красным, о его смерти от рук большевиков, о потере своего сына Алексея и так далее. Достаточно любопытно, что она вспоминала всё это на хорошем немецком языке, а ведь общеизвестно, что младшие Великие Княжны – Мария и Анастасия – очень плохо говорили по-немецки, а Цесаревич не знал его совсем. Барон Остен-Сакен Тетенборн, который навестил сумасшедший дом со мной в качестве переводчика, подтвердил, что она довольно свободно говорит по- немецки. Что касается русского языка, то она в целях своей безопасности отказалась произнести на нем хоть слово, потому что дала клятву никогда не говорить на родном языке после того, что пережила в России!

Второй раз я видел самозванку в доме капитана Швабе, который слепо верил в её подлинность, хотя впоследствии и он изменил своё мнение. Её уже выпускали на некоторое время из сумасшедшего дома, и она пришла навестить свою крестницу, дочь Швабе. Она опять начала делиться воспоминаниями и сообщила нам, что “дома” они соблюдали старые русские обычаи и, как пример, рассказала, что её брат, Царевич Алексей, когда был ребёнком, всегда спал в золотой колыбельке!

Не стоит, однако, считать, что все её выдумки и измышления были одинаково грубыми. Я видел к тому времени, что в доме Швабе она приобрела опыт и получила хорошую подготовку у людей, знавших намного больше об Императорской Фамилии, чем те, кто стоял за ней. Страсти росли, и всё возрастало число важных персон, вовлечённых в этот вопрос. Великая Княгиня Ольга Александровна приехала в Берлин из Дании посмотреть на свою племянницу. Нет необходимости говорить, что она её не опознала. Другие высокопоставленные русские начали проявлять интерес. Члены иностранных королевских домов стали наводить справки. Датский консул в Берлине с самого начала держал её под наблюдением. Самозванка даже намеревалась затем стать политическим посредником.


ЭПИЛОГ

На этом мой рассказ должен закончиться.

В заключение я хочу сказать несколько слов – не об отчёте, он должен говорить сам за себя – а обо мне, о причинах, побудивших меня написать всё это.

“Tout casse, tout passe, tout lasse…*

Время стирает записи и заставляет замолкнуть очевидцев…

“The knight are dust…**

Много лет прошло с ужасной ночи 16 июля 1918 года, и я почувствовал, что настало время напомнить миру о величайшей трагедии, произошедшей почти на наших глазах, в пределах нашей короткой памяти.

Я хотел напомнить миру о смерти Российского Императора, всеми покинутого, оклеветанного, забытого Россией… Напомнить не до конца забывшей России, а думающей и молящейся за сведённую с ума страну, раскинувшуюся среди заснеженных равнин Тобольска, в Доме смерти, в Екатеринбурге.

Я хотел показать Государя, каким он был – твёрдо и бесстрашно идущим к могиле, ведущим за собой к смерти и свою семью – идущим к смерти, которую он рассматривал как искупление сумасшествия своей страны.

Я хотел бы напомнить миру о нашей Императорской Фамилии и о людях, имена которых теперь неразрывно связаны с ней.

Я хотел рассказать о трудностях и горестях Соколова в период сбора доказательств и свидетельских показаний, за которые однажды историки его поблагодарят.

Я высказал правду без боязни и без пристрастия, и этот отчёт, без сомнения, сделает меня врагом для многих.

Но у меня не было иного выбора: уверяю, это была жестокая история, и настало время, чтобы мир узнал её зловещие факты.

* Всё разбивается, всё проходит, всё наскучивает… (франц.)

** Рыцари храбрые пали во прах… (англ.)

КОММЕНТАРИИ

БЕРЕГИТЕ ЦВЕТЫ

Мы все сошли с ума! Во тьме кромешных дней,
Безсмысленных ужасных преступлений
Мы растоптали Жизнь и мечемся над ней,
Как жуткая толпа безумных привидений.

И радости уж нет и смех наш ненормален:
Оставил Бог забывших Свет людей.
Нет в жизни Красоты и средь ея развалин
В минуты горькие мы молимся о ней.

Нет старости былой – спокойной, благодушной –
Замучена, голодна и больна.
В кровавом хаосе пороков равнодушных
Нет старости у нас – озлоблена она!

Нет юности былой – порывистой и бодрой –
Влечёт её проклятая волна:
Нет юности святой, доверчивой и доброй,
Нет юности у нас – состарилась она!

Людей давно уж нет… Остались только дети!
Спасите их от жизни и людей!
Ведь гибнет Божий Сад! Спасите розы эти!
Надежда только в них – спасите нам детей!

Верхнеудинск 1919 г.
П. Булыгин. “Пыль чужих дорог”, М., 1998, с. 32 166

Книга Павла Петровича Булыгина “Убийство Романовых. Достоверный отчёт” была издана в Лондоне, на английском языке в переводе Глеба Керенского, в издательстве Хатчинсон, в конце 1935 года с предисловием сэра Бернарда Пэриса и волевым издательским добавлением статьи А.Керенского “Путь к трагедии”.

Почти одновременно книга была издана в Америке – Нью Йорк, изд-во Robert Мс Bride, 1935 – и в переведе на итальянский язык – Милан, изд-во A.Mondadori 1935 – а в некрологе ж. “Часовой” (№171, 1936г.) указано, что она была переведена и на немецкий язык, но немецкого издания до сих пор не обнаружено…

Книга лондонского издания есть в РГБ (Москва), нью- йоркского, судя по аннотации, копия лондонского, а вот миланское издательство ни только сменило название книги – “Конец Романовых. 1918” – но: изменило компоновку книги Булыгина, дало другие статьи А. Керенского и добавило “Приложение”…

Как уже было сказано в предисловии, неразрезанный экземпляр издания 1935-го года составителю подарил профессор русского языка и литературы университета Bocconi Пьетро Боратто.

Документально историю итальянского издания книги Булыгина подтвердить не удаётся… Но логически такое кардинальное изменение содержания книги без ведома автора невозможно, тем более, когда он ещё жив!.. Точная дата выхода в свет книги П. Булыгина “Конец Романовых. 1918” (Milano A. Mondadori 1935) – неизвестна, но это – 1935 год. А скончался Булыгин 17.02.1936 г…. Отсюда автоматически вытекает, что вся переработка содержания книги была произведена самим автором! Отсюда – уменьшение текста А. Керенского в начале книги и появление “Приложения”, куда вошли материалы более позднего происхождения.

____________

Итак, предлагаемая вниманию Читателя книга с литературоведческой точки зрения имеет массу изъянов!!!

Прежде всего, она представляет собой двойной перевод: с русского языка на английский и снова на русский…

Причём оба перевода нельзя считать идеальными…

Хотя сэр Б. Пэрис – профессор русского языка, литературы и истории лондонского университета – в своём предисловии и пишет: “Я должен заметить, что перевод книги, сделанный Глебом Керенским – сыном русского государственного деятеля – является достойной похвалы работой: Г. Керенский, получивший образование в Англии, демонстрирует знание как обыденного, так и яркого английского языка”. Но английский перевод, прямо скажем, несколько “своеобразен”… Довольно часто Г. Керенский механически переводит русские фразы на английский язык (деепричастные обороты, прилагательные в начале фразы и т.д., что не соответствует правилам синтаксиса английского языка).

Следующий изъян вытекает из состава самой книги: по признанию сэра Пэриса “…опубликование этих двух статей (Керенского и Булыгина) в одной книге всего лишь издательский монтаж, не свидетельствующий о сотрудничестве авторов (выделено составителем)…”

Но переиздается только книга П. Булыгина!..

Маловероятно, что рукопись Булыгина (а он писал только по-русски!..) сохранилась в бумагах Г. Керенского (может быть в архивах лондонского издательства Хатчинсон?..). Таким образом, печатать книгу с булыгинской рукописи у нас не было возможности… Но несмотря на это, с точки зрения прожитой её автором жизни, с точки зрения судеб людей, прошедших эту жизнь рядом о ним, издание книги впервые в России и впервые по-русски мне кажется правомерным.

Для нас, живущих в другом мире и попытавшихся, наконец-то, оглянуться на свою историю, эта книга может представлять некоторый интерес… Она представляет действительно “Достоверный отчёт” современника и участника многих описанных в ней эпизодов.

Обработке английского перевода и максимальному приближению его к стилю Павла Булыгина немало способствовали его авторские статьи из рижской газеты “Сегодня” 1928 г. (№№176-222, даны в Приложении) и стихотворения П.П. Булыгина.

Я отважилась воспроизвести образ и жизненный путь дяди моей матери и решаюсь представить на суд читателя эту работу.

Татьяна Максимова, 2013 г.

    КОЛЧАК Александр Васильевич (1874-1920) – адмирал. 18 ноября 1918 назначен Верховным Правителей России и Верховным Главнокомандующим; 6 февраля 1920 г. расстрелян большевиками в Иркутске. 30.08.1919 г. в Омске адм. Колчак принял от П. Булыгина верительные грамоты ЕИВ Марии Фёдоровны, назначил его помощником и телохранителем следователя Н.А. Соколова.

    Газнта “Сегодня”. Рига, 1928, №181
    ГА РФ: ф. 176, оп. 4, д. 172, л. 13
    картотека ГА РФ: ф.267, оп.1, д.5, лл. 9, 11
    ф. 267, оп. 1, д. 23, ч. 1, лл.208, 209
    «Российский архив», М., 1998, №8

    СОКОЛОВ Николай Алексеевич (1882-1924) – Следователь по Особо Важным Делам при Омском окружном суде. С 7 февраля 1919 г. и до последних дней жизни вёл расследование по делу “Об убийстве Романовых” (дело №20). П. Булыгин познакомился с Соколовым в конце августа 1919 г., стал его правой рукой, другом и защитником. У Булыгина есть посвящённые Н.А. Соколову стихотворения.

    Газета «Сегодня», Рига, 1928, №№174-222
    ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
    “Российский архив”, М., 1998, №8
    П.П. Булыгин. Стихотворения. Берлин, 1922

    ДИТЕРИХС Михаил Константинович (1874-1937) – генерал-лейтенант; июль 1919 – командующий Западным фронтом Сибири; с 20-х годов – видный деятель русской военной эмиграции на Дальнем Востоке, в Харбине. Написал книгу “Убийство Царской Семьи и членов Дома Романовых” (Владивосток, 1922). С П. Булыгиным начал общаться с конца августа 1919. Официально П. Булыгин и А. Грамотин в Сибири служили под началом ген. Дитерихса.

    Газ. “Сегодня”. Рига, 1928, №№178, 181, 222
    ГА РФ: ф. 176, оп. 4, д. 172, л. 13
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    ЖИЛЬЯР Пьер (1879-1962) – Пётр Андреевич – преподаватель французского языка у Великих Княжон, гувернёр Цесаревича, добровольно отправился в ссылку за Царской Семьей, жил с ними в Тобольске, в Екатеринбурге был устранён из Ипатьевского дома как иностранный подданный (по происхождению – швейцарец), отошёл с армией Колчака и французами на Восток, в 1920 г. выехал во Францию вместе с генералом Жаненом. С П. Булыгиным мог познакомиться в Царском Селе в 1917 г. или в Омске, Чите в 1919 г. Помогал Соколову в работе следствия. Подружился с Булыгиным и Соколовым, участвовал в переговорах Дитерихса с Жаненом о вывозе следственного материала из Сибири в Европу. Женился на няне Царских Детей А.А. Теглевой в 1922 г. в Женеве. В Париже Жильяр, Соколов и Булыгин жили в одной гостинице.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222
    ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    КЕРЕНСКИЙ Александр Фёдорович (1881-1970) – адвокат, министр юстиции революционного правительства (март 1917), военный и морской министр (май 1917), премьер-министр (июль 1917), верховный главнокомандующий (сент. 1917). Эмигрировал с приходом большевиков. С П. Булыгиным знаком не был, вернее всего, даже не встречался…

“Российский архив”, М., 1998, №8

    КОРНИЛОВ Лавр Георгиевич (1870-1918) – генерал от инфантерии, командующий Петроградским военным округом (март-апрель 1917), командующий Юго-зап. фронтом (май-июль 1917), верховный главнокомандующий (июль-авг.1917), пошёл на Петроград, но был арестован правительством Керенского, бежал в Новочеркасск. Возглавил Добровольческую Армию (1 дек. 1917), провёл 1 Кубанский поход. Погиб 31 марта 1918 года (ст. ст.) под Екатеринодаром, в утро перед боем. П. Булыгин прошёл под командой Корнилова весь Ледяной поход, предположительно в Офицерском полку.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №№174, 185
    ж. “Slavonic Review”, Лондон, 1928, №19
    ж. “Двуглавый Орел”, Берлин, 1921, вып. 11, 13, 14
    П.П. Булыгин. Стихотворения. Берлин, 1922
    П.П. Булыгин. Янтари. Рига, 1937
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    ШУЛЬГИН Василий Витальевич (1878-1976) – депутат правого крыла Государственной Думы, лидер фракции прогрессивных националистов, участник двух отречений. Эмигрировал в конце 1920 г. С 1944 по 1956 гг.- советская тюрьма, затем жил и скончался в г. Владимире. Встречался с П. Булыгиным в Киеве во второй половине мая 1918 г. и в штабе Главного Командования вооружённых сил на Юге России в конце 1918 г.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №№174
    ж. “Slavonic Review”, Лондон, 1928, №19
    альманах “Лица”

    ГУРКО Владимир Иосифович – в середине 1918 г. был одним из руководителей “Национального Центра” – монархической организации в Москве, тесно связанной с немецким послом Мирбахом. Способствовал организации в Москве офицерской группы спасения Царской Семьи под руководством П. Булыгина.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №№174
    ж. “Slavonic Review”, Лондон, 1928, №19
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    КРИВОШЕИН Александр Васильевич (1857-1921) – министр земледелия, член Государственного Совета, главный уполномоченный Красного Креста с 1914. Один из руководителей Московского прогерманского монархического “Национального Центра”, субсидировавшего П. Булыгина в его поездке в Екатеринбург в 1918 г. В 1919-20 гг.был в правительстве Юга России.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №№174
    ж. “Slavonic Review”, Лондон, 1928, №19
    “Российский архив”, М., 1998, №8
    РГАСПИ, ф. 588, оп. З, д. 5, лл. 1, 2

    ГЕРШЕЛЬМАН Василий С. – полковник, из гвардейских офицеров Добровольческой Армии. Был привлечён П. Булыгиным с согласия генералов Деникина и Лукомского к охране членов Императорской фамилии в Крыму. Командир Сводно-Гвардейского эскадрона, занявшего дворец в Ореанде. Погиб в Таврии.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №№178
    картотека ГАРФ

    КРОТ – полковник, вошёл в группу гвардейских офицеров, прошедших Ледяной поход и привлечённых П.Булыгиным по распоряжению Деникина и Лукомского к охране членов Императорской фамилии в Крыму. Командовал Сводно-Гвардейской ротой, занявшей Ливадийский дворец.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
    картотека ГАРФ

    ГРАМОТИН Александр Александрович (? – 1967)

    1917 – Лейб-Гвардии Собственного Его Императорского Величества Конвоя хорунжий;
    1918 – участник Ледяного похода, Гвардейского Кубанского дивизиона есаул. По предложению П.Булыгина вошёл в офицерский отряд охраны членов Императорской фамилии в Крыму (дворец Дюльбер);
    янв. 1919 – выбран П.Булыгиным в сопровождающие и по повелению ЕИВ Марии Фёдоровны выехал вместе с ним из Крыма в Сибирь вокруг света;
    авг. 1919 – назначен адмиралом Колчаком вместе с П.Булыгиным под начало Следователя Н.А.Соколова;
    1920 – остался в Харбине, отказавшись покидать Россию;
    1967 – скончался в Нью-Йорке, США.

У Булыгина есть стихотворение, посвящённое А.А. Грамотину.

    П.П. Булыгин. Стихотворения. Берлин, 1922
    газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №№178, 222
    картотека ГА РФ: ф. Колчака, ф. 267, оп. 1, д. 5, лл. 10, 11
    ф. 267, оп. 1, д. 23, ч. 1, лл. 208, 209
    Архив Прокуратуры: ф. 563, д. 10, лл. 271, 272
    ж. “Часовой”, Париж-Брюссель, 1968, №500
    Игумен Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997

    ДОЛГОВ

    1918 – Корниловского полка капитан, участник Ледяного похода, побратим
    П. Булыгина, Кубашёва и Луцко;
    1919 – произведён в полковники, назначен командиром Корни-ловского полка;

Погиб при атаке своего полка…

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
    Картотека ГА РФ: ф.Р-1558, д. 16, л.68
    ГА РФ: ф. Р-5827, д. 106Д, л. 67, ф. Р-5827, д. 107Д, л. 9

    КУБАШЁВ – участник Ледяного похода, Лейб-Гвардии Литовского полка поручик, побратим Булыгина, Долгова и Луцко. При окружении батальона Л. Гв. Литовского полка под деревней Драгомировкой киевского направления застрелил младшего брата, невесту поручика Луцко и застрелился сам, чтобы не оказаться в руках большевиков.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
    Картотека ГА РФ: ф. 1558, д. 27, л. 1
    ГА РФ: ф. Р-5827, д. 106, лл. 14, 53 об.

    ЛУЦКО – Лейб-Гвардии Литовского полка поручик. Участник Ледяного похода в составе Офицерского полка, побратим Булыгина, Долгова и Кубашёва. Его невеста была вольнооп- ределяющейся в том же полку. Чудом выйдя из окружения под деревней Драгомировкой, поручик заболел тифом и был вывезен в Одессу. В госпитале, узнав о случившемся с названным братом и невестой, он покончил с собой, попросив передать последнему из побратимов – П. Булыгину – привет и рассказ об их гибели…

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
    Картотека ГА РФ: ф. 1558, д. 16, л. 68

    фон ЭТТИНГЕН Владимир Оттонович – Российский Генеральный консул в Гонконге.

    1909 – вице-консул в Сеуле;
    1919 – Генеральный консул в Гонконге;
    1922 – проживает в Мюнхене, Германия.

С Эттингеном П. Булыгин встречался в Гонконге по дороге в Сибирь (1919) и обратно в Европу (1920). У П. Булыгина есть стихотворение, посвященное Консулу.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
    “Военные флоты”. СПб, 1909
    ГА РФ: ф. Р-5982, оп. 1, д. 36, л. 17; ф. Р-5982, оп. 1, д. 38, л. 91; ф. 1837, оп. 1, д. 13, л. 1
    П. Булыгин. Янтари. Рига, 1937

    БОТКИН Владимир Сергеевич (1871 – ?) – Приморского драгунского полка полковник, секретарь Британской миссии во Владивостоке (1919-1920). Родной брат Лейб-медика Евгения Сергеевича Боткина, расстрелянного вместе с Царской Семьей, и дипломата – Петра Сергеевича Боткина. П. Булыгин был знаком и с В.Боткиным (1919, Владивосток), и с П.Боткиным (1921, Париж).

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
    картотека ГА РФ: ф. 3778, д. 1, л. 45
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    АНДОГСКИЙ Александр Иванович – генерал-майор, в 1918 был начальником Академии Генерального Штаба в Екатеринбурге. Отказался возглавить слушателей и преподавателей при подходе адм. Колчака и чехов к городу. В 1919 г. был генерал-квартирмейстером Ставки Верховного Правителя, здесь с ним познакомился П.Булыгин. Позже был городским головой Владивостока, затем служащим КВЖД в Харбине.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
    Филатьев Д.В. Катастрофа белого движения в Сибири. Париж, 1985
    ГАРФ: ф. Р-5826, оп. 1, д. 144, л. 6; ф. Р-5945, оп. 1, д. 92, л. З

    НАМЁТКИН Алексей Павлович (? – 1919) – следователь по важным делам Екатеринбургского окружного суда, начал дело об убийстве царя и исчезновении его семьи 30.07.1918 г. Отстранён от дела 07.08.1918 г.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
    ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    СЕРГЕЕВ Иван Александрович (1872-1919) – судебный следователь, член Екатеринбургского окружного суда. Принял дело Романовых 07.08.1918 г., Сдал его Н.А. Соколову 02.02.1919 г. Позже вёл дело “об исчезновении из Перми Великого Князя Михаила Александровича” и Алапаевское дело.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №178
    ж. “Наше Наследие”, М., 1995. №33
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    КУЛЬКОВ Николай Петрович – пристав при Следователе Н.А. Соколове.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №181
    картотека ГА РФ: Послужи, списки, д. 138, 4.1, л.54
    ГАРФ: Колчак, д. 990, л. 157; ф. 1437, оп. 1, д. 175, л. 42; ф. 1437, оп. 1, д. 179, л. 22

    АКСЮТА Фёдор Алексеевич – Лейб-Гвардии 1-го Стрелкового полка капитан. После Февральской революции стал выборным командиром Запасного батальона Л. Гв.
    I Стрелкового полка в Царскосельском гарнизоне. Вёл себя с Царской семьёй вызывающе нагло. После перевода Царской Семьи в Тобольск стал квартирмейстером отряда охраны.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №185, 187
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    АПУХТИН – Штабс-капитан, выборный командир Запасного батальона
    Л. Гв. 4-го Стрелкового Императорской фамилии полка.

    КОЦЕБУ Павел Петрович – Лейб-Гвардии Уланского Ея Императорского Величества полка штаб-ротмистр. Был назначен Временным Правительством первым комендантом Александровского дворца в Царском Селе после ареста Царской Семьи. Заменён на должности по причине лояльного отношения к узникам.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №185
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    КОРОВИЧЕНКО П.А. (? – 1917) – военный юрист, личный друг Керенского, полковник в отставке, сменил Коцебу на должности коменданта Александровского дворца в Царском Селе. Человек он был образованный, но “чрезвычайно нетактичный и грубый”. Был отстранён от должности. Позже – в чине генерал- майора – был назначен командующим войсками Ташкентского военного округа и погиб там, растерзанный толпой.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №185
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    КОБЫЛИНСКИЙ Евгений Степанович (1879-1927) – Лейб-Гвардии Петроградского полка полковник, “совершенно преданный Государю человек”. Начальник Царскосельского гарнизона и третий комендант Александровского дворца. С 01.08 по 17.05.1918 г. – начальник охраны Царской Семьи в Тобольске и Екатеринбурге. Устранён из Ипатьевского дома и выслан из Екатеринбурга. Служил в армии адм. Колчака. Под Красноярском (1919 г.) был взят в плен большевиками. После Гражданской войны жил с женой в Рыбинске. Расстрелян в Ярославле.

С П. Булыгиным был связан полковой дружбой; полковник предложил ему должность адъютанта в Царскосельском гарнизоне, с которой последний не справился. Встречался с Булыгиным и в Сибири в 1919 г.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №185, 187, 197, 207
    “Российский архив”, М., 1998, №8
    ГА РФ: ф.Р-1700, оп.7, д.38, л.153
    картотека ГА РФ:

ф. 267, on. 1, д. 36, л. 11
ф. 267, оп. 1, д. 56, л.103
ф. 267, оп. 2, д. 15, л. 26
ф. 275, оп. 1, д. 102 ч.1, л. 254
ф. 275, оп. 1, д. 102 ч. II, лл. 157, 159
ф. 292, оп. 2, д. 14, л. 200
ф. 292, оп. 2, д. 25, л. 81
ф. 292, оп. 2, д. 224, л. 5об

    Игумен Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997

    ДЕРЕВЕНКО Владимир Николаевич (1879-1936) – Лейб-хирург, врач Цесаревича, сопровождал Царскую Семью в Тобольск и Екатеринбург, в доме Ипатьева не жил, но мог входить. Выслан из Екатеринбурга вместе со всей обслугой. Позже практиковал в Перми. Репрессирован.

“Российский архив”, М., 1998, №8

Не путать с Деревенько Алексеем Николаевичем – дядькою Цесаревича – матросом с яхты “Штандарт”, ушедшим в 1917 г. из Царского Села с революционными матросами.

    БУКСГЕВДЕН София-Шарлотта-Матильда Карловна (1884-1956) – баронесса, фрейлина Двора ЕИВ Александры Фёдоровны. Последовала за Царской Семьей в Тобольск, имея благовидный предлог не ехать, так как в момент отъезда из Царского Села ей делали операцию аппендицита. Приехала она в Тобольск, как только позволило здоровье. Выдворена из Екатеринбурга. Эмигрировала.

    Ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    МУНДЕЛЬ Николай Александрович – в армию во время Великой войны пошёл вольноопределяющимся. До этого был в отставке, действительный статский советник, служил в одном из министерств. Человек лет пятидесяти.

– поручик, старший адъютант штаба Резервной бригады Л- Гв. 4-го Стрелкового полка (Царскосельского). Занял место адъютанта полк. Кобылинского Е.С. после П.Булыгина. Служил при Кобылинском и в Тобольске, и в Екатеринбурге до роспуска отряда в 1918 г.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №187
    “Российский архив”, М., 1998, №8
    ГА РФ: ф. Р-1700, оп. 7, д. 38, л. 153

    МАЛЫШЕВ Александр Васильевич – Запасного батальона Лейб-Гвардии 4-го Стрелкового Императорских Фамилий полка поручик. Ещё в Царском Селе сумел заслужить расположение высоких узников.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №187
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    СОЛОВЬЁВ Борис Николаевич (1893-1926) – подпоручик; штабист, ни разу не бывший в деле в Великую войну (начинал вольноопределяющимся); был женат на дочери Г.Е. Распутина Матрёне (Марии). Доверенное лицо фрейлины Двора ЕИВ Александры Фёдоровны А.А. Вырубовой, “спаситель Царской Семьи”.

В тексте книги и газетных публикациях П. Булыгин называет Соловьёва поручиком, но в протоколах следствия Соловьёв везде числится подпоручиком (см. “Российский архив”).

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №187, 188, 197, 199, 202, 222
    ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    МАРКОВ (Маленький) Сергей Владимирович (1895-?) – 5-го Гусарского Александрийского ЕИВ Государыни Императрицы Александры Фёдоровны полка корнет. Затем был переведён в Крымский Конный ЕИВ Александры Фёдоровны полк. Был послан А.А. Вырубовой в Тобольск на помощь Царской Семье. Сотрудничал с Соловьёвым Б.Н.

П. Булыгин допрашивал его в Берлине 18, 19.04.1921 г.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №188, 199
    картотека ГА РФ
    ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    СЕДОВ Николай Яковлевич – Крымского Конного ЕИВ Государыни Императрицы Александры Фёдоровны полка штаб-ротмистр. Член монархической группы, возглавляемой Марковым Вторым, был послан в Тобольск в обход Соловьёва, общался в Тобольске с подпоручиком Мельником. Позже пытался работать со следователем Сергеевым И.А. в Екатеринбурге. «Это был человек искренно и глубоко преданный Их Величествам. Он был лично и хорошо известен Государыне Императрице». (Н.Е. Марков Второй)

Показания давал генералу Дитерихсу.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №188
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    МЕЛЬНИК Константин Семёнович (1894-1978) – подпоручик. Был в Тобольске во время пребывания там Царской Семьи. Женился на дочери Лейб-медика Е.С. Боткина Татьяне. В окт. 1919 г. был на должности адъютанта коменданта г.Владивостока. Друг штаб-ротмистра Седова. Вместе с поручиком Логиновым арестовывал во Владивостоке подпоручика Соловьёва. Эмигрировал вместе с женой из Владивостока в 1920 г. на том же сербском пароходе, что и Павел Булыгин, в Белград. С 1924 г. жил с семьёй во Франции. Сын Константин – 1927 г.р. – живёт в Париже.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №188
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    Граф Вильгельм фон МИРБАХ (1871-1918) – с апреля по июль 1918 г. – немецкий посол в России. Убит в Москве эс-эр’ами. На него ориентировались некоторые монархические организации России.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №188
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    МАРКОВ Второй Николай Евгеньевич (1866-1937) – член Государственной Думы, глава монархического “Союза Русского Народа” в Петербурге. Один из руководителей монархического движения русской эмиграции.

П. Булыгин по поручению следователя Н.А. Соколова в Берлине в конце 1921 г. обвинял Б.Н. Соловьёва перед Марковым и Дединым (?), которые покровительствовали “спасителю Царской Семьи”.

    “Российский архив”, М., 1998, №8

    ЛОГИНОВ Евгений Кузьмич (1896 – ?) – поручик отряда особого назначения Приморской области, в августе 1919 г. исполнял должность офицера для поручений при Управлении Приморской области. Вместе с подпоручиком Мельником К.С. во Владивостоке арестовал подпоручика Соловьёва Б.Н.

    “Российский архив”, М., 1998, №8

    НЕЙДГАРТ Дмитрий Борисович (1861 – ?) – барон, сенатор, член Государственной Думы и пр., пр. …

Член монархической группы, входившей в “Правый центр”, и состоящей из: кн. А.А. Ширинский-Шихматов, А.П. Рогович, А.Д. Самарин, кн. Б. Мещерский, А.А. Римский-Корсаков, барон Д.Б. Нейдгарт. Двум первым членам этой монархической группы Булыгин посвятил стихотворения…

    “Российский архив”, М., 1998, №8
    П.П. Булыгин. Стихотворения. Берлин, 1922

    ТЕГЛЕВА Александра Александровна (1884 – ?) – состояла няней при Царских Детях с 1902-го года. Добровольно поехала за Царской Семьей в Тобольскую ссылку. Затем с Детьми переехала в Екатеринбург, но в Ипатьевский дом допущена не была: восемнадцати человекам обслуги было объявлено, “что в них не нуждаются”. Всем велено было уезжать обратно в Тобольск. На их счастье, когда они добрались до Тюмени, город взяли чехи. Таким образом, бывшие узники оказались у адм. Колчака. В 1920 г. вместе с французской миссией ген. Жанена эмигрировала во Францию. Жила вместе с семьей Н.А. Соколова и П. Булыгиным в одной гостинице, в Париже, в 1920 г. В 1922 г. вышла замуж за П. Жильяра.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №207
    “Российский архив”, М., 1998, №8
    ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33

    НАГОРНЫЙ Климентий Григорьевич (1886-1918) – матрос с императорской яхты “Штандарт”. Заменил Деревенько на должности дядьки-ординарца Наследника. Добровольно отправился с Царской Семьей в Тобольск, потом в Екатеринбург, где через несколько дней по прибытии был арестован и расстрелян вместе с лакеем Детей Иваном Дмитриевичем СЕДНЕВЫМ (1886-1918) – тоже матросом с яхты “Штандарт”.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №207
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    КОВЕРДА Борис С. (1908-1987) – сын учителя народной школы, внук крестьянина. Гимназист, а не “белогвардеец”, как утверждала советская печать. В 1927 г. застрелил П.Л. Войкова на Варшавском вокзале (Польша).

    А. Боголюбов. “Вече”, 1989, №34

    ЭРСБЕРГ Елизавета Николаевна (1879 – ?) – 16 лет прослужила помощницей няни Детей Теглевой А.А. Добровольно поехала за Царской Семьей в Тобольск, где была в качестве горничной при Великих Княжнах. В Екатеринбурге не была допущена в Ипатьевский дом и вместе со всей обслугой отправлена обратно в Тобольск. Эмигрировала.

    “Российский архив”, М., 1998, №8
    Игумен Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997

    ТУТЕЛЬБЕРГ Мария Густавовна (1863 – ?) – мещанка из Ревеля, камер-юнгфера Государыни Императрицы Александры Фёдоровны, самая старая служанка ещё с первых дней замужества последней. Добровольно выехала в Сибирь с Царской Семьей, последовала с Детьми из Тобольска в Екатеринбург, но не была Допущена в Ипатьевский дом. Отпущена с остальной обслугой в Тобольск, эмигрировала.

    “Российский архив”, М., 1998, №8
    Игумен Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997

    Отец СЕРАФИМ (Георгий Михайлович Кузнецов) (1874-1959) – игумен Серафимо-Алекеиевского скита (Пермской епархии), основанного в год рождения Цесаревича Алексея (1904). Был духовником Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны. Захоронил Алапаевских мучеников сначала в Свято-Троицком соборе Алапаевска, затем, при отступлении армии адм. Колчака вывез тела в Читу, и позже – в Пекин, где они были погребены в храме Преподобного Серафима Саровского. Игумен Серафим опубликовал в Пекине в 1920 г. книги: «Православный царь-мученик» и «Мученики христианского долга».

15/28.01.1921г. отец Серафим доставил останки Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны и монахини-келейницы Варвары Яковлевой в Иерусалим, где они были погребены в русской церкви Св. Марии Магдалины в Гефсимании. Захоронение на Святой Земле осуществлено хлопотами и заботами принцессы Виктории – сестры Елизаветы Фёдоровны и Александры Фёдоровны – и великого герцога Гессен-Дармштадтского Эрнста-Людвига – их брата.

П. Булыгин встречался с игуменом Серафимом в Чите. В своей книге «Православный царь-мученик» отец Серафим упоминает Булыгина, а составитель книги – цитирует его.

    Игумен Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997
    ж. “Двуглавый орел”, Берлин, 1921, вып. VI, стр. 34
    газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222

    УСОЛБЦЕВ – старший унтер-офицер, затем подпрапорщик – состоял при следователе Соколове Н.А., Булыгине П.П., Грамотине А.А.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222
    картотека ГА РФ

    ШАЛИМОВ – улан, доброволец с Урала, служил ординарцем у П. Булыгина.

    газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222
    картотека ГА РФ

    УОКЕР (С. Вокер, H.S. Walker) – капитан, офицер для связи от английского командования в Сибири при атамане Семёнове. Личный друг П. Булыгина и Н.А. Соколова. Помог последнему вместе с есаулом А. Грамотиным вырваться из Читы из-под угрозы ареста атаманом Семёновым, вывезя их в Верхне-Удинск в своём личном вагоне.

У П. Булыгина есть стихотворения, посвященные С. Вокеру и H.S. Walker.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222
    П. Булыгин. Стихотворения. Берлин, 1922
    П. Булыгин. Янтари. Рига, 1937

    ЖАНЕН Морис – генерал, главнокомандующий объединенными союзными войсками Сибири. Сыграл неясную роль в выдаче чехами Адмирала Колчака революционному правительству Иркутска. В глазах Белой армии Жанен «предал» Адмирала на расстрел. Вот почему гвардейские офицеры П. Булыгин и А. Грамотин не пожелали даже со следственными материалами войти в вагон союзного командующего. По этой же причине Франция довольно холодно приняла известие о том, что генерал Жанен и Пьер Жильяр доставили следственные материалы Соколова в Марсель.

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222
    ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
    Филатьев Д.В. Катастрофа белого движения в Сибири. Париж, 1985
    “Российский архив”, М., 1998, №8
    Игумен Серафим. Православный царь-мученик. М., 1997

    ВИЛЬТОН (Вилтон, Уилтон, Wilton) Роберт Альфредович – корреспондент английской газеты “Тайме”, друг П. Булыгина и Н.А. Соколова. Участвовал в работе следствия как фотограф. Помог Соколову с семьей выехать из Харбина в Пекин, Шанхай и, далее, в Европу. Опубликовал книгу «Последние дни Романовых» (Берлин 1923).

    Газ. “Сегодня”, Рига, 1928, №222
    ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    МИЧИЧ Жарко Константинович – полковник, бывший представитель сербской дипломатической миссии в Москве. Помог освобождению и выезду из России Великой Княгини Елене Петровне Сербской с детьми (жена Вел. Кн. Иоанна Константиновича, убитого в Алапаевске). В 1919-20 гг. – командир сербского подразделения союзнических войск в Сибири.

Предоставил П. Булыгину возможность выехать в Европу с сербскими войсками по паспорту на имя Павла Петровича.

    Картотека ГА РФ: ф. 4570, д. 91, д. 53
    “Российский архив”, М., 1998, №8

    ФРЕЙБЕРГ Эрик (Эрих) Георгиевич – Штабс-ротмистр 14-го уланского полка, летчик – наблюдатель, адъютант 5-го истребительного авиаотряда. В белых войсках Восточного фронта; организовал Ачинский конно-партизанский отряд под Красноярском в 1918 г. – командир полка, затем с 1921 г. – полномочный представитель атамана Г.М. Семёнова в Германии, полковник, член Общества взаимопомощи офицеров бывших Российских армии и флота. Участник Рейхенгалльского монархического съезда 1921 г., в 1932 – начальник канцелярии унтер-офицерских курсов в Ницце.

В квартире Фрейберга в Берлине останавливались летом 1921 г. Соколов и Булыгин, когда при обыске были конфискованы «полицией» семь томов следственных материалов.

    Ж. «Двуглавый орел», Берлин, 1921, вып. ХIV
    ГА РФ: ф. Р-5893, оп. 1, д. 34, л. 9
    картотека ГА РФ
    ж. “Наше Наследие”, М., 1995, №33
    “Российский архив”, М., 1998, №8
    Волков С.В. Русская военная эмиграция, М., 2008

    Фон ШВАБЕ – Лейб-Гвардии капитан. Есть предположение, что в 1922 г. Булыгин останавливался у него на квартире в Берлине.

    ГА РФ: ф. Р-5982, оп. 1, д. 37, л. 2
    картотека ГА РФ

    Барон Остен-Сакен ТЕТЕНБОРН Василий Людвигович. У П. Булыгина есть стихотворения, посвященные барону и баронессе Остен-Сакен Тетенборн.

    ГА РФ: ф. Р-1779, оп. 1, д. 499, л. 391
    П. Булыгин. Стихотворения. Берлин, 1922

ЖИЗНЬ

Барону В.Л. Остен-Сакен, Тетенборн

Мы в темноте безсмысленно блуждаем,
Старея и грубея каждый час,
Откуда и зачем пришли? – не знаем;
Не знаем, кто для жизни вызвал нас.

Разбивши обманувшие кумиры,
Мы строим новые, чтоб их разбить.
И жизнь смеется хохотом сатира…
О, жизнь, зачем так зло дразнить!

Не сделав ничего в тоске безплотной,
Уходим мы, чтоб место дать другим,
И память-то о нас в толпе холодной
Развеется, как пред зарею дым

Потухшаго костра на брошенном биваке,
Как копоть нагоревших ночников,
Как эхо, потонувшее во мраке,
Как след коня в зыбучески песков.

Уходим мы… Приходят в мир другие,
Чтоб тоже безполезно тосковать,
Искать свои пути “совсем иные”,
И, не найдя, уйти – к чему искать?

1921 г.
П. Булыгин. “Пыль чужих дорог”, М., 1998, с.62


Последняя фотография Павла Булыгина, январь 1936

БИОГРАФИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

Автор прочитанной Вами книги прожил короткую (он скончался сорока лет отроду…), но яркую жизнь. Всю её без остатка он отдал России и Монархии…

Потеряв сначала Монархию, затем и Родину, Павел Булыгин положил все оставшиеся силы на служение памяти убиенного Государя и его Семьи. Вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна, пославшая Булыгина на поиски сыновей и внуков в Сибирь, чисто по- женски, как мать, боялась потерять видимость надежды на спасение хоть кого-нибудь из погибших…

Доклад Н.А. Соколова для передачи Марии Фёдоровне (“…который я имел честь доставить Её Величеству из Сибири…”, – пишет Булыгин в своей книге) из рук Булыгина, вернее всего, приняла Великая Княгиня Ольга Александровна, но официально принять самого Соколова у Вдовствующая Императрица не хватило сил!..

До конца своих дней Мария Фёдоровна не желала видеть Н.А.Соколова… Однако деньги на продолжение следствия Она посылала…

И этой “двойственностью” положения Соколова (не принят, но финансируем) пользовались старые недоброжелатели… В Европе Соколова продолжают преследовать, как и в Сибири… Только теперь эта травля переходит на уровень придворных интриг, в которых Следователь был далеко не силён!

Булыгин, как защитник и помощник Соколова в великосветском обществе, тоже попадает в немилость и понимает, что ему нечего делать в этом светском обществе… Нечего делать и в Европе, где в русских эмигрантских монархических кругах началась сложная политическая “возня за власть”…

А друзья по Гвардии, походам, России уже начали обосновываться “на окраинах цивилизованного мира”…

А.И. Бенклевский, Д.Л. Вельяшев, А.Н. Фермор откликнулись на призыв императора Хайле Силасия I отдать нерастраченные духовные силы, таланты и дарования дружественной православной Абиссинии (Эфиопии).

В.А.Башмаков чуть позже из Белграда выехал в Южную Америку, на службу правительству Парагвая

Так начался второй период в эмигрантской жизни П.Булыгина, уже окончательно оторванный даже от идеи России…

Теперь он только в стихах вспоминает о Родине, Доме, Служении…

«…Этот сильныи, мужественный человек был очень нежен и мягок. И грусть, разлитая в его стихах, неуклонно, неизменно была направлена в одну определенную сторону: сторону России…»

А. Перфильев (ж. “Для вас”, Рига, 1937, № 26).

* * *

Вместо биографического очерка составитель этой книги предлагает вниманию читателя предисловие-рецензию П.М. Пильского (1879-1941) к посмертному сборнику стихотворений П. Булыгина «Янтари».

Сборник был подготовлен к печати вдовой поэта Агатой Фенвик-Булыгиной (урожд. Шишко) с помощью П. Пильского. Деньги были выручены от выставки-продажи “Абиссинских акварелей” Агаты, устроенной в Риге друзьями Булыгиных (отсюда и тираж – всего 200 экземпляров!!!).

П. Булыгин мог познакомиться с П. Пильским году в 1924, когда начал присылать в Рижские газеты и журналы свои стихи из Абиссинии.

В 30-ые годы П.М. Пильский был признанным и серьезным критиком западной русскоязычной литературы и знал творчество П. Булыгина, практически, с первых его шагов в печати и до последних…

Но в период работы над “Янтарями” Пильский, к сожалению, не был ещё знаком со сборником П.Булыгина “Стихотворения”…

Но самое главное, на мой взгляд, это оценка современника! Оценка – с учетом условий и обстоятельств того времени – самого человека, поэта, его творчества, его жизненного пути…

П.П. БУЛЫГИН

17-го февраля 1936 г., далеко, в Парагвае, умер писатель и поэт Павел Петрович Булыгин. Читатели должны знать эту фамилию: Булыгин несколько лет тому назад поместил в газетах ряд статей, вскрывающих тайну убийства Царской Семьи. Этот вопрос он знал хорошо потому, что работал вместе со следователем Н.А. Соколовым в Сибири, а после его смерти продолжал расследование в Европе. После революции П.П.Булыгин вступил в белую армию, совершил с ней походы, в том числе и «ледяной», а затем, по повелению вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, уехал, в Сибирь на розыски царской семьи. Надо сказать, что он состоял начальником личной охраны Марии Фёдоровны в Хараксе. Его «Воспоминания о работе со следователем Соколовым»I вышли в Англии, а за два месяца доII его смерти эта книга появилась и на итальянском языке, в Милане.

Булыгин происходил из старой дворянской семьи. Отец его, подписывавшийся тоже «П. Булыгин», работал в «Русском Богатстве»III, писал беллетристические вещи, жил во Владимире, там и родился Павел Петрович, там же окончил гимназию. Затем поступил в Александровское военное училище в Москве, и вышел одним из первых, в Лейб-Гвардии Петербургский полк.

На войне он пробыл до самого её конца, был ранен, контужен, получил несколько отличий, – этот человек вообще отличался большой смелостью, большим личным достоинством и бескорыстием. Без преувеличения можно сказать, что из 3 рублей своего кошелька он два с половиной, не задумываясь, готов был отдать неимущему. Живал он в Риге, живал в Литве, потом отправился в Абиссинию. Это было в 1929IV году.

В сущности, его жизнь напоминает сказку, занимательный роман, повесть о днях беспокойного сердца, рассказ о человеке, не желавшем покоя, всегда стремившемся в неизвестную даль. В Абиссинии он был сначала инструктором армии Негуса, – о работе в абиссинских войсках Булыгина, должно быть, иногда вспоминают и теперь Негус и его спутники.

Всё же это не могло продолжаться бесконечно. В Абиссинии Павел Петрович провёл громадный срок, – целых 12 летV, и после инструктирования армии Негуса занялся новым делом.

Теперь он стал заведующим правительственной кофейной плантацией, – можно ли было ожидать всех этих пертурбаций в жизни гвардейского офицера? Разумеется, в Абиссинии он тосковал, как волк при луне. Его всегда тянуло к необычному, его звали далёкие страны, экзотические миры, необычайная обстановка. Он хотел испытывать новые ощущения, пробовать свои силы на новых незнакомых, удивительных поприщах, – храброе сердце, неугасимая энергия, вера в себя, свою судьбу и будущее.

I Книга П.П. Булыгина называется «Убийство Романовых. Достоверный отчёт» (Примеч. редактора здесь и далее).

II Здесь у П.М. Пильского явная описка. Следует читать: «…а через два месяца после его смерти»

III Булыгин Петр Павлович (1858-1914) – сотрудничал во многих изданиях: «Русское богатство», «Русские ведомости», «Новое слово», «Северное сияние», «Владимирец» и т.д. Издано три книги его рассказов и повестей

1V В Абиссинию П.П.Булыгин уехал в конце 1924 г.

V В Абиссинии П.Булыгин прожил около десяти лет: со второй половины 1924 до начала 1934 года.

Позже П.П. Булыгин приехал в Литву, и в 1934 получил неожиданное предложение отправиться ходоком от… староверов в Парагвай. Всякий другой отказался, и был бы логичен. В самом деле: почему от староверов? Почему в Парагвай? Почему русский писатель Булыгин, а не кто-нибудь другой? Но Павел Петрович согласился. С неимоверными усилиями, без всяких средств, без знания испанского языка, исключительно благодаря своим организаторским способностям, он успел сделать очень многое, принести большую пользу. Правда, и этому успеху много помогло личное знакомство Булыгина с президентом парагвайской республики. Так или иначе, но он добился всяких льгот для колонистов этой земли.

Буквально без ничего, в глухом девственном лесу Парагвая он основал русскую деревню.

Пожалуй, не стоит говорить, что всякая удача талантливого человека должна возбуждать и зависть, и сплетни, родить интриги и клевету, – со всеми этими невзгодами Булыгин мог бы бороться и их побороть. Но уже давно было подорвано здоровье. Волнения, бессонные ночи, напряжённые нервы, – всё это исподволь потихоньку, но верно подкашивало и, наконец, подкосило даже его железное здоровье.

В последние дни судьба стала гримасничать, и эти гримасы были злы. 17 февраля 1936 г. Булыгина не стало. Он умер от кровоизлияния в мозг, – умер накануне новой жизни и новых возможностей: со дня на день должен был придти чек из Англии – гонорар за его книгу, – и дальше открывался путь в Европу. Долго ли он пробыл бы здесь, – другой вопрос. Вероятно, Европа его не захватила б совсем: за свою жизнь он изъездил почти весь земной шар, – скиталец по натуре, инстинкту и влечению. Домоседом он не был, умер бедняком, и смерть его была неожиданна. Но сам Булыгин как-то и почему-то её предчувствовал.

Вот его стихи:

Быть может срок уже намечен,
И вздох последний близок мой.
Заглянут в гроб пугливо свечи.
Душа уйдёт… опять домой…

Последние строфы пророчествуют:

Но знаю, что опять тоскуя,
По милой и смешной Земле,
Покорный прошлому, приду я
И спрячусь робко в полумгле.

И будет сладкая отрада,
Как было раз, – давным-давно…
Почуять запах листопада
И заглянуть в твоё окно…

Это стихотворение Булыгин посвятил своему другу, БаилмаковууVI, и на этом нужно остановиться. Дело в том, что в далеком Парагвае, на чужой земле, они были друзьями. А в то утро, когда умер Булыгин, в Асунсьоне вспыхнула революция. Город был отрезан, шла пальба, на улицах воздвигались баррикады, а Булыгины жили в восьми километрах от столицыVII. Как- нибудь, с большим риском надо было туда пробраться. Башмаков решился. Он раздобыл камионVIII и уехал в Асунсьон за гробом и священником. Его отговаривали, убеждали отложить до следующего утра, – он не сдался, поехал и в уличной перестрелке был ранен в печень и живот. Через неделюIX – тоже в понедельник, тоже в десять тридцать утра, – Башмаков скончался в местном госпитале, – странная дружба “не от мира сего” оборвалась, и теперь обе могилы высятся рядом.

В мире странные, почти загадочные совпадения, овеянные мистической тайной. Действительно, два русских человека, в далёком Парагвае нашли друг друга, сблизились и умерли в один и тот же день, в один и тот же час, и один из них погиб потому, что поехал за гробом для другого.

Стихи Булыгина теперь изданы, – об этом позаботилась его вдова, и эта книга откроет многое в жизни, днях, настроениях, судьбе и странствиях Булыгина. Она отражает его порывы, его романтические стремления, жажду скитаний, его пути:

От многих берегов я отплывал,
И мир земной давно мне тесен,
Я десять лет беспечно засыпал
Под звуки абиссинских песен

…

Я понял, как велик, велик Аллах,
И как его веленья святы!

За облака я часто принимал
Сквозные контуры Синая.
Я русскую деревню основал
В лесах глухого Парагвая.

Дальше вздох о том, чего никогда, – как ему казалось – не увидеть:

Все страны возвращаются, как сны.
Родная не вернётся только…
На берегу широкой Параны
О Волге я тоскую горькоX.

Vl Стихотворение написано 15.07.1935 (ст. ст.).

VII Теперь это один из фешенебельных кварталов Асунсиона – Villa Morra

VIII Камион – грузовик (фр.)

IХ Башмаков Владимир Александрович скончался, почти не сознание, 23 февраля 1936 г.

X Написано 15 января 1936 г.

П.П. Булыгин был очень интересным человеком. Такие встречаются редко. Он был талантлив, прекрасно писал, владел стихом, горел и сгорал в романтических порывах своего сердца, искал опасностей, всегда готов был жертвовать собой, не знал страха, не знал препятствий, был верен в дружбе и любви, готов был отвечать не только за себя, но и за других, – странник, воин, поэт, неугомонный кочевник, русский человек, взыскующий Града – поразительное и чудесное сочетание черт и властных качеств, объединяющихся в одном слове: МУЖЕСТВО. И в своих стихах он имел право сказать искренно и ничего не преувеличивая:

Я жил! Я жил! И Я сгорел…
Пусть я раздавлен у порога.
Но я дыханием согрел
Один янтарь на чётках Бога.

И эта книга называется тоже: «Янтари».

Если проследить, когда и где писались его отдельные стихи, повести, рассказы, – кажется, будто перелистываешь географический атлас. Тут – Россия, Москва, Владимир, Польша, Германия, Франция, Бельгия. Италия, Индия, Китай, Абиссиния, Египет, Цейлон, Япония, Балканский полуостров, Дальний Восток, Корея, Латвия, Литва, потом экзотические страны, Буэнос-Айрес, Парагвай, – где он ни был, чего он ни видал, каким испытаниям себя ни подвергал, – выразительное лицо, смелое сердце, громадный темперамент, здоровая непокорная сила.

Булыгин умер, когда ему было всего 41 годXI.

Петр ПИЛЬСКИЙ

Х1 Скончался П.П. Булыгин на сорок первом году жизни: 5 февраля 1936 года ему исполнилось сорок лет, умер же он 17 февраля 1936 г.

ПРИЛОЖЕНИЕ К «БИОГРАФИЧЕСКОМУ ОЧЕРКУ»

газета «Возрождение», Париж, 20 марта 1935 г., № 3577

«На землю!»

Третьего дня состоялось заседание “русского комитета по колонизации”. В своё время мы подробно сообщали о чрезвычайно полезной деятельности этого объединения, куда вошли представители многих общественных, военных, деловых и прочих организаций.

В значительной части заседание было посвящено самому, кажется, острому для эмигрантов сейчас вопросу, – о смысле и возможностях переселения в Парагвай.

Литовские староверы

Совершенной сенсацией было интереснейшее выступление представителя живущих в нынешней Литве русских земледельцев-староверов Д.В. Прежана.

Оказывается, что с первыми же известиями в Европе о возможности переселения в Парагвай, – в провинциальном, далёком углу, среди русских староверов, началась скрытая, но деятельнейшая работа по практическому разрешению этого вопроса. Работа шла совершенно независимо от “центральной” эмигрантской общественности и, наконец, достигла той степени осведомленности и уверенности, когда стало возможным громко рассказать об интереснейшем эпизоде, который непосредственно связан с пользой и, вообще, для всех русских, заинтересованных Парагваем.

Представители староверов, – Я.В.Фёдоров и кап. Булыгин, – с первыми же вестями о Парагвае решили немедленно установить практическую связь с новой страной и выяснить её возможности для русских на месте. Кап. Булыгин уехал в Парагвай, подробно всё узнал в крае и, вернувшись, сделал соответствующее сообщение. Привезённые им сведения сразу же вызвали огромный интерес в кругу единоверцев. Люди начали собираться на новую землю. Кап. Булыгин поступал по диктаторски: устраивал отъезд мужчинам, но оставлял на месте их жён и детей: «Приедешь, и если в самом деле будет хорошо, – выпишешь»*.

Первая же, выехавшая в Парагвай, группа, встречена была чрезвычайно радушно, – приехали те люди, которые особенно нужны государству: землеробы, хорошо обеспеченные материально. На собрании можно было видеть снимок фотографии, где 29 русских староверов сняты с президентом республики. По приказу президента на мешках и вещах переселенцев был поставлен штемпель – «Starover» – и это освобождало их от всяческих сборов. Староверы проехали почти по всему краю. Им предложена была земля даром, – впрочем, телеграмма в Литву об этом предложении гласит: “Осмотрели дарственную землю, благодарим покорно, дара не возьмём, не годится”.

Зато второе сообщение, оставшемуся в Литве Я.В. Фёдорову исключительно хорошо: «Наличие воды, прекрасный климат, хорошая земля, близость к «Новой Волыни» (старая колония староверов) и обещания г. президента дают возможность надеяться на мирную и зажиточную жизнь».

Связь староверов с новой землёй всё крепнет. Вскоре Я.В. Фёдоров получил предложение стать парагвайским консулом в Литве. В крае же идёт стихийная тяга в Парагвай. Едут спокойно, уверенно.

– Уверенность понятна, – говорит Д.В. Прежан. – Если уехавший сосед напишет какому-нибудь Василию: «Приезжай», – то ведь Василий, приехав и не найдя обещанного, просто пробьёт колом голову бывшему односельчанину.

* Выделено составителем.

Крестьяне продают всё за гроши и уезжают. Впрочем, – за гроши, конечно, относительные. Крестьянин и бедный всё же не может сравниться по своему положению с рабочим от Рено. И у самого бедного есть дом, земля, хозяйство, скот, птица. Уезжают, увозя с собой 40-50-75 тысяч франков на семью.

Есть все возможности для русских в Европе связаться со староверами, и связь эта чрезвычайно желательна, ибо организация переселения у староверов поставлена образцово. В то время как за переезд берут в Париже с поляка 2050 фр. с русского – 1650, – староверы добились исключительно низких тарифов, и разрешения 1000 кило груза на пассажирский билет. Берут с собой всё, до инвентаря, старых повозок, дуг, старых колёс, – всё это будет исключительно ценно на месте. Кроме того, особым распоряжением президента республики, со староверов не берут ничего за проезд от Буэнос-Айреса до Асунсиона и есть все основания предполагать, что льгота эта может быть распространена и на русских.

Земля во Франции

В дальнейшем ходе заседания В.М.Плечов, работающий над вопросом о колонизационных возможностях для наших соотечественников в самой Франции, сообщил о ряде предложений купить или снять фермы в районе Монтаржи, Дордони, Тулузы, в департаменте Эр и др., сделанных французами, и о фермах на юге Франции, предлагаемых в наём и покупку русскими. Есть очень хорошие предложения в нескольких районах Франции: за 1000-1500 фр. в год можно снять от 3 до 5 гектаров земли с домом и даже небольшим мёртвым, а то и живым, инвентарём.

Комитет обратился к монсиньору Шапталю и к митрополиту Евлогию с просьбой помочь ему в смысле информации через православные и католические приходы, и получил все обещания содействия.

«Офис насиональ де креди»

Дальше было сообщено, в ответ на многие запросы из провинции, что “Офис насиональ де креди агриколь” предоставляет русским земледельцам ссуды, как и французам, но с некоторым, конечно, предпочтением для французов.

В комитет единогласно избран был приехавший две недели назад из Парагвая и сделавший ряд интересных сообщений полковник Двигубский.

Для интересующихся сообщаем адрес комитета: 26, ав. де Токио, Париж.

Р.Д.
(Р. Днепров)


ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ ПАВЛА ПЕТРОВИЧА БУАЫГИНА

ГЕРБ БУЛЫГИНЫХ (Владимирской ветви)

Два деда Павла Булыгина: Павел Петрович Булыгин (1819-1898), ттставной флота лейтенант, Предводитель дворянства Гороховецкого уезда Владимирской губернии

Эдуард фон Бернер (1828-1910) Лютеранский пастор костёла в Здунской Воле, Польша

Родители Павла Булыгина. Крым, 1912 г.: Мария Эдуардовна Булыгина (урожд. фон Бернер) и Петр Павлович Булыгин. Крым 1912 7. (из семейного архива)

Выписка о крещении Павла Булыгина из церковной книги церкви Благовещения села Давыдова, Гороховецкого уезда, Владимирской губернии. Прислана краеведом г. Вязники Д.А. Обидиным. Из семейного архива, публикуется впервые.

Отрывок из письма матери Павла Булыгина от 9 июня 1916 г.
Автограф М.Э. Булыгиной из семейного архива.
1896 23 января
(5 февраля) Владимир в семье отставного поручика-артиллериста, статского советника, земского деятеля, писателя-беллетриста Петра Павловича Булыгина и его супруги Марии Эдуардовны (урожденной фон Бернер, Польша) родился долгожданный сын Павел, кроме него были только дочери: Софья (1889), Анна (1890), Наталия (1893) и младшая – Мария (1897).
1914 19 октября Москва у Петровских ворот, в Цандлеровском институте скончался от паралича сердца отец поэта – Петр Павлович Булыгин. Похоронен на Богоявленском погосте близь станции Денисово Нижегородской ж.д., в 8-ми верстах от имения Михайловское.
1915 весна Владимир Павел Булыгин уходитиз последнего класса Владимирской гимназии
  сентябрь Москва Булыгин поступает рядовым кадетом в Московское Александровское Военное Училище.
1916 1 января Москва по окончании ускоренного курса военных лет по 1-му разряду Булыгин произведён в прапорщики с зачислением по армейской пехоте со старшинством.
  6 января Петроград Булыгин зачислен в Лейб-Гвардию в Петроградский полк младшим офицером.
  10-16 апреля Владимир Пасху Булыгин проводит в семье, в имении родителей Михайловском (Гороховецкого уезда Владимирской губернии).
  Июнь Красное селоо летний военный лагерь под Петроградом.
  Июль-август р. Скороход Особая Армия, в которую входил Л.Гв.Петроградский полк, вела бои на реке Стоход с 1 июля и весь август.
  1 августа прибыл в действующую армию Гвардии в Петроградский полк.
  4 августа Булыгин принял временное командование 15-ой ротой.
  сентябрь-октябрь Владимир-Вольский на владимир-волынском направлении Особая Армия вела бои с 3 сентября по 4 октября.
  3-7 сентября д. Шельвов Булыгин отличился в боях у деревни Шельвов и награжден орденом Св.Анны 4-ой ст. с надписью «За храбрость». (Приказ по Особой Армии от 28.10.1916 г. за №172)
  сентябрь Владимир-Вольский в деле под Владимиром-Волынском Булыгин получил своё первое ранение.
  ноябрь Владимир Булыгин получает отпуск по ранению после госпиталя.
  декабрь Кисловодск вместе с сестрой Наталией П.Булыгин едет на излечение в санаторий.
1917 Январь Владимир Новый Год Булыгин последний раз в жизни встречает в кругу семьи…
  11 января Царское Село после отпуска по ранению Булыгин зачислен в Запасной батальон Л. Гв. Петроградского полка.
  23-27 февраля Петроград произошла Февральская революция, которую не может принять юный прапорщик-монархист.
  10 марта Царское Село Булыгин берёт отпуск из батальона
  23 марта Петроград выходит приказ о роспуске и ликвидации Л. Гв. Петрогродского полка.
  18 апреля Царское Село не зная ещё о роспуске полка, Булыгин «…в батальон является в срок…».
  5 мая Петроград Булыгин отправлен в распоряжение штаба Петроградского военного округа и исключён из списков Запасного батальона с «патентом на контрреволюционера» от солдатского комитета.
  Май Царское Село командиром Царскосельского ло   гарнизона и комендантом Александровского дворца (к тому времени – местом заключения Царской Семьи) Временное правительство назначает Лейб-Гвардии Петроградского полка полковника Кобылинско-го Е.С. Своим адъютантом он назначает Булыгина, который продержался на этой должности всего шесть суток из-за своих крайне монархических убеждений, после чего вынужден был бежать…
  июнь-ноябрь Имение Михайловское (Владим. губ.) скрывшись из Царского Села, Булыгин возвращается в родной дом и проводит последние в своей жизни лето и осень в кругу семьи.
  декабрь (начало) Харакс, Крым во дворце Марии Фёдоровны показывают Булыгину письмо от Николая II из Тобольска в полк. О Кобылинском: «…Е.С. -мой последний друг…».
  декабрь Новочеркасск Булыгин вступает в Добровольческую Армию.
1918 9 февраля -30 апреля I Кубанский Корниловский поход. Булыгин прошёл Ледяной поход от начала до конца, был контужен, затем ранен.
  первые числа мая Новочеркасск госпиталь после похода из-за лёгкого ранения ноги.
  начало мая Киев по фальшивому паспорту на имя «свободного художника» с рекомендательным письмом из Харакса Булыгин отправляется к В.В.Шульгину.
  май-июнь Москва с «паролем» от Шульгина Булыгин обращается в «Национальный Центр» к А.В. Кривошееву и В.И. Гурко.
  июнь Вологда-Вятка есть стихотворение, написанное в вагоне поезда, идущего из Москвы в Екатеринбург, но…
  июнь Котельнич группа руководимых Булыги-ным офицеров попалась на провокацию большевиков: они начали готовить освобождение Царской Семьи в этом городе.
  июль (начало) Екатеринбург Булыгин выехал на разведку, но был арестован прямо на железнодорожной станции. В местной тюрьме Павел провёл дней 8-10, затем при транспортировке в Вологду сумел бежать, спрыгнув с поезда (вероятнее всего, числа 16-17.06).
  июль (середина) Вятка пешком, с воспалившейся без перевязок ногой, Булыгин добирается до ст. Вятка, где садится в поезд на Москву уже в полуобморочном состоянии. При задержке поезда из-за офицерского восстания в Ярославле Булыгин сходит с него.
  июль (конец) Данилово в беспамятстве Булыгин пролежал около двух недель в доме Михайловского крестьянина, отпущенного матерью Павла после того, как тот женился на её горничной (возможно, 20.07-5.08).
  август имение Михайловское предположительно, Булыгин мог заехать в имение матери, но не рискнул объявиться в семье, понимая, что этим ставит под удар благополучие остающихся в России родных… Обоснование предположения: «невероятный» для родных рассказ, услышанный в 1945г. от «крестьянского мальчишки» и содержание стихотворений-воспоминаний 1921 г.
  сентябрь (начало) Петроград Булыгин предлагает монархистам немецкой ориентации свои услуги в повторе попытки спасения Царской Семьи, но… ему было сказано: «Рано»…
  сентябрь граница у хутора Михайловский Булыгин с большим трудом пробирается из большевистской России на Украину, в Крым, и предлагает Вдовствующей Императрице свои услуги по созданию охраны Крымских дворцов, где обосновались после изгнания из столицы Лица Императорской Фамилии, на что получает милостивое согласие Марии Фёдоровны.
  сентябрь Крым, дворец Харакс подготовив и организовав ох-.рану Лиц Императорской Фамилии в Крыму (под общим командованием полк. Федотье-ва), Булыгин принимает командование Отрядом Особого назначения по охране дворца Ха-ракс, где пребывали Вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна и семья Великой Княгини Ольги Александровны.
  сентябрь-октябрь Крым, дворец Харакс Булыгин и Грамотин, подружившись и поняв друг друга, решают «…во чтобы ни стало пробраться в Сибирь и, если нельзя будет установить непосредственную связь с Царской Семьей, то, во всяком случае, получить о ней самые точные сведения…». Решение их становится известным Марии Фёдоровне и она его одобряет.
  30 декабря Крым, дворец Харакс приём и обед у Вдовствующей Императрицы Марии Фёдоровны. По приказанию Вел. Княжон Ксении и Ольги и с разрешения Марии Фёдоровны Булыгин и Грамотин отправляются в Сибирь через Европу и Азию для выяснения истинной судьбы Николая II и его Семьи.
  1 января Крым, дворец Харакс Булыгин сдает командование Отрядом Особого назначения Харакса своему заместителю -Войцеховскому – и вместе с Грамотиным готовится к дальнему путешествию.
  январь Екатеринодар, Кубань для начала Булыгин с Грамотиным едут в Штаб Главного Командования вооруженных сил Юга России для получения проездных документов к Штабу адмирала Колчака. Великая Княгиня Ольга Александровна едет на Кубань вместе с офицерами (её муж – полк. Куликовский – служит при Штабе). Командировка у Булыгина – до 26 февраля.
  29 января Екатеринодар Булыгин получает, наконец, документы для проезда в Сибирь на себя и на есаула Грамотина.
  февраль Новороссийск на теплоходе «Тигр» начинается кружной путь Булыгина в Сибирь через Европу и Азию…
  27 февраля Ялта Мария Фёдоровна даёт прощальный приём своим посланцам и передает Булыгину письмо для своей сестры Александры – Вдовствующей Королевы Англии. Булыгин навсегда прощается со своими названными братьями по Ледяному походу – Долговым, Ку-башевым, Луцко и его невестой – остающимися в Отрядах Особого назначения Крыма
  март Одесса просидев трое суток в Одессе, Булыгин и есаул Грамотин, наконец-то, попадают на борт идущего в Константинополь английского «истребителя».
  Константинополь Булыгин с Грамотиным переходят на борт греческого парохода «Асмус».
  Пирей, Афинский порт Вынужденная задержка на неделю из-за “недоразумений” с английскими визами.
  7 апреля Пляж Юсуповых, Дюльбер, Крым Вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна покидает Россию, взойдя на борт английского крейсера «Мальборо».
  апрель Марсель далее путь офицеров в Англию лежит сушей через всю Францию; опять задержки с английскими визами.
  10/23 мая Париж у ген.-майора М.Д.Нечволодова Булыгина знакомят с докладом бывшего Товарища Прокурора В.М.Руднева «Правда о Русской Царской Семье и темных силах».
  4 июня Гавр Грамотин и Булыгин получают предписание от контрадмирала Погуляева: «…Отправиться в распоряжение Российского Военного Агента в Лондоне, для дальнейшего затем следования в Сибирь в качестве офицеров-курьеров от ген. Деникина к Адмиралу Колчаку…».
  9 июня Лондон, Мальборо-Хауз Вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна, Вдовствующая Королева Александра и Великая Княжна Ксения приняли капитана Булыгина и есаула Грамотина, которые с большим опозданием передали Королеве Александре письмо от Сестры, рассказав о своих злоключениях по пути в Англию.
  11 июля Лондон, Мальборо-Хауз Вместе с Вел. Кн. Ксенией Булыгин присутствует на приёме у Марии Фёдоровны.
  13 июля Лондон, Мальборо-Хауз Мария Фёдоровна принимает есаула Грамотина, пришедшего проститься со Вдовствующей Императрицей перед отъездом из Лондона.
  Гибралтар, Средиземное море, Порт-Саид, Суэцкий канал, Красное море, Аден, Индийский океан, о.Цейлон На японском судне «Камо Мари» Грамотин и Булыгин уходят в далекую Японию.
  Гонг-Конг впервые Булыгин получает официальное известие о гибели всей Царской Семьи и их приближённых (из старых газет Владивостока) от Русского Генерального Консула барона фон Эттингена В.О.
  дер. Цуруги, Япония недельная задержка под проливными дождями, затем Булыгин и Грамотин поднимаются на борт русского парохода «Саратов», идущего, наконец-то, в Россию, во Владивосток.
  8 августа Владивосток Булыгин встречается с сотрудником английской миссии полковником В.С. Боткиным – братом Лейб-медика Е.С. Боткина – и выслушивает рассказ об отслуженной панихиде по всем убиенным.
  23 августа Омск Булыгин и Грамотин прибыли в Ставку Адмирала Колчака.
  30 августа Омск Булыгин был принят Верховным Правителем и назначен Колчаком не только помощником Следователя Н.А. Соколова, но и его телохранителем.
  октябрь Чита Булыгин встречается в читинском Покровском монастыре с отцом Серафимом (Георгием Михайловичем Кузнецовым) -бывшим игуменом Серафимо-Алексеевского скита (создан в 1904г. в Пермской епархии), духовником Вел. Княгини Елизаветы Фёдоровны. Отец Серафим захоронил Алапаевских мучеников в Свято-Троицком соборе Алапаевска, но при отступлении Белой армии по приказу адм. Колчака вывез тела сначала в Читу, затем – в Пекин. Позже, в 1921 году, останки Вел. Княгини Елизаветы Фёдоровны и монахини-келейницы Варвары Яковлевой были доставлены им в Иерусалим, где и погребены в русской православной церкви Св. Марии Магдалины в Гефсимании.
  декабрь Верхнеудинск против воли Соколова Булыгин и ген. Дитерихс тайно вывозят в вагоне последнего материалы расследования из Читы, вследствие осложнившихся из-за интриг окружающих отношений между Следователем и атаманом Семёновым.
1919-1920 Пьер Жильяр числится сотрудником Французской военной миссии в Сибири. В Омск к Штабу адмирала Колчака Жильяр прибыл 10.02.1919 г. П. Булыгин мог познакомиться с П. Жильяром ещё в Царском Селе в 1917 году. В Сибири это знакомство было восстановлено. Жильяр становится другом Булыгина, Соколова и Грамотина.
1920 6 января Верхнеудинск Н.А. Соколов под расписку передаёт «…Гвардии капитану Павлу Петровичу Булыгину доклад для ЕИВ Государыни Императрицы Марии Фёдоровны по делу 20…».
  15 января Верхнеудинск А.А.Теглева едет по Сибири в личном вагоне генерала Дитарихса, вместе с его супругой.
  января Верхнеудинск из Верхнеудинска во Владивосток эвакуировался американский батальон Союзных войск (Антанты) под командованием полковника Мура. Вагоны Булыгина и Соколова были присоединены к американскому составу последними, материалы же следствия для сохранности находились в личном вагоне полк. Мура, в начале поезда.
  КВЖД при подъеме на Яблоновый хребет американский состав был расцеплен: головная часть состава ушла в Харбин, «…а хвостовая – задержана из-за ссоры между атаманом Семёновым и отступающими чехами, которая закончилась бы кровопролитием, если бы не вооруженное вмешательство японцев…».
  февраль Харбин в Харбине Соколов и Булыгин продолжали собирать материалы следствия по Делу №20.
  18 марта Харбин-Владивосток вывезти в Европу материалы расследования согласился только Главнокомандующий Союзными войсками в Сибири генерал Жанен по просьбе бывшего наставника Цесаревича Алексея Пьера Жильяра и ген. Дитерихса М.К.
  20 марта Харбин-Китай корреспондент английской газеты «Тайме» Роберт Вильтон, к которому присоединился Н.А.Соколов с женой, выехал из Харбина в Европу через Пекин и Шанхай.
  14 апреля Владивосток Пьер Жильяр вместе с А.А. Теглевой отправился в Европу очень сложным путем: Япония, Америка, Сан-Франциско, Панама, два месяца они задержались в Норфолке (штат Вирджиния), затем Гибралтар, Триест, куда они прибыли 9 августа 1920 г.
  апрель проездные бумаги и деньги для возврата в Европу всей следственной группы Булыгин получил ещё в Чите у атамана Семёнова, но есаул А.А. Грамотин отказался покидать Сибирь и остался в Харбине…
  25 июня от Татьяны Мельник (урожд. Боткиной) Булыгин принимает написанные ею по свежим следам «Воспоминания» о Царской Семье для передачи следователю Соколову.
  последние числа июня Владивосток в Европу Булыгин уходит с сербским подразделением Союзных войск, командир которого полк. Жарко Мичич оформляет ему паспорт на имя сербского офицера Павла Пётровича. На следующем сербском пароходе 7.06.20 г. покидает Владивосток семья Мельника-Боткина (см. Приложение VI, с. 410)
  5 июля Тихий океан, Гонг-Конг, Индийский океан, Аден, Красное море, Суэцкий канал, Порт-Саид, Средиземное море 5 июля П.Б. вновь встречается с русским консулом на Цейлоне фон Этингеном.
  август Порт Дубровник через 45 суток хода от Владивостока сербы сошли на родную землю…
  конец августа Белград Булыгин на приёме у Сербского принца Александра докладывает о результатах расследования в Сибири. Здесь же, в Белграде, Булыгин узнает о трагической гибели всех своих названных братьев, прошедших с ним Ледяной поход.
  сентябрь Дания Булыгин должен был передать «…доклад для ЕИВ Государыни Императрицы Марии Фёдоровны по делу 20…» от Н.А. Соколова.
  30 сентября Париж справка о принятии следователем Н.А. Соколовым от капитана Булыгина письменных показаний Т.Е. Мельник (урожд. Боткиной) и отца Приходько.
  Париж в Париже Павел Булыгин поселяется «…на rue Sants-Peres, 64 et 66 в чистой малюсенькой гостинице «Du Bon Lafontaine Seiple». Мы двое – я и семья, жена и ребенок, Следователя по Особо Важным Делам – жили на одном этаже, а этажом выше жил наш большой друг — господин Жилъяр…» (с бывшей няней Царских детей А.А. Теглевой), помогая Соколову в продолжении следствия.
  ноябрь Париж Булыгин пишет «Колыбельную» своей крестнице Талюше – предположительно дочери Н.А. Соколова Наталии.
1921 январь март Париж продолжается совместная работа со следователем Соколовым.
  март Париж Булыгин ходатайствует перед Правительством Франции о продлении ему срока пребывания в стране.
  29 марта Париж Булыгин оформляет выезд из Парижа в Бельгию и Берлин.
  18, 19, 24 апреля Берлин Булыгин записывает показания корнета Сергея Маркова (Младшего) о пребывании последнего в Тюмени.
  апрель Берлин начало публикаций произведений Булыгина в монархическом журнале «Двуглавый орел».
  июнь Париж Булыгин передает записи показаний корнета С.Маркова следователю Соколову.
  23 июля Берлин на квартире представителя атамана Семёнова в Германии полконика Фрейберга, где остановились Соколов и Булыгин, «полицией» был произведён обыск и изъяты семь томов следственных материалов, которые много позже оказались в Москве.
  август-декабрь Берлин, Просткен, Вост. Пруссия, Кенигсберг с конца августа П. Булыгин, по-видимому, готовит к изданию свой первый сборник «Стихотворения», посвященный Её Императорскому Величеству Государыне Императрице Марии Фёдоровне. Все места пребывания Булыгина и даты написания стихотворений взяты из указанного сборника.
1922 январь Берлин Берлин Новый Год Павел Булыгин встречает в Берлине.
  март-апрель Берлин в берлинском издательстве «Град Китеж» вышел из печати единственный прижизненный сборник П. Булыгина «Стихотворения».
  1 мая Берлин в монархическом журнале «Двуглавый орел» (Берлин, 1922, 1/14 мая, № 30, с.31-32) опубликована рецензия А. Роговича на сборник П. Булыгина «Стихотворения».
  лето Европа император Эфиопии Хайле Селассие I совершает поездку по Европе и через эмиграционную печать приглашает русских специалистов на службу в свою страну.
1923 6 января Берлин «Комитет по делам русских беженцев» выдает П.Булыгину «Сертификат».
1924 Рига стихотворения Булыгина начинают появляться в русской эмигрантской периодике: в газетах «Сегодня», «Слово», «Сегодня вечером»…
В журнале «Наш огонек» фамилия Булыгина значится в списке «Основных сотрудников», наряду с К. Бальмонтом, Ю. Галичем,
А. Перфильевым и пр.
  30 октября Европа Франция признаёт правительство Советской России. Для крайнего монархиста Лейб-Гвардии Петербургского полка штабс-капитана
П. Булыгина рушатся все надежды на восстановление законного порядка на Родине, теряется цель его жизни -служение Вере, Царю и Отечеству…
  Эфиопия точное время переезда П.Булыгина в Абиссинию пока не установлено, ориентировочно, во второй половине года…
  23 ноября Сальбри, Франция загадочным образом, при прогулке по саду обрывается жизнь Следователя по Особо Важным Делам при Омском окружном суде…
В Сальбри он и похоронен.
  Аддис-Абеба Павел Булыгин узнает о смерти своего несчастного друга уже в Абиссинии.
  После выхода в свет сборника «Стихотворения» Булыгин почему-то почти перестал ставить даты под своими стихотворениями, в лучшем случае он помечает место написания…
1925 Аддис-Абеба Булыгин состоит инструктором пехоты армии Негуса (императора).
  Рига Булыгин продолжает печататься в газ. «Сегодня» и в журнале «Наш огонек».
1926 Аддис-Абеба полгода Булыгин работает управляющим государственной кофейной плантации в Дубоне, о чём рассказывает на страницах рижской газеты «Сегодня» (1928, №183).
  Рига Булыгин печатается в журнале «Наш огонёк» и в газете «Слово». Состоялась помолвка Павла Булыгина с Агатой Шишко-Богуш, лучшей подругой его польской кузины Жени Лембко и сестрой художника Раймунда Шишко.
  декабрь Ковно (Каунас) по-видимому, Блыгин приехал в Литву из Абиссинии отдохнуть и встретить Новый Год с невестой.
1927 январь Ковно здесь же Булыгин пишет статьи для рижской газеты «Слово» под псевдонимом «П. Турухан-ский» (установлено Ю.И. Абы-зовым, Рига).
  февраль Эфиопия академик Н.И.Вавилов посещает Абиссинию и в своих путевых дневниках упоминает «офицера Булыгина».
  октябрь Париж Булыгин, возможно, проводит отпуск в Париже с друзьями (братьями Лучаниновыми?).
  Рига печатается в газете «Слово».
1928 Эфиопия пишет стихи и работает над будущей книгой «Убийство Романовых. Достоверный отчёт».
  май-апрель Берлин печатается в газ. «Руль» (№№ 2257, 2262).
  Ницца Булыгин живет в Ницце и пишет статьи, посвященные десятилетию расстрела Царской Семьи для рижской газеты «Сегодня».
  июнь Лондон в лондонском журнале «Slavonic Review» (№ 19) печатается в английском переводе статья Булыгина «В Екатеринбургской тюрьме».
  июнь Рига в помещении кинотеатра «Метрополь» Булыгин читает цикл лекций об Абиссинии.
  июль-август Рига в газете «Сегодня» Булыгин публикует цикл статей под общим названием «По следам убийства царской семьи», практически Рига журнальный вариант своей будущей книги (№№ 174-222).
  Рига Булыгин женится на Агате Генриетте Луизе Шишко-Богуш (урожденной Шишко) и увозит её в Абиссинию. Точной даты свадьбы Булыгиных установить пока не удается.
  Эфиопия какое-то время Булыгины работают во французской железнодорожной компании и живут «… на Юге в маленьком город-ке-оазисе…». В саду у них жили две громадные черепахи «Патолла» и «Ариада» (каждой было лет по 250-300).
  Гамбург «…Мы их отдали одному чеху, и он их увёз вместе с другими животными в Зоологический сад в Гамбурге…» (из письма вдовы поэта. Бернгард Гржимек (?).
1929 Аддис-Абеба работа над книгой и стихами.
  Париж поездка в отпуск уже с женой. Встреча в русском ресторане: «… с нами были Куприн, поэт Позняков, Борис Зайцев и два друга Павлуши (братья Лучани-новы?)…» (из письма вдовы Булыгина).
1930 Варшава Булыгин получает первую премию на конкурсе зарубежных поэтов и писателей в Варшаве за поэму «Пороша», впервые опубликованную в посмертном сборнике стихотворений «Янтари» (Рига, 1937).
1933 7 декабря Эфиопия, Харар во французском консульстве Абиссинии Булыгин получает паспорт для выезда в Европу.
1934 январь-февраль Рига Латвия Павел и Агата Булыгины покидают Абиссинию и переезжают в Прибалтику, где под Ригой доживает свои последние годы мать Агаты.
  апрель Рига Булыгин принимает предложение русской старообрядческой общины возглавить переезд её членов в Парагвай.
  10-15 мая Мемель (Клайпеда) выезд Булыгина в первую – разведывательную – поездку в Асунсьон, Парагвай, как представителя старообрядческих общин Литвы и Латвии.
  Мемель-Гавр на пароходе от Мемеля до Гавра, Франция, хода около шести суток.
  Гавр-Асунсьон

Лиссабон (Португалия)
путь морем от Гавра до Асунсьона занимает около 30 суток чистого хода на пароходе (данные книги М.Д. Каратеева «Дорогами конквистадоров»), здесь не учитывается время стоянок в больших портах.
  май Канарские о-ва в сборнике стихов Булыгина «Янтари» (Рига, 1937) есть стихотворение «Я видел сон…», подписанное: «S/S «Indier», близь Канарских островов. Май 1934».
  Пернамбуки
Рио-де-Жанейро (Бразилия) Монтевидео (Уругвай) Буэнос-Айрес (Аргентина) вполне возможно, что за три с половиной – четыре месяца (май-август) Булыгин мог съездить в Парагвай и вернуться в Прибалтику.
  27 июня Асунсьон Национальное Управление полиции Парагвая зарегистрировало прибытие в страну
П. Булыгина. (Справка о регистрации П. Булыгина прислана из Асунсьона Люси Джавин.) Встречал его В.А. Башмаков, который жил в Парагвае с 1927 года, участвовал в войне Парагвая с Бразилией, стал национальным героем и в тот момент занимал пост Руководителя Департамента Общественных работ. Булыгин был представлен Президенту страны Эйсебио Айале и сумел заручиться его поддержкой в вопросе переселения в Парагвай русских старообрядцев. У Булыгина с Президентом Э. Айалой возникли тёплые дружеские отношения.
  август Гавр-Мемель из Гавра в Мемель Булыгин возвращается на пароходе «Pologne» (есть стихотворение).
  август-сентябрь Рига Булыгин делает соответствующий доклад в пославшей его организации и старообрядцы начинают готовиться к переселению в Парагвай.
  октябрь Мемель, Гавр, Лиссабон, Рио-де-Жанейро вторая поездка П. Булыгина в Асунсьон, Парагвай, но уже в качестве руководителя группы старообрядцев-переселенцев из 29 человек. «…Кап. Булыгин поступал по-диктаторски: устраивал отъезд мужчинам, но оставлял на месте их жён и детей – «Приедешь, и если в самом деле будет хорошо – выпишешь…», – напишет позже газ. «Возрождение»
(Париж, 20.03.1935 г., № 3577).
  ноябрь Буэнос-Айрес Асунсьон прибытие русских переселенцев из Прибалтики в столицу Парагвая.
  ноябрь-декабрь Парагвай, Энкарнасьон поиски подходящего для колонии земельного участка, начало строительства, получение льготных кредитов «…в государственном банке под честное слово Булыгина…».
1935 Парагвай, Энкарнасьон создание и завершение строительства русской старообрядческой колонии «Балтика» на слиянии рек Парагвай и Парана.
  Асунсьон, Лондон Булыгин заканчивает работу над книгой «Убийство Романовых. Достоверный отчёт» и передает рукопись в лондонское издательство «Hutchinson & СО» для перевода на английский и публикации (в Англии был запрет на издания на русском языке).
  Нью-Йорк Издание книги Булыгина в издательстве «Robert М. МС Briole & Company»
  Харбин начиная с 1935г. Булыгин является сотрудником русского журнала «Рубеж», издаваемого сначала в Харбине, затем в Шанхае. Стихотворения и рассказы Булыгина продолжают печататься в журнале даже после смерти поэта – последняя публикация была в 1939-ом году…
  август, сентябрь Париж предположительно, в эти месяцы Булыгин встречает в Париже жену, задержавшуюся в Риге из-за болезни, а затем и смерти, её матери.
  Ноябрь декабрь Милан В серии «Драмы и секреты истории» издательства «Monda-dori» на итальянском языке вышла книга П.Булыгина (Paolo Bulygin) «Конец Романовых. (1918)».
1936 5 февраля вилла Морра Асунсьон празднование сорокалетия Павла Булыгина (23 января 1896 г.по ст.ст.).
  17 февраля Асунсьон с утра в столице произошёл правительственный переворот: был свергнут Президент Эйсе-био Айала.
  17 февраля вилла Морра в 10.30 утра от кровоизлияния в мозг на террасе своего дома скоропостижно скончался Булыгин.
  17 февраля Асунсьон был смертельно ранен В.А.Башмаков, поехавший в центр города за священником и гробом для умершего друга.
  18 февраля вилла Морра должен был праздноваться день рождения Агаты Булыгиной, вдове поэта исполнялось 39 лет…
  23 февраля Асунсьон в 10.30 утра в госпитале Асунсьона в тяжёлых мучениях скончался Владимир Александрович Башмаков. «…Это единственный русский, погибший в эти тревожные дни…», – напишет журнал «Часовой» в некрологе… (Париж, июль 1936г. № 171).
  Март вилла Морра из Лондона пришёл гонорар за книгу П.Булыгина «Убийство Романовых. Достоверный отчёт».
Апрель Асунсьон из этого гонорара вдова поэта смогла расплатиться с его личными долгами перед правительством и банками Парагвая за строительные материалы и выделенные земли для колонии «Балтика».
Май Асунсьон в столичной галерее «Е1 Ateneo» была проведена «…оригинальная экзотического характера…» выставка-продажа эфиопских акварельных работ Агаты Булы-гиной, благодаря чему она смогла выехать в Европу, увозя с собой осиротевшую двенадцатилетнюю дочь В.А. Башма-кова – Зору.

 

***

Даты и места нахождения Павла Петровича Булыгина просматриваются по его произведениям: по сборникам «Стихотворения» (Берлин, 1922), «Янтари» (Рига, 1937), по публикациям в журналах и газетах Европы, а также по следственным материалам Н.А. Соколова («Российский архив».М.,1998, №8), архивным делам ГАРФ, РГАСПИ, РВИА, по архиву П.Жильяра, хранящегося в кантонной и университетской библиотеке Дориньи, Лозанна, Швейцария.

Прошло почти двадцать лет, как я занялась поиском сведений о единственном дяде моей матери – Павле Булыгине.

Сначала это были довольно скудные и разрозненные данные… Сведений о нём практически не было, но чем дольше я копалась в архивах и библиотеках, тем ярче, объёмнее выступала фигура Булыгина, всё больше материалов обнаруживалось в архивах и печати того времени…

За годы работы над архивом самого Булыгина и его окружения так меняются взгляды на многие события, проясняются мотивы многих поступков, что начинает казаться, будто ты сам участвуешь во всех этих событиях…

Как странно, оглянувшись на бегу,
Вдруг оказаться в новом измеренье…
Очнулась я в 17-ом году…
И грудь сдавило тяжкое волненье…

Я очутилась вдруг среди людей
С иными взглядами на Бога,
С другой оценкою друзей,
Отечества и отчего порога…

Как души их наивны и чисты,
Как истово их Родине служенье!..
А говорят, Истории пласты
Нельзя перевернуть в обратном направленье…

Их мысли и деяния видны,
Но по-другому мы их судим,
И чувствовать разлуку, как они,
Нам не дано… Но я им верю!..

Как хочется мне глубже заглянуть
В глаза ушедшим рано предкам,
Которых Родине вернуть
Нам удается слишком редко…

Татьяна Максимова, Москва, 1996 г.

А материалы всё всплывают, появляются, дополняются… Таким образом, раздел «Жизненный путь Павла Петровича Булыгина» переписывается уже в четвёртый раз… Кто знает, может быть и это не последний вариант?

ПРИЛОЖЕНИЯ

ИЗГНАННИКАМ

«Здесь терпение и вера святых».
Апокалипсис

Больное время. Люди – лишь названье.
Звериное рычанье нищеты.
Ненужное нелепое страданье.
Предчувствие ползущей пустоты.

Шутов продажных гнусное кривлянье.
Надежд опавших блёклые листы.
Бойцов последних скорбное молчанье.
Растут, растут могильные кресты.

О, вы, кто сохранили и в изгнаньи
Лампадное мерцанье чистоты,
В ком не угасло тихое сиянье
Родимой православной Красоты,

Храните веру в светлое призванье;
К престолу Русь идёт путём страданья.

Просткен. Ноябрь 1921
П. Булыгин «Пыль чужих дорог». М., 1998, с.31 234

СОДЕРЖАНИЕ ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение I.

Полный доклад судебного следователя Н.А. Соколова
Вдовствующей Императрице Марии Фёдоровне.

Приложение II.

Очерки из газеты “Сегодня”, Рига, 1928, №174-222

    Попытка спасения Николая II и Царской Семьи .
    Продолжение
    По следам убийства Царской Семьи. Поездка к адмиралу Колчаку
    Знакомство с Н.Соколовым и адмиралом Колчаком
    Моя встреча с Царскими узниками
    Жизнь в Тобольске
    Тёмная роль Соловьёва
    Убийство Царской Семьи
    По следам убийства Царской Семьи. Болыпевицкие комиссары в Тобольске
    Ещё о тёмной роли Соловьёва
    Роль немцев в убийстве Царской Семьи
    Царская Семья в Ипатьевском Доме
    Роль Ленина в Екатеринбургской трагедии
    Как сохранились материалы расследования убийства Царской Семьи

Приложение III.

Статьи из журнала “Двуглавый орел”, Берлин, 1921 г.

    Перевезение тела и погребение Великой Княгини Елисаветы Фёодоровны, (VI вып., с. 34-37)
    Нападение на квартиру представителя Атамана Семёнова
    в Германии полковника Фрейберга, (XIV вып., с. 47-48)

Приложение IV.

Статьи из газеты “Слово”, Рига, 1926-1927 гг.

    Убийство епископа Гермогена Долганова, бывш. Саратовского
    (дек. 1926 г., №№367-369)
    Тобольский заговор для освобождения Романовых
    (янв. 1927 г., №№ 383-385)
    Где находится местоблюститель патриаршего престола,
    митрополит Петр Крутицкий? (июнь 1927 г., № 531)

Приложение V.

Материалы, опубликованные в книге П. Булыгина «Конец Романовых. 1918» на итальянском языке (Издательство A. Mondadori, Милан, 1935 г.)

    Предисловие редактора
    Дневник путешествия
    Доклад Быкова
    Смерть Колчака

Приложение VI.

    Из воспоминаний хорунжего А.А. Грамотина
    Из книги Т.Е.Боткиной-Мельник «Царский лейб-медик.
    Жизнь и подвиг Евг. Боткина»

Приложение VII.

Материалы о Царском Селе 1917 г.

    Воспоминания С.А. Апухтина
    Могила Царского Села
    Из воспоминаний С. Лучанинова

Приложение VIII.

Протоколы допросов:

    Полковника Фрейберга
    Корнета С.В. Маркова

Приложение IX.

История одного похищения. А.И. Тимофеев (Красноярск)

Приложение I.

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ ДОКЛАДА СУДЕБНОГО СЛЕДОВАТЕЛЯ Н.А. СОКОЛОВА ВДОВСТВУЮЩЕЙ ИМПЕРАТРИЦЕ МАРИИ ФЕОДОРОВНЕ*

«Журнал Московской патриархии»,
1996, №№ 6,7

Предварительное следствие по сему делу производится по повелению Верховного Правителя, вследствие ордера г-на министра юстиции судебным следователем по особо важным делам Н.А.Соколовым.

Исходным моментом, определившим начальные рамки предварительного следствия, судебный следователь признал необходимым принять отречение Государя Императора от Престола и события, его сопровождавшие.

В дни начавшейся в феврале месяце 1917 года в г. Петрограде смуты Августейшая Семья была разделена друг от друга. Государь Император находился в Ставке. Государыня Императрица с Детьми – в Царском.

Это было тяжёлое время для Августейшей Семьи: все Дети постепенно переболели корью, протекавшей в тяжёлой форме с высокой температурой и с осложнениями. Всё внимание Императрицы было сосредоточено на Детях. О событиях, имевших место в Петрограде, Государыня извещалась по докладам министра внутренних дел Протопопова. Его доклады по поводу этих событий всё время носили успокоительный характер и только в самый момент начала открытого восстания, когда уже горело здание судебных установлении, когда толпа уже поджигала полицейские участки, Протопопов признал положение «плохим».

* Текст публикуется без сокращений в орфографии подлинника. В некоторых местах документа поставлены многоточия. Они означают, что из-за неясности текста, с которого печатается настоящий доклад, там пропущено по 3-4 слова. (Примеч. редакции журнала)

Ввиду данных предварительного следствия можно полагать, что в первые дни событий Государыня видела в них проявление простого бунта и надеялась на благоразумие и преданность Престолу войск, находившихся в Петрограде.

Её беспокоила главным образом неизвестность судьбы Государя Императора и неопределенные слухи об отречении Его Величества от Престола, каковым слухам Государыня Императрица не доверяла, считая их провокационными. В эти тревожные дни Государыня Императрица Сама изволила приглашать к Себе Великого Князя Павла Александровича и пыталась снестись с Государем Императором через некоторых преданных лиц.

По мере развития событий менялось отношение к ним Императрицы. Она стала видеть в них более грозный характер и, когда ко дворцу были стянуты воинские части: Сводный полк, Гвардейский экипаж, Конвой Его Величества и одна из артиллерийских частей, – Государыня Императрица изволила Сама обходить эти части вместе с Великой Княжной Марией Николаевной, тогда ещё не болевшей.

Среди этих событий из жизни Императрицы следственная власть, в разрешение одной из задач следствия, считает необходимым теперь же отметить один факт, который для оценки дальнейших событий, имевших место в г. Тобольске и в разрешение этой задачи, имеет огромное значение. Этот факт, установленный предварительным следствием, кроется в поведении Государыни Императрицы: каково бы ни было внутреннее отношение Её к событиям того времени и Её внутренние переживания по поводу их, несомненным представляется, что Государыня Императрица в те тревожные дни проявляла спокойствие, выдержку и мужество.

8 марта 1917 года утром в Александровский дворец прибыл генерал Корнилов. Он был принят Государыней Императрицей на детской половине.

Корнилов сказал Её Величеству следующее: “Ваше Величество, на меня выпала тяжёлая задача объявить Вам постановление Совета министров, что Вы с этого часа считаетесь арестованной”. При этом Корнилов представил Государыне нового коменданта гарнизона (коему должен был подчиняться и комендант дворца), полковника Кобылинского, принятого Государыней одновременно с Корниловым, и, приказав затем полковнику Кобылинскому выйти на некоторое время из комнаты, остался наедине с Государыней. Следствием установлено, что в это время генерал Корнилов успокаивал Государыню Императрицу и говорил, что никому из Августейшей Семьи не грозит никакой опасности.

После этого генерал Корнилов был ещё во дворце, сопровождая Великого Князя Павла Александровича, проявлявшего в эти дни заботу об Августейшей Семье и, видимо, считавшего себя обязанным оберегать Её ввиду отсутствия Государя. В этот же день, 8 марта, Корниловым была утверждена инструкция для Августейшей Семьи и всех лиц, которые пожелали остаться с Ней в заключении.

Спустя несколько дней после этого во дворец прибыл Государь Император.

… лишения Государя свободы, член Государственной Думы Вершинин, встречал на платформе вокзала полковник Кобылинский. Государь отбыл во дворец в сопровождении князя Василия Александровича Долгорукого.

Зная о приезде Государя и ожидая Его, Государыня пошла навстречу Государю и вот встретила Его Величество в первой комнате на детской половине.

При этой встрече присутствовал один только из старых слуг, преданных Августейшей Семье. Он дословно в таких выражениях передает об этой встрече: “С улыбочкой Они обнялись, поцеловались и пошли к Детям”. Это обстоятельство также отмечается следственной властью как другой факт, также имеющий значение для оценки тобольских событий.

С этого момента потекли однообразные дни жизни Августейшей Семьи в период царскосельского заключения.

Правительственная инструкция, определившая условия этого заключения, установила следующие ограничения для Августейших Особ:

    вся корреспонденция обязательно должна была проходить через цензуру дворцового коменданта;
    выход из дворца возможен только в некоторые места парка, особо для того отведенные и огороженные, и притом лишь до наступления темноты;
    дворец и парк были оцеплены караулами из солдат, заменивших Сводный полк ещё 8 марта.

Эти ограничения имели целью пресечь Августейшей Семье возможность сношения с внешним миром. Самого же внутреннего уклада жизни они не касались, и караулов совсем не было во внутренних покоях дворца: они занимали только посты наружные.

Период Царскосельского заключения кончился 31 июля 1917 года (по старому стилю).

В исследовании событий этого периода судебный следователь находит, что правительство того времени, может быть, и пыталось создать для жизни Августейшей Семьи уклад, который в условиях возможной действительности соответствовал бы Её высокому положению, но благодаря известным причинам эти намерения разбились о жестокую действительность: об отсутствие власти у самого правительства.

Не представляется возможным обойти молчанием некоторые факты этого периода из жизни Августейшей Семьи.

Некоторые из “революционных солдат” позволяли себе непристойные выходки в отношении Августейших Особ.

Увидев однажды в руках Алексея Николаевича его маленькое ружье (модель-винтовка, совершенно безвредная ввиду отсутствия к ней специальных пуль), они отобрали у Него ружье и тем причинили Алексею Николаевичу большое огорчение: он плакал, лишившись ружья, и успокоился только тогда, когда полковник Кобылинский тайно от солдат принёс это ружьё Алексею Николаевичу в разобранном виде по частям.

Один из солдат невзлюбил двух маленьких коз, живших в парке, и, стоя на посту, застрелил одну из них. Несмотря на некоторые репрессивные меры, принятые в отношении его, он на следующий день застрелил и вторую козу.

“Революционные солдаты”, видимо, питали большую склонность к воровству. Они взламывали, стоя на часах в подходящих для этого местах, некоторые хранилища и воровали оттуда вещи Августейшей Семьи.

Некоторые из них при встречах с Государем Императором упорно не желали не только приветствовать сами Государя, но и не отвечали на Его обращённые к ним приветствия.

Они позволяли себе входить иногда и во внутренние покои дворца, рассматривать предметы обихода, высказывая при этом грубые, глупые и злобные суждения.

Однажды, когда Дети уже поправились и Августейшая Семья проводила вечер вместе, в комнату к Ней ворвались солдаты, заподозрив, что из этой комнаты производится сигнализация при помощи света. Оказалось, что одна из Великих Княжон занималась рукоделием, покачиваясь своим корпусом, и Её тень, отклонявшаяся благодаря этому то в одну, то в другую сторону, и была принята за проявление такой сигнализации.

Во время прогулок Августейшей Семьи они старались иметь ежеминутно Её на глазах и держаться вблизи Её. Иногда они проявляли при этом непозволительную разнузданность и бравировали непринуждённостью. Иногда они подсаживались к Государыне в парке, принимали непринужденные позы, курили и старались завязать разговор с Её Величеством.

Не лучше вели себя и некоторые из господ офицеров того же “революционного” типа. Один из таких офицеров, студент одного из университетов, по пятам ходил сзади Императора, когда Его Величество изволил гулять в парке, изо всех, видимо, сил пытаясь показать свою бдительность.

Когда Государь Император изволил прибыть ко дворцу, некоторые из таковых офицеров вышли на крыльцо. У всех у них были на груди красные банты. Ни один из них, когда Государь Император проходил мимо, не отдал ему чести.

Однажды, не в силах, видимо, будучи преодолеть своего мещанского чувства показать “всю полноту своей власти”, некоторые из таких господ офицеров потребовали, чтобы им ежедневно показывали Августейших Особ, мотивируя это своё требование боязнью бегства Их. Напрасно боролся с ними полковник Кобылинский. После доклада ею о сём генералу Половцеву, сменившему к тому времени генерала Корнилова, было разрешено удовлетворить во избежание каких-либо эксцессов для Августейшей Семьи это требование в форме наименее для Неё тягостной: во время выхода Августейшей Семьи к завтраку. Офицер, кончавший караул, и офицер, вступавший в караул, должны были являться в столовую и приветствовать Государя Императора и Августейшую Семью. Так это и делалось. Но однажды, когда оба офицера явились и Государь, простившись с офицером, уходившим с караула, изволил протянуть руку его заместителю, желая поздороваться с ним, этот господин, отступив театрально шаг назад, не принял руки Государя. Страдая от скорби, Император подошёл к этому офицеру, взял его за плечи и сказал ему: “Голубчик, за что же?” Снова отступив шаг назад, офицер ответил Государю: “Я из народа. Когда народ протягивал Вам руку, Вы не приняли её. Теперь я не подам Вам руки”.

Особенно из господ офицеров этой группы выделялся один нерусского происхождения в чине прапорщика, выбранный в помощники Кобылинского Царскосельским “совдепом”. Грубый и нахальный, он всегда старался появляться в парке, когда туда выходила Августейшая Семья. Однажды, проходя мимо него, Государь Император сам, по своему обыкновению, приветствовавший не только офицеров, но и солдат, протянул ему руку. Он не принял руки Государя. Не ограничиваясь проявлением пассивного хулиганства, этот офицер и подстрекал, главным образом солдат, не отвечать на приветствия Государя, что они и проделывали. Видимо, эта личность отравляла минуты жизни всей Августейшей Семьи: о ней отмечает в весьма нелестных для неё выражениях в своём дневнике и Алексей Николаевич.

Фамилии всех таких господ офицеров известны следственной власти.

Справедливость требует, однако, отметить, что такими были, конечно, не все офицеры и не все солдаты. Были среди них и хорошие люди, но они, по условиям того времени, не решались обнаруживать своих чувств и противодействовать дурным поступкам других.

Первым комендантом дворца периода революции был штаб- ротмистр Коцебу. Он хорошо относился к Августейшей Семье, но он занимал эту должность недолго и скоро был заменён полковником Коровиченко.

Адвокат по профессии, г-н Коровиченко был близок с г-ном Керенским и г-ном Переверзевым по прежней их деятельности и был их креатурой на этом посту, когда г-н Керенский был уже “главой” правительства, а г-н Переверзев – министром юстиции в его составе.

Он не умел себя держать в высоком обществе, как человек плохо воспитанный, и вызывал у всех лиц Августейшей Семьи своими выходками чувство, видимо, брезгливости.

Его заменил на посту коменданта дворца полковник Кобы- линский, оставшийся также и комендантом гарнизона.

Чувство справедливости заставляет меня отметить в отношении Кобылинского, что этот благородный офицер не на словах, а на деле и до самого конца проявлял свою глубокую преданность Августейшей Семье, не один раз рискуя расплатиться за это своей жизнью. Умный и тактичный, он иногда с трудом выходил из всевозможных затруднительных положений, какие создавала тогда жизнь для Августейшей Семьи, отдавая Ей свои последние нервы. Все члены Августейшей Семьи питали к нему добрые чувства, а в особенности Алексей Николаевич, любивший Кобылинского.

Из лиц, занимавших в этот период царскосельского заключения ответственные в правительстве должности, во дворце бывали: генерал Корнилов, г-н Керенский и г-н Гучков.

Ввиду данных предварительного следствия судебный следователь с полным убеждением утверждает, что генерал Корнилов, бывавший в Царском в короткий промежуток времени, когда он занимал должность командующего Петроградским военным округом, проявлял полную корректность, внимание и должное уважение к Высоким Особам и не оставил в душе Их чувства неприязни.

Иначе вели себя и вызвали иное к себе отношение г-н Гучков и г-н Керенский. Г-н Гучков, посетивший дворец в первый раз вместе с Великим Князем Павлом Александровичем и генералом Корниловым, в скором времени явился туда вторично. Неизвестно для какой цели он был тогда во дворце. Его никто туда не вызывал, и он явился без всякого предупреждения, сопровождаемый своими “революционными” офицерами.

Когда г-н Гучков, сопровождаемый своими офицерами, проходил коридором дворца, один из них, в состоянии ярко выраженного опьянения, увидев стоящих на лестнице дворцовых служителей, остановился против них и злобно начал кричать им, сопровождая свои крики неприличными жестами пьяного человека:

“Вы – наши враги, мы – ваши враги. Вы здесь все продажные”. Этот офицер получил полный достоинства ответ со стороны одного из лакеев. Гучков же, бывший в расстоянии нескольких шагов от этого пьяного офицера, даже головы не повернул и сделал вид, что не замечает этого неприличного поступка.

Особливое внимание со стороны следственной власти уделено на предварительном следствии отношению к Августейшей Семье г-на Керенского.

Избегая в выводах и оценках, установленных в сём отношении на предварительном следствии фактов, каких бы то ни было субъективных штрихов, с полным убеждением судебный следователь признает в сём отношении следующее:

Много поработавший для расшатывания основных устоев старой власти, создававший в некоторых умах своими речами в Государственной Думе определенное общественное мнение, г-н Керенский шёл в жилище Государя Императора, неся в своей душе определенное убеждение судьи, уверенного в виновности Государя Императора и Государыни Императрицы пред Родиной. Тая в своей душе такие чувства, г-н Керенский в то же время умышленно старался подчеркнуть своё великодушие и своё благородство в форме ярко выраженной корректности.

Руководимый этим убеждением, г-н Керенский проявил его в двух направлениях:

Государь Император по возвращении своём в Царское был отделён от Семьи и находился на своей половине. По приказанию г-на Керенского г-н Коровиченко произвёл в бумагах Государя обыск и отобрал те, которые счёл нужным взять. Г-н Керенский, предпринимая подобные действия, надеялся найти в бумагах Государя доказательства Его и Государыни Императрицы измены Родине в смысле желания заключить мир с Германией.

В этом главным образом и заключалось убеждение г-на Керенского.

Отнюдь не желая прибегать в таком деле к каким-либо натяжкам в выводах, следственная власть готова признать, что г-н Керенский только ошибался, хотя подобные ошибки в его положении представляются всё же странными: опытный искусник- адвокат, всё время выдававший себя за страдальца по народной правде, г-н Керенский, как профессионал-юрист, не мог не знать, что всякое убеждение должно основываться на фактах. Он же поступил как раз наоборот: он сначала составил себе определенное убеждение, а потом постарался сыскать факты.

Фактов ему не пришлось найти, несмотря на все старания в этом направлении самого Керенского, Коровиченко и г-на Переверзева, занимавшего в то время пост министра юстиции. Мало того, в бумагах Государя Императора он не мог найти отражения Его личных свойств и черт как Монарха и как человека. Кроме того, он получил возможность иметь личное общение с Государем и Государыней и имел его. Он тогда понял всю вздорность своих необоснованных убеждений и круто переменил своё отношение к Августейшей Семье.

Все эти черты поведения г-на Керенского вполне осознавались Государем и Государыней. В душе Их Величеств было чувство гнева, когда Они увидели, в чём заключается сущность убеждения г-на Керенского и г-на Коровиченко.

По свойственной Им поистине Царственной выдержке Они не выдавали этого своего чувства. И только однажды Государь Император, не будучи в силах сдерживать Себя, проявил это чувство в лёгкой степени. Это было во время самого отобрания Его бумаг. Предъявляя свои бумаги, хранившиеся в особом ящике, Государь Император изволил объяснять г-ну Коровиченко, в каком порядке и какие именно бумаги хранятся у Него. При этом Он взял лежащее письмо, желая положить его в определенную группу. Увидев это, Коровиченко ухватился за это письмо и стал вырывать его из рук Государя со словами: “Нет, позвольте”. Государь слегка огневался, отдал письмо, махнул рукой и вышел из комнаты со словами: “Мне здесь нечего делать”.

Меняя своё отношение к Августейшей Семье, г-н Керенский с течением времени, видимо, думал, что и он стал пользоваться иным отношением к себе в глазах Государя и Государыни. Он ошибся и на этот раз: он не понимал, что пользовался в Их глазах презрением. Видимо, следует думать, что и поступки некоторых высокопоставленных лиц, от которых Августейшая Семья, кажется, могла бы ждать проявления чувств благодарности и преданности в Её положении, причиняли Ей огорчение.

Такими лицами были флигель-адъютант Нарышкин, флигель- адъютант Мордвинов, флигель-адъютант Саблин, герцог Лейх-тенбергский, командир Сводного Его Величества полка генерал-майор Рессин и командир Конвоя граф Граббе. Они проявили полное безразличие к судьбе Августейшей Семьи и определенно выраженное чувство страха иметь общение с Ней.

Отъезд Августейшей Семьи в г. Тобольск из Царского состоялся 1 августа 1917 года (по старому стилю). Причиной перевода Её из Царского в этот именно город послужило, видимо, желание правительства создать для пребывания Августейшей Семьи более покойные условия. В период ещё существования Временного правительства были попытки со стороны петроградского так называемого “совета рабочих депутатов” перевести Августейшую Семью в Петропавловскую крепость. К Кобылинскому являлся какой-то неизвестный человек, одетый в форму полковника и называвший себя Масловским. Он предъявил Кобылинскому требование от названного учреждения, подписанного г-ном Чхеидзе, коим этот Масловский уполномочивался взять Государя Императора из дворца и перевести Его в указанную крепость, и требовал исполнения этого требования, грозя пролитием крови. Получив должный отпор своим домогательствам, он удалился. Государственная разруха всё больше овладевала государством. Власть командующего петроградским военным округом из рук генерала с историческим именем уже перешла в руки поручика Кузьмина. Всё больше стало проникать к власти под влиянием тёмной и глубоко невежественной в государственном строительстве силы – русской столичной рабочей массы людей, проникнутых эгоистическими классовыми интересами и чуждых идеи Родины. Назревала борьба за власть.

К этому моменту протекло уже несколько месяцев со времени лишения свободы Государя Императора и Его Августейшей Семьи Временным Правительством. Попытки Керенского найти в бумагах Государя Императора хоть что-либо, Его компрометирующее, не привели ни к чему. Столь же безрезультатной оказалась и работа так называемой “чрезвычайной следственной комиссии” в этом направлении. Лица, входившие в состав правительства, сознавая это, понимали, что благополучию Августейшей Семьи, ни в чём не повинной перед Родиной и страдающей без вины за эту же Родину, грозят эксцессы этой предстоящей борьбы. Видимо, благое желание спасти благополучие Её и послужило причиной перевода Её из Царского.

В распоряжении следственной власти нет данных, которые бы позволяли определенно ответить на вопрос, почему именно выбор правительства пал на г. Тобольск. От всяких же произвольных толкований по этому поводу она воздерживается.

30 июля в Александровский дворец была доставлена икона Знамения Божией Матери и был отслужен молебен по случаю дня рождения Алексея Николаевича и напутственный. В ночь на 1 августа в 12 часов во дворец прибыл Керенский, собрал солдат, которые должны были сопровождать Августейшую Семью в Тобольск и быть там в составе караула, и держал к ним речь. Он говорил солдатам: “Вы несли охрану Царской Семьи здесь. Вы должны нести охрану и в Тобольске, куда переводится Царская Семья по постановлению Совета министров. Помните: лежачего не бьют. Держите себя вежливо, а не по-хулигански…”

После этого Керенский отправился во дворец, куда также прибыл Великий Князь Михаил Александрович. Он имел свидание в кабинете Государя с одним Государем в присутствии Керенского. Содержание Их беседы неизвестно следственной власти. Сама беседа длилась около 10 минут, причём Керенский, присутствуя в это время в кабинете Государя, отошёл в сторону, совершенно не вмешиваясь в неё.

Узнав о предстоящем отъезде Августейшей Семьи из Царского, рабочие депо Варшавского вокзала не выпускали нужные паровозы. Благодаря этому (по установившемуся тогда обыкновению в приёмах управления страной, кто-то из представителей власти ездил “уговаривать” рабочих подчиниться постановлению Совета министров), отъезд задержался и состоялся в 6 часов 10 минут утра.

Августейшая Семья отбыла в г. Тобольск в полном Её составе, Её сопровождали следующие лица:

    генерал-адъютант Илья Леонидович Татищев,
    Гофмаршал князь Василий Александрович Долгорукий*,
    доктор медицины Евгений Сергеевич Боткин,
    личная фрейлина графиня Анастасия Васильевна Гендрикова,
    гофлектрисса Екатерина Адольфовна Шнейдер,
    воспитатель Алексея Николаевича Пётр Андреевич Жильяр,
    няня при Детях Александра Александровна Теглева,
    её помощница Елизавета Николаевна Эрсберг,
    камер-юнгфера Мария Густавовна Тутельберг,
    комнатная девушка при Государыне Анна Степановна Демидова,
    камердинер Государя Терентий Иванович Чемодуров,
    его помощник Степан Макаров,
    камердинер Государыни Алексей Андреевич Волков,
    лакей Иван Дмитриевич Седнев,
    лакей Сергей Иванов Иванов**,
    лакей Тютин,
    лакей Алексей Трупп,
    лакей Григорий Солодухин,
    лакей Дормидонтов,
    лакей Киселёв,
    лакей Ермолай Гусев,
    воспитательница Гендриковой Викторина Владимировна Николаева,
    прислуга при Гендриковой Паулина Межанц,
    прислуги при Шнейдер Катя и
    Маша,
    служитель Михаил Карпов,
    дядька при Алексее Николаевиче Климентий Григорьевич Нагорный,
    официант Франц Журавский,
    кухонный служитель Сергей Михайлов,
    кухонный служитель Франц Пюрковский,
    кухонный служитель Терехов,
    писец Александр Кирпичников,
    парикмахер Алексей Николаевич Дмитриев,
    гардеробщик Ступель,
    повар Иван Михайлович Харитонов,
    повар Кокичев,
    повар Иван Верещагин,
    поварской ученик Леонид Седнев,
    заведующий погребом Рожков. Несколько позднее в г. Тобольск прибыли:
    воспитатель Алексея Николаевича Сидней Иванович Гиббс,
    доктор Владимир Николаевич Деревенко,
    личная фрейлина баронесса София Карловна Буксгевден,
    камер-юнгфера Магдалина Францевна Занотти,
    комнатная девушка Анна Павловна Романова,
    комнатная девушка Анна Яковлевна Уткина.

* Царскую Семью сопровождал гофмаршал кн. В.А. Долгоруков и был расстрелян в Екатеринбурге (опечатка в “Журнале Московской Патриархии”. См.: Н. Соколов “Убийство царской семьи”, СПб, 1998; П.Жильяр “Трагическая судьба Николая II и царской семьи”, М, 1992) (Примеч. составителя)

** Так в тексте Журнала Московской Патриархии (№6, 1996 г.).

На вокзал Августейшая Семья следовала в одном автомобиле под охраной драгун 3-го Прибалтийского полка.

Августейшая Семья и следовавшие с Ней лица ехали двумя поездами. В первом поезде помещались Августейшая Семья, свита, часть прислуги и рота 1 -го полка; во втором поезде – остальная прислуга и роты 2-го и 4-го полков; багаж был распределен в обоих поездах.

С Августейшей Семьей следовали: командированный от правительства член государственной думы Вершинин и инженер Макаров и командированный Керенским прапорщик Ефимов, на которого Керенским была возложена специальная миссия – проводить Августейшую Семью до Тобольска и сделать о сём доклад Царскосельскому “совдепу”. Кроме того, в поезде ехал также инженер Эрдели.

В первом вагоне международного общества первого поезда, удобном, следовали: Государь Император (в отдельном купе). Государыня Императрица (в отдельном купе), Великие Княжны (в отдельном купе), Алексей Николаевич с Нагорным (в отдельном купе), Демидова, Теглева, Эрсберг, Чемодуров и Волков.

Во втором вагоне ехали: Татищев, Долгоруков, Боткин, Шнейдер с прислугой, Жильяр и Гендрикова с прислугой; в третьем вагоне помещались лица, командированные правительством, и офицерские чины; в четвертом помещалась столовая, где обедала Августейшая Семья, кроме Государыни и Алексея Николаевича, обедавших в купе Государыни; в остальных вагонах ехали солдаты.

Самая поездка протекала в удобных условиях и без особых инцидентов. Поезда останавливались на малых станциях. Иногда делались остановки в поле. Августейшая Семья выходила из вагона и прогуливалась, а поезд тихо следовал за Ней.

Только на одной станции, видимо Званке, рабочие не желали пропускать поезда, но инцидент благополучно разрешился.

Со станции Тюмень Августейшая Семья следовала на пароходе “Русь”. С Ней на этом пароходе ехали все лица, следовавшие в одном с ней поезде. Все остальные ехали на пароходе “Кормилец”.

В г. Тобольск Они прибыли в 4 часа дня 6 августа (по старому стилю). Дом, отведённый для Августейшей Семьи, был не готов к Её приезду, и Она до 13 августа проживала на пароходе.

13 августа Августейшая Семья перешла в отведённый для Неё дом. Для Государыни Императрицы был подан приличный экипаж на резиновом ходу, в коем Она и изволила отбыть в дом вместе с Татьяной Николаевной.

Государь Император, Алексей Николаевич, Ольга Николаевна, Мария Николаевна и Анастасия Николаевна следовали пешком.

Этот дом, где пребывала в заключении Августейшая Семья, находился на улице под названием “улица свободы”; в нём раньше проживал тобольский губернатор. Этот дом – каменный, в два этажа.

Размещение произошло следующим образом. Вход в нижний этаж дома ведёт в переднюю, откуда идёт коридор, разделяющий нижний этаж дома на две половины. Первая комната из передней на правой стороне – занималась дежурным офицером, рядом с этой комнатой находилась комната Демидовой, рядом с ней – комната, в которой занимались Дети, а рядом с этой комнатой – Царская столовая; с левой стороны коридора против комнаты дежурного офицера находилась комната Чемодурова, рядом с ней – буфетная, за буфетной шли две комнаты, в которых помещались Теглева, Эрсберг и Тутельберг.

Над комнатой Чемодурова шла в верхний этаж лестница. Она прямо вела в угловую комнату, в которой был кабинет Императора; рядом с Его кабинетом был зал, причём в зал можно было попасть и из кабинета, и из передней верхнего этажа, в которую вела парадная лестница; из зала одна дверь выходила в коридор, деливший верхний этаж на две половины: первая комната с правой стороны, если идти от зала, была гостиной, рядом с ней – спальня Государя и Государыни; рядом с передней – шкафная комната, рядом с ней против гостиной и спальни Государя и Государыни – комната Алексея Николаевича; дальше шли уборная и ванная. Все остальные лица свиты помещались в другом доме Корнилова, находившемся в близком соседстве с этим домом.

Но впоследствии баронесса Буксгевден была выселена из корниловского дома, а Занотти, Романова и Уткина совсем не были допущены в дом Корнилова.

Распорядок дня в г. Тобольске был таков. Утренний чай подавался обыкновенно в 8 часов 45 минут. Государь имел обыкновение пить утренний чай у Себя в кабинете вместе с Ольгой Николаевной. Алексей Николаевич с остальными Сестрами пили его в общей столовой. Государыня кушала кофе в постели.

После утреннего чая Государь обыкновенно до 11 часов работал у Себя в кабинете, а после 11 шёл на воздух, где обыкновенно занимался физическим трудом: чаще всего Он пилил дрова. Его главным образом стараниями была выстроена площадка над оранжереей и лестница, ведущая на эту площадку. Они любили посидеть на этой площадке, обращенной к солнцу.

Дети после чая занимались до 11 часов уроками. С 11 до 12 часов был свободный час. В 12 часов Детям в Их комнату подавались бутерброды. Сюда входил и Государь и закусывал с Детьми. После 12 до 1 часа Дети снова занимались уроками. В 1 час подавался завтрак. После чая Государь иногда преподавал Алексею Николаевичу историю.

В 5 часов подавался, чаще всего в кабинете Государя, чай. После чая Государь чаще всего читал у Себя в кабинете. Алексей Николаевич занимался играми с гг. Шнейдер, Долгоруковым, Гиббсом и Жильяром; его любимой игрой в это время было “тише едешь, дальше будешь”. От 6 до 7 с Алексеем Николаевичем занимались или Жильяр, или Гиббс. Княжны в это время и Алексей Николаевич от 7 до 8 часов готовили уроки. В 8 часов подавался обед. После обеда Семья собиралась обыкновенно вместе, куда также приходили и лица свиты. Занимались беседой, играми. Иногда Государь читал что-либо вслух.

Алексей Николаевич скоро после обеда ложился спать. В 11 часов в гостиной подавался чай, после которого расходились спать.

Государыня вставала позднее других. Она также просыпалась рано, но иногда оставляла свою комнату только к завтраку. В эти часы Она иногда занималась с Детьми или же занималась рукоделиями: вышивала или рисовала. Когда Она оставалась одна в доме, Она иногда играла на пианино. Гулять Она выходила редко. Чаще всего Государыня и обедала у себя в комнате вместе с Алексеем Николаевичем. Она жаловалась на плохое состояние своего сердца и избегала ходить по лестнице в столовую, помещавшуюся в нижнем этаже дома.

За обедом, если обедала Императрица, размещались следующим образом: посередине стола садился Государь, против Государя – Государыня. Справа от Государя – Гендрикова, рядом с ней Мария Николаевна. Слева от Государя – Шнейдер, а рядом с ней – Долгоруков. Справа от Императрицы – Алексей Николаевич, рядом с Ним – Ольга Николаевна. Слева от Императрицы – Татищев, рядом с ним – Татьяна Николаевна. На углу стола сидел г. Жильяр, а против него – Гиббс и Анастасия Николаевна. Если же Государыня обедала у Себя, Её место занимала Ольга Николаевна.

Доктор Боткин делил себя между Августейшей Семьей и своей семьей. Он обедал всегда с Августейшей Семьей и сидел с Ольгой Николаевной и Алексеем Николаевичем. По праздничным дням приглашался к обеду доктор Деревенко и его сын гимназистик Коля.

Обед для Августейшей Семьи готовил повар Харитонов.

Стол был хороший. За завтраком подавалось: суп, мясо, рыба, сладкое и кофе. Обед состоял из таких же блюд, но подавались ещё фрукты, если их можно было достать.

Занятия с Детьми вели следующие лица: Государь преподавал Алексею Николаевичу историю. Государыня преподавала Детям Богословие и немецкий язык Татьяне Николаевне. Математику всем Детям и русский язык Алексею Николаевичу, Марии Николаевне и Анастасии Николаевне преподавала Клавдия Михайловна Битнер (прибыла в Тобольск позднее), Гендрикова занималась по истории с Татьяной Николаевной, Жильяр преподавал Детям французский язык, Гиббс – английский.

Жизнь проходила в Тобольске спокойно, ровно, без всяких неприятных инцидентов. Было только скучно. Чтобы скрасить Детям жизнь, ставились иног да домашние пьесы на французском и английском языках, в которых принимали участие Дети. Население хорошо относилось к Августейшей Семье, если проходившая мимо дома публика видела в окнах кого-либо из Августейшей Семьи, всегда приветствовала Её, а некоторые осеняли крестным знамением. Некоторые лица присылали приношения, преимущественно из провизии. Присылал всё возможное местный монастырь.

Жизнь в Тобольске первые месяцы была спокойнее и несколько свободнее, чем в Царском. Августейшая Семья посещала здесь церковь, чего Она была лишена в Царском и о чём в особенности страдала Императрица.

Всенощные богослужения совершались и в Тобольске на дому. Литургия (ранняя) служилась для Августейшей Семьи в церкви Благовещения.

Богослужение совершал священник о. Васильев.

Но такая жизнь продолжалась в Тобольске недолго: до того времени, пока власть была в руках полковника Кобылинского.

В сентябре месяце в Тобольск прибыл комиссар от правительства Панкратов и его помощник Никольский. Оба они были партийные эсеры, причём Панкратов за политическое преступление сидел 15 лет в Шлиссельбургской крепости, а затем 27 лет провёл в ссылке в Якутской области, в этой же области отбывал ссылку и Никольский.

Справедливость требует отметить, что лично Панкратов был человек мягкой души, добрый. Он не делал зла Августейшей Семье. Никольский был человек грубый и глупый. Он позволял себе кричать на Алексея Николаевича, оскорбительно обращаться с Ним. Он же, когда для Августейшей Семьи было прислано из Царского с разрешения правительства целебное вино “сен- рафаэль”, увидев вино, всё перебил его собственноручно.

Однако, каковы бы ни были личные, индивидуальные свойства Г.Панкратова и его отношение, как облечённого властью лица, к заключённой Августейшей Семье, не подлежит сомнению, что момент его появления в Тобольске был тем начальным моментом, с которого стало ухудшаться положение Августейших Особ.

Панкратов – типичный эсер. Его миниатюрный ум не видел жизни вне программы своей партии, и он, получив власть над солдатами, стал усерднейшим образом работать над ними, чтобы всех их превратить в правоверных эсеров. Солдаты слушали проповеди этого заядлого эсера, переваривали их по-своему и становились… большевиками. Всё больше понижался их моральный уровень. Всё слабее и слабее становилась власть над ними полковника Кобылинского. Таким образом, значение для Тобольска гг. Панкратова и Никольского заключалось в том, что эти люди быстро и энергично разложили солдат.

Их разложение отражалось на благополучии Августейшей Семьи. Жизнь Её была скучная, однообразная. Это было затворничество, заключение. Семья никуда не могла выходить, кроме церкви. Это был единственный способ общения с внешним миром, так как никто из народа не допускался в церковь, когда там молилась Августейшая Семья. Они, конечно, страдали в душе своей. В частности, Государь Император тосковал об охоте и неоднократно выражал свою грусть по этому поводу. Та же нотка грусти была и в глубине души Государыни Императрицы, сознававшей себя “узницей”, как Её Величеству угодно было Самой называть Себя.

Для Государя Императора, воспитанного на привычке к физическому труду, для Августейших Детей единственным местом физической работы и физических развлечений был двор, где Государь Император при участии Великих Княжон Ольги Николаевны, Татьяны Николаевны и Марии Николаевны пилил дрова.

Дети пользовались качелями, а когда установилась зима, Они построили ледяную гору. Кроме этих удовольствий, никаких иных не было.

На эту сторону жизни Августейшей Семьи и проводилось внимание солдат, когда они получили надлежащее воспитание у Панкратова и Никольского.

Зная, что качелями пользуются Великие Княжны, они стали позволять себе делать на доске качелей неприличные надписи.

Увидев однажды на ледяной горе Государя Императора и Государыню Императрицу, они ночью уничтожили гору.

Решив на специальном митинге, чтобы Государь Император снял с Себя погоны, они предъявили это требование Кобылинскому в очень грубой форме и, потеряв последние остатки стыда и совести, осмелились грозить Императору насилием, если Он не подчинится их требованию.

Не зная, к чему бы им ещё придраться, они, без всякого видимого повода, переселили всех лиц, проживавших в доме Корнилова в губернаторский дом, преследуя, видимо, цель ухудшить положение Августейшей Семьи, сделать Её покои более тесными и неудобными, и самочинно перевели лиц свиты и прислугу на положение арестованных.

Наконец, они отняли и то, что для Августейшей Семьи в Её страданиях было самым дорогим: они запретили Ей посещать церковь. В этом, следует признать, был повинен также и местный священник о. Васильев, игравший вообще какую-то странную роль. На первый день Рождества Христова о. Васильев приказал диакону возгласить многолетие Государю Императору по старой форме, что диаконом и было исполнено.

Солдаты воспользовались этим обстоятельством и лишили Августейшую Семью возможности посещать храм. Мало того, они постановили, чтобы и домашние богослужения совершались не иначе, как под надзором их выборных, что и делалось в действительности.

Таким образом, то, с чем так долго и успешно боролся полковник Кобылинский, свершилось: солдаты пробрались в самые покои Августейшей Семьи.

Однажды, когда священник, совершая домашнее богослужение, поминал святых и упомянул имя святой царицы Александры, солдаты снова устроили скандал, не поняв, по своему невежеству, смысл молитвы священника.

Жизнь в Тобольске, довольно сносная в первые месяцы пребывания здесь Августейшей Семьи, становилась постепенно всё хуже и хуже. Первыми по времени причинами этого были действия, как указано выше, самих местных правительственных агентов. Г. Панкратов, развративший солдат, видел плоды своей работы и сам же вкусил от них: большой трус, он боялся сам же солдат и был впоследствии изгнан ими вместе с Никольским.

Однако не одни только правительственные агенты повинны в страданиях Августейшей Семьи этого периода Её заключения. В этом повинно и само правительство, и прежде всего его глава – г. Керенский.

Выше приводились слова его, обращённые к солдатам перед отъездом Августейшей Семьи из Царского. Он тогда наобещал солдатам всяких милостей и в денежном, и вещевом довольствии. Он даже говорил Кобылинскому: “Не забывайте, что это – бывший Император. Его Семья ни в чём не должна нуждаться”. Но сам же первый он забыл о Ней. Из Петрограда не присылались денежные пополнения ни для солдат, ни для содержания Августейшей Семьи. Следственная власть отмечает это обстоятельство:

Государь Император и Его Августейшая Семья нуждались в средствах.

Дело стало доходить до того в этом отношении, что повар Харитонов докладывал Кобылинскому, что больше “не варят” и “в кредит отпускать скоро не будут”. Свершилось позорнейшее для чести Русского народа событие: полковник Кобылинский ходил по городу Тобольску и выпрашивал у частных лиц деньги на содержание Августейшей Семьи. Ему дал их один из купцов под векселя за его, Кобылинского, Татищева и Долгорукова подписями.

К великому бесчестию всех буржуазно-интеллигентных слоев Русского общества, столь легко отказывавшегося от святых исторических идеалов, я не могу в этой части моего доклада не отметить, что в моих руках имеются акты, коими установлено с непреложностью:

1) что 31 октября 1917 года, уже нуждаясь в средствах, Государь Император жертвовал от Себя и от Августейшей Семьи деньги на нужды фронта;

2) что 3 ноября (через два дня) до сведения Ростовцева было доведено князем Долгоруким* о неимении у Августейшей Семьи средств заплатить за портрет Великой Княжны Татьяны Николаевны, заказанный ранее.

В это время, в одну из минут душевного отчаяния, полковник Кобылинский явился к Государю и доложил Ему, что он боится, что благодаря потере им власти над солдатами он не может быть более полезным для Государя и просил отпустить его. Государь Император обнял Кобылинского. На глазах Его навернулись слезы, и Он сказал: “…Вы видите, что мы всё терпим. Надо и вам потерпеть”.

Временное правительство пало. Новая власть известила по телеграфу Кобылинского, что “у народа” нет средств содержать Царскую Семью. Отныне Она должна существовать на свои личные средства. Ей дается лишь квартира и солдатский паек. Августейшая Семья принуждена была изменить уклад своей жизни. Были уволены 10 человек из служащих. Со стола Августейшей Семьи исчезли сливки, масло, кофе, сладкое. Сахара отпускалось полфунта на человека в месяц.

* Так в тексте журнала. Следует читать: Долгоруковым (Примеч. составителя)

Был заключён позорнейший Брестский договор.

Как ни владел Собой Государь Император, однако Он иногда не мог скрыть Своих тяжёлых душевных страданий. Происшедшую в Его Величестве перемену со времени заключения этого договора окружающие Его ясно видели. Как свидетельствует одно из таких лиц, Государь Император был подавлен этим договором как тяжёлым горем. В это время Его душа была столь преисполнена скорби за Родину, за Её честь, что Он, выдержаннейший из людей, искал общения с другими лицами, чтобы вылить горе Своей души. Государь Император изволил удостаивать в это время одно из лиц Своими беседами и изволил делиться с этим лицом своими мыслями. Государь называл Брестский договор “изменой России и союзникам” и смотрел на него как на позорнейший для чести Родины акт. В резких выражениях Император изволил резко отзываться в это время о Гучкове и Керенском за всё великое зло, содеянное ими для Родины и изволил при этом гневно говорить по их адресу: “И они смели подозревать Её Величество в измене. Кто же на самом деле изменник?”

После изгнания солдатами комиссаров Панкратова и Никольского прибыл в Тобольск новый, уже большевистский комиссар Дуцман. Он ничем себя не проявлял и не вмешивался в жизнь Августейшей Семьи.

30 марта Алексей Николаевич тяжко заболел. С ним повторился такой же случай, что и в Спале в 1912 году, но болезнь приняла ввиду отсутствия медицинских средств более серьезный характер: у Него отнялись обе ноги и самый болезненный процесс протекал весьма бурно, причиняя ему большие мучения.

3 апреля прибыл новый “чрезвычайный” комиссар – Яковлев. Он прибыл в корниловский дом не один, а с целым штатом своих людей, среди которых был даже специальный телеграфист. Яковлев предъявил полковнику Кобылинскому свои “чрезвычайные” полномочия. Они были выданы ему председателем “ЦИК’а” Ян- келем Свердловым. В них была определенная санкция – немедленный расстрел на месте за невыполнение требования Яковлева.

Сущность же полномочий Яковлева в бумаге не указывалась.

Яковлев несколько раз был в доме, будучи принят Их Величествами. Его посещения имели одну определенную цель, хотя сам он упорно хранил молчание и не высказывался о цели своего прибытия: он проверял, действительно ли болен Алексей Николаевич. Убедившись в Его болезни, он отправился на телеграф и говорил через своего телеграфиста по прямому проводу со Свердловым. Это было 11 апреля по старому стилю.

В этот же день он объявил Кобылинскому, что он должен увезти Государя Императора и потребовал от Кобылинского, чтобы 12 апреля он был принят Государем.

12 апреля в 2 с половиной часа дня Яковлев явился в дом и сказал камердинеру Волкову, что он желает говорить с Одним Государем наедине.

Волков доложил Государю об этом, причём при этом докладе Волкова присутствовала и Императрица.

Она не подчинилась требованию Яковлева и, войдя в зал вместе с Государем, в резкой форме заявила Яковлеву, что Она непременно будет присутствовать при разговоре его с Государем.

Яковлев уступил настойчивому требованию Государыни.

Держал себя Яковлев с Их Величествами вежливо, раскланиваясь с Ними, не позволял себе никаких грубостей. Он в категорической форме заявил Государю, что он на следующий день ранним утром увезёт Государя из Тобольска, причём он уверял Его Величество, что за Его неприкосновенность он, Яковлев, сам отвечает своей головой.

Государь ответил Яковлеву, что Он никуда не поедет. Тогда Яковлев сказал Государю, что, если Государь откажется ехать с ним, он должен будет поступить двояко: или сложить свои полномочия, и тогда “могут прислать менее гуманного человека”, или же употребить силу. Государь не ответил на это Яковлеву. Хотя Яковлев и не указывая, куда именно и для какой цели он увозит Государя Императора, однако он сам всем своим поведением дал очень много неопровержимых доказательств того, что этим местом должна быть Москва.

Государю Императору и Государыне Императрице не были в тот момент известны эти факты, но тем не менее Их Величества были единодушны в оценке этих фактов и полагали, что Государя Яковлев повезет именно в Москву.

В этот день в жизни Государыни Императрицы и произошло событие, для оценки которого отмечены выше два факта, имевшие место в Царском Селе.

После ухода Яковлева Государь вышел гулять. Государыня Императрица была у себя в будуаре с Татьяной Николаевной. Она позвала к Себе одно из наиболее любимых Ею лиц. В этот момент Она переносила невозможные моральные страдания.

Государыня почти потеряла самообладание. Она почти бегала по комнате, страшно рыдала и ломала Свои руки. Многие из бывших около Августейшей Семьи лиц, которые знали Императрицу в продолжение многих лет, все единодушны в оценке того, что никогда ранее, даже в Спаде в 1912 году и позднее, во время мучительных приступов болезни столь горячо любимого Сына, Императрица так не страдала, как в этот день, 12 апреля.

Нельзя и сравнить Её состояние в этот день с Её состоянием в дни революции при отречении Государя Императора и 8 марта, в день приезда во дворец генерала Корнилова.

Сопоставляя многие факты в этой области, установленные на предварительном следствии, с мыслями, которыми в этот день угодно было поделиться по поводу слов Яковлева Государю Императору и Государыне Императрице с некоторыми из лиц, следственная власть констатирует, что цель увоза Государя Императора в Москву Его Величество видел в намерении принудить Его изменить Родине и союзникам: взяв снова власть, заключить договор с немцами. Именно так Его Величеству угодно было объяснить цель приезда Яковлева, причём Государю Императору угодно было сказать по этому следующее: “Пусть Мне лучше отрубят правую руку, но Я не сделаю этого”.

Именно так же смотрела на этот вопрос и Государыня Императрица. Этим и объяснилось Её вышеуказанное тяжёлое душевное состояние: Она не знала, что Ей делать: оставаться около больного Сына или же оставить Его и быть с Императором. Государыня высказывала определенные при этом мысли: “…они хотят отделить Его от Семьи, чтобы попробовать заставить Его подписать гадкую вещь под страхом опасности для жизни всех своих, которых он оставит в Тобольске, как это было во время отречения во Пскове”.

Душевная борьба Императрицы продолжалась час. В мучительной борьбе Она решила ехать вместе с Императором. В это время Государь возвратился с прогулки. Она пошла Ему навстречу и сказала: “Я поеду с тобой. Тебя одного не пущу”. Государь сказал Государыне: “Воля твоя”.

13 апреля в 3 часа утра к подъезду дома были поданы экипажи. Это были простые сибирские тележки-плетенки. Одна была запряжена тройкой лошадей, все остальные – парой. Ничего не было положено на дне этих тележек – никакого сиденья.

Достали соломы и положили на дно тележек. В одну из них поверх соломы положили матрас. В этом экипаже поместилась Государыня Императрица с Великой Княжной Марией Николаевной. Государыня хотела, чтобы Государь ехал с Ней и Марией Николаевной, но Яковлев категорически воспротивился этому и сел с Государем в другой экипаж сам. Отъезд состоялся в 4 часа утра. Вместе с Августейшими Особами из Тобольска отбыли: Долгоруков, Боткин, Чемодуров, Седнев Иван и Демидова.

Уныние и грусть воцарились в доме после отъезда Августейших Особ. В особенности убивалась Ольга Николаевна, сильно плакавшая как бы в предчувствии недоброго.

Яковлев страшно гнал во всю дорогу, являя определённую боязнь, что местные большевики остановят его. Дорога была очень тяжёлая. Была весенняя распутица. В некоторых местах пришлось идти пешком. 15 апреля в 9 часов вечера он был уже в Тюмени. По прибытии на станцию Тюмень он сел в поезд и повёз Августейших Особ по направлению к Екатеринбургу. Но вёз он их определённо не в Екатеринбург. На одной из промежуточных станций между Тюменью и Екатеринбургом он известил, что екатеринбургские большевики решили не пропускать поезд дальше и задержать Августейших Особ в Екатеринбурге. Узнав об этом, он повернул обратно в Тюмень. Отсюда он отправился в Омск, думая ехать через Челябинск-Уфу. Но под самым Омском поезд был остановлен омскими большевиками, получившими предупреждение от екатеринбургских. Тогда он отправился в Омск, переговорил по прямому проводу с Москвой, видимо с тем же Свердловым, и, очевидно, получил от него какие-то инструкции. Снова он поехал на Екатеринбург через Тюмень. В Екатеринбурге он делал всё возможное, чтобы прорваться далее, но попытка его не удалась, и Августейшие Особы были оставлены в Екатеринбурге.

Это произошло 17 апреля (по старому стилю).

Августейшие Дети были извещены об этом 20 апреля по телеграфу. Известие это вызвало всеобщее удивление.

26 апреля в дом явился председатель тобольского “совдепа” матрос Хохряков и стал торопить Детей с отъездом. Ехать в то время было ещё нельзя, так как Алексей Николаевич не совсем ещё поправился.

Спустя несколько дней в доме появилось другое лицо, бывшее начальником особого отряда, который должен был сопровождать Детей. Это лицо носило фамилию Родионов и было членом Уральского так называемого “областного совдепа”. На всех лиц этот человек производил впечатление бывшего жандарма. Его опознали два лица: баронесса Буксгевден, признавшая в нём одного из жандармов, проверявших однажды в Вержболове паспорта, и Татищев, видевший его в Берлине в Русском посольстве. Татищев сказал об этом Родионову. Родионов также признал это обстоятельство и уклонился от дальнейших объяснений.

Обращение этих людей с Детьми и некоторыми лицами из прислуги, наиболее преданными Августейшей Семье, было плохое. Родионов запретил Великим Княжнам запирать дверь Их комнаты на ночь, объявив Им, что он имеет право входить в Их комнату в любое время дня и ночи. Он перерыл все вещи в доме, даже на престоле их домовой церкви. Он обыскивал в очень грубой форме даже монахинь при богослужении и вызывал слезы Татьяны Николаевны своими грубыми мерами.

В этой части своего доклада следственная власть считает необходимым отметить следующее. До отъезда Детей из Тобольска из Екатеринбурга было получено письмо от Анны Степановны Демидовой. По существу, это было письмо, исходившее от Государыни. В осторожных выражениях в этом письме Государыня давала понять, что в Их вещах, когда Они прибыли в Екатеринбург, был произведен обыск, и делала указания, как надлежит поступить с драгоценностями, условно называя их “лекарствами”. При отъезде из Тобольска с ними и было поступлено таким образом. Некоторые из них были положены в вате между двумя лифчиками, сшитыми затем вместе в один. Таких лифчиков было три, и их надели на себя Великие Княжны Ольга Николаевна, Татьяна Николаевна и Анастасия Николаевна. Кроме того, с синих костюмов Княжон из шевиота были сняты пуговицы и вместо них были пришиты наиболее крупные камни, обернутые в вату и обшитые затем черным шелком под видом пуговиц. Часть, наконец, драгоценностей были зашиты в шляпы Княжон. Жемчужные нити Ольга Николаевна надела на шею.

7 мая (по старому стилю) в 11 часов утра состоялся отъезд Детей из г.Тобольска на том же пароходе “Русь”. Родионов и здесь не менял своего обращения. Он запретил Великим Княжнам запирать дверь Их каюты. Каюту же Алексея Николаевича, в которой находился с Ним ещё Нагорный, он запер снаружи висячим замком.

9 мая состоялось прибытие Детей в Тюмень. В тот же день Они отбыли в поезде в Екатеринбург. Сюда они прибыли 10 мая в 2 часа утра. Около 9 часов Дети были перевезены из вагона в дом Ипатьева, где находились Государь, Государыня и Мария Николаевна.

Шёл мелкий весенний дождик, когда Дети выходили из вагона. С Ними обращались грубо. Они сами должны были нести свои вещи. Когда Татьяне Николаевне было не под силу нести один из саквояжей, Нагорный подошёл к Ней и хотел Ей помочь в этом, его грубо оттолкнули.

Все лица, сопровождавшие Государя, Государыню и Марию Николаевну, были допущены с Ними в дом Ипатьева, кроме Долгорукова. Он был 17 апреля с вокзала отправлен в тюрьму.

С Детьми были пропущены в дом мальчик Леонид Седнев, повар Харитонов и лакей Трупп. Но в тот же день из дома были взяты Чемодуров и Иван Седнев и также отправлены в тюрьму.

Из вагона же были взяты Татищев, Гендрикова, Шнейдер, камердинер Волков и Нагорный и отправлены в тюрьму.

Дом Ипатьева, где имела в Екатеринбурге пребывание Августейшая Семья, находился на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка. Против него находится площадь и церковь Вознесения.

Это дом каменный, в два этажа, причем нижний – подвальный.

Августейшая Семья была помещена в верхнем этаже, причём в одной комнате помещались Государь, Государыня и Алексей Николаевич; в соседней комнате помещались Великие Княжны. Кроме этих комнат, Августейшая Семья пользовалась столовой. В остальных комнатах: в зале и гостиной (одна комната, перегороженная лишь аркой) – помещались Боткин и Чемодуров, в одной комнате Демидова, в последней комнате и в кухне помещались Леонид Седнев, Харитонов и Трупп.

При доме имелся маленький, скудный растительностью садик, в который выходила из столовой терраса.

Самый дом был обнесён двумя заборами, из коих один закрывал дом, кроме парадного крыльца, и проходил под самыми окнами, а другой, на некотором расстоянии от первого, закрывал весь дом вместе с воротами.

Обнесённый этими заборами дом имел совершенный вид тюрьмы.

Охрана красноармейцев состояла из русских рабочих местных фабрик и заводов. Первым комиссаром дома, носившего название “дом особого назначения”, был русский рабочий Александр Авдеев; его помощник был также русский рабочий Александр Мошкин.

Посты были наружные и внутри дома, причём один пост был в вестибюле дома около парадной двери, ведущей с парадной лестницы в комнаты верхнего этажа, а другой был около уборной.

Период Екатеринбургского заключения Августейшей Семьи был полон страданий. Это был сплошной крест.

Комиссар Авдеев, его помощник и ещё несколько человек находились всё время в верхнем этаже дома, где они занимали одну из комнат, а команда охраны – в нижнем этаже. Это были грубые и пьяные люди. Они входили когда им было угодно в комнаты Августейшей Семьи и вели себя отвратительно, отравляя жизнь Семьи. Они позволяли себе входить в столовую, когда обедала Августейшая Семья, лезть своими ложками в общую миску с супом, и иногда дерзость их доходила до такой степени, что они как бы неумышленно задевали своими локтями лицо Императора или же, становясь сзади стула Императрицы, наваливались на стул, задевая Государыню.

Сначала пищу для Августейшей Семьи доставляли из так называемой “советской столовой” в готовом виде, и её только разогревал повар Харитонов. Она состояла из супа и мяса, преимущественно котлет. Впоследствии разрешено было готовить дома. Императрица, не употреблявшая мясной пищи, питалась преимущественно макаронами.

Обед происходил за общим столом, причём вместе с Августейшими Особами по распоряжению Самого Императора обедала и прислуга. Кроме простой клеёнки, стол не покрывался более ничем. Ложки для всех были деревянные: часто не хватало ни ложек, ни ножей, ни вилок.

Безобразные пьяные песни с тенденциозным подбором неслись часто по дому. Происходило расхищение Царских вещей.

Уборная была одна в доме, и ею пользовались все.

Выходить можно было только в сад, но нельзя было заниматься физическим трудом.

Государыня, сильно вообще постаревшая к этому времени, чувствовала Себя нездоровой. Алексей Николаевич всё время болел и лежал в постели, не будучи в состоянии ходить. Его выносил на прогулки обыкновенно Сам Государь.

Государь и Государыня как бы застыли в Своем Царственном…
…и безропотно выносить все эти ужасные муки.

Иногда из комнат Августейшей Семьи раздавались духовные песнопения, преимущественно Херувимские песни: пели Государыня и Княжны.

Господу угодно было в неисповедимых путях Своих прервать жизнь Святых Царственных Страдальцев в ночь на 4 июля 1918 года (по старому стилю). В эту ужасную ночь погибла Вся Августейшая Семья.

Её погибель сопровождалась такими обстоятельствами.

21 июня областным советом были смещены комиссар Авдеев и его помощник Мошкин. Вместо русского рабочего Авдеева комиссаром был назначен еврей Янкель Хаимович Юровский, а помощником его – русский рабочий Никулин.

Политический преступник в прошлом, Янкель Юровский был одно время в Германии и умел говорить по-немецки. Это был злобный и деспотичный по характеру человек.

Он ещё ухудшил положение Августейшей Семьи, в чём только можно было это сделать, и произвёл с первого же дня своего прихода в дом следующее изменение: до Юровского охрана, состоявшая из русских рабочих-красноармейцев, помещалась в нижнем этаже дома, неся охрану и внешних и внутренних постов. Юровский в первый же день перевёл эту русскую охрану в другой дом вблизи дома Ипатьева, а в нижнем этаже дома поселил 10 “своих” людей, приведённых им из чрезвычайной следственной комиссии, которые только и стали нести охрану внутри дома. Это были палачи при комиссии. Имена некоторых из них известны следственной власти, причём следственная власть в силу некоторых данных, установленных на предварительном следствии, убеждена, что большинство из этих десяти человек были немецкие пленные.

Только одно лицо из русских красноармейцев было близко к Юровскому и пользовалось его доверием. Это был начальник над красноармейцами… …Павел Медведев.

2 июля Юровский приказал Медведеву увести из дома Ипатьева в соседний дом, где помещалась русская охрана, мальчика Леонида Седнева, что и было сделано…

…чера Юровский приказал Медведеву собрать в команде все 12 револьверов системы “наган” и доставить ему. Когда Медведев выполнил это, Юровский сказал ему, что ночью будет расстреляно всё “Царское Семейство”, и велел предупредить об этом красноармейцев, но несколько позднее, что и было выполнено Медведевым около 10 часов вечера.

Около 12 часов ночи, когда Августейшая Семья уже спала, сам Юровский разбудил Её и потребовал под определенным предлогом, чтобы Августейшая Семья и все, кто был с ней, сошли в нижний этаж.

Августейшая Семья встала, умылась, оделась и сошла вниз.

Алексея Николаевича нёс на руках Государь Император.

Следственная власть убеждена, что предлог, под которым Юровский заманил Августейшую Семью в нижний этаж дома, состоял в необходимости якобы отъезда из Екатеринбурга.

Поэтому Августейшая Семья была в верхних платьях.

С Собой Они несли подушки, а Демидова несла две подушки. Спустившись по лестнице верхнего этажа во двор, Августейшая Семья вошла со двора в комнаты нижнего этажа и, пройдя их все, пошла по указанию Юровского в отдаленную комнату, имевшую одно окно с железной решеткой совершенно подвального характера.

Полагая, видимо, что предстоит отъезд, в ожидании прибытия экипажей Августейшая Семья попросила стулья.

Было подано три стула…

…наты сели Государь Император и Алексей Николаевич.

Рядом с Ним стоял Боткин.

Сзади Них у самой стены стояли Государыня Императрица и с Нею три Княжны.

Справа от Них стояли Харитонов и Трупп.

Слева – Демидова, а дальше за ней одна из Княжон.

Как только произошло это размещение, в комнату, где уже были Юровский, его помощник Никулин и Медведев, вошли упомянутые выше 10 человек, приведенных Юровским в дом.

Все они были вооружены револьверами.

Юровский сказал несколько слов, обращаясь к Государю, и первый же выстрелил в Государя.

Тут же раздались залпы злодеев, и все Они пали мёртвыми.

Смерть всех была моментальной, кроме Алексея Николаевича и одной из Княжон, видимо, Анастасии Николаевны.

Алексея Николаевича Янкель Юровский добил из револьвера, Анастасию Николаевну – кто-то из остальных.

Имеются указания, что слова Янкеля Юровского, обращенные к Государю, заключались в следующем: “Ваши родственники хотели Вас спасти, но им этого не пришлось, и мы должны Вас расстрелять сами”.

Когда злодеяние было совершено, трупы Августейшей Семьи и всех других были тут же положены в грузовой автомобиль, на котором Янкель Юровский вместе с некоторыми другими известными лицами увёз Их за город Екатеринбург, в глухой рудник, расположенный в лесной даче, принадлежавшей некогда графине Надежде Алексеевне Стенбок-Фермор, а ныне находящиеся во владении общества Верх-Исетских акционерных заводов.

Одновременно с доставлением к руднику трупов вся местность эта была оцеплена заградительными кордонами красноармейцев, и в течение трёх дней и трёх ночей не позволялось ни проезжать, ни проходить по этой местности.

В эти же дни, 4-6 июля, к руднику было доставлено, самое меньшее, 30 вёдер бензина и 11 пудов серной кислоты.

Местность, куда были доставлены трупы Августейшей Семьи, совершенно определенно и точно установлена на предварительном следствии. Она вся подверглась самому тщательному, при участии особо доверенных лиц из воинских чинов, осмотру и розыскам.

Принимая во внимание данные осмотра этой местности и совокупность обнаруженных здесь нахождений, следственная власть не питает никаких сомнений и совершенно убеждена в том, что трупы Августейших Особ и всех остальных, погибших вместе с Ними, около одной из шахт сначала расчленяли на части, а затем сжигали на кострах при помощи бензина. Трудно поддававшиеся действию огня части разрушались при помощи серной кислоты.

На месте уничтожения трупов найдено много предметов, позволяющих без всякого сомнения признать этот факт. В кострищах, около них и в самой шахте обнаружены следующие предметы:

а) драгоценности и части драгоценностей:

    одна из жемчужных серег (с бриллиантом наверху) Государыни Императрицы;
    раздавленные и подвергшиеся действию огня части жемчужины от другой серьги;
    изумрудный крест Государыни Императрицы, осыпанный бриллиантами;
    большой бриллиант прекрасных свойств и большой стоимости, входивший в состав другого большого украшения Государыни Императрицы;
    малые круглые жемчужины от ниток жемчуга;
    осколки рубинов, аметиста и сапфира, причём последние весьма напоминают формой и цветом камень в перстне Государя;

6) части одежды, обуви и принадлежности одежды и обуви:

    кусочки шинели, весьма напоминающие своим цветом и добротностью шинель Алексея Николаевича;
    много кусков обгорелой обуви, причём в этих кусках обнаружено много винтиков, признающихся экспертами за принадлежность дорогой обуви благодаря их качеству;
    пуговицы, петли, кнопки, крючки, причём некоторые из пуговиц индивидуальны: принадлежат к верхнему костюму Государыни Императрицы; кнопки – прекрасной французской работы; крючки и петли – типичные предметы, ставившиеся на их костюмы портным Бризак;
    металлические части уничтоженных огнём корсетов: передние планшетки числом шесть; кости, пряжки и крючки от подвязок, шёлк от корсетов; причём следствием установлено, что Государыня Императрица, носившая обыкновенно корсет, требовала этого неукоснительно и от Княжон, считая отсутствие его распущенностью; носила корсет и девушка Демидова; пряжки от корсетов (от подвязок) типичны по своим свойствам, они хорошей работы;
    пряжка от пояса Государя Императора;
    пряжка от пояса Алексея Николаевича, весьма индивидуальная;
    три пряжки от туфель, из коих одна – от туфель Государыни Императрицы, а две парные – от туфель одной из Великих Княжон;

в) предметы и части их, принадлежавшие Августейшей Семье:

    портретная рамочка, дорожная, складная, в которой хранился у Государя Императора портрет Государыни;
    три образочка: Спасителя, Николая Чудотворца и Святых Мучеников Гурия, Авива и Самона, причём самые лики почти уничтожены кощунственными действиями, а на одном из образков сохранилась и подушечка с колечком для ношения его на груди;
    серебряная рамочка от образочка работы петроградского мастера;
    остатки рамочки другого образка;
    Уланский юбилейный значок Её Величества;
    маленький флакончик с английскими солями;
    типичный флакон зеленого стекла с Царской короной в разбитом на части виде;
    множество стёкол от других флакончиков с солями, от рамочек и украшений, имевших стёкла;
    прекрасно сохранившийся, несмотря на большой период времени, благодаря низкой температуре в шахте труп собачки Анастасии Николаевны Джеми, любимой собачки Государыни, подаренной Анастасии Николаевне в 1915-1916 годах одним из офицеров; эта собачка – очень маленькая, ниппонской породы; её Анастасия Николаевна обычно носила на руках. Кроме того, в кострищах и около них найдены: револьверные пули системы “наган”, оболочки от пуль и множество расплавленного в огне свинца.

Наконец, найден человеческий палец и два кусочка человеческой кожи. Научная экспертиза признала, что палец этот отрезан от руки и принадлежит женщине средних лет, имевшей тонкие, длинные, красивые пальцы, знакомые с маникюром.

Перед самым оставлением г. Екатеринбурга в сём году, прервавшим, к сожалению, дальнейшие розыски, найдено много рубленых и, возможно, пиленых костей, природу коих надлежит определить в ближайшем будущем в условиях существующей возможности. Все кости подверглись разрушительному действию огня, но, возможно, и кислот.

Нахождение на руднике драгоценностей, частей их и пуль представляется следственной власти ясным.

Как видно из вышеизложенного, в момент отъезда Августейших Детей из г. Тобольска драгоценности, были зашиты в лифчиках, в костюмах, в шляпах и частью были надеты Ольгой Николаевной на шею в сумочке. Представляется маловероятным, чтобы драгоценности вынимались из потайных мест в Екатеринбурге: самые условия ужасного режима в доме Ипатьева не могли позволить этого. Полагая, что Они отправляются из дома и города, Августейшая Семья и имела их при Себе в том самом виде, как они были спрятаны в Тобольске. В момент убийства трупы не осматривались; злодеи спешили до рассвета увезти их из города. На руднике же, когда трупы были раздеты и одежда осматривалась (лифчики бросились в глаза своей тяжестью, так как в двух только лифчиках было весу девять фунтов), драгоценности, бывшие в лифчиках, были обнаружены. Лифчики разрывались. В то время наиболее мелкие драгоценности затерялись, были втоптаны в глиняную площадку, и, когда разрубались трупы, большая часть их была раздавлена и разрублена, как лежащая в верхних слоях площадки. Бриллианты, бывшие пришитыми вместо пуговиц, видимо, сгорели. Сохранившийся бриллиант был найден на самой грани костра втоптанным в землю. Он (его оправа) слегка подвергся действию огня.

Пули, оболочки от них и расплавленный свинец – результат выпадения некоторых из пуль, сохранившихся в организмах, на землю при расчленении трупов; некоторые из них попадали в огонь, и здесь свинец вытапливался из пуль, а оболочки сохранились.

Когда шло уничтожение трупов, охрана не снималась с постов при доме Ипатьева. Когда же все трупы были уничтожены, охрана была снята и большевики объявили в своих газетах и путём особых объявлений о “расстреле” Государя Императора и об “эвакуации” Августейшей Семьи в “надёжное место”, охрана была уже не нужна, так как уничтожением трупов они отнимали возможность опровергнуть их ложь.

С того времени они тщательно поддерживают, особенно в зарубежной прессе, версию об “увозе” Августейшей Семьи из России.

Сей доклад, по приказанию Её Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Фёдоровны, лично мне переданному Гвардии капитаном Павлом Булыгиным, составлялся мною, судебным следователем по особо важным делам Соколовым, по подлинным актам предварительного следствия, производимого мною согласно требованиям науки, совести и закона.

Я сознаю, сколь горька истина о мученической кончине Августейшей Семьи.

И я осмеливаюсь молить у Её Императорского Величества Всемилостивейшей Государыни Её ко мне милости простить мне сию горечь: тяжёлое дело следователя налагает на меня обязанность найти истину, и одну только истину, как бы горька она ни была.

Не могу также умолчать перед Её Императорским Величеством, что совесть моя и великое значение сего дела властно требуют от меня почтительнейше доложить Её Императорскому Величеству, что сведения сии совершенно секретны. Сего требует, по разумению моему, благо нашей Родины: лучшими сынами Её уже поднят стяг за честь Родины, но настанет великий час, когда поднимется и другой стяг.

Ему нужен будет добытый предварительным следствием материал, и его лозунгом будет: “За честь Императора!”

Судебный следователь по особо важным делам
H. COKOЛOB*

* Доклад по делу 20 был передан гвардии капитану П.П. Булыгину самим Н.А. Соколовым в г. Верхне-Удинске 6 января 1920 г. («Исходящий реестр судебного следователя по особо важным делам при Омском окружном суде Н.А. Соколова. 1919-1923 гг.» ГАРФ л. 10об) для вручения Вдовствующей Императрице Марии Фёдоровне. Вернувшись из Сибири в Европу через Дубровник и Белград в конце августа 1920 г. П. Булыгин предположительно в сентябре 1920 г. ездил в Данию для вручения ЕИВ Марии Фёдоровне доклада Соколова. (Прим. составителя)

Приложение II.

ЦИКЛ СТАТЕЙ, ОПУБЛИКОВАННЫХ В ГАЗЕТЕ “СЕГОДНЯ” (Рига, 1928). К десятилетней годовщине расстрела царской семьи

1.

01.07.1928, № 174

Сегодня мы начинаем печатание очерков, в значительной степени освещающих историческую обстановку убийства царской семьи в Екатеринбурге. Очерки эти принадлежат перу бывшего офицера, лично преданного царской семье. Он принадлежал к числу тех немногих, которые решили сделать всё, чтобы спасти Николая II и его семью.

Когда эти попытки не удались, автор, после весьма сложных приключений во время гражданской войны, добрался до сибирского фронта и здесь он принял участие в известном расследовании екатеринбургской драмы, произведённом судебным следователем Н.А. Соколовым.

Автор, выполняя весьма ответственное поручение Соколова, не только в курсе всех тех фактов, которые опубликованы и в книге Соколова, и в других произведениях, но осведомлён о многих подробностях и деталях, до сих пор не оглашённых.

Личность автора редакции вполне известна, но по некоторым обстоятельствам он считает более удобным пока не называть себя.

2.

ПОПЫТКА СПАСЕНИЯ НИКОЛАЯ II И ЦАРСКОЙ СЕМЬИ
(По личным воспоминаниям)

Кончился славный и страшный первый кубанский, так называемый “ледяной поход”, и мы, потеряв убитыми ген. Корнилова и пять шестых “армии”, т.е. отряда из 2800 человек офицеров-добровольцев, 9-го февраля 1918 года вышедших из Ростова-на- Дону в степи, вернулись в Новочеркасск, столицу восставших против большевиков донских казаков.

1-го мая 1918 года я был эвакуирован в Новочеркасск с первым эшелоном раненых. В каком виде мы пришли из степей и какое великое счастье заключается в слове “ванна”, об этом лучше не вспоминать… Моя легко раненная нога мало тяготила меня, и я ограничивался лишь ежедневными визитами в госпиталь на перевязку, а остальное время проводил у знакомых, наслаждаясь сознанием исполненного долга, спокойствием, вниманием старых друзей и комфортом, которого я давно был лишён.

Но восторг первых дней отдыха прошёл, и снова встал в душе во весь рост вопрос, который требовал ответа и от совести, и от чести: здесь ли моё место, когда государь томится в плену?

15-го мая, заручившись подложным паспортом, в котором говорилось, что я “свободный художник” (артист) и рекомендательным письмом к Василию Витальевичу Шульгину, проживавшему тогда в оккупированном германцами Киеве, я выехал из Новочеркасска. Шульгин встретил меня очень радушно и сердечно, и внимательно отнёсся к цели моей поездки, и дал мне “пароль” в центр “национального объединения” в Москве к Криво- шеину и Гурко.

Благополучно миновал я большевистские пограничные поверочные пункты и прибыл в Москву. Связавшись с офицерами своего и других гвардейских полков, жившими тогда в Москве, и заручившись их полной поддержкой, я явился в “центр”. Я дал полное доказательство своей политической надёжности и поставил вопрос: я из степей и ничего не знаю. Вы – центр, и вам виднее обстановка. Я не один, а один из многих, и мы хотим действовать, а потому, веря вашей осведомленности, спрашиваем вас: 1). Пришло ли время выручать государя? 2). Когда это делать? 3). Куда везти? и 4). Дайте денег на это дело.

Ответ был:

    Принимаем предложение.
    Денег дадим.
    Время пришло.
    Когда и куда везти – покажет разведка. Поезжайте на разведку.

После этого меня задерживали ещё около двух недель. Время тянулось убийственно медленно, и было страшно попасться, ничего не сделав. Наконец, когда я однажды шёл на свидание с Владимиром Иосифовичем Гурко, на Арбате меня остановил крик мальчишки-газетчика:

“Расстрел Николая Кровавого!”

Я выхватил у него газету, – это было первое, как впоследствии выяснилось, ложное известие. Пробный шар большевиков для того, чтобы узнать, как отнесётся русский народ к известию об убийстве Николая II.

Русский народ смолчал.

И успокоенные большевики принялись за исполнение намеченного ими плана.

Я пришёл с газетой к Гурко.

«Le roi est mort – vive le roi!»*

Поезжайте, быть может, жив наследник!..»

Этой же ночью я выехал в Екатеринбург. Ещё не доезжая Вологды, я прочёл в газетах опровержение кровавой вести, а купив газету на станции Котельнич, я прочёл:

«Наш маленький городок становится историческим местом – местом заключения бывш. императора. Его скоро перевезут сюда из Екатеринбурга, которому угрожают чехословацкие и белогвардейские банды…»

Котельнич лежит недалеко от города Вятки, между ними есть железнодорожный мост через реку Вятку. Я остановился в Вятке и начал работу. Связавшись с друзьями и распределив роли, мы скоро “осветили” обстановку: 1) Гарнизон Вятки – 117 красноармейцев – рабочие местного района. Сильно пьют. 2) Офицер один, но вряд ли большевик. 3) Пулеметов 13, но все помещаются в одном сарай, который охраняется плохо. 4) На линии жел. дороги Екатеринбург – Вологда большая путаница из-за постоянно идущих санитарных поездов с Екатеринбургского фронта. Чехи нажимают сильно, и паника близка.

* Король умер – да здравствует король! (франц.)

Было решено вызвать группу своих офицеров из Москвы, которые были готовы явиться по условной телеграмме под видом “мешочников”, т.е. мужиков, приезжающих из голодных губерний в более плодородные северные за мукой и зерном. В то время наплыв их был так силён, что большевистская, ещё не организованная, администрация ничего с ними поделать не могла и смотрела лишь бессильно на тысячные толпы “мешочников”, ежедневно двигавшихся на крышах, площадках, буферах и вообще, где только можно примоститься на поезде и, конечно, без билетов.

По прибытии группы офицеров в Котельнич, они должны были расселиться вокруг дома заключения и ждать момента. Через одну женщину, вошедшую в доверие в местный совдеп и долженствовавшую войти в дом заключения в виде поломойки, свите государя должно было быть передано оружие (ручные гранаты и револьверы) для того, чтобы они могли продержаться первые полчаса, пока мы будем брать дом снаружи, ибо было опасение, что, вероятно, стража имеет приказание покончить с узниками, в случай попытки их выручить. Дабы царская семья доверилась нам и не опасалась бы провокации, должно было быть передано письмо от лица, почерк которого члены царской семьи хорошо знали. Письмо должна была передать та же женщина. Одновременно с нападением на дом заключения предполагалось взорвать железнодорожный мост через реку Вятку и по ней, на заранее приготовленных паровых катерах (стоявших на реке Вятке), уходить по реке вверх к Сев. Двине и оттуда пробираться к англичанам в Архангельск. Не взятые нами катера должны были быть уничтожены, чтобы помешать преследованию. По реке вперёд предполагалось выставить вооруженные группы как для охраны пути, так и для разведки его.

План был шальной, но мог удаться. В случай отказа государя спасаться, мы клялись увезти его силой. Время шло. Мы тщательно наблюдали железную дорогу и Котельнич, но никаких признаков проследования поезда с узниками, или приготовлений в Котельниче к их встрече не было.

Теперь мне понятно, что этот слух о Котельниче был только тонко рассчитанной хитростью – сбить с толку возможные попытки к освобождению жертв в момент их убийства. Должен сознаться, что по отношению к нам эта хитрость удалась.

Наступили первые дни июля н. ст. Обеспокоенный, я решил, наконец, сам проехать в Екатеринбург, дабы узнать на месте обстановку.

От Перми со мной в купе ехал некий юноша лет 19-ти, помощник военного комиссара города Перми, как он мне важно представился. Он, узнав, что я “артист”, старался всячески блеснуть своей “культурностью” и “воинской вежливостью”. Он был очень глуп и необразован, и мне легко было заставить его разговориться на интересующие меня темы. Он категорически опроверг слух о Котельниче и выразил уверенность, что “Николая прикончат в Екатеринбурге… Фронт волнуется, как бы чехи не отбили”…

Приехали в Екатеринбург. Было за полдень. Я сидел на станции со своим спутником комиссаром я поил его спиртом, разведенным с водой, для укрепления дружественных отношений, могущих мне пригодиться впоследствии. Пришёл какой-то поезд и толпа мужиков и солдат хлынула на вокзал с чайниками, за кипятком и за покупкой провизии. Часть их проходила мимо нашего столика, и я с ужасом узнал среди них солдата моего полка и моей роты, одного из тех, которые вынесли меня раненого из огня в бою под Владимиром-Волынским, где осенью 1916 г. легла наша гвардия, и который получил потом за то, по моему ходатайству, георгиевский крест. Я хотел дать ему понять, чтобы он не узнавал меня, но было уже поздно:

– Господин капитан, здравия желаю! Как изволите поживать?

Я отвечал односложно, и солдат, видимо поняв, что оплошал, или просто торопясь на поезд, поспешил проститься. Я поднял глаза на комиссара, – он внимательно и зло глядел на меня.

– Извиняюсь, товарищ, одну минуту! – поднялся он.

Я остался один и нервно перебирал высыпавшиеся из портсигара на стол папиросы. Что делать? Бежать, смешаться с толпой трудно: физиономия не “товарищеская”, найдут, тогда не отвяжешься. Теперь же, может быть, удастся солгать, – родился план.

– Товарищ, вы арестованы!.. – пискнул голос комиссара. Он стоял с двумя вооруженными винтовками людьми: один матрос, другой так – бандит в старой солдатской шинели без погон.

– За что? – спросил я.

– Вы офицер и скрываете это.

– Это ошибка, солдат принять меня за моего брата-близнеца, который, действительно, офицер, но за которого я не отвечаю.

Это было первое, что пришло мне в голову и, конечно, было наивно.

– Там разберут, – идём! – решил матрос и взял меня крепко под руку. Рассуждать больше не приходилось.

Меня привели в большой красный дом – тюрьму и сдали смотрителю. Тот довольно вежливо поговорил со мной и отвёл в большую общую камеру, где уже находилось много арестованных. Был какой-то старик, которого называли профессором, он курил, кашлял и не отвечал на вопросы заговаривавших с ним.

Его скоро перевели в тюремный госпиталь, как сказал смотритель, быть может, расстреляли. Было пять офицеров, из них один – несомненный провокатор: он подсаживался к вновь приходящим и конфиденциальным шёпотом спрашивал – знает ли тот, что белыми под московский Кремль заложены мины и в каком “клубе” состоит его собеседник. Было человек 12 мешочников, эти постоянно менялись.

Кормили нас очень плохо. Кое-кто получал со стороны, от домашних или друзей. Мне же приходилось довольствоваться казенным пайком, – он был ужасен: одна селедка и маленькая кружка скверной воды, иногда кусок грязного хлеба. Это была пытка жаждой, и это я скоро понял. Не голодом, а именно жаждой – о еде желудок забыл, так мучительно хотелось пить после постоянной селедки, и вспоминал лишь когда её приносили снова и не мог отказаться от неё.

В первую же ночь расстреляли одного из офицеров. Я сначала не понял значения вошедшего к нам с фонарем солдата и разговора в открытой двери. Офицер, за которым пришли, был среднего роста, давно не бритый, с явно кавалерийскими гнутыми ногами. Когда его разбудили, он встал, погладил сильно свой большой лоб, перекрестился и сказал:

– До свидания, господа офицеры!

Потом повернулся к солдату:

– Пойдём, хам!

И твёрдо вышел.

Я понял всё, лишь услышав один за другим три негромких выстрела, тут же под окном за решёткой.

Через день один из офицеров сказал мне:

– Ну, сегодня ночью ещё одному конец!..

И указал на вошедшего с принёсшими еду служителями тонкого бледного юношу в кожаной куртке с громадным парабеллумом на поясе.

– Выбирает жертву!

Действительно, ночью увели только днём приведённого купца. Он кричал, плакал, целовал ноги тащившим его убийцам и отчаянно отбивался.

– Голубчики, господа-товарищи, всё отдам, пожить оставьте!..

Его прикладом выгнали из камеры, но долго ещё в ночном сыром коридоре слышались его вопли и глухая возня, и с ужасом прислушивались к ним смертники всех 18 камер, мимо которых тащили несчастного.

Кажется на четвертый день втолкнули к нам в камеру избитого и окровавленного мальчика, лет 19-ти, в офицерских штанах и изодранной гимнастерке. Из-за голода, мучения жажды, страдания из-за раненной ноги и нервной горячки, которой закончились мои злоключения, моя память многое потеряла из всех впечатлений (и, слава Богу!) – я не помню имени этого юноши, хотя уверен, что он мне назвал его, осталось лишь слово “корнет”, так и буду я его звать.

Корнет был в состоянии сильного нервного потрясения, – очевидно, его только что били: у него был подбит глаз и разорван угол рта. Когда его впихнули, он стал кричать и биться в дверь. Солдат-часовой вошёл в камеру и стал бить его ладонью по лицу. Это зрелище было слишком ново для меня, только что приехавшего сюда с юга, где мы за 3 месяца похода с Корниловым в 48 боях видали лишь спины “товарищей” и никогда не меньше, чем по 8 тысяч зараз.

Я не выдержал и накричал на солдата. Он был удивлён, но ничего не сказал и ушёл. Всего возмутительнее, что часть арестованных смеялась, когда солдат бил офицера, видимо, подлаживаясь к нему. Другие, наоборот, негодовали. Я взял юношу корнета к себе в угол на солому. Ночью я наблюдал его, потому что мне казалось, что он притворяется, а не спит. Я не ошибся, но не успел помешать его попытке покончить с собой. Он бросился на каменный угол косяка двери, пытаясь разбить себе висок. Но силы изменили ему, и он лишь немного поранил голову. Вошла стража. Кто-то из арестантов бранился, что не дают спать и требовал, чтобы корнета перевели в другую камеру, кто-то истерично кричал на него. Я увёл юношу опять к себе в угол, перевязал ему своей рубашкой разбитую голову и старался успокоить его. Плача у меня на плече, он несвязно шептал мне на ухо что-то о государе, о том, что он жизнь отдаёт за него, о своей бабушки в Петербурге. Потом утих и лишь во сне по-детски всхлипывал в моё плечо. Я решил утром хорошенько расспросить его, но… не пришлось.

На заре вошли с фонарём. Его мутный глаз обвёл лежащих и остановился на корнете. Его схватили. Он закричал и ухватился за моё плечо – что мог я сделать? Я перекрестил и поцеловал его, он крепко, судорожно обнял меня и вдруг вырос, выпрямился и вышел, высоко подняв голову. Я зажал уши, чтобы не слышать выстрелов, которыми убьют его, но всё же слышал – их было два.

П.Б.
Ницца

(Продолжение следует)

2.

газ. «Сегодня», Рига, 02.07.1928, №176

ПОПЫТКА СПАСЕНИЯ НИКОЛАЯ II И ЦАРСКОЙ СЕМЬИ

(По личным воспоминаниям)
(Продолжение)

Я не спал эту ночь и утром решил, что надо что-то предпринять решительное. Я видел, как унижался купец, видел, что это не помогает, да и не смог бы унижаться сам, но видел тоже, что иногда решительность и дерзость производят впечатление, как в случае с солдатом, бившим корнета, – решил наглеть до конца. К тому же мучения жажды и боль в запущенной ране в ноге, которую я не мог в тюрьме перевязывать, чтобы не выдать себя, убивали волю и я боялся за свою твердость. Я решился и с утра забарабанил в дверь и заявил вошедшему солдату, что требую комиссара тюрьмы. Тот удивился:

– Вон что? Так он к тебе и пойдет!..

– Не твое дело рассуждать, когда говорят! – Иди и доложи, а то достанется.

Тот недоверчиво подумал: кто, мол, его знает, быть может, тоже какой-нибудь комиссар, проворовался и на высидку послан, а выйдет и отомстит.

– Нам отлучаться нельзя!.. Мы – часовые. Я лучше крикну.

Он крикнул кого-то, пошептались, через полчаса явился комиссар и я заявил резкую претензию, что меня арестовали по глупому недоразумению, спутали с братом, и теперь без суда и следствия держать, как “контрреволюционера”, что я артист, а “свободное творчество” находится под покровительством тов. Луначарского, что я буду жаловаться и до самого Ленина дойду, и т.п. вздор.

Комиссар не знал, что делать и предложил мне всё это записать. Я отказался, сказав, что заявление мною сделано, а если меня и дальше будут держать здесь и кормить чёрт знает чем, то пусть он после на самого себя пеняет. Он просил меня не волноваться, ушёл и вернулся скоро с каким-то бородатым и лохматым брюнетом в военном кителе и с портфелем, который попросил меня повторить всё ему и осведомился, чем, я могу доказать справедливость своих слов.

Я с отвагой отчаяния, не задумываясь ответил, что мой отец был управляющим имением “Горчанки” близ Вологды и что все рабочие имения подтвердят, что не я, а мой, похожий на меня брат, офицер. Пусть меня отвезут в Вологду, а то здесь я “ещё чего доброго попаду в руки белогвардейцев и чехов, что идут на город”. Следователь записал это, недоверчиво посмотрел мне в глаза и вышел. Следующие за этим три дня были, пожалуй, самыми страшными для меня: поверят или нет?

Если нет, – то конец, больше ничто не спасет, и в хаосе, близкой эвакуации пристрелят просто, чтобы не везти с собой и не оставлять белым. То, что мне немного улучшили еду, очень подбодрило меня, но вспоминая недоверчивый взгляд следователя и его пожимание плечами и кривую улыбку, я снова падал духом и готовился к неизбежному финалу.

Рассветало третье утро. Я проснулся от прикосновения к моему плечу чьей-то грубой руки и нервно скинул её прочь. Резанул глаза свет фонаря – конец …

Помолившись про себя Богу, я встал и пошёл к двери. Оставалось одно – умереть, как следует и не показать страха.

В коридоре один из двух солдат, пришедших за мной, накинул мне на плечо оставленное мною на соломе моё непромокаемое пальто – зачем?

Выйдя во двор, я повернул в сторону сложенных дров, где (я ясно видел в сумерках рассвета) в груде мусора от колки дров, валялся кровавый носовой платок. Один из моих конвойных, молодой хулиган, случайно в солдатской шинели, грубо засмеялся:

– Не туда, успеешь ещё!

Второй же, пожилой солдат, шепнул:

– На вокзал вас велено!

На вокзал? Господи, это – жизнь!

Мы долго шли пустынным в этот час городом. Светало быстро, – какой это был чудесный рассвет. Какой упоительный свежий воздух. Какой красивый город Екатеринбург!

Запуганные буржуа тихо пробирались пустыми улицами, чтобы терпеливо стать в хвост тысячной очереди у хлебного, селедочного и спичечного магазина. Быстро отводили они свои глаза от моих, чтобы случайным выражением сочувствия не скомпрометировать себя.

У церковной паперти сидела нищая старушка, она одна не побоялась пожалеть меня:

– Вишь, нехристи, ещё одного повели!..

И вот я еду в Вологду в грязном и тряском вагоне четвертого класса, набитом ранеными красноармейцами с чешского фронта. Они очень озлоблены и очень напуганы: косятся на меня и один, напившись самогону, уже кричал, что нечего возить этого “контрреволюционера”, а надо сбросить его с поезда.

Мой конвойный (поехал лишь молодой хулиган), видимо, не прочь проделать это, ибо я ему надоел, – следи ещё тут! А следит он не столько внимательно, сколько издеваясь: на площадку не пускает, в уборной двери затворить нельзя. Кормят тем, что остаётся от раненых – грязная каша на воде. Кроме этого вагона в поезде нет других классных – теплушки, где едут легкораненые и какие-то команды. Поезд долго стоит на всех станциях. Комиссар поезда, молодой человек в кавалерийских штанах, в смятой лихо фуражке и шашке с Георгиевским темляком (чья?) визгливо бранится с комендантами станций, требуя пропуска своего эшелона вне очереди и грозит всеми карами коммунистической власти.

Со мной он очень вежлив и корректен, горько жалуется на “скотов-солдат”; но едет не в классном вагоне, а в теплушке со “скотами-солдатами” – для популярности, как сам он наивно объяснил мне. Раненые при нём молчать, а когда он на остановках уходит к себе, бранят его и смеются над его тонкими “петушиными ногами”. Его любезность со мной ухудшила моё положение, и оно стало невыносимым. К тому же первое время безумной радости спасения прошло, и я горько признался себе, что спасения, собственно говоря, нет, что есть только отсрочка и что как ни велико было обалдение властей в Екатеринбурге, напуганных успехами чехов (и как я после узнал, боявшихся всё же народного возмущения – государь и вся царская семья были расстреляны именно в эти дни моего тюремного заключения), но всё же сопровождавшему меня разбойнику, верно, дали какие-нибудь инструкции, касающиеся меня, и в Вологде мне устроят очную ставку с рабочими имения “Горчанка”, те не признают меня за сына управляющего этим имением и будут правы, ибо я никогда в жизни не был в этом имении и само название его слыхал случайно, обедая однажды в клубе. Надо было бежать с поезда и теперь же, т. к. моя нога загрязнилась неимоверно, распухла и скоро я уже не буду в состоянии скрывать свою рану. Хоть перевязать бы и промыть в уборной, но конвойный не даёт закрывать двери…

Был вечер. Я стоял в дверях площадки и дышал свежим воздухом. Мой конвойный стоял у ступенек, облокотившись правой рукой на притолоку. Винтовка его была “на ремень”, но не на левом плече, как полагается, а на правом.

Догорал нежный розовый закат. За берёзовым леском по той стороне болотистого луга, мимо которого, расшатанный во всех своих скрепах, громыхал неторопливо наш поезд, блестели тёмным золотом лужи, с белых стволов берёз закатный луч добрался уже до свежих зелёных верхушек и сделал их кружевными. Курился в низине ещё прозрачный, неплотный туман, умолкали голоса леса, изредка пересвистывала иволга, лениво хрипела уже осипшая кукушка, кричал дергач-перепел: “спать пора, спать пора!”. Сильнее пахло скошенным по низинам сеном и болотной водой. Поддайся немного – и сколько незабываемых родных и светлых мыслей и воспоминаний хлынет в растрогавшуюся душу. Но мне поддаваться было нельзя, так же, как и не мог я думать, что мой негодяй тоже, может быть, размечтался и размяк.

Я решился. Тихо, тихо, не дыша, продвинулся я на отделяющие меня от него полтора шага. Сначала была мысль: схватить его за плечи и рот и падать вместе, но вторая мысль отрезвила: а что, если он упадет сверху на меня? Я ослаблен голодом и болезнью – он сильнее… Задушить? – руки не надежны, ослабнут… Я понял, что делать: одной рукой я коротко ударил его в шею между лопатками, другой в поясницу, он упал, даже не крикнув, и Покатился под откос, только винтовка брякнула. Никто не слыхал, т.к. это была задняя площадка классного вагона, а идущие за нами теплушки были открыты на другую сторону и в первой громко играла гармоника. Кроме того, поезд так громыхал, что и без неё услышать было бы мудрено…

Я кинулся вниз по ступенькам и выглянул вперед: вдали высился мост и поезд заметно уменьшал ход. Я вернулся на площадку и полез по узкой лестнице на крышу поезда, думая при проходе через мост, уцепиться за его перекладину, но тотчас же понял, что это невозможно: надо было быть акробатом. А я еле жив. Опять спустился на последнюю ступеньку площадки. Поезд тихо подходить к мосту. В вагоне хлопнула дверь, я прыгнул. Прыгнул неудачно, не по ходу поезда, а прямо, перевернулся через голову, и скатился с насыпи. Падая, думал: только бы не сломать ногу, руку – ничего…

Вскочил, побежал через мокрый луг, потом пустырь, выбился из сил, упал в лужу и, не поднимаясь, стал пить. Нога? Болит ужасно! Быть может сломана? Нет! Бежал. Осмотрел ногу: корки раны сорваны – ну это не беда. Поезд? – Ушёл, не заметили, а то стреляли бы. Как бы прощаясь со мной, поезд загудел долгим, долгим гудком, – видно, станция близко, – надо обходить.

Есть русская песня: каторжник бежал из Сибири и описывает своё путешествие:

Шёл я и ночью, и средь бела дня, Вкруг городов, озираяся зорко. Хлебом кормили крестьянки меня, Парни снабжали махоркой.

Русский народ почему-то любит разбойничьи и арестантские песни, я не люблю их, но эта часто приходила мне на ум за время моего путешествия до Вятки. Так же, как и певец этой песни, я “озирался робко”, но не вкруг городов, – их не было, а деревень, и лишь в сумерки решался постучать в окно крайней или стоящей отдельно избы и просил накормить меня. Должен сказать, что мне ни разу не отказывали и довольствуясь ответом “беженец” на вопрос, кто я, добавляли вздохнув:

– Да, много вас теперь таких!..

Давали хлеб, иногда молоко. Однажды я получил даже мясные щи. Это были удивительные щи! Было это так: я измученный

добрёл в темноте до большой бревенчатой избы, стоящей довольно далеко от других. Хозяин не пожелал разговаривать в окно и велел войти, это было рискованно, но я со вчерашнего вечера ничего не ел и ослаб. Я вошёл. Старик-хозяин внимательно расспрашивал меня:

– Кто ты? Из каких? В Бога веришь?

Я поднял голову при этом неожиданном и хорошем вопросе и увидал освещенный лампадой киот и царские портреты. Нервы не выдержали, я расплакался. Я скоро овладел собой, но хозяин всё понял: он взял меня за руку, вышел со мной на двор и отвёл в тёмную, далеко в поле стоящую ригу, потом ушёл и через десять минуть вернулся с котелком горячих щей с мясом, чашкой самодельной водки и ломтём хлеба, а также четвертью фунта табаку, – это было удивительно роскошное пиршество. Выпив водки и досыта наевшись горячих щей, я не успел закурить и незаметно уснул, как убитый. Через несколько часов пришёл хозяин, разбудил меня и сказал:

– Ваше высокоблагородие, вставайте, уходить пора!.. У меня того… Сын ночует, коммунист …

Я поднялся:

– Почему вы думаете, что я офицер? – спросил я.

– Потому, что я – старый солдат.

Я крепко обнял и поцеловал его. Он дал мне на дорогу хлеба, и я пошёл, пробираясь к лесу.

Утром, это был пятый день моего путешествия, я пришёл в Вятку. Выбрав на путях пустой вагон, я залез в него поспать, но скоро уборщик вагонов прогнал меня.

– Нечего, товарищ, прохлаждаться!

Слово “товарищ” он произнес так иронически, что ясно было, что он “контрреволюционер”. За это я простил ему мой прерванный сон.

Я отправился в город отыскивать своих, но тотчас же понял, что-то случилось без меня и что надо немедленно скрываться. Я вмешался в толпу, берущую штурмом готовящийся к отходу поезд и втиснулся с ней в вагон.

От Буя пересел я в поезд, идущий на Ярославль – Москву. Но тут мне стало плохо: перенесенные волнения, голод и воспаление

в ноге сделали своё дело и я заболел. К счастью, на станции Данилов я вспомнил, что в этом городе живёт мужик из нашего имения, за которого когда-то вышла замуж горничная моей матери, я слез и пошёл к нему. Придя, я поел и лёг спать. По- настоящему я проснулся лишь через 14 дней. В промежутки, когда горячка ослабевала и прояснялись мысли, я требовал от Алексея и его жены, чтобы они поклялись мне, что они не позовут доктора: я не верил никому и мне казалось, что весь мир знает о моём прошлом.

Хорошо, что я вспомнил об Алексее. Дальше двух станций после Данилова поезд не пошёл – в Ярославле ещё не потухло восстание офицеров, устроенное Савинковым и полковником Перхуровым, очень быстро и строго подавленное большевиками.

П.Б.
Ницца

(Продолжение следует)

3.

газ. “Сегодня”, Рига, 05.07.1928, №178

По следам убийства царской семьи
(по личным воспоминаниям участника расследования Н.А. Соколова)


ПОЕЗДКА К АДМИРАЛУ КОЛЧАКУ

Оправившись от горячки, я, снабженный Алексеем деньгами, поехал в Петербург, где предложил одной группе, ориентировавшейся на немцев, повторить свою попытку в Екатеринбурге. – они ответили: “ещё рано”…

Государь был уже убит.

* * *

С большим трудом и многими приключениями, преодолев немецкие рогатки на границе, я, в районе хутора Михайловского, перешёл на Украину. Через несколько недель я организовал офицерскую охрану дворца “Харакс”, где проживала тогда императрица Мария Фёдоровна (в Крыму).

Через некоторое время офицерские отряды вошли и в другие два дворца: “Дюльбер” и “Ай Тодор”. Сводно-гвардейский эскадрон занял “Арианду”, сводно-гвардейская рота – “Ливадию”. В Крыму стало спокойно и я начал подготовлять свой отъезд вокруг Азии в Сибирь, чтобы оттуда попытаться узнать о судьбе государя и его семьи.

* * *

1-го января 1919 г. я сдал охрану дворца “Харакс” своему заместителю кап. Войцеховскому и с одним из офицеров моей команды, выбранным мной себе в спутники, есаулом Грамотиным, тронулся в долгий путь. Сначала мы проехали опять на Кубань

для устройства себе заграничных паспортов и разрешений в штаб главнокомандующего вооруженными силами Юга России. Это наладилось легко и просто. Мы получили пакеты и документы курьеров штаба к заграничным представителям и в штаб адмирала Колчака, и из Новороссийска проехали в Одессу. В Ялту “Тигр” зашёл ночью, и всего лишь на четыре часа. Я взял парного извозчика и в полной темноте, при ярких звёздах, поскакал по знакомой Нижне-Алупкинской дороге в “Харакс”. Туда пришли, вызванные по телефону, из “Дюльбера”, где они находились на охране вел. кн. Николая Николаевича и Петра Николаевича, мои четыре названных брата – мы побратались ещё в Первом Кубанском походе и крепко дружили. Мы простились на повороте шоссе и я ещё некоторое время, обернувшись, видел тёмные фигуры и слабо блестевшие при звёздах штыки их винтовок. Потом опять ночь, шум моря справа внизу, запах кипарисов и звёзды над головой.

Когда я вернулся из Сибири, я не застал уже в живых своих названных братьев… Капитан Долгов убит в атаке Корниловского полка, которым он командовал, произведённый за моё отсутствие в полковники, поручик Кубашёв, при окружении под деревней Драгомировкой на киевском направлении батальона Лейб-Гвардии Литовского полка, застрелил своего брата, невесту поручика Луц- ко, пятого из нас, бывшую в походе под видом вольноопределяющегося, и застрелился сам. Поручик Луцко, чудом спасшийся из пальцев смерти в момент рубки красной конницей разгромленного батальона, узнал о их гибели лишь в Одессе, куда его перевезли в тифу. Он застрелился, успев передать соседям – офицерам привет мне. Я получил его в Белграде в конце 20-го года.

* * *

В Одессе мы благодаря генералу бар. Каульбарсу попали на английский истребитель и после снежной бури, измотавшей наш корабль у берегов Варны попали в горячий, солнечный и сине- белый Константинополь. Здесь мы пробыли всего один день. Английский адмирал, к которому доставил нас истребитель, направил нас на греческий пароход “Асмус” и мы благополучно перебрались в Пирей. В Греции была досадная задержка, из-за английской визы, а затем Марсель, Париж, Лондон, откуда через семь дней мы выехали на японском “Камо Маро”, сидя с билетами второго класса в матросской каюте.

Как сон, проплыли мимо кормы и скрылись Порт Сайд, далекий Сайд, как груда бело-розовых облаков, раскаленный Аден, с мечетями, чумазыми ребятишками и чёрными козами с выменем в кожаных чехлах. “Ворота мёртвых” – Баб эль Мандеб, цветочная корзина на синей эмали Индийского океана – Цейлон, Коломбо, домик пленных генералов побеждённых буров, Кенди – прежняя столица цейлонского магараджи, с развалинами его гарема на островке среди озера, храм зуба Будды (индийского царевича Иосафа- та – по нашим святцам), наконец, ранним утром наш “Камо-Маро” вошёл в гавань белого, расположенного амфитеатром по склону горы, Гонг-Конга. Проделав здесь всё, что туристу проделать полагается, т.е. поднявшись на фуникулере на Виктория Пик, налюбовавшись единственным в мире видом оттуда на обе стороны острова и на гавань с застывшими в синем стекле игрушечными корабликами, я отправился к русскому генеральному консулу В.О.Эттингену. Генеральный консул – интересный, выдержанный и очень обязательный человек – рассказал мне о том затруднительном положении, в какое он попал в день празднования здесь несколько дней тому назад перемирия, из-за неимения нот “Коль славен”, по повелению верховного правителя адмирала Колчака заменяющего гимн. Появление на трибуне представителя каждой из союзных держав встречалось гимном этой страны.

– Вы понимаете, что я не мог появиться без оказания мне должных почестей…

К счастью, одна дама сумела на память написать ноты и всё обошлось благополучно.

Говоря о новостях, полученных им с Дальнего Востока, генеральный консул протянул мне пачку владивостокских газет. В одной из них я прочёл:

“Семья покойного лейб-медика Евгения Степановича* Боткина извещает о панихиде по нём и по всем погибшим вместе с ним, имеющей быть…” и т.д.

* следует читать Евгений Сергеевич Боткин – есть P.S. П. Булыгина.

Это был первый серьезный слух о гибели царской семьи, дошедший до меня. От генерального консула я узнал также, что брат Е.С. Боткина, полковник B.C. Боткин живёт во Владивостоке и служить секретарём в английской миссии там у г. Хотсона я записал адреса.

После недельного пребывания в карликовой Японии, очень дождливой в это время, оставившей в моей памяти воспоминание, связанное, главным образом, с представлением о мокрой соломе: соломенные шляпы, соломенные юбки рыбаков, шалаши и пр., русский пароход “Саратов” доставил нас из Цуруги в деревянный серый Владивосток.

Прежде всего я разыскал на Корейской улиц домик полковника Боткина. Ознакомившись с моими бумагами, он радушно принял меня и дал мне все сведения, имеющиеся у него, о екатеринбургской трагедии: генерал Дитрихс* ведёт следствие, без сомнения все погибли.

* следует читать Дитерихс – в том же P.S. П. Булыгина. (Прим. составитля).

Это было неожиданно. На Юге России все были убеждены в противном, моя поездка в Екатеринбург, вернее, – слухи, собранные в этой поездке, тоже давали надежду. Генерал Романовский, встречу с которым мне устроил полк. Боткин, высказал то же убеждение, что и тот, добавив только, что следствие об убийстве царской семьи ведёт не ген. Дитрихс, который лишь по повелению Верховного Правителя наблюдает за делом и ограждает свободу работы следователя, а Н.А.Соколов, следователь по особо важным делам. Он находится сейчас в Омске.

Через несколько дней мы ехали в Омск.

* * *

В Омск поезд прибыл благополучно, – это был первый случай после семи катастроф подряд, устроенных агентами большевиков на Восточно-Китайской жел. дороге.

Я явился в штаб Верховного Правителя адм. Колчака. Когда я разговаривал с генерал-квартирмейстером ставки генералом Андонским, вошёл начальник штаба ген.-лейт. Дитрихс. Я явился ему.

– Мы вас давно ждём… Вы обедаете сегодня у меня.

В вагоне ген. Дитрихса я впервые узнал всю обстановку: вся царская семья убита, сомнений никаких нет. Убиты и алапаевские, и пермские узники. Дело предварительного следствия ведёт талантливый и энергичный следователь Соколов, третий по счёту, так как два первых оказались плохи: первого следователя Намёткина офицеры – слушатели академии генерального штаба, стоявшей при большевиках в Екатеринбурге, которые первые при белых оказались на месте преступления, угрозой револьверами заставили проехать на шахты, второй – член омского окружного суда Сергеев, слишком вяло вёл дело. Теперь работает Соколов – он отдался делу целиком.

Н.А. Соколов – ещё молодой, но уже известный следователь. Он был назначен следователем по важнейшим делам при пензенском окружном суде министром юстиции Щегловитовым, который очень выдвигал его. В Омск Соколов пришёл переодетым бродягой, что ему прекрасно удалось из-за его исключительного знания жизни и быта простонародья. Верховному Правителю его рекомендовал ген. Розанов, знавший его по прежним временам, и адмирал Колчак ему доверяет. Всё дело, во всех его ответвлениях сосредоточено у него, генерала Дитрихса. У него же хранятся отработанные следователем вещественные доказательства и реликвии дела. Он ведёт, по повелению Верховного Правителя, общее наблюдение и содействует делу следствия. Верховный Правитель ждал меня и теперь я и есаул Грамотин, по его повелению, поступаем в распоряжение ген. Дитрихса, а он прикомандировывает нас к следователю Соколову, к которому нам надлежит явиться.

В тот же день я был у следователя. С трудом отыскал я на запасных путях, затерянный среди переполненных частями штабов и других военных небольшой зеленый служебный вагон третьего класса, скромно поместившийся около громадного состава казачьего атамана Дутова.

П.Б.
Ницца

(Продолжение следует)

4.

газ. “Сегодня”, Рига, 08.07.1928, №181

По следам убийства царской семьи
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А. Соколова)

ЗНАКОМСТВО С Н. СОКОЛОВЫМ И АДМ. А.В. КОЛЧАКОМ

Я вошёл в вагон. В маленькой кухонке молодой парень- проводник ставил самовар. В открытую дверь слышался треск пишущей машины. Я постучал и вошёл туда. Коренастый человек с великолепными полицмейстерскими подусниками и седеющей головой сидел у маленького столика и одним пальцем плохо слушающихся непривычных рук, стучал по клавишам Ремингтона. Он встал.

– Вы – г. следователь?

– Никак нет, я – пристав Кульков. Г. следователь здесь, рядом. Вы к нему? Николай Алексеевич, к вам!

Из двери вышел небольшого роста человек лет 40, в защитном френче и валенках. Я представился и подал свои бумаги.

– Николай Петрович, выйди, – сказал следователь.

Кульков вышел. Мы сели на диван и стали знакомиться. Я рассматривал Соколова. У него были чёрные, редкие волосы, громадный, далеко на голову уходящий лоб – просторная коробка для многих знаний и больших дум, утомлённое серое лицо, которому неподвижный вставной треснувший стеклянный глаз и пристальный внимательный взгляд другого придавали странное выражение. Ясно чувствовалось впечатление асимметрии и беспокойства. Этому способствовало и неодинаковое положение чёрных усов, один из которых Соколов постоянно нервно теребил и кусал. У него была ещё и другая привычка: говоря с вами, он сутуло горбился, раскачивался и медленно потирал свои руки. Руки у него были красивые: небольшие, но сильные, твёрдые – мужские руки. Глядя на них, невольно чувствуешь уверенность в деле, за которое они осторожно, но твёрдо взялись. Говорил он медленно и тихо, как бы обдумывая и взвешивая каждое слово, низко наклоняясь над своими руками и потом быстро вскидывая голову и прямо глядя вам в глаза. Он мне понравился сразу.

Мы условились, что я и есаул Грамотин будем работать с ним, по его указанию, что пока мы устроимся жить где-нибудь в другом месте, так как его вагончик переполнен: он с женой и агент Кульков, но что ген. Дитрихс обещал ему дать по зимнему оборудованную теплушку (товарный вагон), которую прицепят к его вагону, тогда мы поместимся там.

– Капитан, будем работать вместе и работать дружно. Я уже чувствую вас. А работы много…

Мы крепко пожали друг другу руки и я ушёл.

* * *

Через несколько дней я представился Верховному Правителю адмиралу А.В. Колчаку.

Я вошёл в большую комнату. Налево у стены за письменным столом, в больших креслах с резными ручками, изображающими головы сфинксов, сидел адмирал. Налево от его руки, на маленьком столике лежало Евангелие и на нём просфора. При моём приближении адмирал встал, принял мой рапорт, сел и резким жестом посадил меня. Он казался совсем маленьким в громадном кресле. Я много слышал о крайней нервности адмирала Колчака, но всё же его лицо и жесты удивили меня. Он, не глядя на меня, громадным складным ножом резал ручку кресла и молчал. Молчал и я, не зная, что подумать.

– Ну, что же? – бросил адмирал.

– Ваше высокопревосходительство, – начал я и сунул руку в карман за своими бумагами.

Подняв глаза, я перехватил взгляд адмирала с странным выражением настороженной готовности следящего за моей рукой. Я подал бумаги, адмирал прочёл их и сразу изменился, бросил в сторону нож и опять протянул мне руку.

– Помните, капитан, я всегда и во всём помогу вам.

Он посвятил меня в общий ход следствия и в обстановку работ Соколова:

– Я ему верю, это золотой человек.

Адъютант отворил дверь:

– Ваше высокопревосходительство, начальник штаба.

Вошёл ген. Дитрихс и я поднялся: начальник штаба только

что вернулся с фронта и им не до меня, но адмирал остановил меня за руку:

– Оставайтесь, секретов от вас нет.

Вечером я рассказывал Соколову о двух противоположных впечатлениях, произведенных на меня Колчаком, и тот объяснил мне причину этой странности. Оказывается, что в контрразведках ставки имелись сведения о готовящемся покушении на Верховного Правителя со стороны офицера, который должен прибыть из- за границы с бумагами, не внушающими никакого опасения – неужели меня Колчак принял сначала за террориста?

Соколов много рассказывал мне в этот вечер об адмирале и об его отношении к следствию по делу об убийстве царской семьи. Колчак, в период работы следствия в Екатеринбурге, приезжая на фронт, всегда вызывал к себе Соколова для обстоятельного доклада, интересуясь всеми подробностями работы. Особенно живо интересовался он судьбой вел кн. Михаила Александровича. То же впечатление вынес и я из разговора с адмиралом.

Соколова подкупала в Верховном Правителе искренность и простота. Однажды в Екатеринбурге доклад Соколова адмиралу и совещание с ним о нужных мерах в работе затянулись до 4-х часов утра. Усталый и раздражительный Соколов в пылу разговора, возражая на какую-то фразу адмирала, ударил его по колену:

– Да что вы мне ерунду говорите!..

Но сейчас же опомнился:

– Простите, ваше высокопревосходительство, – я забылся…

– Что? Полноте. Николай Алексеевич, я и не заметил…

И адмирал Колчак, и ген. Дитрихс были внимательны к делу следствия и заботились о нём. Нельзя того же было сказать о некоторых других из их окружения, например, о бывшем уральском генерал-губернаторе, прежде адвокате, П.

Однажды лучший агент Соколова, бывший исправник А., поймавший физического убийцу царской семьи, помощника и правую руку Юровского, Павла Медведева и нескольких других лиц, причастных к преступлению, явился к следователю и просил его исхлопотать ему прибавку к жалованью, так как у него семья в 5 человек и получаемых им денег ему не хватает. Соколов, не будучи в состоянии сам сделать это и боясь потерять очень ценного работника, подал рапорт на имя начальника края генерал- губернатора П., прося прибавить его агенту А. 50 рублей (сибирских) в месяц и объясняя ценность для вверенного ему следствия этого агента.

Ответ был неожиданный:

“Отказать”.

И мотив отказа ещё более неожиданный:

“…Удивляюсь вообще, почему это дело выделяется из числа других подобных дел. Ведь это – простой расстрел заложников…”

Этот любопытный документ “белого” генерал-губернатора хранится в секретном архиве следствия.

Кстати, Соколов начал свою работу, имя всего 3000 рублей сибирских денег, а тем временем в тылу армии, главным образом, в Омске, прокучивались громадные деньги, не считая прокучивающейся чести.

Этот “генерал-губернатор” был не один, были и другие умышленные и неумышленные, тайные и явные вредители дела следствия. Из числа “неумышленных вредителей” укажу на тех офицеров, которые войдя первыми в дом Ипатьева, нашли на стенах дома и террасы надписи, оставленные скучающими на часах или просто низко хулиганствующими красноармейцами и мадьярами – палачами из чрезвычайки, вошедшими в дом заключения при Юровском, сменившем ставшую ненадёжной в глазах организаторов убийства команду Авдеева и Мошкина, старательно стёрли и сцарапали эти надписи, забыв, что они уничтожают важный след, нужный тому, кто будет восстанавливать для истории обстановку совершённого здесь преступления.

К какой категории – “умышленных” или “неумышленных вредителей” отнести тех начальников воинских частей и чинов контрразведок, которые расстреливали на месте попадавшихся в их руки так или иначе причастных к делу убийства царской семьи преступников, или “заматывали” их, переводя из тюрьмы в тюрьму и не доводя до допроса следователя? Следствие установило факт расстрела таким образом восьми человек и тщетно старалось получить одного арестанта, который, фатально избегая следователя, переменил пять тюрем, после чего его след вообще пропал. Я думаю, что среди них были вредители обеих категорий, так как с одной стороны принципиальных врагов следствия в Сибири было немало, с другой же стороны были и люди, желавшие быть полезными следствию, но относившиеся подозрительно и враждебно к личности Соколова, ибо враги следствия старались, и зачастую успешно, очернить следователя в глазах их. Про Соколова рассказывали всевозможные небылицы, вплоть до того, что он является автором приказа №1, как известно, приписываемого другому Соколову, сенатору Керенского.

Нехорошую роль в области фабрикации вздорных слухов о следователе и торможении его работы, по мнению Соколова, играли группировавшиеся вокруг первого белого коменданта (и начальника гарнизона) Екатеринбурга полковника принца Риза- Куи-Мирзы, офицера собственного его величества конвоя, удалённого из него вскоре после первой революции за чрезмерное подлаживание к казакам конвоя, – полковника Никифорова, тов. прокурора Тихомирова и прежний жандарм Кирста. Эта группа впоследствии перекочевала в Читу к атаману Семёнову, куда перешло и следствие из угрожаемого красными Омска, и там продолжала свою вредную работу.

Нельзя не отметить исключительно преданное и полезное делу следствия отношение начальника военно-административных учреждений тыла фронта варшавского лейб-улана ген. Доманто- вича, умершего впоследствии от гангрены, полученной в отмороженных ногах в героическом походе через тайгу от Томска до Читы остатков армий Верховного Правителя – от ген. Каппеля.

Наилучшим примером сбить следователя с истинного пути к правде и направления его по ложной дороге является следующий случай.

В то время, когда красные нажимали на освобождённый Екатеринбург, и Соколов спешно старался наверстать в оставшийся период перед возможным падением города упущенное его предшественниками Намёткиным и Сергеевым, восстановить полустёртые временем и людьми следы, к нему явился некий д-р Уткин (так, по крайней мере, он назвал себя) и заявил следующее:

– Я был при большевиках участковым врачом здесь, в Екатеринбурге. Однажды поздно вечером меня вызвали в комиссариат для оказания помощи какой-то девице. Когда я вошёл в комнату, я увидел, лежащую на кожаном диване молодую девушку среднего роста, довольно красивую шатенку; у неё была кровь на правом плече. Она была без сознания. Я нагнулся над нею, желая осмотреть рану. Когда я стал отмывать присохшую к ранке материю платком, девица, вероятно от боли, пришла в себя и, обхватив мою шею руками, зашептала мне на ухо: “Я великая княжна Анастасия Николаевна… Спасите меня…” Я знаю, что её после большевики расстреляли, и помогу вам найти её могилу.

Следователь допросил доктора Уткина и, в ущерб остальной работе, занялся расследованием этого случая. Все следы были восстановлены и вывели к могиле. Могилу разрыли: в ней оказалось тело певицы местного кафешантана, действительно расстрелянной большевиками. Было установлено, что именно к ней вызывался в комиссариат д-р Уткин. Д-р Уткин исчез из Екатеринбурга, зато была установлена связь его с вышеупомянутой группой “тайных вредителей”. Вред был налицо: Соколов, идя по ложному следу, пропустил около двух недель, драгоценных для работы следствия. Эти две недели были потеряны безвозвратно.

Когда белые оставляли Екатеринбург, Соколов с последними частями отступающих войск покинул “Шахту четырёх братьев”, где сгорели тела царской семья. Уходил Соколов уже под выстрелами конных разъездов. По агентурным сведениям известно, что въехав в Екатеринбург с первыми частями большевиков, Юровский тотчас же ринулся на Шахту, чтобы узнать, что было там сделано белым следствием. Сделано было много.

П.Б.
Ницца

(Продолжение следует)

5.

газ. “Сегодня”, Рига, 12.07.1928, №185
По следам убийства царской семьи

МОЯ ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ЦАРСКИМИ УЗНИКАМИ

Предыдущую главу, говоря о работе следователя Н.А. Соколова я кончил фразой “а сделано было много”… Прежде чем говорить о работе следствия в доме убийства и на шахтах, я освежу в памяти читателя обстоятельства, предшествовавшие самому факту убийства. Об этом много и много говорили и писали. То что расскажу я – есть точные данные, добытые следственным производством.

25-28 февраля ст. ст. 1917 года разыгрались “революционные события” в Петрограде. 2-го марта государь, отрезанный от армии и народа, под давлением почти всех старших начальников фронта и некоторых великих князей, подписал акт об отречении от престола за себя и за наследника в пользу великого князя Михаила Александровича. Затем последовал отъезд, вернее увоз государя из ставки в Пскове в Петроград, причём по записи летописца ставки государя генерала Дубенского: “начальник штаба верховного главнокомандующего генерал-адъютант Алексеев провожая вагон государя, вытянулся во фронт, приложив руку к козырьку для последнего приветствия императору, а когда проходил мимо него вагон с народными избранниками Гучковым и Шульгиным, снял фуражку и низко поклонился…”

Прибыли в Царское Село. К приходу царского поезда на перроне императорской ветки был выстроен взвод запасного батальона Лейб-Гвардии 1-го Стрелкового полка с новым выборным командиром батальона капитаном Аксютой и взвод запасного батальона стрелков Императорской Фамилии тоже с новым командиром штабс-капитаном Опухтиным*.

* Опечатка в газете: фамилия капитана – Апухтин.

И тут, как и повсюду, государь остался один. Не зная, что их ожидает в восставшем городе, лица свиты попрятались при выходе государя на перрон. Лишь немногие из них отважились сопровождать государя.

Государь отбыл в Александровский дворец, комендантом которого Временным правительством был назначен бывший лейб- улап штабс-ротмистр Коцебу. Он вскоре был уволен с этого поста по наговорам чинов охраны, недовольных его внимательным отношением к царской семье. После штабс-ротмистра Коцебу комендантом дворца был назначен полковник Коровиченко. Он давно уже был в отставке и занимался адвокатурой. Революция привела его на этот пост. Во многом помогла ему его личная дружба со всемогущим тогда Керенским. Коровиченко был неглупый и не злой человек, но очень нетактичный. Например, подметив в разговоре великих княжон употребление ими некоторых слов не в прямом их значении, он позволял себе вмешиваться в их разговор, употребляя эти слова:

– Какая у вас аппетитная книга – скушать хочется.

Это не могло вызвать к нему симпатии со стороны царской семьи.

Впоследствии полковник Коровиченко, командуя войсками ташкентского военного округа, погиб, разорванный толпой на улице.

После него комендантом был назначен мой однополчанин Лейб-Гвардии Петроградского полка полковник Евгений Степанович Кобылинский. Полковник Кобылинский – старый офицер полка, человек совершенно преданный государю, взял на себя тяжкий и неблагодарный подвиг служения ему в обстановке сложного и запутанного времени. Я был связан с ним полковыми и дружескими отношениями. Когда мы встретились вновь, после долгой раз- [; луки, в Омске в 1919 году, полковник Кобылинский, рассказывая мне о травле, которой он подвергается со стороны окружения не поладившего с ним Дитерихса, с горечью сказал мне:

– Меня называют царским тюремщиком… Я отдал государю самое большее, что я имел, – свою честь… Что мог я сделать один? Где были вы!..

Он был прав.

В Крыму в 1917 году мне удалось видеть письмо государя, пересланное из Тобольска. В нём говорилось: «Е.С. – мой последний друг…»

Следователь Соколов передал старшему офицеру нашего полка за рубежом официальную бумагу, реабилитирующую полковника Кобылинского от всех клеветнических нападок на него со стороны лиц, предпочитающих критику действиям.

В описываемый мною период, когда полковник Кобылинский принял пост начальника гарнизона Царского Села и коменданта Александровского дворца, я был приглашён им занять при нём должность адъютанта. Полковник Кобылинский хорошо знал мои убеждения и то что я в то время был уже удалён из запасного батальона своего полка батальонным комитетом, выдавшим мне патент на контр-революцонность, подписанный председателем его, старшим буфетчиком и купеческим сынком Огурцовским и его помощником, вольноопределяющимся бароном Остен- Дризен. Моя репутация не остановила полковника Кобылинского, который предупредил меня лишь о необходимости сдержанности и дипломатического приспособления к окружающей обстановке. Мы поселились с ним в левом полуциркуле Екатерининского дворца в квартире, занимаемой раньше начальником конвоя государя графом Граббе. Полк. Кобылинский рассказал мне о том, как генерал Корнилов приехал с ним вместе к императрице Александре Фёдоровне объявить ей о лишении свободы и представить его – нового начальника гарнизона (ещё до занятия им должности коменданта Александровского дворца).

Они вошли в комнату. Императрица встретила их стоя. Генерал Корнилов представил нового начальник гарнизона. Императрица не подала ему руки и продолжала молча стоять. Генерал Корнилов покраснел и резко сказал Кобылинскому:

– Полковник, выйдите.

Когда через полчаса полковник Кобылинский снова был позван в комнату, он увидел, что и императрица и генерал Корнилов сидели у маленького столика. Императрица плакала; у генерала Корнилова текли по щекам слёзы. Прощаясь, императрица протянула Корнилову обе руки.

Выйдя от императрицы, генерал Корнилов приказал собраться свите и резко объявил ей, что императрица арестована и что тот, кто пожелает разделить её судьбу может остаться с ней на тех же основаниях; желающие выйти из дворца могут это сделать, но их он, генерал Корнилов, предваряет, что обратно они впущены не будут…

Большинство свиты нашло предлог покинуть дворец…

Уходя, генерал Корнилов бросил:

– Халуи…

Итак, мы жили с полковником Кобылинским в левом полуциркуле Екатерининского дворца. Я ещё не получил официального назначения на новую должность и лишь присматривался к ней. А присматриваться было к чему – обстановка была необычная. Моя служба продолжалась недолго, – всего шесть дней и кончилась из-за недостатка “дипломатичности”, на которой так настаивал полковник Кобылинский говоря, что это необходимо тому, кто хочет быть полезным и облегчить узникам их заточение. Он знал, что говорил, и был прав.

Я расскажу лишь один случай, предшествовавший моему уходу с непосильного для меня поста.

Однажды утром я решил, по совету полковника объехать посты охраны Александровского дворца с целыо ознакомления с их расположением. Для этого я вызвал дежурного ординарца и велел дать мне коня. Лошадь подали. Это был белый конь, хороших кровей, напомнивший мне что-то знакомое. Я спросил ординарца:

– Кто на нём раньше ездил?

– Николай…

Я отказался сесть на коня под предлогом, что я не кавалерист и вдобавок хромаю из-за раны, а лошадь кажется мне неспокойной.

Ординарец сначала уверял меня, что конь очень смирный, но потом презрительно пожимая плечами, привёл мне свитского коня. Мы отправились. Ординарец был старый унтер-офицер, лейб- гусар. Относился он ко мне крайне пренебрежительно и называл меня не иначе как “господин штабс-капитан”, игнорируя обычную вежливость, заставляющую штабс-капитана называть “господин капитан”. Приветствовал он меня прикладывая всего лишь два пальца к головному убору. Я терпел всё, помня о необходимости “дипломатичности”.

Итак, мы отправились. Когда мы проезжали вдоль чугунной ограды сада Александровского дворца, я заметил толпу человек в пятьдесят, висящую на ограде, щелкающую семечки и улюлюкающую. Я поднялся на стременах, чтобы узнать, над кем издевается толпа и увидел вдали на дорожке фигуру государя в сопровождении одной из великих княжён, гуляющего по саду. Кровь бросилась мне в лицо и я, не рассуждая, ударил плетью первого из хулиганов, потом второго, и т. д. Ординарец, ехавший сзади, подскакал и стал помогать мне. Часовой, стоящий недалеко у одной из калиток сада, сошёл с поста, подбежал к нам и начал разгонять толпу прикладом. Толпа, разбежалась и я широким галопом поскакал по липовой аллее вдоль прудов, слишком поздно вспоминая советы и приказания полк. Кобылинского о необходимости “дипломатичности”.

Вдруг слышу:

– Ваше высокоблагородие…

Я оглянулся. Мой ординарец скакал за мной и обращался ко мне с приросшей к фуражке рукой отчётливого старого солдата.

– Что такое?

– Ваше высокоблагородие, покорнейше благодарим…

– За что?

– Ваше высокоблагородие, ведь я у него в эскадроне был…

С этого дня мы стали друзьями. Старый лейб-гусар признался мне, что считал меня, сначала, за революционного офицера и потому относился ко мне так пренебрежительно.

Когда на шестой день мне пришлось экстренно покидать Царское Село, он провожал меня верхом на вторую станцию, где я сел в вагон, не решаясь показываться на Царскосельском вокзале, и, когда поезд тронул, он долго ещё скакал вдоль полотна держа в поводу мою лошадь и махая фуражкой. Мы, больше не встречались.

П.Б.
Ницца

(Продолжение следует)

P.S. В предыдущий очерк моих воспоминаний вкрались досадные ошибки:

    Лейб-медик государя, погибший вместе с царской семьей, – Евгений Сергеевич Боткин, а не Евгений Степанович.
    Начальник штаба Верховного Правителя адмирала Колчака – генерал-лейтенант Дитерихс, а не Дитрихс.

6.

газ. “Сегодня”, Рига, 14.07.1928, №187

По следам убийства царской семьи
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А. Соколова)


ЖИЗНЬ В ТОБОЛЬСКЕ

В ночь с 31-го июля на 1-ое августа царская семья была отвезена в Тобольск. Её сопровождали: фрейлина графиня Анастасия Васильевна Гендрикова, гофлектрисса Шнейдер, генерал- адъютант Илья Леонидович Татищев, гофмаршал князь Василий Александрович Долгоруков, воспитатель наследника Пётр Андреевич Жильяр и лейб-медик Евгений Сергеевич Боткин. Доктор Деревенко получил отпуск с разрешения Керенского и должен был приехать в Тобольск впоследствии. Из всех выехавших с царской семьей в Тобольск впоследствии уцелел в живых лишь Пётр Андреевич Жильяр, которого большевики не тронули как иностранного поданного – швейцарца.

Охрану нёс “отряд особого назначения”, от первого, второго и четвертого запасных стрелковых гвардейских батальонов. Всего было три роты, каждая при двух офицерах: первая – прапорщики: Зима и Мяснянкин, вторая – прапорщики: Семёнов и Пыжов, третья – поручики: Каршин и Малышев. Отрядом командовал полковник Кобылинский, вместо меня его адъютантом был поручик Мундель. Хозяйственной частью заведовал капитан Ак- сюта. Почти весь офицерский состав был пополнен прапорщиками новой формации. Кроме полковника Кобылинского старый офицер был лишь один – капитан Аксюта, но он ещё в Царском Селе революционно зарекомендовал себя. Адъютант полковника Кобылинского – поручик Мундель, хотя был тоже офицером военного времени, но совсем иного типа: это был человек лет под 50, уже действительный статский советник, занимавший до военной службы какое-то большое место в одном из министерств. Прапорщики блистали революционностью и косились на него и на поручика Малышева, сразу сумевшего заслужить расположение царской семьи.

Полковник Кобылинский, имел бумагу от Керенского, где говорилось:

“Слушаться распоряжений полковника Кобылинского, как моих собственных. Александр Керенский”.

Эта бумага много способствовала благополучному продвижению поезда. С полковником Кобылинским ехал и политический комиссар Макаров, уверявший, что он пробыл в каторге два года за революционную работу. Манеры Макарова, наружность, а главное, искренно доброжелательное и предупредительное отношение к узникам, вызывало в них недоверие к его революционному прошлому и генерал-адъютант Татищев однажды даже сказал:

– Вы такой же эс-эр, как и я, – на что Макаров промолчал.

Через Вологду поезд прошёл почему-то под японским флагом, – вероятно, это и было первой причиной слуха о вывозе государя в Японию, вышедшего как раз из Вологды.

В Тюмени кончается железнодорожный путь. Прибыв туда ночью 3-го августа, царская семья и лица, сопровождавшие её, перешли на пароход “Русь”, который и доставил их в Тобольск. Узники прожили ещё около двух недель на пароходе, т.к. дом губернатора, теперь “Дом свободы”, назначенный для них, не был ещё отремонтирован. Наконец, уже в середине августа, они перешли в дом своего нового заточения. Свита и офицеры охраны помещались в доме купца Корнилова. Оба дома были огорожены от остальной улицы забором.

Жизнь узников в Тобольске понемногу наладилась и незаметно вошла в колею. Вставали они в 9 ч. утра, после чего, до 11- ти каждый занимался своим делом: государь читал с Ольгой Николаевной, императрица преподавала Закон Божий младшим великим княжнам или читала с Татьяной Николаевной. В 11 дня выходили на прогулку за изгородью. В 1 ч. был завтрак и затем опять прогулка до 4-х, когда подавался дневной чай. После чая – опять уроки и рукоделие, игры с наследником. В 7 с пол. – обед, после которого свита, завтракавшая и обедавшая с царской семьей, оставалась с ними на вечер. Играли в карты и домино, Николай II читал вслух что-нибудь из русских классиков. Только наследник отсутствовал – он после обеда уходил спать.

По воскресеньям царская семья ходила в находящуюся почти рядом церковь Благовещения, в которой служил назначенный епископом Гермогеном о. Алексей Васильев. К нему мы ещё вернемся, т.к. он был намечен и использован для своих целей зятем Распутина поручиком Соловьёвым, которого следствие недаром считает одной из крупных фигур дела убийства царской семьи. В своё время и я остановлюсь подробно на нём.

Итак, жизнь укладывалась тихо. Полковник Кобылинский и комиссар Макаров всячески старались охранять спокойствие жизни царской семьи и ограждать её от возможных шероховатостей и толчков извне. Солдаты охраны, удалённые от революционно болтающего Петербурга, снова стали солдатами. Прапорщики оказались спокойными людьми. Авторитет старого офицера – полковника Кобылинского – и такт умного и чуткого Макарова спаяли отряд охраны и подчинили его себе. Жизнь наладилась.

Неожиданным и вредным камнем на успокоившуюся поверхность тобольской жизни упал необдуманный приезд туда из Петербурга фрейлины высочайшего двора Маргариты Сергеевны Хитрово. Уезжая из Петербурга в Тобольск, она взяла много поручений к узникам от своих знакомых. Её шумный отъезд, конечно, был замечён в Петербурге, её приезд в Тобольск тоже. Она наивно явилась в Тобольске прямо в дом Корнилова к графине Гендриковой. Солдатский комитет “отряда особого назначения” взволновался. Полковник Кобылинский должен был обыскать и арестовать её. Письма, запрятанные ею в подушки, были отобраны и доставлены по назначению, но она сама выслана обратно в Петербург.

Всё бы это ничего, но её приезд был в Петербурге объяснён иначе, т.е. в нём были усмотрены контрреволюционные нити, которых там фактически не было и присутствие которых подозревать в таком “шумном месте” было бы наивно, – результаты были печальные для тобольских узников: отозвание Макарова и назначение в Тобольск новых, боле надёжных с революционной точки зрения комиссаров: Панкратова и его помощника прапорщика Никольского.

Не злой, но суровый Панкратов, проживший половину своей жизни в Сибири на каторге, начал свою деятельность в Тобольске с того, что выдал всем лицам свиты удостоверения с фотографической карточкой на тюремный манер. Никольский же – фанатичный революционный говорун – немедленно принялся за агитацию среди солдат охраны. К нему присоединился и Панкратов – они начали партийно просвещать солдат. Результат: солдаты “отряда особого назначения”, до того спокойно сживавшиеся в налаживающейся службе, разбились на партии, о которых раньше лишь краем уха уже успели услышать в Петербурге, перессорились между собой и, наконец… выгнали обоих агитаторов.

Постепенно улеглись волны, поднятые неожиданным появлением в Тобольске фрейлины Хитрово. Снова жизнь потекла тихо.

П.Б.
Ницца

(Продолжение завтра)

7.

газ. “Сегодня”, Рига, 15.07.1928, № 188

По следам убийства царской семьи
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А. Соколова)

ТЁМНАЯ РОЛЬ СОЛОВЬЁВА

В Петербурге вспыхивали и сгорали страсти и герои, молниеносно менялся калейдоскоп более или менее исторических лиц. Далёкий, и теперь уже оснеженный Тобольск, казалось, был забыт. Но это только казалось. В Петербурге были глаза, зорко следившие за судьбой узников. Были они и поблизости, – в Тюмени, и даже в Екатеринбурге. Одна пара таких внимательных глаз принадлежала зятю Григория Ефимовича Распутина, поручику Соловьёву, о котором мы упоминали выше, – к нему мы сейчас и вернемся.

Борис Николаевич Соловьёв родился в семье небогатого чиновника святейшего синода. Окончив реальное училище, он некоторое время пробыл в Берлинском Шарлоттенбургском политехникуме, потом поступил секретарём к какому-то германскому путешественнику, и с ним ухал в Индию. Здесь они скоро расстались, и Соловьёв поступил в школу неофитов, основанную в Адь- яре покойной нашей соотечественницей Блаватской и американским полковником Олькотом. Здесь, в отделе изучения гипноза, он и пробыл около года. Война 1914 г. застала его в России. Соловьёв поступает в армию вольноопределяющимся, и, ни разу не побывав на фронте, производится в офицеры и дослуживается до чина поручика.

Молодой человек, побывавший в Индии и обучавшийся в школе Блаватской, – находка для оккультно-мистических кружков скучающего Петербурга. Они втягивают его в орбиту фрейлины Анны Александровны Вырубовой, а, стало быть, и Распутина.

“Старец” убит князем Ф.Ф. Юсуповым и В.М. Пуришкеви- чем, но мистическая связь с ним цела в истеричествующих кружках его наиболее рьяных поклонниц. Устраиваются “моленья”, т.е. спиритические сеансы с вызовом его духа.

Матрёна Григорьевна Распутина-Новых записывает в этот период в своём дневнике, попавшем впоследствии в руки следователя Соколова:

“…Была вчера у Ани* … Говорил опять тятенька… И что это они всё говорят мне: люби Борю, да люби Борю… Он мне вовсе не нравится…”

* А. Вырубова (примеч П.Б).

Вспыхивает февральская революция. 28 февраля поручик Соловьёв приводит к Государственной Думе какую-то воинскую часть, спеша зарегистрировать свою солидарность с переворотом.

Вскоре он делается адъютантом уже в то время болыиевист- вовавшего генерала Потапова. К тем же дням (начала марта) относится и его свадьба с дочерью Распутина Матрёной Григорьевной, почему-то… в думской церкви. Вскоре после увоза царской семьи в Тобольск, Соловьёв по поручению А.А. Вырубовой и Ю.А. Ден, снабженный полномочиями поверивших ему по рекомендации Вырубовой, монархических организаций, едет в Сибирь.

Он недолго пробыл в Тобольске, но успел за это время завести прочную связь с настоятелем Благовещенской церкви о. Алексеем Васильевым, а также с Романовой – новой горничной императрицы. Через неё Соловьёв успел передать узникам письма и часть денег, порученных ему для передачи им, а главное, внушил царской семье уверенность в близкой помощи, ибо “семья Григория Ефимовича и его близкие не дремлют”, затем он переехал в Тюмень, где и обосновался плотно, завязав дружеские отношения с местными властями.

Болыневицкий переворот в октябре не отозвался на положении Соловьёва, – с новым начальством его отношения тоже быстро наладились.

И из Тюмени связь с домом заключения в Тобольске продолжается. В это время императрица не раз говорила ныне живым свидетелям и участникам заточения о том, что она уверена в том, что всё будет благополучно, что хорошие русские люди не дремлют, что 300 человек верных офицеров готовы придти к ним на помощь.

Я останавливаю внимание читателей на цифре “300”, – к ней мы ещё вернемся.

По желанию Императрицы, “организация” Соловьёва – отца Алексея Васильева получает название “братства святого Иоанна Тобольского”, и ей дается условный знак – свастика.

Поручик Соловьёв не зря выбрал своим местопребыванием город Тюмень. Тюмень – важный пункт для того, кто хочет наблюдать за едущими в Тобольск: здесь кончается железная дорога, и начинается грунтовый и речной путь. Значит здесь надо остановиться и пробыть несколько дней, значить внимательный взор, наблюдающий дорогу, не пропустит новое лицо в глухом безлюдном городке, особенно при неумении конспирироваться белых офицеров, необученных ещё тогда подпольной работе контрреволюции, за которыми и наблюдал главным образом, Соловьёв. Впрочем, особенно наблюдать за проезжающими в Тобольск офицерами-заговорщиками Соловьёву не было надобности, – они сами являлись к нему, т.к. организации Москвы и Петербурга давали им явки на Соловьёва и пересылали через них ему деньги и указания.

Через этих же офицеров поручик Соловьёв давал в “центры” сведения о ходе работы основанного им “братства св. Иоанна Тобольскаго”. Он доносил о том, что восемь полков красноармейцев, распропагандированных его агентами, заняли все подступы к Тобольску, что 300 офицеров, по первому его сигналу, ворвутся в Тобольск, вокруг которого они расположены, что в доме заключения у него есть верные люди, что надо опасаться лишь полковника Кобылинского и его адъютанта, что все мосты вокруг города минированы, что город в любую минуту может быть изолирован и т.п. вздор, что присылка офицеров из “центров” ему в помощь не нужна, а вредна, т.к. каждое новое лицо может здесь вызвать лишь подозрение, что нужно присылать только деньги. Деньги присылались.

Через некоторое время в Тюмень прибыл ещё один офицер, которого Соловьёв не смог или не захотел отправить обратно, т.к. этот офицер был прислан Вырубовой. Это был молодой корнет Крымского конного императрицы Александры Фёдоровны полка, пасынок ялтинского генерала Думбадзе и крестник своего шефа, Сергей Марков. Он явился в распоряжение поручика Соловьёва и был им устроен на офицерскую должность в местную красную кавалерийскую часть. Корнет Марков был полезен Соловьёву, т.к., когда приезжавшие заговорщики требовали от него доказательств его работы, поручик Соловьёв мог им сказать:

– Хорошо! Приходите сегодня на парад гарнизона. Вы увидите офицера, идущего впереди эскадрона, он сделает такой-то знак рукой. – Это наши!

Когда, в 1921 г. по поручению следователя Соколова, я допрашивал в Берлине корнета Маркова, он показал, что в его эскадроне в Тюмени, который Соловьёв называл “нашими людьми”, – были самые обыкновенные красноармейцы, ничего общего ни с какими заговорами не имеющие: “Один подпрапорщик ничего, да и тот с ….”

Находились среди присылаемых в Тюмень из “центров” и более упорные люди, не удовлетворявшиеся такими доказательствами “работы” организации – их Соловьёв переправил в Тобольск и устраивал им через Романову возможность обменяться записками с узниками, или возможность увидеть их, когда они в условленное время выходили на балкон дома заключения, иногда даже удавалось сказать им несколько слов. Так было с одним офицером, который был помещён Соловьёвым и о. Васильевым в Царские Врата Благовещенской церкви и смог сказать оттуда молившемуся на коленях у Царских Врат государю:

– Ваше Величество, верьте нам!

Такой офицер, конечно, возвращался к пославшим его в восторг от организаторских талантов поручика Соловьёва.

Но среди наезжавших офицеров попадаюсь и скептики, желавшие точно знать планы и пути “организации”. Таких было четверо. Трое из них, не поладившие с Соловьёвым и потребовавшие у него отчёта слишком энергично, были им выданы большевикам и расстреляны в чека, четвертый – штаб-ротмистр Седов благополучно проскочил в Тобольск, откуда связавшись с поручиком Мельником (впоследствии мужем дочери лейб-медика государя Боткина, Татьяны Евгеньевны) стал наблюдать за работой Соловьёва. А наблюдать было за чем: сразу бросалось в глаза то странное обстоятельство, что “организация” пользуется трудным путём через сомнительную горничную и обходит находящегося на свободе и имеющего право частной практики в городе и беспрепятственного доступа в дом заключения преданнейшего царской семье доктора Боткина.

Время, шло. Над Тобольском, сгущались тучи, в городе волновались за судьбу узников. Не волновались только они сами. В доме заключения царил покой. Там (особенно императрица) твёрдо верили в близкую помощь “300 хороших людей”. Эту фразу часто слышали от императрицы разделявшие с ней заключение.

Когда в Тобольск на санях въехали красные команды бывшего семинариста Демьянова и корнета Дегтярёва, императрица, стоя у окна, махала им платком. Она была уверена, что прискакавшие на тройках с бубенцами и есть “хорошие люди”.

Зятю Распутина поручику Соловьёву императрица верила безгранично. Его сообщнику о. Алексею Васильеву тоже, особенно после одного случая, когда он однажды во время службы в церкви, на которой присутствовала царская семья, провозгласил многолетие. О. Васильев мало пострадал за эту выходку: его лишь отправили на временное послушание; в глазах же царской семьи, он приобрёл ореол мученика – страдальца за них. Последствия этого поступка были тяжелы только для царской семьи: им запретили посещать церковь, чем лишили их последнего земного утешения. Только много впоследствии, после отъезда государя, императрицы и великой княжны Марии Николаевны в Екатеринбург, начальнику охраны дома заключения полк. Кобылинскому с большим трудом удалось добиться разрешения устроить в доме

Для оставшихся походную церковь.

* * *

События в России шли своим чередом. Брестский мир был подписан и в Москву въехал германский посол граф Мирбах.

Известие о подписании сепаратного мира взволновало государя в его заточении и вызвало у него, всегда сдержанного и корректного, резкую фразу:

“…И они смели называть Ея Величество изменницей… Кто же изменник?”…

Монархические группы в Москве, ориентировавшиеся на немцев, и державшие с ними непосредственную связь, неоднократно запрашивали у графа Мирбаха, что намерен и что может сделать он – германский посол – для спасения государя и царской семьи. Он отвечал всегда одно и то же:

“Успокойтесь. Я знаю, что делаю. Обстановка в Тобольске мне известна и когда придёт время, императорская Германия примет свои меры…”

П.Б.
Ницца

8.

газ. “Сегодня”, Рига, 17.07.1928, № 190

УБИЙСТВО ЦАРСКОЙ СЕМЬИ
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А.Соколова)

Сегодня, в ночь с 16 на 17 (3-4 ст. ст.) июля исполнилась 10-я годовщина мученической смерти императора Николая II и царской семьи.

Я прерываю, поэтому, цепь моих очерков “По следам убийства царской семьи”, чтобы восстановить в памяти читателя самый момент преступления в екатеринбургском доме, точно и строго обрисованный судебным следователем Н.А. Соколовым на основании допросов: физического убийцы царской семьи Павла Медведева, свидетелей, осветивших различные моменты обстановки (Буйвит, Цецегов, Летемин, Проскуряков, Якимов и др.) и исследованием следов и вещественных доказательств дела, давших картину совершённого преступления с беспощадной ясностью.

* * *

Перевезённая из Тобольска в Екатеринбург царская семья охранялась красноармейцами главным образом злоказовской и сы- сертской фабрик с Авдеевым и Мошкиным во главе.

Когда по мнению московских инициаторов убийства, время для совершения преступления пришло, эта команда внезапно была заменена другой. Это было в первых числах июля 1918 г. по нов. ст. В дом заключения перешли 10 человек специальных палачей при чрезвычайке, – военнопленные мадьяры. С ними в дом Ипатьева впервые вошёл Юровский, которому Москва поручила приведение в исполнение заранее выработанного плана. Юровский стал “комендантом дома Романовых”, как его называют допрошенные следователем свидетели. Его помощником был Никулин. Павел Медведев, бывший разводящим в команде Авдеева, стал теперь правой рукой Юровского, – он фактически командовал злоказовскими и сысертскими рабочими, жившими в доме Попова и нёсшими только внешнюю охрану дома заточения.

Фактически в Ипатьевский дом переселился отдел Чека. Теперь Москва могла быть спокойна. А она волновалась, так как рабочие Авдеева не всегда были на высота своего революционного поста и начали понемногу сживаться с узниками – царской семьей и даже жалеть их. Недаром, заменив команду Авдеева чекистами, председатель екатеринбургского (уральского) совдепа Белобородое сообщал председателю ВЦИК’а: “Авдеев смещён. Мошкин арестован. В дом вошёл Юровский…”

16 июля 1918 года, утром, Юровский велел вывести из Ипатьевского дома мальчика, племянника царского лакея и поместить его в караульном помещении отряда внешней охраны, в доме Попова. В 7 час. вечера Юровский приказал Павлу Медведеву отобрать у всех караульных внешней охраны дома револьверы. Их было 12 штук – все наганы. Медведев доставил Юровскому револьверы и положил их в канцелярии на стол. В тот же вечер Юровский сказал Павлу Медведеву:

“Сегодня, Медведев, мы будем расстреливать семейство… всё…” И велел предупредить в 10 час. вечера команду, чтобы она не тревожилась, если услышит в доме выстрелы.

В 12 час. ночи разбудили царскую семью. Узники встали, оделись, умылись и сошли вниз. Их вывели в дверь на двор и ввели в другую дверь, находившуюся в конце корпуса дома. Они прошли несколько комнат подвального этажа и вошли в последнюю комнату, откуда была дверь только в запечатанную кладовую. Юровский сказал государю, что ввиду приближения чехов и “белогвардейских банд”, они должны быть вывезены из города, – таково постановление областного совета. В этой комнате они будут дожидаться автомобилей для отъезда.

Ничего не подозревающие узники вошли в приготовленную для них ловушку и попросили стулья для ожидания. Было принесено 3 стула. На один села императрица, на другой государь, держа за плечи наследника, сидевшего на третьем стуле. Три великих княжны стояли за стулом императрицы, четвертая великая княжна – Анастасия Николаевна стояла по правую сторону государя. Доктор Боткин облокотился на спинку стула наследника. В левом углу, у стены стояли лакей Трупп и повар Харитонов, в правом – горничная Демидова, державшая в руках подушку. Она вынесла на руках две подушки: одну она положила на стул императрицы, вторую держала в руках; в этой подушке был зашит ларчик с драгоценностями царской семьи. Вскоре же вошли убийцы. Кроме Юровского это были: Павел Медведев, Никулин, 2 члена исполнительной комиссии и 7 человек мадьяр.

Юровский обратился к государю:

“Ваши родственники пытались вас спасти. Им это не удалось и мы должны вас расстрелять сами…”

Государь поднялся на стуле прижимая к себе наследника, и крикнул: “Что? Что?!”…

Первым выстрелом был убит государь. Началась беспорядочная стрельба. Императрица успела лишь поднять руку для крестного знамени, окончить которое ей не пришлось – она была убита сразу. Сразу же погибли великие княжны: Ольга, Татьяна, и Мария Николаевны, стоявшие группой за спинкой стула императрицы. Наследник ещё трепетал, лежа в руках убитого государя, когда Юровский двумя выстрелами в голову оборвал и эту жизнь. Боткин, Трупп и Харитонов падали один за другим. Демидова жила дольше других – ящичек с драгоценностями, зашитый в подушку, которую она держала перед собой, принял в себя часть пуль и защитил её сердце и живот. Она металась вдоль стены и кричала. Её добили штыками винтовок, бывшими в руках охранников, сопровождавших узников во время их перехода по двору из одной двери в другую.

Когда разошёлся дым от выстрелов и убийцы стали переворачивать трупы, оказалось, что великая княжна Анастасия Николаевна жива и невредима. Она упала в обморок в момент гибели государя и ни одна пуля не коснулась её. Когда убийцы стали переворачивать её, великая княжна пришла в себя и увидав себя среди трупов своей семьи в луже крови, закричала. Её убили.

После этого тела были завернуты в принесённые сверху простыни и в заранее приготовленные куски солдатского сукна, вынесены из дома, положены на дожидавшийся уже с вечера, у калитки дома, грузовик и увезены за 14 верст в лес на брошенную шахту “Четырёх братьев”, где и уничтожены огнём на кострах. Трудно поддающиеся разрушению огнём части (как, например, тазовые кости), были уничтожены кислотами.

Впоследствии, говоря о работе следователя Соколова на шахтах, я подробно освещу читателю обстановку уничтожения в лесу царских тел. В этом очерки я ограничусь лишь комнатой убийства.

Перед увозом в лес тела мучеников были ограблены, – с них сняли кольца, 2 золотых часов, браслеты и другие украшения.

С телами убитых на шахты уехали 2 члена следственной комиссии (кроме охраны) с Ермаковым – один из них был Голощё- кин, другой – Войков, принимавший большое участие в деле организации убийства царской семьи и уничтожения её тел. Ему приписывается фраза:

“Мир никогда не узнает, что мы с ними сделали…”

Войков ошибался – мир правду узнал.

Вместе с телами было вывезено всё то, на чём была кровь, крови же было много, – она просочилась даже на чёрный пол. В крови же был пол тех комнат, по которым проносили тела, кровь была в ограде, на парадном крыльце и на том месте, где дожидался автомобиль.

После увоза тел были вызваны красноармейцы внешней охраны, которые и стали замывать эти кровавые следы. Но не все следы были замыты, потому что не все были замечены ими.

На белёной стене дома, около лестницы террасы, ведущей вниз, есть кровавый след – группа брызг – здесь кто-то стряхнул кровь с руки. Кто? – Убийца, так как красноармейцы внешней охраны, замывавшие кровь после увоза из дома тел царской семьи, как ни краток был промежуток времени между самим убийством и временем, когда они приступили к выполнению данного им приказания – имели дело с уже запекшейся кровью, а свернувшаяся кровь не дает брызг. Стряхнувший здесь с руки кровь был один из убийц, сейчас же за злодеянием, переворачивавший трупы своих жертв и окровянивший руки.

13 капель этой крови, помещенные в мышьяковые капсулы, находятся среди вещественных доказательств следственного материала.

Другой кровавый след оставил один из замывавших кровь красноармейцев. Тоже на белой стене комнаты, на внешней её части, находящейся непосредственно под окном полуподвального этажа, есть кровавый подтёк – здесь был выплеснут в окно таз с водой, в ней мочили тряпку, которой вытирали кровавый пол.

Я сказал, что убийцы, торопившиеся в своём злодеянии вывезли за город, на приготовленное ими уже заранее и заранее оцепленное войсками место, всё на чём были следы крови, – среди таких предметов была, конечно и подушка с ларчиком, которой прикрывалась несчастная Демидова. На подушке кровь безусловно была, – это была кровь и самой Демидовой и кровь других жертв, попавшая на подушку, когда, наконец, Демидова упала в лужу крови среди других тел. Торопливостью убийц и объясняется то, что драгоценности, зашитые в подушку Демидовой были обнаружены лишь на шахтах.

Когда я буду говорить о работе следователя Соколова по восстановлению полузатертых временем и небрежностью его предшественников следов на шахтах, с этой шкатулкой мы ещё встретимся.

В этом же своём очерке я хотел лишь воспроизвести в памяти читателя точную картину екатеринбургской трагедии, дав несколько штрихов, добытых следственной работой и рисующих ход логической мысли следователя, ведущий его к выяснению правды. Эти штрихи ещё нигде не опубликованы.

* * *

Язык казённых протоколов, допросов и актов, – самый жестокий и беспощадный язык. Слыша этот язык, знаешь, что слышишь только правду, что здесь нет места никакому подчеркиванию или усилению красок излагаемого события, естественному в рассказе взволнованного и возмущённого человека. Язык протоколов – самый грозный приговор истории трусливому и подлому убийству в Екатеринбург, совершённому 10 лет тому назад.

П.Б.
Ницца

9.

газ. “Сегодня”, Рига, 24.07.1928, № 197

По следам убийства царской семьи
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А.Соколова)

БОЛЬШЕВИЦКИЕ КОМИССАРЫ В ТОБОЛЬСКЕ

Я подхожу в своих очерках к наиболее важному и ответственному месту описания жизни царской семьи в заключении – окончанию тобольского периода и увоза их в Екатеринбург. Этот момент предрешил трагедию в Ипатьевском доме.

Глухой, забытый жизнью городок Западной Сибири – Тобольск – долгое время не испытывал на себе влияния нового, уже пять месяцев установившегося в России правительства большевиков. В административном отношении он подчинялся Омску, в своей же внутренней жизни оставался в прежнем русле.

Но вот и его нащупал луч большевистского прожектора, шаривший небо где-то за Уралом и пристально остановился на нём. Жизнь в спящем городке вспыхнула и закипела.

24 марта в Тобольск приехал из Омска новый комиссар Дуц- ман. Это был человек с непроницаемо-равнодушным и холодным лицом и полуопущенными веками глаз. Держался он очень осторожно, ни во что не вмешивался и казалось наблюдал лишь за самим фактом пребывания в Тобольске царской семьи. Омскими властями он был назначен комиссаром города Тобольска, следственно дом заключения был подчинён ему тоже. Поселился Дуц- ман в доме Корнилова, где помещались свита и отряд охраны.

Через два дня после его приезда в Тобольск на тройках с бубенцами лихо вскакал первый отряд невиданных здесь ранее красноармейцев. Это и были те команды Демьянова и Дегтярева, о которых я упоминал раньше и которые императрица, обманутая зятем Григория Ефимовича Соловьёвым, приняла за прибывших к ним на помощь “хороших русских людей”. Верно, отряд этот среди прочих красноармейцев был необычаен: за всё время своего пребывания в Тобольске он не произвёл ни одного ареста или обыска, да и один из его двух начальников – корнет Дегтярев был тоже необычайный красный командир: племянник одного из прежних тобольских губернаторов, с детства известный здесь крайними монархическими убеждениями и вдобавок члена союза Михаила Архангела… Второй командир – Демьянов по своему прошлому ближе подходит к занимаемому им посту. О нём местные жители говорили: “выгнанный семинарист, мальчишка скверного поведения”… Но и он держался серьезно и корректно и твёрдо держал в руках своих подчиненных. Отряд Дегтярева и Демьянова не устроил ни одного бесчинства в городе, но зато выполнил аккуратно возложенную кем-то на него миссию: он ввёл в Тобольске большевистские учреждения, разогнав для этого прежние: суд, городскую и земскую управы и прочее. Им же были заменены почти все члены местного исполкома, главным образом, состоявшего до того из эс-эров, попавших на эти посты ещё при Временном Правительстве. Председателем его был известный нам прапорщик Никольский, вместе с Панкратовым заменивший уехавшего в Петроград комиссара Макарова, который, изгнанный разложившимися солдатами “отряда особого назначения”, занял должность – председателя тобольского исполкома. Теперь и отсюда он был удалён красноармейцами нового отряда и его место занял некий Павел Хохряков.

Хохряков уроженец Вятской губернии, матрос-кочегар с броненосца “Император Александр III”, типичный продукт этого времени: невежественный, грубый человек, нахватавшийся верхов марксизма, тупо идущий по пути, на который его толкнули. Как и Дуцман, он был совершенно чужой в Тобольске.

Сейчас же по прибыли 1-го красноармейского отряда, явился в Тобольск и второй отряд из Екатеринбурга. Тут впервые коснулась Тобольска екатеринбургская рука, осторожно протягивающаяся к тобольским узникам. Кто-то знал о приближении этой руки – и приготовил средства парализования её попыток. Средства эти были: Дуцман, Хохряков, отряд Дегтярева-Демьянова. Средства оказались достаточными: отряд из Екатеринбурга, явившийся в Тобольск 28-го марта, 4-го апреля ушёл обратно по требованию омского отряда, бывшего вдвое многочисленнее его. Победа была одержана.

Но 13 апреля в Тобольск пришёл другой отряд из Екатеринбурга, под командой некоего Заславского. Этот отряд был по силе равен отряду Дегтярева-Демьянова. Это было уже серьезно. Заславский заявил в совдепе, что его отряд пришёл помешать контрреволюционерам и монархистам спасти царя, что он знает о ряде организаций, работающих в Тобольске в этом направлении, как например, организация скрывающегося вблизи под чужим именем зятя Распутина Соловьёва, что единственное средство уберечь узников от освобождения – перевести их в каторжную тюрьму, которую гораздо легче охранять, чем губернаторский дом и т.д. Поручик Соловьёв, действительно, жил в Тюмени под чужим именем Станислава Корженевского.

Полк. Кобылинский, видя серьёзность нажима Заславского на совдеп и боясь, что тот, опираясь на свой сильный отряд, может восторжествовать, сам пришёл на заседание совдепа, взяв с собой несколько солдат своего отряда, хорошо понимая, что только сами солдаты “отряда особого назначения” могут помешать переводу в тюрьму узников, он нашёл правильный путь воздействия на их психологию. Надо оговориться, что солдаты отряда были далеко не те, что пришли с полковником Кобылинским из Царского Села и сжились уже с ним – старые сроки были отпущены и заменены новыми. С ними иметь дело полк. Кобылинскому становилось всё труднее. Итак, придя с несколькими солдатами своего отряда на заседание совдепа, полк. Кобылинский, выслушав доводы Заславскаго, заявил, что он согласен на перевод царской семьи в каторжную тюрьму, но лишь при условии обязательного помещения туда же и всего его отряда, так как иначе он не может охранять узников и не отвечает за последствия. Солдаты отряда охраны запротестовали и план Заславского сорвался.

Тогда Заславский повёл атаку непосредственно на солдат полк. Кобылинского. Он пытался агитацией разложить отряд и настроить солдат против Кобылинского и других офицеров командного состава отряда. Узнав об этом, Демьянов явился к Кобылинскому и предложил ему совместными силами их отрядов удалить Заславского и его солдат из Тобольска, указывая на опасность дальнейшего пребывал в городе этого человека. Тучи сгущались.

22 апреля 1918 г. в Тобольск прибыл из Москвы чрезвычайный комиссар советского правительства Василий Васильевич Яковлев. С ним пришёл отряд в 150 человек красноармейцев и даже собственный телеграфист, через которого шли его сношения с Москвой по телеграфу.

23 утром он явился к полк. Кобылинскому и предъявил ему свои документы. В них говорилось, что Яковлев – член ЦИК’а, имеет от советского правительства поручение “особой важности” и ему дано право расстрела неповинующихся ему на месте. Ни в одном из документе не говорилось о том, какое именно поручение “особой важности” возложено на Яковлева.

23 апреля по желанию Яковлева, полк. Кобылинский собрал солдат “отряда Особого назначения”, Яковлев объявил солдатам, что он – чрезвычайный комиссар нового правительства, произнес речь, в которой подчеркнул их никогда не существовавшие заслуги, обещал им скорое возвращение по домам и, наконец, объявил, что выдаст им не по 5 рублей в месяц, как это было при Временном Правительстве, а по 150, как уже давно выдает солдатам правительство советов и не по 50 копеек суточных, а по 3 рубля, – ввиду особой важности их службы. Это решило дело, его популярность в отряде была закреплена. Факт прибытия с ним отряда в 150 человек тоже немало способствовал этой популярности. Убедившись в расположении солдат отряда охраны к себе, Яковлев 24 апреля снова собрал их на митинг и потребовал прибытия на него Заславского. Явился на митинг и Дегтярев. Он произнёс длинную речь, в которой обвинял Заславского в умышленном нервировании отряда дома заточения, высмеивал распускаемые им слухи о подкопах, заговорах, намекал на тайные причины его деятельности и прозрачно грозил своим отрядом. Яковлев во всём поддержал Дегтярева. Заславский сначала энергично защищался, но солдаты охраны, подкупленные авторитетом Яковлева – чрезвычайного комиссара новой власти, его денежными обещаниями и тоном речи Дегтярева, умело высмеивающего противника, ошикали его и он ушёл с митинга.

В этот же день обнаружилось давнее знакомство и связь Яковлева с Павлом Хохряковым – теперешним председателем тобольского исполкома. Картина стала ясна. Было очевидно, что Омск в контакте с представителем центрального правительства Яковлевым борется с Екатеринбургом, пытающимся перевести Тобольск из ведения сибирского (омского совдепа) в ведение уральского (екатеринбургского) и таким образом наложить руку на узников. Не ясна всё же была лишь главная цель приезда Яковлева, но и она скоро выяснилась.

25 апреля утром Яковлев пришёл к Кобылинскому и заявил ему, что по постановлению центр, исполнительного комитета он должен увезти из Тобольска всю царскую семью. На вопрос Кобылинского о том, как быть с наследником, который болен и ехать не может, Яковлев заявил, что говорил уже об этом по проводу с ЦИК’ом и ему приказано вывезти государя одного.

В тот же день после завтрака государь принял Яковлева. Яковлев держался очень корректно, но заявил, что должен говорить с государем наедине. Присутствовавшая при этом императрица отказалась оставить их одних:

– Это ещё что значит? Почему я не могу присутствовать?

Яковлев подчинился и объявил государю, что он имеет полномочия, которые не могут быть нарушены, на вывоз государя из Тобольска. Ввиду болезни наследника, государь будет вывезен один. Государь ответил резко:

“Я никуда не поеду”.

Тогда Яковлев мягко, но настойчиво продолжал:

– Прошу вас этого не делать. Я должен исполнить приказание. Если вы отказываетесь ехать, то я должен или применить силу, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда может быть прислан другой, менее гуманный человек. Вы можете быть совершенно спокойны. За вашу жизнь я отвечаю головой. Если вы не хотите ехать одни, вы можете взять с собой кого угодно. Но как бы то ни было, завтра в 4 часа утра мы выезжаем.

Поклонившись государю и императрице, Яковлев вышел.

Государь позвал к себе полк. Кобылинского и подробно расспросил его о поведении Яковлева за эти дни. Кончив расспросы, государь долго думал и потом уверенно сказал:

– Они хотят, чтобы я подписался под брестским миром. Но я лучше дам отсечь себе правую руку, чем сделаю это.

Императрица волнуясь сказала:

– Это они хотят, отделив его от семьи, как они (здесь императрица сказала несколько очень резких слов о Гучкове и Родзянко) уже однажды это сделали, заставить сделать его что-нибудь…

Государь ушёл в сад. Царица провела нисколько часов в исключительно раздражённом и нервном состоянии. Ей приходилось выбирать между больным сыном и увозимым государем. Чувство императрицы победило, – когда государь, возвращаясь с прогулки, вошёл в комнату, императрица подошла к нему:

– Я еду с тобой.

В эти часы Яковлев проявил тоже большое нервное раздражение и торопливость. Ему стало известно, что Заславский выехал в Екатеринбург, Яковлев очень волновался и даже не обратил внимания на слова пришедшего к нему полковника Кобылин- ского, который заявил, что решено с государем ехать императрице и великой княжне Марии Николаевне, Боткину, князю Долгорукову, камердинеру Чемодурову, лакею Седневу и горничной Демидовой. Выслушав Кобылинского, он рассеянно сказал:

– Мне это всё равно, но завтра мы должны выехать во что бы то ни стало… времени нет…

26 апреля в 3.30 часа утра к подъезду губернаторского дома были поданы сибирские кошевы – тележки без рессор на длинных дрожжинах. Несмотря на протест императрицы, желавшей сидеть в одном экипаже с государем, с ним поместился Яковлев. Императрица с великой княжной Марией Николаевной села в следующий экипаж. В остальных разместилась свита и солдаты отряда Яковлева с пулеметами. Из отряда охраны ехало только 8 человек.

Яковлев вёл себя чрезвычайно предупредительно и вежливо. Он держал под козырек, пока государь садился в экипаж. Но видно было, что он всё же чего-то опасался и торопился с отъездом.

Татьяна Евгеньевна Мельник, дочь лейб-медика Боткина наблюдала из-за шторы окна свитского дома картину отъезда. Она рассказала следствию:

“…всё это (подводы) со страшной быстротой промелькнуло и скрылось за углом. Я посмотрела в сторону губернаторского дома. Там на крыльце стояли три фигуры в серых костюмах и долго смотрели вдаль, потом повернулись и медленно одна за другой пошли в дом…”

П.Б.
Нища

10.

газ. “Сегодня”, Рига, 26.07.1928, №199

По следам убийства царской семьи
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А. Соколова)

ЕЩЕ О ТЁМНОЙ РОЛИ СОЛОВЬЁВА

Итак, с 26-го апреля Яковлев увёз из Тобольска в неизвестном направлении государя, императрицу и великую княжну Марию Николаевну. Что же делало в это время “братство св. Иоанна Тобольского”? Что делали “хорошие русские люди” во главе с поручиком Соловьёвым?

Вот что: за несколько дней до 26-го апреля поручик Соловьёв в Тюмени устраивает через свои связи у большевистских местных властей фиктивный арест себе с женой и корнету Маркову. Делается это с тем расчётом, чтобы, когда впоследствии его спросят так опрометчиво доверившиеся ему правые организации: “почему же вы ничего не сделали, чтобы помешать увозу царской семьи?” – иметь возможность ответить:

“Что же я мог сделать? Ведь я в это время сидел в тюрьме…”

Читатель увидит, что Соловьёв учёл это “алиби” и пользовался доверием монархических групп вплоть до 1921 г., когда в Берлине, по поручению следователя Соколова, я открыл глаза на него Маркову II и проезжавшему через Берлин председателю чехословацкого общества “Еднота” г. Дедину, гостеприимно принявшему “спасителя царской семьи” и давшему ему у себя должность заведующего столовой ц возможность работать в монархической группе русской части славянского объединения. От этой группы Соловьёв был даже делегирован на первый русский монархический съезд заграницу в городе Рейхенгалле (в Баварии).

Государя, императрицу и великую княжну Марию Николаевну провезли через Тюмень. Последние 20 верст грунтового пути до Тюмени их экипажи конвоировались уланами красного эскадрона корнета Маркова, который в донесениях Соловьёва в центры числился в составе войск, приготовленных Соловьёвым для спасения царской семьи.

Вряд ли подозревали об этом скакавшие по сторонам дороги вокруг экипажей узников красноармейцы, но императрица, давшая знать в “братство св. Иоанна Тобольскаго” о их увозе и о наступлении времени спасения государя, заранее условленным между нею и Соловьёвым способом, вероятно, с надеждой всматривалась в лица красноармейцев, выехавших навстречу им из Тюмени, ожидая найти в них “хороших русских людей”…

В селе Покровском меняли лошадей против дома Распутина. Жена Григория Ефимовича, стоя в окне, издали крестила узников. Как приняла это императрица? Как знак о близкой помощи от “верных распутинцев”, или как благословение на грядущее? В Тюмени сели в особый поезд, и, выставив часовых на всех площадках вагона, двинулись на запад. Помощи не было.

Просидев, после провоза узников через Тюмень, для приличия ещё несколько дней в тюрьме, Соловьёв с женой и корнетом Марковым вышли на свободу и отправились домой. Дома они нашли пересланный за это время им из Тобольска пакет. В нем были две иконы: 1) св. Иоанна Тобольского, 2) Николая Угодника. На обратной стороне обеих икон рукой императрицы была написала дата их увоза из Тобольска “26-го апреля 1918 г.” и поставлен условный знак их “организации” – свастика. Сочетание икон и написанного значило, что императрица извещала “братство св. Иоанна Тобольского”, что настала пора освобождать государя, увезённого 26-го апреля.

Поезд узников был уже по ту сторону Уральского хребта.

Дома на досуге супруги Соловьёвы и Марков занялись устройством сеансов ясновидения, и Матрёна Григорьевна, впав в транс, отвечая на вопрос мужа – куда увезли тобольских узников, рассказала о доме, вокруг которого строится высокий забор. Тот, кто читал книгу Соколова, воспоминания Жильяра и Вильтона, помнит, что и сам Яковлев не знал, что ему придётся оставить узников в Екатеринбурге. Он вёз их в совершенно иное место. Только Войков и Сафаров, выполнявшие приказание левой руки председателя ВЦИК’а (правой он давал инструкции Яковлеву), готовили екатеринбургский областной исполком во главе с Бело- бородовым к задержанию поезда Яковлева в Екатеринбурге и дом Ипатьева, намеченный к помещению узников, окружали высоким дощатым забором.

Трудно верится в способность к ясновидению Матрёны Григорьевны, зато есть много оснований предполагать осведомленность Соловьёва в планах екатеринбургских палачей.

Здесь мы безусловно имеем дело с явлением гипноза, способность к чему Соловьёв развил за время пребывания в Адьяре (Индии) в школе Блавацкой и Олькотта именно в отделе изучения гипноза. Об этой своей способности влиять на слабую психику своей супруги, Соловьёв сам говорит в дневнике, попавшем впоследствии в руки следственной власти: “…она мне изменяет… Я могу заставить Мару не делать этого, могу заставить даже без её ведома, но, Боже мой, как решусь, зная начало вещей…”

Почему же Соловьёв сделал этот, выдавший его сеанс?

На всякого мудреца довольно простоты, а этому “мудрецу” не было ещё и 30 лет. Похвастаться же своими таинственными способностями заманчиво, особенно прикоснувшемуся немного к области этого таинственного.

22-го мая провезли через Тюмень царских детей. После этого Соловьёв отправляет вслед за ними, уже ненужного ему и, наоборот, лишнего теперь корнета Маркова, едет в Тобольск, где встречается с о.Алексеем Васильевым и горничной Романовой (не только уцелевшей от расстрела, но и вышедшей впоследствии замуж за одного из приехавших из Петербурга большевистских комиссаров). В городе ходят слухи о найденных ими спрятанных или отданных кому-то на хранение царских драгоценностях.

Екатеринбургская трагедия совершилась. Соловьёв, оказавшись за фронтом белых войск, начинает вести странную жизнь: переезжает из города в город по всей свободной от большевиков территории, начиная с Симбирска и кончая Владивостоком, подолгу нигде не оставаясь. Иногда он бывает и в Тобольске. Временами у него не бывало денег, потом он откуда-то доставал их и тогда жил широко.

Исполняя чьи-то директивы, Соловьёв дает телеграмму во Владивосток своим друзьям: “Приготовьте каюты для детей”. Чьих? В Сибири у Соловьёвых детей не было. Во Владивостоке начинают говорить, что семья Распутина спасла царских детей и вывезла их в Японию. Москва пускает слух о бегстве кого-то из великих княжон… в Японию, – путь для самозванки готов.

Задачи Соловьёва в Сибири кончены, и он стремится выбраться заграницу. Об этом часто упоминает в этот период в своём дневнике Матрёна Григорьевна. Одна из причин их стремления за границу – боязнь Соловьёва быть мобилизованным белыми. Матрёна Григорьевна пишет об этом в дневнике:

13-го августа 1918 г. – “Всех офицеров забирают, боюсь как бы Борю не забрали, и он тоже боится этого…”

28-го сентября 1918 г. – “…бедный, тяжело ему. Ведь его могут взять на войну, а он так боится всего этого”…

Соловьёв едет с женой во Владивосток. Там грозный генерал Розанов. Соловьёв с привычной ловкостью избегает военной службы и готовится к отъезду в Шанхай, куда в Русско- Азиатский банк у него есть два кредитных письма от “случайного знакомого в вагоне”, как он показал на допросе у следователя Соколова. Этот “случайный знакомый” в своих письмах предлагает Русско-Азиатскому банку уплатить “в наилучшем размене” Соловьёву 15.000 рублей и его жене 5000 рублей. Во Владивостоке, однако, счастье впервые изменяет Соловьёву. Здесь его арестовывают давно следившие за ним поручики Логинов и Мельник – теперь уже муж Татьяны Евгеньевны Боткиной, вывезший сюда из Тобольска свою жену и её брата. Поручика Соловьёва с женой и со всеми захваченными при них документами препровождают под конвоем из Владивостока в Читу – резиденцию атамана Семёнова, где в это время находится следователь Соколов. Арестантов передают в руки следователя, и он помещает их в тюрьму.

С Соловьёвым мы ещё неоднократно встретимся в моих очерках. Сейчас попробуем сделать выводы из сказанного и понять причины и цели его работы в Сибири. Нет никакого сомнения в том, что Соловьёв исполнял чьи-то приказания, за что и получал деньги – как жалованье, так и наградные. В работе он не забывал себя и брал себе то, что ему доверялось. Соловьёв передал в Тобольске императрице от имени Вырубовой 35.000 рублей. В своё время очень известный банкир К.И. Ярошинский, финансировавший лазареты великих княжон Марии Николаевны и Анастасии Николаевны и бывший во время войны помощником коменданта личного санитарного поезда императрицы Александры Фёдоровны, показал на допросе следователя Соколова в Париже 4 сентября 1920 г., что он передал Вырубовой для отправки царской семье в период её тобольского заключения – 175.000 рублей. Вырубова деньги императрице пересылала только через поручика Соловьёва – куда делись 140.000?

Ярошинский категорически отказывается не только от своей связи с Соловьёвым, но и от простого знакомства с ним и говорит, что не знает, через кого пересылала деньги Вырубова. Соловьёв на допросе у следователя Соколова, показал, что он был личным секретарем Ярошинского и получал от него жалованье. Матрёна Григорьевна, вероятно, без ведения мужа, наивно ведшая дневник, записывает в нём 2-го марта 1918 года (в период пребывания Соловьёвых в Петербурга в перерыве между двумя их поездками в Сибирь):

“Только что Боря ушёл к Ерошкину… Я знаю сколько дал Боре денег Ерошкин, но он не хочет дать денег мне… Он считает, что его деньги – его, мои – тоже его…”

В Петербурге говорили, что Ярошинский был связан с Мона- севичем-Мануйловым, кружком Вырубовой и его считали сторонником германской ориентации.

В период своего спасания от военной службы на освобожденной от большевиков территории Сибири, Соловьёв явился, как я уже говорил выше, и в Тобольск. Там он встретился с одним офицером. Этот офицер, придя к нему, застал его в обществе трёх неизвестных ему людей, один из которых обратил его внимание своим иностранным акцентом. Вся компания сильно подвыпила и шумно говорила о каких-то подготовках, поездках и т.п. Расставаясь, тоже подвыпивший Соловьёв посоветовал этому офицеру уехать из Тобольска, т.к. в городе небезопасно. Через 5-6 дней Тобольск чуть не был захвачен взбунтовавшимися в военной тюрьме пленными красноармейцами, которых было более 2000 человек, тогда, как белый гарнизон состоял из 120 штыков. Супруги Соловьёвы уехали из Тобольска за два дня до этого. Как оказалось, три человека, жившие в доме Соловьёва, были члены “шведской миссии”, состоявшей из… немцев, кроме одного шведа, который, впрочем, по-шведски не говорил.

Следствие знает случаи, когда о. Васильев, составлявший прежде совместно с Соловьёвым “братство св. Иоанна Тобольского”, не поладивший на почве дележа оставшихся в Тобольске на хранении царских драгоценностей, грозил донести белым властям на причастность Соловьёва к германской разведке, и не сделал этого, вероятно, опасаясь его откровенности на следствии.

При аресте во Владивостоке у Соловьёва захвачены четыре книги. Это – секретная разведка штаба Приамурского военного округа во владениях Китая и Японии. В этих книгах оказались карандашные пометки в тех местах, где освещаются отношения Китая к Германии.

Для следствия нет никакого сомнения в том, что Соловьёв был германским проводом в Сибири, что он выполнял на белой территории определенные задания германского штаба, что он и в Тюмени выполнял определенный план. Но какой? Соловьёв сознательно ввёл в заблуждение монархические центры в России, уверив их в существовании около Тобольска основанной им организации, готовой явиться на спасение царской семьи. Убедил в ненужности и вредности всех попыток связаться с узниками, парализовал всё же возникавшие попытки, изолировав, таким образом, Тобольск от влияний извне. Он убедил императрицу довериться ему и не искать иных путей к спасению. Лучшим способом войти в доверие императрицы было участие в деле спасения их семьи Распутина, – для этого Соловьёв и женился на Матрёне Распутиной, это и есть “начало вещей”.

Нет ничего удивительного в том, что германский штаб, борясь на территории Сибири с военными группированиями ан- тантской ориентации, имел своих штатных агентов, которые занимались устройством большевистских восстаний в тылу армии адмирала Колчака, – нас эта сторона деятельности Соловьёва в Сибири интересует постольку, поскольку она доказывает оплачивавшуюся связь Соловьёва с немцами; нас не интересует и его связь с большевиками: пути немцев так переплетались тогда с путями большевиков, что Соловьёв, служа одним неизбежно служил и другим… При его же небрезгливости в денежных делах, он, естественно, пользовался всеми представлявшимися ему источниками дохода. Гораздо интереснее и важнее другое: выяснить деятельность Соловьёва в Тюмени, чтобы понять работу германского штаба по окружении государя в Тобольске. Это поможет нам ответить на очень важный в историческом отношении вопрос: чего добивались немцы, изолировав государя от русских монархических организаций, а также, куда и зачем вёз Яковлев государя и какое отношение к этому увозу имело германское императорское правительство.

Следствие, произведённое покойным Н.А.Соколовым, отвечает на этот вопрос вдумчиво и осторожно.

П.Б.

11.

газ. “Сегодня”, Рига, 29.07.1928, № 202

По следам убийства царской семьи
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А. Соколова)

РОЛЬ НЕМЦЕВ В УБИЙСТВЕ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ

Итак, мы установили, что Станислав Корженевский – Борис Николаевич Соловьёв, кроме его большевистских связей был ещё немецким проводом в Сибири и работал в Тюмени по указаниям германского штаба. Теперь ответим на поставленные в предыдущем очерке вопросы: чего хотели немцы, изолируя царскую семью в Тобольске, куда вёз Яковлев государя, императрицу и великую княжну Марию Николаевну, какое отношение к увозу имело германское императорское правительство?

Несмотря на войну, разгоревшуюся в 1914 г., много русских людей, исполняя честно свой долг присяги, не видели в Германии своего врага навсегда; многие считали эту войну и сочетание в ней сил европейских государств ошибкой дипломатов: одни обвиняли в этом саму Германию, другие – русскую дипломатию, слишком поддавшуюся влиянию Франции и Англии. Революция 1917 г. и её последствия, – главным образом пассивность союзников, непомогших раздираемой анархией России,- заставила этих людей оглянуться на своего вчерашнего врага, а теперь может быть и друга, во всяком случае, единственную реальную силу в разбушевавшейся России – Германию.

Брестский мир был подписан и при всей его пакостности с ним так или иначе приходилось считаться. Германская комиссия с Кейзерлингом и графом Мирбахом в конце 1917 г. въехали в Петербург. Позднее граф Мирбах – посол Германии – переехал в Москву в Денежный переулок и, казалось твёрдо там обосновался. Во всяком случае его голос в переговорах с большевистской, ещё неокрепшей властью, звучал уверенно и твёрдо.

С самого начала пребывания графа Мирбаха в России русские консервативные круги вели переговоры с ним о свержении власти большевиков и о спасении государя и его семьи. В состав одной такой группы, представившей в своё время графу Мирбаху всю опасность пребывания государя в далёкой Сибири, был и покойный следователь Н.А.Соколовъ. Другая группа, “национальный центр”, в которую входили ныне тоже покойные В.И.Гурко и А.В.Кривошеин, указала графу Мирбаху на то, что, если русским придётся начинать борьбу с большевиками своими силами без помощи колеблющейся в этом вопросе Германии, то царской семье грозит безусловная опасность. Граф Мирбах неизменно отвечал:

– Будьте спокойны… Царская семья находится под наблюдением и охраной нас – германцев. Мы знаем, что делаем. Когда придёт время, германское императорское правительство примет свои меры.

В январе 1918 г. упомянутая выше консервативная группа послала верного человека в Тобольск, чтобы узнать обстановку жизни царской семьи и установить связь с государем. Имени этого гонца я не назову по соображениям, весьма уважительным. Посланец, благополучно миновав рогатки Соловьёва, проник в Тобольск, связался с кн. Долгоруковым и Татищевым и, вернувшись назад сделал подробный доклад, встревоживший эту группу: обстановка в Тобольске вызывает опасения; царской семье живётся тяжело, и прежде всего она не имеет денег, т.к. советская власть прекратила отпуск сумм, выдававшихся при Временном Правительстве на содержание тобольских узников, а реализовать свои драгоценности царской семье в её положении трудно. В марте то же лицо вновь отправилось в Тобольск и, снова благополучно связавшись с Татищевым и кн. Долгоруковым, передало им 250.000 рублей. В то же время эта группа снова имела переговоры с графом Мирбахом о необходимости срочных мер для того, чтобы обезопасить пребывание государя и его семьи в Сибири. Одним из этих, говоривших с Мирбахом лиц, был сенатор Нейгардт. Ответы графа Мирбаха были те же, что и раньше:

– Мы знаем, что делаем.

Сенатор Нейдгардт поехал в Петербург; здесь он встретился с А.Ф.Треповым и совместно с ним выработал план дальнейшего давления на германское посольство в Москве в целях ускорения помощи государю. Они решили предложить обер-гофмаршалу русского Двора гр. Бенкендорфу написать письмо гр. Мирбаху. На другой день состоялось свидание гр. Бенкендорфа с Трепо- вым, и гр. Бенкендорф написал письмо выработанного ими содержания. В нём говорилось, что в условиях современной русской действительности только одни немцы имеют реальную силу и полную возможность спасти жизнь государя и его семьи, что они и должны сделать, минуя всякие политические соображения, по чувству чести. Далее гр. Бенкендорф говорил, что хотя он уверен, что германское правительство само знает, что оно должно делать в этом направлении, но пишет это, дабы впоследствии не было бы оговорок, что оно не было предупреждено самими русскими, – теперь оно предупреждено. Граф Бенкендорф просил довести это письмо до сведения императора Вильгельма, на которого и должна пасть ответственность за то несчастье, которое может постигнуть русскую царскую семью, в случае, если единственные могущие ей помочь немцы, будут медлить и не примут срочных и решительных мер.

Сенатор Нейдгардт отвёз это письмо в Москву и передал его в германское посольство. Это было в первых числах мая, когда государь, императрица и вел. кн. Мария Николаевна были уже в Екатеринбурге…

В момент приезда Яковлева в Тобольск и объявлении им государю о возложенной на него миссии, государь, как мы уже говорили, вызвал к себе полк. Кобылинского, внимательно расспросил его о поведении Яковлева в Тобольске и сказал:

– Они хотят заставить меня подписать Брестский мир… Пускай мне отрежут руку (государь показал на свою правую руку), – я никогда не сделаю этого…

В то же время группа, связавшаяся через своего посланного с государем, в Москве получила из Тобольска тревожную телеграмму:

“Врачи потребовали безотлагательного отъезда на воды, на курорт. Такое требование нас чрезвычайно тревожит. Считаем поездку нежелательной. Просим дать совет. Положение крайне трудное”.

Московская группа растерялась. Настолько она была не в курсе поездки в Тобольск Яковлева. Ответ этой группы был такой:

“Никаких данных, которые могли бы уяснить причины подобного требования, к сожалению, не имеется. Не зная положения больного и обстоятельств, высказаться определенно крайне трудно, советуем поездку по возможности отдалить и уступить лишь в крайнем случае только по категорическому предписанию врача”.

Государь не мог получить от этой группы ни помощи, ни совета, т.к. она сама ничего не понимала в обстановке текущего момента. Монархисты этого “центра” не понимали, о какой опасности пишет государь, кто такие “врачи” и на какой “курорт” они его хотят вывезти.

Через некоторое время пришла вторая телеграмма:

“Необходимо подчиниться врачам”.

Эта телеграмма была последняя. Государя увезли из Тобольска. Итак, мы видим, что ни консервативные группы “национального Центра”, ведшие переписку с Тобольском, ни крайне монархические организации, доверившиеся поручику Соловьёву и потому бездействовавшие, никакого отношения к увозу из Тобольска Яковлевым государя не имели. Яковлев был послан не ими.

Кто же были “врачи”, настояниям которых принужден был подчиниться, оказавшийся и тут как всегда в одиночестве, государь?

Дело было так: граф Мирбах, по-видимому, не отделывался только словами, от имени своего императора предпринял энергичное давление на большевистское, тогда ещё совсем неокрепшее и очень с ним считавшееся правительство, в результате чего был принят ряд срочных мер:

Председатель ВЦИК’а Свердлов дал указанному ему графом Мирбахом лицу – Яковлеву – документы исключительной важности, содержание которых мы уже знаем, и Яковлев выехал в Тобольск за государем. В то же время начала работать в Тобольске, заранее в Омске приготовленная система содействия ему в возложенной на него задаче: Дуцман, отряд Демьянова – Дегтярева и Павел Хохряков. Механизм этой системы начал работать во время. Быть может, без него Яковлеву не удалась бы его миссия, т.к. к Тобольску подбиралась уже иная сила – протянулись к Тобольску щупальца тоже готовой системы екатеринбургского механизма. Эта новая сила была враждебна источнику, двигающему Яковлевым, и тот это хорошо понимал, – этим объясняется и нервность, которую он проявил во время борьбы в Тобольске с присланным Екатеринбургом Заславским и торопливость в деле вывоза государя из Тобольска.

Кто же руководил Екатеринбургом и мешал Яковлеву – чрезвычайному комиссару ЦИК’а, посланному “по делу особой важности”, с документами, подписанными самим председателем ВЦИК’а товарищем Свердловым? – Да тот же самый Свердлов… В этом случае ясно сказалось вполне доказанное впоследствии историей, обстоятельство: чрезмерная самоуверенность германского императорского правительства, преувеличивавшего свои силы, влияние и возможности в начинавшемся большевистском правительственном аппарате. Большевики перехитрили немцев и Свердлов, одной рукой исполняя требования гр. Мирбаха о вывозе из Тобольска государя, другой делал своё, заранее решённое дело – отправил Войкова и Сафарова для подготовления Екатеринбурга к задержанию вывозимого немцами государя. Приготовленный ими Екатеринбург отправил отряд Заславского в Тобольск, пытаясь не допустить увоз оттуда царской семьи, а когда это не удалось, и Яковлев всё же повёз государя, императрицу и Марию Николаевну на запад. Екатеринбург, пользуясь “властью на местах”, отказался пропустить поезд Яковлева дальше.

Яковлев, очевидно, понимавший лучше иностранца – графа Мирбаха – двойную игру Москвы и учтя, как должно, факт появления в Тобольске отряда Заславского, наткнувшись на екатеринбургскую преграду, бросился назад на Омск. До Омска ему доехать не удалось и на станции Куломзино его поезд был оцеплен красноармейцами и ему было заявлено, что екатеринбургский областной (Уральский) исполком объявил его вне закона и предупредил омские власти о его намерении вывезти царя заграницу. Яковлев включился в провод в Москву и сообщил Свердлову о происходящем. Ответ был: “Делать нечего, поезжайте в Екатеринбург”.

Прибыли в Екатеринбург. Поезд был окружён местными войсками. Яковлев безуспешно пытался бороться в местном совдепе, – он потерпел полное поражение. Екатеринбургские власти твёрдо заявили ему, что не допустят дальнейшего продвижения царского поезда до полного выяснения причин и цели этой поездки. Яковлев снова снесся с Москвой. Свердлов приказал ему сдать узников председателю екатеринбургского исполкома Белоборо- дову и самому выехать в Москву. Яковлев так и сделал. Уехал он “расстроенный”, грозя броневиками из Москвы. Через несколько дней он телеграфировало своему телеграфисту, оставшемуся в Екатеринбург:

“Собирайте отряд. Уезжайте. Полномочия я сдал. За последствия не отвечаю”.

Возмущенный неисполнением его требований, гр. Мирбах запросил объяснений случившемуся у Свердлова. Тот ответил:

– Когда лошадь горячится и бьёт, её нельзя рвать под уздцы. Надо её огладить, и она сама войдёт в конюшню. Что делать, – мы ещё не организованы и должны считаться с властью на местах. Погодите, пусть Екатеринбург успокоится.

Узники остались в Екатеринбурге.

Время шло и события чрезвычайной важности нагромождались одно на другое, перегружая историю. Стиснутая событиями Германия переменила русло своей политики, – это немедленно отразилось в Москве: когда обеспокоенные увозом государя из Тобольска и задержанием его в Екатеринбурге, всё ещё не понимающие происшедшего, политические деятели “национального центра” вновь бросились к гр. Мирбаху, умоляя его спасти государя, тот ответил:

– Судьба русского императора в руках его народа. Если бы мы были побеждены, с нами поступили бы ещё хуже. Исполняется старое правило: горе побеждённым…

Императорская Германия умыла руки.

***

Почему же всё-таки немцы, изолировав государя в Тобольске от русских монархистов, которым они после войны не очень доверяли, вывезли государя оттуда и куда и зачем они везли его?

На первый вопрос следствие отвечает так: немцы, отлично понимая значение государя даже в заточении, не могли не понять, что начинавшие зарождаться на территории Сибири антибольшевистские начинания будут стремиться овладеть Тобольском и освободить государя. Они увозили государя, дабы не оставить его в угрожаемом белыми месте, хорошо учитывая всё то, что может произойти от соединения так враждебно к Германии относящегося государя и императрицы с антибольшевистскими военными организациями антантской ориентации…

На второй вопрос – куда и зачем везли немцы государя, ответил сам государь, сказавший в Тобольске: “Они хотят, чтобы я подписал Брестский мир…” Не надо понимать “Брестский мир” в буквальном смысле. Идея была более сложная. На самом деле, Германия, впустив в Россию большевистскую бациллу, сама уже испугалась разыгравшейся там пугачевщины и, использовав большевиков для заключения сепаратного мира и тем выведя Россию из строя воюющих с ней держав, готовилась прекратить затянувшуюся в России анархию, грозящую перекинуться через её собственные границы. Для этого Германия держала на учёте антибольшевистские возможности России и зорко следила, чтобы они не были антигерманскими. Конечно, правительство императора Вильгельма думало о реставрации русского трона – ведь тогда спасенная монархия не сможет быть враждебной к своей спасительнице, и русский монархизм крепко спаяется с германским.

В это время в германском штабе был принят план успокоения России, предложенный ген. Гофманом. Ген. Гофман предполагал Двумя колоннами двинуться одновременно из Украины на Петербург и Москву, забирая по дороге в городах организованных на местах военнопленных и русские монархические отряды германского направления. По плану Гофмана, коротким ударом в двух Направлениях неготовые к сопротивлению большевики уничтожались, и в столицах, и больших городах временно, до успокоения населения ставились германские гарнизоны. В результате восстановленная Россия получала границы 1914 г. и гарантировала Германии лишь свой нейтралитет к войне.

План Гофмана начал исполняться. Угроза Петербургу с его стороны была, как вечно висящий кулак над головой непослушных большевиков. Надо было иметь такую же угрозу для непослушных монархистов, тянувшихся в сторону Антанты. Этот способ держать их в своих руках был – перемещение государя в район наибольшего влияния немцев. Вероятнее всего – этот намеченный пункт, “курорт”, о котором государь писал из Тобольска в московский “центр”, был Рига – центр района предполагавшегося наступления корпуса генерала Гофмана.

Этот план был разбит тем обстоятельством, что большевики перехитрили графа Мирбаха. Как я уже говорил, события внешней и внутренней жизни Германии совершенно изменили обстановку, изменили и её планы. Императорская Германия отошла в сторону и не помешала екатеринбургской трагедии.

П.Б.

12.

газ. “Сегодня”, Рига, 03.08.1928, № 207

ЦАРСКАЯ СЕМЬЯ В ИПАТЬЕВСКОМ ДОМЕ
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А. Соколова)

В ответ на протест графа Мирбаха по поводу задержания царского поезда в Екатеринбурге, председатель ВЦИК’а Свердлов ответил:

– Ничего не можем сделать… Власть на местах… Дадим Екатеринбургу успокоиться.

Графу Мирбаху возражать было нечего. Чрезмерной настойчивостью он боялся испортить дело. Да и Екатеринбург – это уже не затерянный в глуши Сибири, отдаленный от жел. дороги на 285 верст Тобольск, следить за которым из особняка в Денежном переулке Москвы так трудно. Екатеринбург под рукой, на железнодорожном пути и достаточно отдалён от возможных антант- ских комбинаций в Сибири. История ближайших недель после этого показала, что не зря немцы боялись этих комбинаций: растянувшиеся своими эшелонами от Волги глубоко по великому сибирскому пути, чехословацкие и польские полки, двигавшиеся из Европейской России во Владивосток для отправки на западный фронт против немцев, единовременно вооруженно сбросили большевистскую власть в местах их нахождения. Это вызвало к жизни ряд антисоветских военных зарождений, вылившихся впоследствии в армию сибирской директории, а затем Верховного Правителя адмирала Колчака, который всецело был поддержан союзниками, немедленно приславшими сюда своих представителей. Белые армии двинулись на Европейскую Россию.

Увозя государя из Сибири, ещё до начала этих событий, генеральный штаб Германии доказал свою способность предугадать намерения союзников.

***

Государя увезли, но в Тобольске ещё оставались царские дети и, главное, – наследник. За ними наблюдал Павел Хохряков. Он особенно следил за больным наследником, часто входил в его комнату, чтобы убедиться, что он действительно болен. Иногда, уходя, уже в дверях, он вдруг неожиданно поворачивался, чтобы увидеть, не переменил ли положения больной, – он, видимо, не доверял болезни наследника и очень торопился с увозом его. Графиня А.В.Гендрикова 16-го мая 1918 г. записывает в своём дневнике (находящемся в числе документов следственного материала):

“Хохряков приходит по нескольку раз в день, видимо очень торопится с отъездом…”

В конце концов наследника всё же увезли, ещё не оправившимся от болезни.

17-го мая отряд полк. Кобылинского был распущен. Вместо него охрану теперь несла команда красноармейцев во глав с неким Родионовым. Этот незаметно появившийся человек безусловно играл большую роль здесь, чем комиссар Хохряков, от которого он резко отличался и своим поведением и в обращении с узниками. Первое, что он сделал, войдя в дом заключения, – устроил всем перекличку на тюремный манер. Он всячески стремился унизить узников и видимо находил большое удовольствие в грубом проявлении своей власти над ними. Все свидетели этого периода жизни тобольских узников сходятся в характеристике его:

Полк. Кобылинский: – “Хам, грубый зверь показал себя…”

Поруч. Мундель: – “Родионов производил впечатление наглого, в высшей степени нахального человека с язвительной улыбочкой…”

Теглева (нянюшка наследника, теперь жена Жильяра): – “Это был гад, злобный гад, которому видимо доставляло удовольствие мучить нас. Он это делал с удовольствием… Он явился к нам и всех нас пересчитал, как вещи. Он держал себя грубо и нагло с детьми…”

П.А. Жильяр: – “Родионов вёл себя очень нехорошо…”

Когда в устроенной полк. Кобылинским в доме заключения походной церкви была служба, Родионов грубо обыскал пришедший притч и поставил около престола красноармейца, чтобы следить за священником. Он вмешивался во внутренний распорядок жизни заключенных, везде подозревая нити несуществующего заговора и ища признаков общения их с внешним миром. Он дошёл даже до того, что запретил великим княжнам запирать на ночь свои комнаты, объяснив, что имеет право в любое время проверить их присутствие в доме. Сделал он это крайне грубо.

В первый же день появления Родионова в доме заключения, кто-то из свиты уверял, что узнал в нём жандарма, проверявшего паспорта на германской границе в Вержболове. Когда Родионов увидал ген. Татищева, он сказал ему: “Я вас знаю…” На вопрос Татищева: “Где же вы могли меня видеть, ведь я же жил в Берлине?” (Генерал-адъютант Татищев состоял много лет при императоре Вильгельме) он ответил:

– И я был в Берлине…

От дальнейшего разговора Родионов уклонился.

Генерал-лейтенант Дитерихс, последний генерал- квартирмейстер ставки верховного главнокомандующего в Могилеве утверждает, что Родионов был в числе убийц ген. Духонина, последнего русского верховного главнокомандующего.

* * *

20-го мая в 11 час. дня царские дети, свита и слуги взошли на тот же пароход “Русь”, который доставил их раньше сюда. Кроме детей ехали 26 человек. В 3 часа дня пароход отчалил от тобольской пристани и пошёл в Тюмень. Родионов и на пароходе продолжал свою систему унижения узников. Он запретил великим княжнам запирать на ночь свои каюты, каюту же, где помещался наследник с матросом Нагорным, наоборот, запер снаружи висячим замком. Из-за этого у него вышла ссора с Нагорным, который решительно протестовал против таких его действий.

– Какое нахальство! Больной мальчик! В уборную нельзя Выйти!..

Честный, прямой и горячий, Нагорный своими ссорами с Родионовым сам предрешил свою смерть в Екатеринбурге.

22-го мая пароход пришёл в Тюмень и после нескольких часов ожидания поезда, узники выехали в Екатеринбург.

* * *

Теперь вернемся немного назад к моменту сдачи Яковлевым председателю екатеринбургского исполкома Белобородову доставленных им из Тобольска государя, императрицы и великой княжны Марии Николаевны. Из поезда узников перевезли в дом купца Ипатьева на автомобиле, которым управлял Парфений Самохвалов – начальник особого железнодорожного карательного отряда, он же заведующий правительственным гаражом. О нём я расскажу подробно впоследствии, когда буду говорить о своей поездке из Читы в Омск за арестованными по царскому делу братьями Юровского, самозванцем и прочими. Среди доставленных мною следователю Соколову арестантов находился и Самохвалов. Это был надежный для екатеринбургских большевиков человек, – ему они и доверили перевезти узников в Ипатьевский дом. В его автомобилях на вокзал поехали комиссары: Голощёкин, Авдеев и ещё два каких-то человека. Приехали на станцию в Екатеринбург II, где остановились около окружённого красноармейцами вагона I класса. Здесь Самохвалов впервые увидел государя:

– Оттуда вышел государь император, государыня императрица и одна из дочерей их. Я хорошо помню, государь был одет в шинель солдатского сукна, т.е. цвета солдатского сукна, как носили в войну офицеры. Я хорошо помню, что погон на ней не было. Их посадили в мой автомобиль… Когда мы подъехали к дому, Голощёкин сказал государю:

– “Гражданин Романов, вы можете войти…”

Начался екатеринбургский последний период заточения.

Охрана Ипатьевского дома резко делилась на две части:

1) внешняя, часто сменявшаяся, – случайная;

2) внутренняя – постоянная команда охраны.

Двое из красноармейцев внешней охраны: Григорий Суетин и Мухамед Абдул Латыпов были впоследствии захвачены белыми. Они показали, что красноармейцы внешней охраны хорошо относились к государю и жалели его: “Напрасно человека томят…” Государь, выходя на прогулку, здоровался с часовыми, а великие княжны улыбались им. Отношение солдат внешней охраны в большинстве случаев было благожелательное. Полную противоположность им представлял постоянный караул внутри дома заключения. Эта команда состояла из рабочих фабрики братьев Злоказовых, где работал раньше и теперешний “комендант дома особого назнач.” Авдеев, – все сплошь коммунисты. Авдеев был доверенным лицом здешних властей, он ездил в Тобольск в отряде Заславского и боролся с Яковлевым. Ему екатеринбургский совдеп доверил охрану узников и выбор команды. Помощником его был Мошкин. Непосредственным начальником команды – уже известный нам Павел Медведев.

Родионов был прав, говоря в Тобольске Теглевой:

– Там совершенно другой режим…

Режим был действительно другой. Другим было и отношение охраны к узникам. Надписи на стенах, уцелевшие от уничтожения их первыми офицерами, вошедшими после ухода большевиков в Ипатьевский дом, свидетельствуют о злобном хулиганстве караульных. Авдеев показывал пример: он, постоянно пьяный, распевал при узниках революционные песни, ругался, являлся во время их обеда к столу, лез своей ложкой в миску, выгребал оттуда кусок мяса, заявляя:

– Довольно с вас, буржуев…

Постовые, всегда распоясанные и распущенные, курили махорку в комнатах, не отвечали на задаваемые им узниками вопросы, грубили, – обстановка была тяжёлая. Недаром горничная Демидова, писавшая по поручению императрицы в Тобольск Теглевой, говорила в своих письмах:

“Здоровье очень плохо. Хорошенько упакуйте лекарства. Берегите маленького…”

Лекарства – условное обозначение драгоценностей.

23 мая прибыли в Екатеринбург царские дети. Их поезд пришёл в 9 час. утра и остановился между станциями Екатеринбург I и Екатеринбург И. Было серое утро, и моросил мелкий дождь. К вагону, где помещались наследник и великие княжны, подошла группа людей. Это были комиссары: Родионов, Заславский и Юровский. Хохряков отошёл теперь совершенно на второй план. Его звезда померкла с Яковлевым. Теперь события были на совершенно иных рельсах. Его не было ни видно, ни слышно. Сдав екатеринбургским властям узников, он исчез совсем. В Тобольск он тоже больше не показывался, бросив там свой пост председателя исполкома, – это лучшее доказательство того, что его роль была тесно связана с домом заключения в Тобольске и кончилась со сдачей узников в Екатеринбурге.

Наследник и великие княжны вышли из вагона и пошли, окруженные конвоем и комиссарами к пяти извозчикам, ожидавшим их невдалеке. Великая княжна Татьяна Николаевна держала в одной руки свою маленькую собачку, другой рукой еле волочила по земле тяжелый саквояж. Рядом с нею шёл конвойный, который и не думал помочь ей. Матрос Нагорный подошёл к вел. княжне, желая взять у неё саквояж, но был грубо отогнан комиссарами. С каждой из великих княжон на извозчике сел комиссар. С наследником поместился Нагорный.

Отвезя царских детей в Ипатьевский дом, Заславский, Родионов и Юровский вернулись снова в вагон за свитой и слугами. Их вывозили по частям. Только повар Харитонов, лакей Трупп и кухонный мальчик, сын лакея Седнева, были отправлены в Ипатьевский дом, остальные были размещены по тюрьмам. Из Ипатьевского дома скоро выбыли двое слуг, раньше вошедших туда: 24 мая был увезён оттуда камердинер государя Чемодуров, а 28 – матрос Нагорный. Оба они были переведены в тюрьму. Кн. Долгоруков, Татищев, графиня Гендрикова, Шнейдер и камердинер Волков были сразу помещены в тюрьмы. Остальным было приказано покинуть пределы Пермской губернии. Д-р Деревенько остался на свободе и выслан не был.

П.Б.

13.

газ. “Сегодня”, Рига, 07.08.1928, №211

РОЛЬ ЛЕНИНА В ЕКАТЕРИНБУРГСКОЙ ТРАГЕДИИ
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А. Соколова)

В первых числах июля произошли большие перемены во внутренней жизни Ипатьевского дома: Авдеев был смещён с поста коменданта “дома особого назначения”, его помощник Мошкин даже арестован и все рабочие злоказовской фабрики, жившие в доме заключения и несшие внутреннюю охрану в нём, распущены. Их заменили 10 человек “латышей”, как их называют обвиняемые и свидетели по делу. Слово “латыш” не означает в данном случае национальности: местные большевики так называли всех иностранных коммунистов. Следствие установило, что 5 человек (из 10) этой новой команды были военнопленные мадьяры, один русский по фамилии Кабанов, национальность остальных четырех не установлена. Во главе этой группы в дом заключения вошёл комиссар Юровский, – новый “комендант дома Романовых”, как его стали теперь называть. Следствием захвачена лента прямого провода, относящаяся к тому моменту. Говорит председатель екатеринбургского исполкома Белобородое с председателем ВЦИК’а Свердловым:

– Опасения излишни. Авдеев сменён. Мошкин арестован. В дом вошёл Юровский.

Чего же опасалась Москва? – Пьяная ватага Авдеева, бесчинствовавшая в доме заключения постепенно стала подтягиваться и между ней и узниками стали налаживаться сносные отношения. Охранники присмотрелись к заключенным и стали жалеть их. Это не могло не встревожить зоркий глаз Москвы, наблюдавшей за Екатеринбургом и последствия этого не замедлили сказаться: старая команда была распущена и в дом заключения вошли новые люди, – это были специальные палачи при чрезвычайке под командой опытного чекиста Юровского, которому было поручено приведете в исполнение заранее в Москве решённого плана. Убийство было решено в Москве и в екатеринбургском исполкоме была лишь разыграна очередная комедия, большим мастером которой был Ленин. Вот схема аппарата: Ленин – Свердлов – передача в Екатеринбург – организаторы на месте: всегда остающийся в тени кулис и лишь один раз проговорившийся Войков, совсем уже таинственный, но тем не менее деятельный Сафаров и неистовый Голощёкин. Вороватый (сидел у большевиков в тюрьме за кражу 30.000 рублей) и полупьяный Белобородое – лицо подставное: он повторил в Екатеринбурге роль Павла Хохрякова в Тобольске – был сделан председателем исполкома, чтобы исполнять приказания поставивших его на этот пост организаторов убийства. Юровский – физический убийца государя и наследника, опытный – исполнитель. Вся тройка организаторов убийства – Голощёкин, Войков и Сафаров лично хорошо известны Ленину, верные ему лично люди, особенно Голощёкин. Голощёкин (партийная кличка – Филипп), вскоре после окончания зубоврачебной школы в Риге быль арестован в 1906 г. за пропаганду большевизма и в 1907 г. осуждён петербургской судебной палатой к заключению в крепости на два года. Едва отбыв наказание, он снова был арестован и сослан в Нарымский край. В 1911 г. он бежал оттуда заграницу и близко сошёлся с Лениным, который подготовлял нужных ему людей – профессиональных революционеров – пропагандистов, на которых он смог бы опереться в момент решительных действий. Одним из таких верных людей и был Голощёкин. Ленин не ошибся в нём, – вернувшийся в Россию Голощёкин оказал Ленину громадную услугу своей работой на Уральских заводах. Как испытанного работника, Ленин отправил Голощёкина для организации екатеринбургского преступления.

Двое других: Войков и Сафаров были похожи на него, – Ленин знал, кого посылал. Ленин – безусловно главная и центральная фигура совершённого в Екатеринбурге злодеяниями. Как бы ни паясничал Свердлов перед германским послом в Москве графом Мирбахом, говоря о власти на местах и о невозможности для неокрепшей ещё Москвы сладить с вышедшим из повиновения Екатеринбургом, как ни старались они свалить вину на эсеров, разыграв для этого комедию суда над “цареубийцами”, следствие вскрыло истинную сущность обстановки: в одной из захваченных белыми лент прямого провода Екатеринбурга с Москвой, брошенных неосмотрительно большевиками в спешно очищаемом ими Екатеринбурге, говорится:

– Передайте Свердлову, что всё семейство постигла та же участь, что и главу. Официально семья погибнет при эвакуации.

Другая телеграмма Свердлову:

– Сообщи решение ЦИК’а и можем ли мы оповестить население известным вам текстом.

Ответ Свердлова:

– В заседание президиума ЦИК’а от 18 постановлено признать решение уральского областного совдепа правильным. Можете публиковать свой текст. У нас вчера во всех газетах было помещено соответствующее сообщение… Передаю точный текст нашей публикации: “Расстрел Николая Кровавого”…

Этот разговор Свердлова с Голощёкиным вскрывает истину: Екатеринбург не мог говорить об убийстве царской семьи без разрешения Москвы. Москве заранее был известен текст, которым Екатеринбург об этом убийстве объявит. Москва знала о готовящемся убийстве. Москва разрешила убить.

Ленин не мог не быть в курсе готовящегося в Екатеринбурге дела. Вспомним, как уверенно просто принял он сообщение о случившемся: 17 июля в Кремли, на заседании совета народных комиссаров, наркомздрав д-р Семашко делал доклад; в середине доклада в зал заседания вошёл Свердлов, сел в кресло позади Ленина и что-то сказал ему на ухо. Ленин поднялся, остановил говорившего Семашко и объявил:

– Товарищи, председатель ВЦИК’а только что сообщил мне, что в Екатеринбурге по приговору уральского областного совдепа, расстрелян бывший царь…

Наступило молчание. Ленин предложил д-ру Семашко продолжать прерванный доклад. Больше ничего.

Тот, кто знает приёмы политической работы Ленина, его исключительное уменье устраивать дела, прикрываясь безответственными массами, кто вспомнит хотя бы яркий образчик такого рода работы – убийство в 1917 г в Петербурге Шингарёва и Ко- кошкииа, кто вдумается в самый факт екатеринбургского убийства и обстановку, его сопровождающую, тот поймёт, чья рука направляла убийц. Интересы многих сошлись в Ипатьевском доме. Это понял Ленин и подтолкнул, кого надо.

Ленин есть основная фигура в екатеринбургской трагедии.

П.Б.

14.

газ. “Сегодня”, Рига, 18.08.1928, № 222

КАК СОХРАНИЛИСЬ МАТЕРИАЛЫ
РАССЛЕДОВАНИЯ УБИЙСТВА ЦАРСКОЙ СЕМЬИ
(По личным воспоминаниям участника расследования Н.А. Соколова)

Рамки газетных статей заставляют меня уклониться с пути исторической последовательности своих воспоминаний, пропустить очень многое и перейти к последней части работы следователя Соколова в Сибири.

В августе 1919 г., в виду неустойчивости положения на фронте и возможной угрозы Омску, камера судебного следователя Соколова – служебный вагон III класса № 1880 и прицепленная к нему оборудованная для зимы теплушка, добытая мной в Омске – двинулись в долгий путь на восток. В теплушке, кроме меня, помещались: мой спутник и помощник по охране в Крыму, тоже прикомандированный к Соколову, – есаул Грамотин, старший унтер-офицер Усольцев и мой ординарец улан Шалимов.

В Читу мы приехали благополучно. Совершенно новая обстановка ожидала нас здесь. Чувствовалась большая обособленность и настороженность ко всем прибывающим с запада от адмирала Колчака. Атаман Семёнов был в отсутствии, и мы ожидая его, жили в вагонах. Дня через два после приезда Соколов, Грамотин и я отправились в местный женский монастырь, куда, как известно было следователю, перевезены тела замученных в городе Алапаевске великой княгини Елизаветы Фёдоровны, вел. кн. Сергея Михайловича, князей Иоанна, Константина и Игоря Константиновичей, князя Владимира Палей, инокини Варвары Яковлевой, пробравшейся к великой княгине Елизавете Фёдоровне из основанной ею в Москве Марфо-Мариинской обители, разделившей с ней алапаевское заключение, мученическую смерть, и управляющего делами вел. кн. Сергия Михайловича Ремеза.

О гибели алапаевских узников скажу сейчас очень кратко. В ночь на 18 июля нов. ст. 1918 г. они были отвезены из школы, в которой помещались, за город на старые шахты и живыми сброшены вниз. Один великий князь Сергей Михайлович упал в колодец шахты мёртвым, так как он схватил палача за горло и получил от него револьверную пулю в лоб. Сверху на них были брошены ручные гранаты. От одной из них и погиб Ремез, его тело совершенно обожжено взрывом. Остальные некоторое время жили. Елизавета Фёдоровна куском своей косынки на дне шахты перевязала сломанную при падении руку князю Иоанну Константиновичу. Во рту и желудке Игоря Константиновича вскрытие обнаружило землю. В рот земля могла попасть и трупу, в желудок же только в том случай, если он её проглотил. Не меньше трёх дней должен голодать человек, чтобы начать есть землю. Свидетель – мужик, прятавшийся в кустах около шахты – показал, что он слышал пение “Херувимской” из колодца шахты. Белые похоронили вынутые следствием тела в Перми, в склепе собора. Когда красные стали угрожать Перми, игумен монастыря св. Серафима Саровского вывез тела из Перми и перевёз их в Читу. Эти сведения были у Соколова, и мы отправились в читинский монастырь искать игумена Серафима.

Много часов провёл я в келье игумена Серафима, не раз и ночевал у него. Серафим много рассказывал мне о перевозки им тел в Читу и о погребении их у него в келье под полом. Гробы были перевезены в монастырь русскими и японскими офицерами. Он сам и два его молодых послушника вырыли склеп под полом и поставили в ряд гробы, прикрыв их всего на одну четверть землей.

Однажды в октябре Соколов вызвал меня к себе в вагон и показал телеграмму начальника контрразведки штаба Верховного Правителя, в которой говорилось: “Арестованы братья Юровские. В одном из них доктор Деревенке опознал убийцу государя”.

Соколов сказал мне, что он не доверяет чинам омской контрразведки и боится, что, если он затребует арестантов к себе в Читу, то они не дойдут до него, как не доехали многие другие.

Я получил от читинских властей тюремный вагон, прицепил к нему свою теплушку и отправился в Омск. В тюремном вагоне помещалась команда из 10 офицеров, три жандарма и два пулемета.

В Омске я получил арестантов гораздо больше, чем ожидал: братьев Юровских (среди которых не оказалось убийцы), их жён, квартиранта с женой, комиссара Самохвалова, самозванца Алексея Пуцято, давшего верховному правителю телеграмму с подписью “Цесаревич Алексей”, его помощника и любовницу. Вечером дня отъезда я взял с собой одного из офицеров своей команды прапорщика Н. и пошёл с ним в тюрьму. Развязный тюремный чиновник выкликал по списку арестантов. Один из них, бравый, громадного роста человек, увидав мою форму, обратился ко мне:

– Ваше высокоблагородие. Наконец то я вижу гвардейского офицера. Заступитесь за меня. За что меня держать? Ведь я подневольный человек – что приказывали, то и делал. Я старый гвардейский солдат… С господами офицерами всегда в душу жил. Похлопочите…

Это был Самохвалов, перевозивший государя, императрицу и великую княжну Марию Николаевну в автомобиле с вокзала в Ипатьевский дом. Я уверил его, что он не в Чека, и если ни в чём не виновен, то и бояться ничего не должен.

Я велел заковать всех, кроме женщин и самозванца, и поезд тронулся снова к Чите. Самозванец упорно молчал, Юровские были спокойны. Самохвалов шептался с жандармами и сообщал им свои наблюдения за другими арестантами.

Через несколько дней после прибытия в Читу Соколов позвал меня допрашивать Самохвалова. В числе улик оказалась фотография, на которой Самохвалов находился среди отрядов чекистов с плакатом: “Кто не с нами – тот против нас”. После допроса следователем Самохвалов был передан атаману Семёнову и, по приговору военно-полевого суда, расстрелян.

* * *

Атаман Семёнов не сдержал обещания защищать следствие. В Читу перекочевала группа давних вредителей дела, о которых я упоминал в первых очерках: полковник Никифоров, товарищ прокурора Тихомиров и другие. Они были явно своими людьми в атамановском окружении. По Чите поползли слухи о том, что Соколов – автор приказа №1, старый революционер, умышленно говорит, что государь убит – началась травля. Всё это волновало офицеров атамана и горячило их и так уже разгоряченные временем головы.

Соколов и я хорошо понимали, что одна ручная граната, брошенная в окно его комнаты, уничтожит и его и дело, бывшее тогда всего лишь в одном экземпляре, и с нетерпением ждали приезда в Читу генерала Дитерихса, который тогда, отказавшись ог поста начальника штаба Верховного Правителя, ехал на Восток.

Поезд ген. Дитерихса прибыл в Читу 6 декабря 1919 г. Утром Соколов был в поезде генерала и вернувшись сказал мне:

– Мы с Михаилом Константиновичем хорошо поговорили.

Днём был мой доклад у генерала. Обрисовав обстановку, в которой находится следователь и высказав мои опасения, я предложил нужные по моему мнению меры к охранению дела – вывоз его из Читы. Генерал выслушал меня и сказал:

– Я всё это знаю от Н.А.

После этого он велел мне принять сегодня же от Соколова весь материал дела и перевезти его к нему в поезд. Ночью он везёт всё дело в Верхне-Удинск. Я поеду “цербером” при деле. Соколов, Грамотин приедут после.

Я взял дело и отвёз его с есаулом Грамотиным в поезд ген. Дитерихса. Грамотин вернулся к Соколову. Наш поезд ушёл в Верхне-Удинск.

Прошла неделя, и однажды вечером, ген. Дитерихс позвал меня:

– Идёмте к проводу… Зовёт Чита. Верно Соколов.

Говорил Соколов: “Во Владивостоке арестован и доставлен ко мне под охраной офицер, женатый на дочери человека с историческим в последние годы именем. При нём захвачены документы, полностью подтверждающие наши с вами предположения об участии в деле вражеского элемента. Он заключён здесь в тюрьму. Его жену я своей властью поместил туда же. Примите меры к препровождению меня с арестантами под охраной к вам или приезжайте сюда сами”.

Ген. Дитерихс понял, что Соколов говорить об арестованном зяте Распутина поручике Соловьёве, и с нетерпением стал ожидать прибытия его и Соколова в Верхне-Удинск, о чём он просил атамана.

Прошло ещё несколько дней, и вот на второй день Рождества в Верхне-Удинск прибыл вагон нашего общего с Соколовым английского друга капитана Уокера – офицера для связи при атамане от английского командования в Сибири. В вагоне Уокера приехали Соколов и Грамотен не только без арестантов, но сами, по их убеждению, едва избежавшие арестов в Чите.

Что же произошло в Чите? Однажды Соколов допрашивал в тюрьме жену Соловьёва Матрёну Григорьевну. Вдруг в комнату вошла Мария Михайловна, – всемогущая тогда в Чите “атаманша”. Она и Соловьёва бросились друг другу в объятия. “Помни, Матрёша, сам (атаман) ничего не знает. Мария Михайловна, властно удалив из комнаты г-жу Соловьёву и присутствовавшего при допросе офицера, хлопнула Соколова по колену:

– Ты что больно стараешься? Что тебе надо? Отпусти Бориса – он не виноват.

С “атаманшей” шутить не приходилось. В Чите люди иногда пропадали бесследно. Соколов сказал, что охотно отпустил бы Соловьёва, но что для этого нужно приказание атамана.

– Он тебе по телефону позвонит.

Соколов ответил, что этого мало и что ему нужно письменное приказание как оправдательный документ. В тот же день было получено письменное приказание атамана Семёнова.

– Выпустить поручика Соловьёва на поруки жены генерала Вериго.

Выходя из тюрьмы, поручик Соловьёв сказал Соколову:

– Мы ещё с вами встретимся.

Генерал Дитерихс понял опасность Читы для следствия. Атаман явно был среди врагов. Надо было вывозить следственный материал через Читу на Восток скрытно. По его приказанию, я заказал большой цинковый ящик, в который и был уложен весь следственный материал. Ящик был передан полковнику Моору, командиру американского полка, стоявшего в то время в Верхне- Удинске и уходившего теперь во Владивосток. Ящик был передан как частные вещи генерала Дитерихса. Полк. Моор обязался доставить его в Харбин и передать высокому комиссару Англии Лампсону или его помощнику консулу во Владивостоке Ходсону. Следователю Соколову ген. Дитерихс дал письмо Лампсону, в котором он просил английского представителя переправить в Лондон следственный материал, следователя и двух состоящих при нём офицеров. Эшелон американского полка тронулся. К концу поезда был прицеплен служебный вагон Соколова. При подъёме на хребет эшелон был разделён на две части. Первая часть с вагоном полковника ушла вперёд, наша отстала. Когда мы, наконец, пришли в Читу, полковника Моора там давно не было. С большим трудом удалось устроить разрешение атамана Соколову поехать в Харбин для допроса, я и Грамотин получили от атамана бумаги и деньги на обратный путь в Европу. В Харбине мы тоже не застали полк. Моора. Ящик с делом нашёлся у английскаго консула Сляйя. Он же сообщил мне, что Лампсон в Пекине, а Ходсон во Владивостоке. Лампсон в свою очередь запросил английское правительство о разрешении вывезти в Англию дело. Надо было ждать.

Пришёл ответ из Англии на запрос г. Лампсона: английское правительство не разрешает въезда следователю с делом и приказывает консулу Сляйю немедленно вернуть ящик ген. Дитерихсу. В это время через Харбин во Владивосток следовал поезд командующего французскими войсками в Сибири ген. Жанен. Ехавший с ним воспитатель наследника Жильяр предложил Соколову передать дело для вывоза в Европу ген. Жанен. Соколов обратился к генералу. Генерал ответил: “Я ни у кого спрашивать разрешения не буду. Это дело чести. Переносите сегодня же ящик ко мне”. Следственный материал был доставлен в Европу. Вскоре же выехал в Париж Соколов, через месяц после него выехал я.

П.Б.

Приложение III.

Статьи из журнала «Двуглавый орел»*
(Берлин, 1921)

1.

15(28) апреля 1921, вып. VI

ПЕРЕВЕЗЕНИЕ ТЕЛА И ПОГРЕБЕНИЕ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ ЕЛИСАВЕТЫ ФЕОДОРОВНЫ

17/30 января с.г. в гор. Иерусалиме состоялось погребение злодейски умученной большевиками Великой Княгини Елисаветы Феодоровны, как известно, всю свою жизнь посвятившей делам благотворения и помощи страждущим.

Мученическая кончина Великой Княгини последовала с 4/17 на 5/18 июля 1918 г. в 12 верстах от гор. Алапаевска Пермской губернии. Она была живой брошена в глубокою шахту вместе со своей послушницей Варварой, Великим Князем Сергием Михайловичем, Вел. Князьями Иоанном Константиновичем** и Игорем Константиновичем, князем Владимиром Павловичем Палей и Фёдором Семёновичем Ремером, управлявшим двором Великого Князя Серия Михайловича. По занятии Пермской губ. войсками адмирала Колчака, тела мучеников были извлечены из шахты 9/22 – 11/24 октября 1918 г. и, по освидетельствовании и опознании их следственными властями, временно погребены в склепе под алтарём Свято-Троицкого собора в Алапаевске. Когда обстоятельства заставили армию адмирала Колчака начать отступление, командующим армией генерал-лейт. М.К. Дитерихсом было отдано распоряжение о вывозе тел Великой Княгини и Великих Князей, дабы не оставлять их на поругание большевикам. Распоряжение перевозкою тел Их Высочеств было возложено на игумена Серафима, который доставил их первоначально в Пекин, где они и были погребены. Затем, по желанию сестры Великой Княгини Елисаветы Феодоровны, принцессы Виктории Феодоровны, тело Её Императорского Высочества было перевезено из Пекина в сопровождении того же игумена Серафима в Иерусалим.

* Две нижеследующие статьи не подписаны, но предположительно они принадлежат перу П.П. Булыгина. В журнале «Двуглавый орёл» не принято было помещать в номере несколько материалов одного автора, вторая статья могла идти только без подписи. Текст приводится с сохранением орфографии оригинала.

** В Алапаевске был казнен ещё Вел. Князь Константин Константинович (8-ой гроб). (Примеч. составителя)

Перевезение тел Их Высочеств по железной дороге, частью уже захваченной большевиками, представляло большие трудности. Приводим нижеследуюшие подробности, заимствованные из представленного по этому поводу доклада игумена Серафима: “…От Алапаевска до Тюмени ехал один в вагоне с гробами 10 дней, сохраняя своё инкогнито, и никто не знал в эшелоне, что я везу 8 гробов. Это было самое трудное, ибо я ехал без всяких документов на право проезда, а предъявлять уполномочия было нельзя, ибо тогда бы меня задержали местные большевики, которые, как черви, кишели по линии железной дороги. Когда я прибыл в Ишим, где была ставка Главнокомандующего, то он не поверил мне, что удалось спасти тела, пока своими глазами не убедился, глядя в вагоне на гробы. Он прославил Бога и был рад, ибо ему самому лично жаль было оставлять их на поручение нечестивых. Здесь он дал мне на вагон открытый лист, как на груз военного назначения, с которым мне было уже легче ехать и сохранять своё инкогнито. Предстояла ещё опасность в Омске, где осматривали все вагоны. Но Бог и здесь пронёс нас, ибо наш вагон, вопреки правил, прошёл без осмотра. Много было и других разных опасностей в пути, но всюду за молитвы Великой Княгини Бог хранил и помог благополучно добраться до Читы, куда прибыл 16/29 августа 1919 года. Здесь тоже злоумышленниками было устроено крушение, но наш вагон спасся по милости Божией. В Чите, при содействии Атамана Семёнова и японских военных властей, гробы в глубокой тайне перевезены в Покровский женский монастырь, где почивали 6 месяцев в келье под полом, в которой я это время жил.

Вел. Кн. Елизавета Федоровна

Послушница Варвара

От Алапаевска до Читы ехал 47 дней. Не смотря на то, что гробы были деревянные и протекали, особого трупного запаха не было, и никто, ни один человек, не узнал за это время, что везу я в вагоне, в котором ехал я сам с двумя своими послушниками, которых взял из Тюмени.

В виду предстоящей опасности, при содействии Главнокомандующего всеми вооруженными силами Российской Восточной Окраины генерал-лейтенанта Атамана Григория Михайловича Семёнова, все 8 гробов из Читы мною вывезены 20 февраля /5 марта, 1920 г. Генерал Дитерихс дал мне новое официальное уполномочие хранить гробы, найти им место временного покоя и, при благоприятном условии, в своё время вернуться с ними в Россию.

До ст. Хайлар я доехал без всякой охраны, инкогнито, благополучно. Здесь же на несколько дней власть переходила во власть большевиков, которые мой вагон захватили, вскрыли гроб князя Иоанна Константиновича и хотели над всеми совершить надругание. Но мне удалось быстро попросить китайского командующего войсками, который немедленно послал свои войска, которые отобрали вагон в тот самый момент, когда они вскрывали первый гроб. С этого момента я с гробами находился под охраной китайских и японских военных властей, которые отнеслись весьма сочувственно, охраняли меня на месте и во время пути до Пекина, куда прибыл 3/16 апреля 1920 года. В Пекине начальник миссии Преосвященный Иннокентий встретил гробы на вокзале крестным ходом и поставил их в кладбищенскую церковь во имя преподобного Серафима, Саровского чудотворца. По моей просьбе Атаман Семёнов дал средства устроить в церкви под амвоном склеп, подобно тому как в Вильне в Свято-Духовском монастыре, – с железными дверями, куда и были поставлены все 8 гробов; ключи от склепа хранились у меня и самый склеп за моей печатью. Когда принцесса Виктория Феодоровна узнала о кончине своей Августейшей сестры Великой Княгини Елисаветы Феодоровны, то пожелала перевезти её тело вместе с гробом послушницы Варвары в Иерусалим Виктория Феодоровна просила меня сопровождать гробы. Оставшиеся в Пекине 6 гробов, при акте, я сдал начальнику миссии Епископу Иннокентию под его непосредственное наблюдение и вручил ему ключи от склепа. Помимо сего лично просил китайского президента иметь попечете о них, который дал своё согласие.

Из Пекина я с гробами выехал 17/30 ноября 1920 года. 13/26 января 1921 г. благополучно прибыл в Порт-Саид. Здесь нас встретили Их Высочества Принцесса Виктория Феодоровна с супругом Принцем Людвигом Александровичем и дочерью Принцессой Луизой. Отсюда в одном поезде прибыли в Иерусалим 15/28 января 1921 года. На вокзале греческое, русское и арабское духовенство встретило гробы, отслужило панихиду, гробы поставили на автомобили,’ украшенные цветами, и двинулись по направлению к Гефсимании. Их Высочества и духовенство на автомобилях ехали за гробами. На горе, при спуске из Иерусалима в Гефсиманию, крестным ходом встретили монахини с Елеона и Герней. Здесь была отслужена лития и гробы медленным темпом двигались на автомобилях, а духовенство в облачениях шло за крестным ходом. Затем на руках гробы внесли в церковь. Гроб Великой Княгини несли принц и местные власти. Встреча была весьма трогательна: у монахинь и русских паломниц лились слёзы из глаз. Когда гробы занесли в церковь св. Марии Магдалины, то была отслужена панихида и сказано слово. На следующий день была отслужена литургия и панихида. В воскресенье 17/30 января Патриархом Иерусалимским Дамианом со- борне была совершена литургия, за которой на великом выходе Патриарх прочитал разрешительную молитву почившим, а после литургии – панихида. После панихиды гробы были перенесены в склеп, где Патриархом была отслужена лития.

2.

ж. «Двуглавый орел», Берлин 15 (28) авг. 1921, вып. XIV

НАПАДЕНИЕ НА КВАРТИРУ ПРЕДСТАВИТЕЛЯ АТАМАНА СЕМЁНОВА В ГЕРМАНИИ ПОЛКОВНИКА ФРЕЙБЕРГА

10/23 июля в начале 10-го часа вечера в квартиру полк. Фрей- берга на Gervinusstr. робко позвонили. Дома была только супруга полковника и гостивший у них капитан Булыгин. Вошёл господин лет 27-30 с ярко выраженным типом иерусалимского гражданина, хорошо говорящий по-русски, назвал себя прапорщиком Лутохи- ным и спросил дома ли адъютант полковника, капитан Апарович.

Узнав, что капитана дома нет, он выразил своё сожаление, и извинившись, ушёл. Через 10-15 мин. снова раздался звонок, но на этот раз уже резкий и властный. Супруга полковника Фрей- берга отворила дверь и в неё с криком “полиция” ворвались пять человек в штатском платье, с револьверами в руках. Впереди шёл невысокий человек с большими светлыми усами и сильными, колючими глазами. Он, отстранив рукою г-жу Фрейберг, подошёл к капитану Булыгину, держа револьвер на высоте его лица. Другой, показав капитану значок, якобы, полиции, заставил его повернуться и, держа револьвер у его поясницы, грубо приказал идти в столовую. Здесь первый разбойник заявил, что он комиссар уголовной полиции и показал г-же Фрейберг и капитану свой комиссарский документ, отказавшись, впрочем, дать его в руки. После этого квартира была грубо и торопливо обыскана, причём г-жу Фрейберг не допустили к телефону, когда она хотела позвонить своему мужу. К балконной двери тоже не подпускали. “Прапорщик Лутохин” был тут и служил переводчиком, т.к. ни г-жа Фрейберг, ни капитан Булыгин не знают немецкого языка. Кроме “Лутохина” был ещё один жид, скрывший своё знание русского языка, но нечаянно ответивший на вопрос капитана: “что, что?”; оба жида проявили хорошее знание расположения комнат.

Ограбив квартиру, разбойники сложили все захваченные бумаги в два чемодана, выдали расписку за подписью комиссара Ламм и заявили, что полковник всё получить в полиции Alexan- derplatz, комната № 21, куда он обязан явиться, а то “мы его всё равно возьмём”.

После этого они сошли вниз по лестнице, заставив угрозой револьверов г-жу Фрейберг и капитана спуститься с ними. У дверей дома стоял “зеленый” полицейский, мирно разговаривающей с одним из грабителей, дожидавшимся внизу.

Во дворе стояло ещё два разбойника.

Грабители сели в два автомобиля и мирно уехали.

Вызванный через полчаса полковник нашёл разграбленную квартиру, похищенные бумаги (кроме самых важных, которые разбойники впопыхах забыли) и фотографические карточки Копповских сотрудников и перерезанный провод телефона.

Полиция энергично ищет виновных.

Этому нападению предшествовала нота Коппа к Германскому Правительству с протестом против контрреволюционной деятельности полковника Фрейберга, оставленная Правительством без ответа.

Весь этот эпизод так живо напоминает незабываемые совдепские места и настроения.

С уверенностью можно сказать, что жидо-большевики и в Берлине начинают себя чувствовать непринужденно и “как дома”.


Варвара Владимировна и Эрих Георгиевич фон Фрейберг

Приложение IV.

Статьи из газ. «Слово» (Рига, 1926)

22.12.1926, №367
23.12.1926, №368
24.12.1926, №369

1.

УБИЙСТВО ЕПИСКОПА ГЕРМОГЕНА ДОЛГАНЁВА, БЫВШ. САРАТОВСКОГО

Кто из русской читающей публики не знает имени епископа Гермогена, бывш. Саратовского? Вокруг этого имени десятка полтора лет тому назад создалась нездоровая газетная шумиха.

В глазах русской радикальной прессы епископ Гермоген был исступленный черносотенец, член Союза русского народа, погромщик, друг и покровитель монаха Илиодора и не менее знаменитого старца Распутина и т.д.

Возможно, что он и был таковым, но революция возымела на него своё действие и в тобольский период своей деятельности епископ Гермоген уже не был ни черносотенцем, ни антисемитом. Это был просто русский человек (без кавычек) в лучшем значении этого слова, славянофил в стиле Хомякова, Аксакова, Киреевских и др., впрочем, разве с небольшой дозой от Каткова; патриот, страстно любивший государя, как воплощение известной идеи.

Еп. Гермоген знал недостатки императора Николая II, предупреждал его о том, что дружбою с Распутиным и ему подобными он погубит себя и Россию. На наследника престола, Алексея Николаевича, епископ Гермоген просто молился. Во время революции еп. Гермоген не мог говорить о царе без слёз.

Но отношение государя к еп. Гермогену иначе нельзя назвать, как жестоким. В еп. Гермогене Николай II видел своего личного врага, революционера.

Сначала друг, а потом смертельный, непримиримый враг старца Распутина, еп. Гермоген безбоязненно в заседании Синода разоблачил преступную роль старца, как сектанта-хлыста и за это был насильственно удалён из Синода и сослан в Жировицкий монастырь. Синод предложил еп. Гермогену выехать в Саратов, Гермоген отказался на том основании, что епископ, вызванный на сессию, не может быть устранён до окончания её. Так как увещания епископов подчиниться Синоду остались безрезультатными, то, по распоряжению Столыпина, епископ Гермоген был насильно посажен в вагон и вместо Саратова, отправлен в Жировицы, а иеромонах Илиодор, переодетый крестьянином, бежал в Архангельск.

Но и из Жировиц он подавал свой предупреждающий голос в Царское Село, однако это обращение к благоразумию царя только ухудшило положение заключенного узника: он был лишён всякого общения с внешним миром.

В заключении еп. Гермоген провёл более 5 лет. По случаю войны, из Жировиц он был переведён в один из Московских монастырей.

Освобождение еп. Гермогену принесла февральская революция. В первом же заседании Святейшего Синода печальной памяти тобольский архиепископ Варнава, истинный друг старца Распутина, был уволен на покой, а вместо него на тобольскую кафедру был назначен освобожденный из монастырского заключения еп. Гермоген.

Два слова об архиепископе Варнаве. Человек, не получивший никакого, даже элементарного образования, “доспетый” на епископскую кафедру старцем Распутиным, бывший олонецкий огородник, арх. Варнава терпеть не мог образованного, или даже просто хорошо грамотного духовенства. За всё время пребывания в Тобольске он ни разу не посетил духовной семинарии.

Так как тобольское духовенство относилось к арх. Варнаве, по его мнению, недостаточно почтительно, он начал круто расправляться с непокорными, переводя их за 1-1’/г тысячи верст (Тобольская епархия занимает пространство величиной с Западную Европу), а на их место сажая своих близких и дальних родственников из далёкой Олонецкой епархии или же рукополагая для этой цели безграмотных стражников, сторожей, швейцаров и т.д.

Резолюции его на консисторских бумагах были настолько анекдотичны, что казалась выхваченными из “Сатирикона”.

Уволенный на покой, арх. Варнава поспешил засвидетельствовать свою “политическую благонадежность” и показать свою революционность. Явившись в заседание гор. думы, арх. Варвава “ослиным копытом” лягнул бывшего царя, говоря, что он, Варнава, предупреждал царя в отношении Распутина, говорил о назревающей революции, но по глупости и упрямству царь его не послушался.

Впоследствии, сочувствуя преследованиям высшего духовенства, арх. Варнава предлагал советскому правительству вместе с Владимиром Путятой, лишённым сана бывшим арх. Пензенским, положить начало новой “советской иерархии”. Умер арх. Варнава в 1924 году в московском Златоустинском монастыре.

Епископ Гермоген прибыл в Тобольск в первые дни после переворота, когда началась полоса всяческих съездов духовенства и мирян: благочиннических, уездных, епархиальных, – очередных и чрезвычайных.

Волнения не могли не коснуться и тобольской епархии, где в течение 5 лет производил свои эксперименты арх. Варнава. Гнев епархии прежде всего обрушился на “варнавинцев” и многим из них пришлось отправиться вслед за своим патроном. Вдовствующую епископскую кафедру епархия намеревалась заместить путем избрания и не хотела принять еп. Гермогена, как назначенного.

В одном из южных городов епархии в это время происходил чрезвычайный епархиальный съезд. На съезде вовсю шла агитация против еп. Гермогена, как “черносотенца” и “распутинца”. В первом же своём обращении к депутатам еп. Гермоген изложил свои злоключения в связи с делом Распутина, чем и реабилитировал себя перед епархией. На съезде он держался весьма осторожной тактики, произвёл на делегатов хорошее впечатление и вопрос об изгнании его более уже не поднимался.

Часто не в меру рьяные депутаты предлагали епископу разные искусительные вопросы, в ответах на которые Гермоген проявлял чрезвычайную находчивость.

“Не благословляю и не проклинаю это событие; будущее покажет: достойно ли оно благословения или проклятия”, ответил он на вопрос одного депутата об отношении владыки к происшедшей революции.

Убийство еп. Гермогена произошло следующим образом.

Советская власть утвердилась в Тобольске только в марте 1918 года. В Вербное воскресенье во время грандиозного крестного хода, устроенного в виде протеста против большевистского декрета о церкви, распространился слух, что у архиерейского дома красногвардейцами устроена засада с целью ареста владыки. Молящиеся просили еп. Гермогена беречь себя и решительно не позволили ему вернуться домой.

Ночь на чистый понедельник еп. Гермоген провёл вне дома… Между тем в покоях владыки красногвардейцами был произведён обыск, а также и в крестовой церкви, куда красные вошли в шапках, с папиросами в зубах и во время обыска сдвинули престол с места.

В городе шли массовые обыски, аресты. Народ переполнял церкви, ища утешения в религии. В страстной понедельник после литургии еп. Гермоген произнес в соборе речь, в которой коснулся и произведённого в крестовой церкви погрома и кощунства, а затем трогательно простился с молящимися, заявив, что со дня утверждения большевистской власти, он чувствует, себя обречённым на смерть, а потому считает бесцельным и несовместимым с архиерейским достоинством укрываться от ожидающей его участи, просил не принимать никаких попыток к облегчению его положения в случае ареста: “не забывайте, что вы русские и православные”…

Предчувствие не обмануло епископа. При выходе из храма, он был арестован. Его усадили на заранее подготовленную подводу и, не позволив даже взять теплой одежды, поспешно отправили в Екатеринбург, опасаясь, что тоболяки могут пытаться силой освободить любимого пастыря. Путь до Тюмени (около 300 верст) на лошадях, в весеннюю распутицу для старца епископа был очень тягостным.

В Екатеринбурге еп. Гермоген был посажен в тюрьму, причём для него была отведена камера рядом с ватерклозетом, почему узник не мог иметь ни минуты покоя.

Весть об аресте еп. Гермогена быстро облетела епархию. Происходивший в Тобольске в мае месяце 1918 г. епархиальный съезд постановил ходатайствовать перед екатеринбургским совдепом об освобождении епископа Гермогена на поруки епархии.

Избранная съездом делегация в лице известного московского присяжного поверенного Минятова, брата еп. Гермогена протоиерея Ефрема Долганёва и тюменского миссионера свящ. Михаила Макарова прибыла в Екатеринбург, причём екатеринбургский совдеп обещал делегации освободить еп. Гермогена под залог в 10.000 руб.

Через несколько дней, когда означенная сумма была внесена, размер выкупа был увеличен до 100.000 руб. Эта громадная сумма была собрана екатеринбургскими купцами. Совдеп выдал расписку в принятии означенных денег, обещая освободить еп. Гермогена на следующий день, когда будут выполнены связанные с освобождением необходимые формальности.

На другой день делегация в полном составе отправилась в совдеп, но Бог не судил ей возвратиться. Всякий след делегации с этого дня исчез: полагают, она разделила трагическую судьбу еп. Гермогена.

Однако, через несколько дней еп. Гермоген был отправлен по жел. дороге в Тюмень, а оттуда на пароходе в Тобольск.

Между тем, чехословацкими и казачьими отрядами город Омск был освобожден от безумной власти красного зверья. Омские совдепщики бежали на пароходе в Тобольск, с другой стороны добровольцы угрожали с юга и могли отрезать омским беженцам дальнейший путь к бегству на Урал.

16 июня (ст. ст.) 1918 г. около села Покровского (родина Распутина) красногвардейцы утопили ёп. Гермогена в реке Туре, привязав к нему большой камень, а вместе с ним сбросили в реку ещё несколько человек; полагают, здесь погибла также и делегация, ездившая в Екатеринбург хлопотать об освобождении владыки.

Матросы парохода “Петербург” по делу об убийстве еп. Гермогена показали судебно-следственным властям следующее:

На этом пароходе красные везли в Тобольск несколько человек арестованных духовных и светских лиц. У села Покровского арестованных заставляли вместе с красногвардейцами рыть окопы. Арестованные чувствовали себя бодро, во время работы пели священные гимны. На пароходе духовенство подвергалось насмешкам и издевательствам. Сопровождавшие красных проститутки надевали священнические рясы, наперсные кресты и кощунственно благословляли публику.

После падения Тобольска, по пути бегства к Тюмени “красные командиры” учинили жестокую расправу над арестованными.

Все арестованные были выведены на палубу, им приказали немедленно снять верхнюю одежду и обувь. Кто раздевался недостаточно быстро, с тех одежду срывали, а затем раздетых, со связанными руками, под градом насмешек и прибауток, бросали в реку.

Еп. Гермоген начал молиться за своих мучителей и благословлять их. С циничною, непрерываемою руганью сорвали со святителя рясу и подрясник, скрутили назад руки, а так как он не переставал громко молиться, то комиссар приказал: “заткните ему глотку”… Удар кулаком по лицу заставил епископа умолкнуть, затем к нему привязали 2-пудовый камень, раскачали и бросили в реку.

Окончивши Каиново дело, красные бежали в Тюмень.

Когда вода убыла, на берегу Туры, между Тобольском и Тюменью было обнаружено много жертв большевистской расправы. Трупы зарывались окрестными крестьянами вблизи тех мест, где их находили.

По требованию судебно-следственных властей около села Покровского были разрыты все могилы.

В одной из них было обнаружено тело еп. Гермогена. Оно настолько сохранилось, что легко было опознано келейником владыки и тобольским духовенством. Тело было найдено в одном белье, на шее был золотой нательный крест. Камень с веревкой лежал у могилы.

Найденное тело еп. Гермогена было положено в деревянный гроб и похоронено в церковной ограде села Покровского. По желанию жителей Тобольска из Покровского тело епископа Гермогена в цинковом гробу было перевезено в Тобольск.

Промыслу угодно было сохранить тело епископа от разложения, так что его можно было облачить в архиерейские одежды. Тело епископа-мученика погребено в пещере, где ранее хранились мощи сибирского митрополита Иоанна Максимовича. Над могилой был выставлен аналой, на котором лежит и камень – орудие смерти.

По объяснению большевиков, еп. Гермоген был убит за переписку с вдовствующей императрицей (при обыски было найдено письмо за подписью “Мария”, которое красные признали за письмо императрицы; между тем оно было письмом одной из почитательниц епископа), за организацию общества для освобождения из тобольского заключения царской семьи, за произнесение молитв о здравии рабов Божиих Николая, Александры со чады, за сношения с бывшим императором и передачу ему просфоры от патриарха.

Так кончил свою жизнь этот несомненно один из наиболее значительных иерархов русской церкви последнего времени.

Тобольские татары, евреи, поляки, одинаково с русскими отдали должную дань мужеству еп. Гермогена.

Ковно*, декабрь 1926 г.

П. Туруханский (псевдоним)**

* Ныне – г.Каунас, Литва

** По словам Ю.И. Абызова (Рига, Латвия), П. Булыгин печатался в газ. “Слово” под псевдонимом “П. Туруханский”, т.к. идеологическая направленность этой газеты не соответствовала направленности газ. “Сегодня”, где Булыгин печатался под своей фамилией (Примеч. составителя).

2.

10.01.1927, №383
11.01.1927, №384
12.01.1927, №385

ТОБОЛЬСКИЙ ЗАГОВОР ДЛЯ ОСВОБОЖДЕНИЯ РОМАНОВЫХ

Одним из обвинений, предъявленных коммунистической властью к епископу тобольскому Гермогену (бывш. Саратовскому), была якобы организация им в Тобольске общества для освобождения царской семьи из заключения.

Советская власть утвердилась в Тобольске только в марте 1918 г. В первых числах апреля еп. Гермоген был уже арестован и в спешном порядке выслан в Екатеринбург. В конце апреля (по ст. стилю) были вывезены из Тобольска император с императрицей. В половине мая гор. Омск был захвачен чехо-казаками и объявлен столицей временного сибирского правительства.

Сибирские большевики думали только о спасении своей собственной шкуры. Наскоро расправившись с еп. Гермогеном, они тогда не имели физической возможности разбираться в деталях предъявленных к нему обвинений. Дело же о так называемом “Тобольском заговоре” возникло впоследствии, после падения власти адмирала Колчака и вторичного занятия гор. Тобольска красными осенью 1919 года.

Вместе с советскими войсками прибыл также и особый отдел армии, имеющий своею целью выискивать и вылавливать не успевших эвакуироваться буржуев и контрреволюционеров, и пресекать среди населения всякую попытку к недовольству.

Своих сотрудников Дзержинский вербовал из самого преступного элемента: каторжан, воров, грабителей, а в только что завоеванную белую Сибирь он нарочито посылал отбросы из отбросов, т.е. лиц, по своим безнравственным качествам совершенно нетерпимых даже среди чекистов, вообще небрезгливых.

В Тобольске, как и в других городах, чекисты действовали по одной и той же программе. Выискивали оставшихся чиновников, купцов, духовных, шарили по домам, разворачивали полы, обыскивали, социализировали, национализировали, коммунизирова- ли и всех подозрительных влекли в подвалы Чека.

Когда я сидел в подвале тобольской* Чеки, случай свёл меня с одним из арестованных тобольских чекистов, от которого я и узнал подробности “Тобольского заговора”. Теперь я дополняю их сведениями, заимствованными мною от самих заговорщиков, с которыми мне пришлось впоследствии познакомиться в тюрьме.

В книге Соколова “Убийство царской семьи”, между прочим, говорится о попытках некоторых офицеров, близких к придворным кругам, проникнуть в Тобольск для организации освобождения царской семьи. Некоторым из них удавалось проникнуть в этот отдаленный город, другие же задерживались в Тюмени состоящим на службе у большевиков зятем Распутина, прапорщиком Смирновым**, работавшим как провокатор чрезвычайки.

Т.к. еп. Гермоген не скрывал своих симпатий к царственным узникам, открыто поминая имена их за богослужениями, то допустимо, что прибывавшие в Тобольск офицеры, не имея возможности завязать сношения с местными людьми, относящимися к ним подозрительно, могли обращаться за содействием к еп. Гермогену.

Государь часто посещал ближайшую церковь, кроме того, один из священников допускался во дворец***. Предполагают, что еп. Гермоген мог сноситься с государем через этого священника.

В день Рождества Христова этот священник провозгласил государю многолетие, за что, по требованию стражи, был заменён другим священником.

Разумеется, дело освобождения государя находилось в начальной стадии. В это дело был посвящён очень ограниченный круг лиц, занимавшийся больше разговорами, нащупыванием почвы и составлением фантастических планов, вроде увоза, государя на аэроплане и т.д.

* Екатеринбургской – редакторская описка (примеч. составителя).

** Поручиком Соловьёвым (примеч. составителя).

*** Дом губернатора (примеч. составителя).

После злодейского убийства царской семьи, во времена правления адмирала Колчака, не чувствуя более никакой опасности, а быть может, просто из желания похвастать своим патриотизмом, некоторые из тоболяков проговорились о своём участии в обществе, преследовавшем цель освобождения государя.

В маленьком провинциальном городке, где все знают друг друга, это не могло остаться тайной и вскоре стало достоянием улицы.

По восстановлении советской власти, разговоры эти послужили канвой, на которой искусною рукою чекистов было создано громкое дело о “Тобольском заговоре”, причём в конце концов дело так запуталось, что и для самих авторов стало неизвестно, где кончается фантазия и где начинается подлинная правда.

Дело началось с ареста сына бывшего исправника Рослякова Владимира, юноши 18-20 лет, который где-то проболтался о своих патриотических чувствах и был уличён также в распространении прокламаций, призывавших к свержению советской власти (“Долой Ленина с кониной, да здравствует Колчак со свининой”).

При допросах Рослякова подвергали всевозможным пыткам, его били нещадно, а, когда побои не помогли, вдруг переменили отношения, стали обращаться чрезвычайно предупредительно, вежливо, посылали табак, сласти, спаивала вином, возили к девушкам; одну из проституток, состоящих на службе в Чека, якобы арестованную по одному и тому же делу посадили в общую камеру с Росляковым.

Измученный пытками Росляков не выдержал, тем более, что заплечных дел мастера, испробовав всё своё искусство, наконец, пообещали за выдачу сообщников освобождение и хорошо оплачиваемое место.

Росляков оговорил всех своих знакомых и товарищей по гимназии. В свою очередь, эти при, допросах запутали своих родных и знакомых и, таким образом, в это дело было замешано около 500 человек (врачи, учителя, лесничие, чиновники, студенты, советские служащее, ученики, даже подростки)*.

* В моей памяти, даже теперь, через 5-6 лет, сохранились фамилии некоторых расстрелянных: врач Покровский, студенты братья Грифцевы, учительница Малькова, диакон Невский, тобольский Шерлок-Холмс Питу- хин и др. (примеч. П.Т.)

Арестованным было предъявлено обвинение в составлении преступной организации, преследующей цель освобождения царской семьи. Членам общества якобы удалось найти единомышленников среди солдат, охранявших место заключения.

По освобождении царя предполагалось увезти его в тайгу, т.е. непроходимые сибирские леса, где бы он мог прожить некоторое время, до того момента, когда обстоятельства позволили бы, без особенного риска, переменить местожительство. С этою целью к заговору были привлечены некоторые из лесничих, знающие такие укромные уголки непроходимых лесов, что никому и никогда не удалось бы сыскать беглецов.

Но так как спасти царя не удалось, то по возвращении большевиков, общество возобновило свою деятельность, имея в виду свержение советской власти.

Так обстояло дело по данным Чека.

По рассказам же самих пострадавших никакого общества для освобождения царя в Тобольске не существовало. Епископ Гермоген был очень осторожный человек и, будучи во главе дела, едва ли открыл бы свои планы людям, ему мало знакомым, тем более, что в Тобольске он жил слишком недолгое время, только около года. Разумеется, прежде всего еп. Гермоген привлек бы к этому делу кого-нибудь из местных священников. Между тем, Чекою по этому делу из местного духовенства, кроме диакона А.Невского, никто и не привлекался.

Да и диакону Невскому вменялось в вину лишь то, что он снабдил Рослякова гуммиарабиком для расклейки противосовет- ских прокламаций. По словам Невского, он совершенно не интересовался для какой цели Росляков одолжался у него гуммиарабиком.

О свержении советской власти в Тобольске никто серьёзно не помышлял.

Правда, по легкомыслию, свойственному незрелым людям, Росляков с некоторыми своими товарищами написал и распространил несколько прокламаций, носящих юмористический характер, в роде вышеупомянутой.

Им ставили также в вину, что к только что воздвигнутой коммунистами триумфальной арке они привязали дохлую курицу с надписью: “В смерти моей прошу никого не винить: покончила самоубийством от невозможности выполнить яичную разверстку”.

По мнению пострадавших, дело о “Тобольском заговоре” было инсценировано чекистами с целью выслужиться, а может быть и спасти свои головы, т.к, за творимые ими чересчур уж вопиющие безобразия многим из них грозила жестокая расправа от своих же.

Если бы в руках Чека были основательные данные, то они – такие охотники до устройства разных зрелищ – постарались бы передать дело в гласный суд, так называемый революционный трибунал, для назидания граждан. Но т.к. дело велось самою Чрезвычайкой, следовательно, серьезных доказательств виновности “заговорщиков” не было.

Все преступление обвиняемых по этому делу заключалось в том, что они – бывшие люди, занимавшие когда-то какие-то служебные посты, не утратили своего значения и при власти советов, а, может быть, не умели скрывать своего возмущения советскими порядками.

Скоро, однако, и сами чекисты увидели, что они слишком зарвались: большинство заключенных, проведя более или менее продолжительные сроки в застенках Чека, было освобождено. За Чекою осталось около 100 человек якобы наиболее опасных врагов советской власти.

Судьба их была следующая.

Большая часть из них Чекою была приговорена к различным срокам заключения, а человек 40 или 50 были расстреляны в 1921г. частью в Тобольске, а большею частью в Тюмени.

Последнюю партию тобольских заговорщиков расстреляли накануне 7 ноября 1921 г., когда красные шумно праздновали 4 годовщину своего хамодержавия, а заключенные в тюрьмах по традиции с нетерпением ожидали облегчения своей участи от ежегодно объявляемой в этот день амнистии.

Среди расстрелянных были две женщины, народные учительницы.

По рассказам самих чекистов их расстреляли последними. Им показали гору расстрелянных трупов и обещанием освобождения склоняли назвать имена главных руководителей общества.

Малькова, жена офицера, учительница мужественно возразила: “от таких сволочей не желаем свободы, – всех не перестреляете”…

Расстреливали в большом каменном здании бывшей купеческой конюшни.

Обреченным на смерть прежде всего приказывали раздеваться и разуваться, потом уводили в сарай и едва несчастная жертва переступала порог, сопровождавшие её чекисты стреляли в затылок из наганов, отчего вся голова разлеталась вдребезги.

По случаю советского праздника, чекисты были пьяны. Чтобы поскорее отделаться от жертв, чекисты вместо того, чтобы закопать жертвы, как это обыкновенно делалось, спустили трупы расстрелянных в прорубь реки Туры, почти в центре города.

Утром бабы, вышедшие на реку за водой, заметили около проруби лужи крови. Позвали людей, стали искать в реке баграми и вытащили один за другим 17 трупов и все с одинаково раздробленными головами.

Известие об этом с быстротой молнии распространилось по городу и тысячи людей приходили посмотреть на это кошмарное зрелище. Чека была пьяна и только к вечеру узнала о происшедшем. На берег был прислан полуэскадрон чекистов, которые разогнали толпу нагайками, уложили трупы, как дрова, на сани и увезли.

По городу, в связи с этим происшествием передавались всевозможные, слухи. С целью успокоения граждан на следующий день в местной газете, руководимой неким Ананским, было объявлено, что вытащенные из воды трупы суть расстрелянные тобольские заговорщики и что таким же образом будет поступлено со всеми врагами советской власти.

Таков был финал дела о “Тобольском заговоре” для освобождения Романовых*.

Ковно, 1927 г., январь            П. Туруханский

* Автору впоследствии представилась возможность видеться с родственниками некоторых из расстрелянных заговорщиков, которые подтвердили, что действительно еп. Гермоген искал лиц, могущих содействовать освобождению государя, но вся эта затея не имела серьезного характера и ограничивалась пустыми разговорами, (примеч. П.Т.)

3.

12.06.1927, №531

ГДЕ НАХОДИТСЯ МЕСТОБЛЮСТИТЕЛЬ ПАТРИАРШЕГО ПРЕСТОЛА, МИТРОПОЛИТ ПЕТР КРУТИЦКИЙ?

В газетах сообщалось о высылке митрополита Петра Крутицкого в гор. Тобольск.

По полученным из Сибири сведениям, митрополит Петр Крутицкий в настоящее время имеет временное пребывание в Аба- лакском Знаменском монастыре, в 26 верстах от гор. Тобольска.

Село Абалак расположено на правом берегу реки Иртыша, по почтовому тракту из Тобольска в Омск.

Абалакский монастырь возник в 1783 г. и называется Знаменским в честь известной во всей Сибири и находящейся в сём монастыре чудотворной иконы Знамения Богоматери.

В монастыре имеются три церкви: холодная во имя св. Троицы; тёплая, зимняя – во имя Знамения Пресвятой Богородицы с приделами: правым во имя св. Николая Чудотворца и левым, во имя преподобной Марии Египетской.

До революции в монастыре была больница для братии, бесплатная лечебница для приходящих и гостиница для посетителей- богомольцев.

Ежегодно с наступлением тёплого весеннего времени тысячи богомольцев со всей громадной Сибири и Урала шли в Абалак для поклонения чудотворному образу Божией Матери.

При советской власти поток богомольцев сократился в числе, но не уничтожился.

Самый монастырь коммунистами упразднен, иеромонахи разошлись по деревням в качестве приходских священников; храмы отданы приходской общине, а прочие монастырские здания заняты советскими учреждениями.

Но, и находясь в Абалаке, митрополит Пётр по-прежнему продолжает влиять на дела церкви.

По своей отдаленности, Сибирь была лишена патриаршего воздействия и руководства, а потому там глубокие корни пустило обновленчество, во главе которого стоит митрополит Пётр Блинов.

Промыслу угодно было послать в Сибирь уже второго местоблюстителя (первым был митрополит Агафангел), дабы он своими страданиями свидетельствовал лишённой патриаршего влияния Сибири о правоте “старой церкви”.

В самом Тобольске происходит ожесточенная борьба между сторонниками, как говорят в СССР, живой и мёртвой церкви. Старинный город Тобольск насчитывает около 20 церквей. Из них подгорние “тихоновского” направления, а нагорние – обновленческого.

Староцерковным архиепископом состоит Назарий, бывший управляющий лаврской типографией в Киеве, обновленческим архиепископом – Даниил.

Один из предшественников Даниила – обновленческий архиепископ Михаил (из вдовых священников), сочетался в Тобольске вторым браком, за что обновленцами был лишён архиерейства.

Митрополит Пётр живёт, как и все административно высланные, на частной квартире, пользуется личной свободой, но без права отлучки из села и еженедельно должен являться в местный отдел ГПУ для регистрации. Вся переписка его подвергается тщательной цензуре.

Заниматься высланные могут, чем угодно. Обыкновенно административно высланное духовенство существует на добровольные приношения щедрых и отзывчивых сибиряков.

Положение митрополита Петра в Абалаке довольно сносное, но в Тобольске циркулируют упорные слухи о том, что с открытием навигации в низовьях реки Оби (июнь), он будет выслан на остров Хе.

Хе – это один из островов в Обской губе, расположенный далеко за полярным крутом, значительно севернее г. Обдорска, последнего населенного русского пункта.

Остров дикий, пустынный, почти безжизненный. Это “мёрзлая пустыня”, тундра. В продолжение целых недель ртуть в термометре держится около 25-30 градусов ниже нуля, а часто опускается и ещё ниже. Бывают случаи, что холода достигают 45-50 градусов. От морозов трескается земля и в береговых скалах образуются щели.

Мёртвая тишина, бесконечное безмолвие царствует здесь зимой. Вся природа кажется погружённой в глубокий сон: реки перестают течь, замерзая до самого дна, животные забиваются в свои норы и только человек решается выйти на воздух, но и ему при сильном ветре, несмотря на тёплую оленью малицу (шубу вместе с шапкой, рукавицами, брюками и обувью), нужно запастись ещё кошомкой (войлочной маскою), чтобы не отморозить себе лица.

Покрытая глубоким, ослепительной белизны снегом земля не представляет ни одного предмета, на котором можно было бы остановить взор.

И только с наступлением кратковременного лета тундра оживает. Постепенно усиливаясь, жара достигает 25-30 градусов в тени. Высохшая земля так сильно нагревается, что ноги пешеходов едва могут выносить прикосновения к ней. Вырастает ягода – морошка, клюква; зеленеет низкорослая березка; налетают тысячи птиц. Но и в это время в глубине почвы продолжает царствовать зима: на глубине 1,5-2 аршин лопата ударяет о замёрзшую землю.

Зима продолжается около 9 месяцев, в это время остров совершенно отрезан от внешнего мира. В течение двух месяцев солнце совершенно не показывается, т.е. тянется одна непрерывная ночь, часто освещаемая северным сиянием, зато летом, в июле-августе в течение двух месяцев солнце не сходит с неба.

Население о. Хе состоит из 4-5 семейств остяков и самоедов, которые могут влачить своё жалкое существование только благодаря оленю (другу тундры) и ежегодно доставляемому тобольскими властями продовольствию (мука, спички, керосин, иголки и проч.).

Остяки и самоеды низкорослы, худощавы, слабого сложения, с выдающимися скулами; узкоглазые, плосконосые, безбородые, безусые. Хотя они и крещены, но не перестают предаваться и шаманству. Они отличаются необыкновенным добродушием и честностью; воровство или убийство почти не встречается. Они не знают, что такое замок. Семейных ссор у них тоже почти не бывает.

Бывало, русские купцы, приезжая на север для покупки рыбы, оставляли привезенные муку, соль и др. товары, оставшиеся непроданными, на берегу до следующего года без всякой охраны. Нуждаясь в товарах, инородцы берут их в отсутствие купца, оставляя на месте палочку, чтобы на будущий год по приезде купца, явиться к нему и сравнив имеющуюся у него половинку палочки с оставленной при товаре, рассчитаться за забранный товар.

В царское время на Хе была устроена метеорологическая станция и миссионерский стан, т.е. часовня. Летом туда приезжал из Обдорска знакомый с инородческим языком иеромонах, совершал накопившиеся за год требы и снова уезжал.

Из русских на остров иногда заезжали туристы да рыбаки, промышлявшие в низовьях Оби, а также торговцы. Придут 2-3 парохода в лето, привезут необходимые к жизни средства и опять до следующего года.

В каких условиях живут на Хе административно высланные, построены ли какие-нибудь для них помещения, снабжаются ли они продовольствием, – ничего этого неизвестно. Одно известно – высылка на Хе равносильна смерти.

Оттуда не возвращаются…

По крайней мере, не было случая, чтобы кто-нибудь из высланных вернулся. Никакое общение с внешним миром невозможно. На какую участь обречён митрополит Петр?!

5 июня 1927 г.
П. Туруханский

Приложение V.

Материалы, опубликованные в книге П.П. Булыгина
«Конец Романовых. 1918» (Издательство A. Mondadori, Милан, 1935 г.)

Книга П.П. Булыгина «Убийство Романовых. Достоверный отчёт» печаталась почти одновременно в издательствах Лондона, Нью-Йорка и Милана.

Первоисточником считается лондонское издание, т.к. перевод на английский язык делал старший сын А.Керенского – Глеб.

Нью-Йоркское издание – точная копия лондонского.

А вот миланское издание явно стоит особняком. Все изменения в нём могли быть сделаны только с согласия автора:

    В переводе на итальянский язык книга получила название – “Конец Романовых. 1918.”;
    Изменена очерёдность глав книги. Теперь она состоит из двух частей: первая – “Трагедия”, вторая – “История расследования”
    Даны совершенно другие материалы Керенского и заметно сокращён их объём.

Перевод с английского на итальянский в 193 5-ом году осуществлён Джорджо Борза.

Материалы, печатаемые в данной книге, с итальянского на русский сделаны Дмитрием Игониным в 2010 г.

1.

ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА ИЗДАТЕЛЬСТВА A. MONDADORI
(Милан, 1935 г.)

Изданная первоначально в Англии, эта книга сразу же заняла исключительно важное место среди великого множества произведений, посвящённых трагедии в Екатеринбурге.

Причины этого можно объяснить в нескольких словах.

Первая часть произведения, посвященная фактам ссылки в Сибирь Семьи Императора, получена от Александра Керенского. Это важнейшие показания, данные инициатором этих событий, гуманных по намерениям и столь фатальных по последствиям.

Автор остальной части книги – капитан Охраны Вдовствующей Императрицы Павел Булыгин, принадлежащий к семье, многие поколения которой служили Царю. Он был немногим из тех, кто до последнего сохранил верность своему Государю, испытав все тяготы в своей судьбе.

После смерти Н.А. Соколова, следователя, который по распоряжению Адмирала Колчака проводил расследование убийство, капитан Булыгин остался единственным, кто знаком с расследованием непосредственно. Поэтому именно его показания имеют чрезвычайную важность.

В конце, в приложении, находится Доклад П.М. Быкова, Председателя Совета в Екатеринбурге. Это документ, который после первой же публикации в Европе вызвал необычайный интерес, поскольку представлял из себя первые показания, данные прямыми исполнителями казни.

Текст дан от лица трёх людей, наиболее сведущих в данном вопросе. Три части книги сталкиваются одна с другой в жесточайшей борьбе, которая перевернула Россию. Каждый говорит в адрес своих врагов неприятные слова; ничуть не странно, что стороны по-разному трактуют одни и те же факты. Исключительно важным является то, что наложение трёх рассказов, не совпадающих в деталях, дают жизненную картину событий.

Эти искренние и достоверные повествования позволяют отбросить всякие сомнения об обстоятельствах ужасного конца в подвале дома Ипатьева самой сильной династии в мире.

Фактически мы возвращаемся в Азию, и не только географически, поскольку нет параллелей в истории Европы.

Эти события настолько ужасны и настолько печальны, что снова и снова тревожат нас, не бывших современниками, и кто знает, сколько времени это будет тревожить ещё и тех, кто придёт за нами.

Редактор

2.

Дневник переезда под вооруженной охраной экс-Императора, экс-Императрицы, их детей и сопровождающих из Царкосельского Александровского дворца в город Тобольск*

1 августа 1917. – В 6 утра экс-Император Николай Александрович, экс-Императрица Александра Фёдоровна, их дети Алексей Николаевич, Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия Николаевна были перевезены на автомобилях с военным эскортом под персональным наблюдением Премьер-министра А.Ф. Керенского в поезд №1, который находился под военной охраной на станции Александровская Северо-Западной железной дороги. Они разместились в приготовленном для них спальном вагоне Международной компании. Сопровождающие их князья В.А.Долгоруков, И.Л. Татищев, графиня Хендрикова, мадам Шнейдер и месье Жильяр сели в вагон, прицепленный к царскому. Поезд отправился в 6,8. В десять был подан кофе для экс-императорской семьи и сопровождающих лиц. В 13 был подан завтрак: экс- императору и Алексею Николаевичу, в их купе, экс-императрице и дочерям – в вагоне-ресторане.

* Документ впервые опубликован А.Керенским (примеч. редактора).

В 13-30 лица, назначенные Временным правительством для сопровождения экс-императора и экс-императрицы на новое место пребывания, комендант Александровского дворца полковник Кобылинский, комиссар Временного правительства экс-министр Императорского двора Макаров и член Думы Вершинин проинформировали экс-императора о пункте назначении, разъяснили распорядок, который они должны соблюдать во время поездки, подтверждённый Премьер-министром. Было достигнуто соглашение относительно ежедневной получасовой прогулки. В 17 был подан чай, а в 19,15, вскоре после станции Тимошкино Северной железной дороги, поезд остановился и экс-иператор с детьми и свитой совершил получасовую прогулку в сопровождении 1-ого полка Лейб-гвардии, в присутствии коменданта Кобы- линского, чрезвычайного комиссара Макарова и члена Думы Вершинина. Экс-императрица по её собственной воле не участвовала в прогулке. В 20 был подан обед экс-императору и Алексею Николаевичу в их купе, в то время, как остальная часть экс- императорской семьи и сопровождающие лица обедали в вагоне- ресторане.

3 августа. – Кофе, завтрак, чай и обед – как выше. Прогулка экс-императора и детей в 18.55 на станции Унгур Пермской железной дороги.

4 августа. – Кофе, завтрак, чай и обед – как обычно. Получасовая прогулка экс-императора со своими детьми вблизи пикета №16 Пермской железной дороги. На пикет №18 прибыл поезд специального коменданта Омского военного гарнизона младшего лейтенанта Демчинова*, полковника Ослопова, представителя Военного транспорта и второго лейтенанта Головатского, которые сопровождали поезд остаток пути. В 23.10 поезд вошёл на станцию Тура в порту Тюмени, где уже был готов пароход “Русь”. Дорога от станции Тюмень до порта, как и станция Тура и пристань, были оцеплены штурмовым батальоном из Тюмени. Сразу после прибытия, императорская семья и сопровождавшие их лица были перевезены на пристань и размещены в каютах пассажиров первого класса.

* Противоречие между низким званием и высоким министерским положением было не редко сразу после революции (N.d.T).

5 августа. – В три пароход Русь покинул порт Тюмени и направился в Тобольск. Кофе, завтрак, чай и обед были поданы императорской семье в обеденном салоне первого класса. Прогулка экс-императора и его детей прошла после причаливания в Косма- ково в 14.35.

8 августа. – Кофе, завтрак, чай и обед – как обычно. Совершил прогулку вдоль реки Тобол с 14.30 до 17.30 с одной получасовой остановкой на берегу, во время которой экс-император и дети находились под обычным наблюдением и в присутствии полковника Кобылинского, члена Думы Вершинина и заместителя коменданта гарнизона Омска Немчинова. Судно пришвартовалось на ночь.

9 августа. – Кофе, завтрак, чай и обед поданы в обычное время. С 12.35 до 14.20 лодка совершила прогулку, как в предшествующий день, и экс-император и дети совершили обычную получасовую прогулку по берегу. Лодка пришвартовалась на месте на ночь.

10 августа. – Кофе, завтрак, чай и обед поданы в обычное время. Никакой прогулки из-за неблагоприятной погоды. Судно пришвартовалось на ночь.

11 августа. – Утренний кофе, завтрак, чай и обед поданы в обычное время. В 14-35 пароход отправился по реке Тобол, остановившись примерно в двенадцати километрах от города. Экс- Царь и его дети (кроме Алексея Николаевича и Марии Николаевны, которые остались на борту по причине плохого самочувствия) сошли для обычной получасовой прогулки по берегу. Пароход был проведён по течению к ночи.

13 августа. – В 8 экс-император, Алексей Николаевич, Ольга, Мария и Анастасия Николаевна пешком, а экс-императрица и Татьяна Николаевна в карете, перешли на пароход Русь, пришвартованный у грузовой стенки Западно-Сибирской пароходной и торговой компании, в приготовленные апартаменты для пребывания экс-императора. Переезд был проведен в присутствии полковника Кобылинского, члена Думы Вершинина и официально прикомандированных. Вдоль дороги стояли ряды пехоты.

В.М. Вершинин дал прочитать этот дневник экс-императору, Николай II прочитал его весь и отметил на полях “Прочитано”, подписав латинской буквой N. По просьбе представителей Правительства, желающих подтверждения верности написанного, добавил “и найдено верным”.

***

В дневнике самого экс-Царя путешествие из Царского Села в Тобольск описано следующим образом:

1 августа (1017). – Вся семья вместе, в хорошем вагоне Международной Компании. Легли спать в 7.45 и спали до 9.15. Очень пыльно и душно: в вагоне 26° R. Днём совершил прогулку с нашими Tiragliatori, собирая цветы и ежевику. Заняли наши места в ресторане; вагон-кухня, принадлежащий Восточно-китайской железной дороге, обеспечил отличную еду.

2 августа. – Перед прибытием в Вятку немного прогулялся. Жарко и пыльно, как и раньше. Должны опускать шторы на каждой станции, согласно официальному предписанию: глупо и оскорбительно.

3 августа. – В 4 проехали Пермь. Наш завтрак подали в Кунгу- ре, на берегу реки Силва; долина прекрасна.

4 августа. – Воздух, наконец, стал свежее после пересечения Урала. Проехали Екатеринбург приятным утром. В эти последние дни часто догоняли второй поезд с Tiragliatori, и приветствовали друг друга, как старые друзья. Мы тащились невероятно (медленно) и прибыли в Тюмень в 1.30 ночи. Поезд остановился почти на пристани, поэтому нам достаточно было просто перейти её для посадки на борт. Наш пароход зовётся Русь. Потом ждали погрузку багажа, что длилось всю ночь. Бедный Алексей бодрствовал всё это время. Оживлённое хождение взад-вперёд и дождь, продолжавшиеся всю ночь, не давали мне заснуть. Отчалили от Тюмени примерно в шесть (утра).

5 августа. – На борту на реке Тура. Поспал немного. У Алисы, Алексея и у меня было по каюте без удобств, девочки были все вместе в одной каюте с пятью койками. Каюты выходили в коридор. Немного впереди была прелестная столовая и маленький салон с фортепьяно. Второй класс располагается ниже, в то время, как Гвардейцы (Tiragliatori) первого полка, которые ехали с нами в поезде, располагаются сейчас в трюме. День провели, гуляя по палубе и наслаждаясь воздухом. Небо было серое, но было жарко и тихо. Впереди нас плыло судно Министерства Транспорта, а сзади – другой корабль с людьми из 2 и 4 полка и остаток багажа. Останавливались два раза для погрузки топлива. Ближе к вечеру посвежело. Здесь на судне еда специально для нас. Все рано пошли спать.

6 августа. – Плавание по Тоболу. Встали поздно, не имея возможности хорошо спать из-за сирен, остановок и общего шума. Ночью перешли из Туры в Тобол. Река шире и берега более обрывистые. Утром было свежо, но днём, когда засияло солнце, снова стало жарко. Забыл отметить, что вчера перед обедом прошли мимо села Покровское, место рождения Григория (Распутина). Провели весь день, гуляя или сидя на палубе. Прибыли в Тобольск в 6.30, заметив его примерно за час с четвертью до прибытия. На пристани было много народу, поэтому можно сказать, что нашего прибытие ждали. Узнается собор и дом на холме. После того, как судно причалило, начали сгружать багаж.

3.

ДОКЛАД БЫКОВА, ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ЕКАТЕРИНБУРГСКОГО СОВЕТА

Н.А Соколов проводил своё расследование на месте резни в 1919г, когда район Урала находился в руках Белой Армии Колчака. Кроме того, он был пламенным монархистом. Рассказ Соколова и Булыгина об убийстве императорской семьи был точен, благодаря тому, что удалось найти сомневающихся. К сожалению, это так. Всё, что они говорили, есть правда, чистая правда. И эта правда неожиданно получила подтверждение немного позже от самих большевиков.

Ближе к концу 1921 г., в Екатеринбурге (который теперь зовётся Свердловск в честь убийцы Царя) вышла книга “Пролетарская Революция на Урале”, в которую вошла статья Председателя Екатеринбургского Совета П.М. Быкова, названная “Последние дни последнего Царя”. Эта статья должна была резюмировать разговоры с группами, в какой-то мере связанными с событиями, касающимися семьи экс-Царя, или принимавших участие в уничтожении трупов. Её копия была вывезена заграницу и переиздана в т. XXXII «Архивов Русской Революции» в Праге.

К сожалению, Соколов вскоре умер, так что не смог констатировать, сравнивая со статьей Быкова, до какого пункта его расследование совпадает с фактами, которые большевики столь тщательно постарались похоронить “навсегда” в заброшенной уральской шахте.

Воспроизводим в сокращенном изложении эти показания Председателя Екатеринбургского Совета об обстоятельствах убийства императорской семьи. Официальным оправданием этого факта является Гражданская война; такие объяснения были даны Булыгину в Красной Армии во время его поездки в Екатеринбург для поисков императорской семьи: ” Необходимо было покончить с Николаем. Армия боялась, что его освободят чехославаки”.

Ниже, в сокращённом виде мы приводим этот важный исторический документ, сохраняя, естественно, наиболее жестокие подробности происшедшего.

А. Керенский


«ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ПОСЛЕДНЕГО ЦАРЯ»

Трудящиеся Урала – пишет Быков – гордятся не только своим активным участием в пролетарской революции, но также и тем, что в глубине Уральских гор покоятся презренные останки тирана, чья жизнь оплачена веками притеснений русского народа, рабочих и крестьян нищей и обескровленной страны, страдавших под гнётом его предков.

Уже в начале зимы 1917 года в газетах Петербурга начали появляться статьи о жизни семьи Романовых в Тобольске и о контрреволюционных элементах, собирающихся в округе.

В охрану ВЦИК и местных Советов, особенно в Уральский Региональный Совет, поступала целая серия тенденциозных сообщений по поводу бегства презренного экс-Царя. Разрозненные новости, приходящие из Тобольска, давали основание заключить, что контрреволюционеры в России и заграницей изучают возможность спасения Николая Романова и его семьи, возвращение его на трон с помощью иностранных коронованных родственников и установления в стране старого режима.

С другой стороны, Гермоген Весковой, один из главных реакционеров, уже прибыл в Тобольск для встречи семьи Романовых по их прибытию. Своей задачей он считал порождения максимальной озабоченности о персоне Царя…

Загадочные личности с фальшивыми паспортами начали проникать в Подольск, ссылаясь на “проблемы со здоровьем”. Один из них, Раевский, нашёл Гермогена, чтобы передать ему письмо от экс-императрицы Марии…

Проблема перемещения Романовых в Тобольск в более подходящее помещение и принятие мер против побега Николая Романова обсуждался в феврале на собрании Уральского регионального Совета.

В это же время были начаты переговоры с Исполкомом ЦИК и непосредственно с его председателем, Я.М.Свердловым. Уральский Совет подтвердил необходимость перевозки Николая Романова в Екатеринбург.

Тем временем, с целью получения достойной информации о ситуации в Тобольске и для подготовки почвы для перевода семьи экс-Царя в Екатерибург, Уральский Совет послал в Тобольск трёх товарищей. Это были Авдеев, рабочий Злоказовского завода, Хохряков (матрос) и Заславский (рабочий Надеждинского завода). Их миссия состояла в прояснении общей атмосферы, распространять идеи коммунизма и вхождение в местный Совет.

Эти товарищи отправились в Тобольск в первых числах марта с фальшивыми паспортами, скрывая истинную цель своей поездки, поскольку были основания не слишком доверять Тобольскому Совету, как надзирающей за Романовыми единице, так как в него входили представители охраны Керенского, которые принципиально не хотели делать ничего с большевиками.

Вскоре эмиссары Уральского Совета прибыли в Тобольск и начали действовать, поддерживая контакты с Екатеринбургом по специальным каналам.

Тобольский Совет состоял из меньшевиков и эсеров. В нём не было никакой коммунистической ячейки.

Семья Романовых, которая жила в бывшем губернаторском дворце, наслаждалась относительной свободой: могла свободно общаться с внешним миром, получать еду из-за границы и тому подобное…

Товарищи, прибывшие из Екатеринбурга, развернули пропаганду коммунистических идей среди солдат, особенно среди части, охранявшей Романовых, и среди рабочих нескольких фабрик, существовавших в городе. Через десять дней Хохряков был избран вице-председателем, а вскоре и председателем местного Совета. Это дало возможность Уральскому Совету установить тесные отношения с Тобольском. Связь невозможно было обеспечить полностью телеграфом, поскольку важнейшие сообщения перехватывались или искажались.

Тем временем в Тобольск прибыл специальный отряд под командованием Демьянова, посланный Советом Восточной Сибири; в короткое время из Екатеринбурга были посланы другие группы в различные места вблизи Тобольска, как Тюмень, Голишманово и т.д. Уральский Совет также послал в различные места Тобольска мелкие группы людей, преданных Красной Армии, для формирования достаточных сил в поддержку Хохрякова.

Проникновение этих различных групп, скрывавших свои задания, явились в конце концов причиной проблем между частями, охраняющими Романовых, частью спецотряда из Екатеринбурга и Омска и, с другой стороны, контрреволюционными элементами из Тобольска.

Напряжения в отношениях групп из Омска и из Екатеринбурга закончились с арестом Хохрякова, обвиненного в интригах. И только телеграмма Уральского Совета, подтвердившая его особые полномочия, спасла его от расстрела.

В это же время руководство Екатеринбурга начало всерьез обсуждать с ЦИК, расположенным в Москве, вопросы переезда Романовых. Военный комиссар Урала Голощёкин обещал поддержку войск при организации переезда.

Наконец, после повторных напоминаний со стороны Уральского Совета, ЦИК объявил, что Царь и его семья могли бы быть перевезены на Урал и для этого послали своего представителя Яковлева.

Вопреки очевидной необходимости сотрудничества с Уральский Советом, Яковлев не появился в Екатеринбурге и даже скрыл, что направляется в Тобольск через Челябинск и Омск в сопровождении рабочих Симского и Миниарского.

Дороги были практически непроезжими из-за раскисшего снега и не было времени принять меры для перемещения семьи Романовых. Поэтому было принято решение сначала перевезти Николая Романова, его жену Александру, их дочь Марию и врача Боткина, оставив других членов семьи и сопровождающих ждать следующего парохода. Экс-князь Долгоруков тем не менее поехал с первой группой, покинувшей Тобольск.

Предварительная подготовка путешествия, начатая еще до прибытия Яковлева, не оставила сомнений Романовым, что наступают дурные перемены в их содержании, и поэтому они покидали Тобольск непослушными и протестующими.

Переезд из Тобольска в Тюмень прошел без происшествий, не считая того, что жители Урала начали подозревать Яковлева, взявшего на себя обязанности надзирать персонально за Николаем, в оказание ему специальных почестей, не допускал никого в своё присутствие и тому подобное. Уральцы, кроме того, на свой страх и риск организовали засаду около деревни Евлево (где должны были пересечь реку Тобол), готовые атаковать кортеж при первых признаках измены Яковлева.

В Тюмени Романовы были переведены в специальный поезд, и Яковлев, на основании полномочий, полученных от ВЦИК, установил телеграфный узел, освободил линию и начал переговоры по телеграфу непосредственно с Кремлем. Результаты этих переговоров вскоре стали ясны.

Уральский Совет получил телеграфное оповещение, что поезд отправился в Екатеринбург, но следом пришла телеграмма, согласно которой поезд комиссара Яковлева, который перевозил семью Романовых, отправился со всей скоростью со станции Тюмень в направлении Омска.

На секретном заседании совещания региональной партии коммунистов (которая проходила в это же время), Голощёкин представил доклад по осуществлению перевозки Царя и его семьи из Тобольска. Совещание решило настаивать на перевозе Романовых в революционный Екатеринбург. Это решение было передано во Всероссийский исполнительный Комитет и в исполнительный Комитет партии.

Немедленно в Екатеринбург была послана на специальном поезде команда для ареста Яковлева и возврата его на Урал. Одновременно в Омск прибыли доверенные люди и было решено не продолжать движение поезда в Сибирь; но предпочтительнее остановить движение в случае необходимости.

В окрестностях Ишима Яковлев остановил поезд в чистом поле и предложил Романовым прогуляться “по солнышку”, после чего путешествие продолжилось в направлении Омска. Однако они никогда не прибыли в Омск, но вернулись в Екатеринбург. Как только узнали, что всё готово для их приёма, Екатеринбургский Совет принял решение заключить Романовых в дом Ипатьева. Собственник был выселен, а здание было немедленно обнесено забором для защиты от любопытных взглядов.

По прибытию в дом специального назначения, как он звался в советских кругах, семья Романовых получила Коменданта Дома, товарища Авдеева.

Так как их личный багаж не был обыскан ни при аресте, ни в Тобольске, было приказано открыть чемоданы, которые они везли с собой. Николай сделал это без единого протеста, но Александра не хотела, чтобы обыскивали её вещи, и вступила в спор с Комендантом, в то время, как Николай возбужденно ходил взад- вперёд по комнате и говорил достаточно громким голосом: ” Как стыдно! До сих пор ваше отношение к нам было любезным и считалось джентльменскими, но сейчас…”.

Итак, это показало Романову, что они больше не в Царском селе, но в Екатеринбурге, и что предпринимаются провокации для изоляции его семьи, и вторым оскорблением было его направление на тяжелые работы.

Так же и Александра поняла, что тут не до шуток, и надо приспосабливаться к приказам Коменданта.

Дом Ипатьева имеет два этажа и полуподвал ниже уровня улицы с крутым подъемом, ведущим на улицу Вознесенскую; большая часть дома была занята складом, конторами и кухней. Романовым были выделены пять комнат на верхнем этаже, где они содержались в состоянии полузаключённых.

Сын и другие дочери Романовых, привезённые из Тобольска, так же были заперты в доме Ипатьева.

Для предотвращения репрессий против заключённых, а так же Для ужесточения плена, местный Совет взял дом под тесный надзор и заключённые всегда были под наблюдением отряда Красной Гвардии, который размещался в одном из зданий напротив “дома специального назначения”.

Николай Романов, который был, в целом, абсолютно индифферентным ко всему, что происходило вне его, относился очень спокойно к распоряжениям, регулирующим пребывание в доме. Конечно, в начале он затевал разговоры с караульными, но когда понял, что это запрещено, не настаивал.

Не так Александра, которая использовала каждую возможность для протеста против условий, в которые они были поставлены правилами, и оскорбляла охрану и функционеров, представлявших местный Совет.

Еда доставлялась с кухни совета, лучшей в городе; каждому заключённому доставлялись два “обеда” в день. В распоряжении семьи была керосинка для разогрева еды.

Заключённым полагалась ежедневная прогулка около дома, во время которой можно было заниматься физическим трудом, для чего были необходимые инструменты. Они могли сами выбирать время прогулки.

Комендант Дома не вмешивался в жизнь заключённых, которые могли располагать своим временем по своему усмотрению.

В Пасху Романовы выразили желание пойти в церковь. Оно было отклонено, но было предложено найти священника и провести службу. Так же для Романовых были заказаны сладости, куличи и пасхальные яйца….

Не было разрешено ничего поставлять извне.

Монахини близлежащего монастыря настойчиво предлагали еду, и почти каждый день приносили корзины с выпечкой разного рода и горячей едой для Романовых и передавали коменданту охраны.

Как только Николай был перевезён в Екатеринбург, там начали собираться монархисты всякого рода, начиная с полусумасшедших старых дам, графинь и баронесс, монахинь и священников, и кончая представителями внешних сил.

Доступ в ипатьевский дом был ограничен очень узким кругом лиц и членами местного Уральского Совета. Разрешение для посещения Николая не мог дать никто, кроме ВЦИК.

Именно поэтому нескончаемые попытки различных личностей войти в контакт с Николаем были постоянно безуспешными. Сверх этого монархисты продолжали занимать все доступные комнаты в гостиницах и писать письма, особенно по случаю императорского тезоименитства и похожих дат…

Становилось достаточно ясно, так же и для населения, что монархисты Екатеринбурга организуют заговор по освобождению экс-Царя; в свою очередь, местный Совет должен был исключить спонтанную расправу рабочих над экс-царем и камарильей, собравшейся внутри. Негодование пролетариата сомнительными приготовлениями контрреволюционеров было столь велико, что рабочие Верхнее-Исетска уже назначили дату расправы: демонстративно к 1 мая. Для предотвращения подобных инцидентов местный Совет был вынужден выделить своих членов для дежурства в охране днём и ночью. Дальнейшим результатом явились попытки связей между Кранным Крестом и Чехословаками.

По мере расширения контрреволюционного движения оренбургских казаков и наступления чехословаков, использующих контрреволюционеров, возникла опасность падения Екатеринбурга, и эта опасность обострялась по мере приближения вражеских сил и активизации местных контрреволюционных элементов.

Семья Романовых тем временем увеличилась: Великий князь Сергей Михайлович, Игорь, Константин и Иван Константиновичи и князь Палей (сын Великого князя Павла) были высланы из Вятки в Екатеринбург по решению съезда губернского Совета; кроме того, Великая княжна Елизавета, вдова Сергея Александровича, была доставлена из Москвы по требованию ЧК.

Так как было опасно содержать в Екатеринбурге столь близко от фронта вместе такое значительное количество “уважаемых гостей”, особенно в такой момент попыток контрреволюционеров, местный Совет переместил вышеупомянутых лиц в Алапа- евск, где они находились бы под контролем местного Исполнительного Комитета.

В Екатеринбург продолжали стекаться важные контрреволюционеры и подозрительные типы, как это уже происходило в Тобольске, с целью подготовки заговора по освобождению Романова и его родственников.

С приближением фронта к Екатеринбургу, “легальные” офицеры-контрреволюционеры начали искать возможность контактов с царской семьей, активно сносясь с Николаем Романовым и особенно с его женой, которая была более активной и непреклонной.

Вот одно из писем, которыми обменивались заключённые и конспираторы, которые в июне пытались организовать в Екатеринбурге заговор по освобождению Романовых:

Час освобождения близок и дни узурпаторов сочтены. Войска стоят в нескольких милях от города. Приближается высший момент и есть опасность кровопролития. Мы должны действовать. Ваши друзья – говорится в другом письме – больше не спят и надеются, что приближается долгожданный час.

Кто были те люди, которые пытались вырвать свергнутых преступников из рук народа? Кто были эти люди, в сердце которых были интересы царской семьи?

Многие из перехваченных писем, написанные партизанами к Романовым, были подписаны словом «офицеры» и оканчивались так: Один из тех, кто готов умереть за вас: Офицер русской армии…

Решение казнить Николая Романова и всех тех, кто был с ним, в основном, было принято в начале июля.

Детали казни были обсуждены на комитете Президиума Совета.

Приговор был оглашен в ночь с 16 на 17 июля.

18 июля на заседании ВЦИК, Председатель Я.М.Свердлов объявил, что бывший Царь расстрелян. После исчерпывающего обсуждения обстоятельств, толкнувших Уральский Совет к решению расстрелять Романовых, бюро Комитете одобрило это решение.

Когда бюро Уральского Совета подписывало смертный приговор Николаю Романову и его семья, чехословацкие войска были уже близко и орды контрреволюционеров начали выдвигаться на Екатеринбург по двум направлениям одновременно: от Челябинска и вдоль западноуральской железной дороги.

Это делало необходимым ускорить казнь.

Все распоряжения, касающиеся самой казни и судьбы тел, отдавались революционером, проверенным в огне дутовского фронта (против Оренбургских казаков): Петром Захаровичем Ермаковым, рабочим Верне-Исетских заводов.

Казнь должна быть проведена так, чтобы исключить противодействие со стороны сторонников царского режима. Поэтому она произошла следующим образом.

Члены семьи Романовых были проинформированы, что должны спуститься с верхнего этажа, где они жили, в полуподвал. Примерно в десять вечера вся семья Романовых – сам экс-царь Николай Александрович, его жена Александра Фёдоровна, их сын Алексей, дочери, семейный врач Боткин, заместитель наставника наследника трона и бывшая горничная, которая осталась с семьей – спустилась вниз. Все были одеты в их обычную домашнюю одежду, потому что обычно шли спать много позже.

Им было приказано построиться у стены одной из комнат полуподвала. Комендант Дома, который являлся в то же время официальным представителем Уральского Совета*, прочитал смертный приговор, сказав в заключении, что все их надежды тщетны, и они должны умереть.

Это заявление повергло заключённый в смятение: только Царь успел спросить: “И так, нас не повезут в другое место?”

Осужденные были прикончены из револьверов.

Примерно через час после полуночи тела были вывезены на поляну в лесу около Верхнее-Исетских мастерских и деревни Палкино, где были сожжены на следующий день.

Выстрелы прошли незамеченными, хотя всё происходило почти в центре города.

Выстрелы не были слышны из-за шума автомобиля, который стоял около дома во время казни. Также и наружная охрана не знала ничего и в течение следующих двух дней несла свою обычную службу.

Новость о казни была опубликована в местной печати 23 июля…

Первое, что сделали белые генералы, захватив Екатеринбург летом 1918, были поиски тел семьи Романовых

*  Первый комендант, Авдеев, был заменён Юровским.

Специальному следователю по расследованию убийств Омского суда Соколову было поручено провести расследование, и результатом этого стало дело “Зверское убийство отрекшегося монарха Николая Александровича и его семьи”. Они полагали, что примерно двести человек были соучастниками этого “злодеяния”, как они это называли. Бессмысленно говорить, что большая часть этих людей не принимала никакого участия в казни семьи Романовых и были примешаны следователем для организации большого процесса.

Белогвардейские газеты и желтая пресса всякого рода будут публиковать в назидание публике рассказы, чаще всего фантастические, о жизни семьи Романовых в Екатеринбурге и их казни. Так же появились романисты, которые убеждают публику, что семья Романовых, включая Николая, была похищена из Екатеринбурга.

Поиски, предпринятые военным командованием в местах уничтожения тел, не дали никаких результатов, кроме нескольких драгоценных камней и небольших ювелирных изделий из золота. Когда было решено сжечь тела, они были предварительно раздеты. Во многих деталях одежды (в последующем сожженных) были найдены спрятанные драгоценности. Вероятно, эти предметы выпали при осмотре карманов или были брошены в огонь с одеждой.

Это практически всё, что смогли найти белогвардейские следователи, несмотря на то, что в работе помогали военнопленные красногвардейцы и крестьяне деревни Коптяки. Был даже доставлен паровой насос Верхнее-Исетских мастерских для откачки воды из “подозрительной” шахты.

Генерал Дитерихс, уполномоченный Колчаком руководить следствием, в конце концов вынужден был доложить, что семья Романовых была казнена, а тела уничтожены без каких-либо следов.

Не только Царь и его семья нашли смерть на Урале. Брат Николая Романова, Михаил Александрович, с которым в феврале 1917 капиталисты пытались спасти монархию, передав ему императорскую корону, был расстрелян в Перми примерно в середине июля.

Вскоре после этого были казнены в Алапаевске Великие Князья Сергей Михайлович, Игорь Константинович, Константин Константинович и Иван Константинович. Их тела были найдены Секретной службой Белой Гвардии и торжественно захоронены в склепе Алапаевского Собора.

Заметим, что официальные известия Советов не давали в то время полного текста решения о казни членов семьи Романовых. Было объявлено только о казни экс-царя, в то время, как Великие князья, согласно печати, были расстреляны или увезены неизвестными лицами. Подобное известие было опубликовано и в отношении жены, сына и дочерей Николая, о которых говорилось, что они были перевезены в “безопасное место”.

Это не должно быть расценено, как неуверенность местных Советов. Факты показывают, что наши Советы – местные Советы и Советы Перми и Алапаевска – действовали с мужеством и энергией, однажды решив выкорчевать всех, кто был близок к царскому трону.

Кроме того, сейчас, когда можем рассматривать эти события просто как исторические факты в процессе революции рабочих, должно признать, что в убийстве Царя и в действиях по собственной инициативе и на свой риск, в случае с другими Романовыми было естественно, что местные Советы решили держаться за кулисами казни семьи и Великих Князей.

Это дает возможность монархистам говорить о бегстве некоторых членов семьи.

Поэтому, чтобы рассеять эти сомнения, зимой 1918 местный Совет опубликовал официальное заявление об убийстве Михаила Романова.

* * *

Настаивая на факте, что Уральский Совет действовал “по собственной инициативе” в уничтожении Великих князей, Председатель Екатеринбургского Совета признает, что Царь был убит при попустительстве и с согласия Москвы. Это подтверждается телеграфными переговорами между уполномоченным в Екатеринбурге и Свердловым, главой секретариата Ленина, во время проработки казни.

Рассказ о спорах между комиссаром Яковлевым и уральскими большевиками, то, что он имел собственное специальное подразделение и связывался с Москвой с помощью собственного телеграфа, показывает, что Яковлев имел, вероятно, свою собственную специальную миссию не перевозить Царя в Екатеринбург, поскольку для этого не было необходимости присылать из Москвы комиссара с чрезвычайными полномочиями, вплоть до расстрела любого, не выполняющего его приказы.

Яковлев должен был сказать экс-Царю о действительной цели поездки, как стало ясно со слов полковника Кобылинского после того, как Царь и Царица были увезены Яковлевым: Они отправились в поездку веселыми и довольными со словами: Суд? Глупости; не будет никакого суда; мы будем вывезены непосредственно из Москвы в Петербург и далее в Финляндию, Швецию и Норвегию.

Действия Яковлева, о которых мы находим подтверждения в рассказе председателя Екатеринбургского Совета Быкова, определенно показывают, что Ленин вёл двойную игру. В немецком посольстве, графу Мирбаху, обещал, и не мог нарушить, перевезти императорскую семью и сохранить её вне Уральской Губернии, но в то же время призывал уральских большевиков “совершить прямое правосудие”: не позволить отряду комиссара Яковлева с Царём выехать из Екатеринбурга.

А. Керенский

4.

КОНЕЦ АДМИРАЛА КОЛЧАКА

В деталях последних дней Адмирала Колчака всегда было много неясного, но совсем недавно в московской Правде появился полуофициальный доклад, в котором бывший председатель иркутской ЧК С. Чудновский впечатляюще рассказывает, как происходило убийство Адмирала. Поскольку эти события являются важной частью в рассказе капитана Булыгина, мы посчитали интересным изложить это сообщение. (N.d.T)* .

В первые дни февраля 1920 – рассказывает Чудновский – Иркутску угрожали войска фон Каппеля и других боевых частей белых. Внутри самого города находились многочисленные элементы, враждебные к Советам. Колчак, со всем своим Верховным правительством, находился на положении заключенного в Иркутске, где была так же одна тайная организация, предполагавшая освободить его и сделать главой бегущих остатков Белой Армии. Так же генерал Войцеховский двигался маршем на Иркутск для освобождения Колчака, главу Верховного правительства Пепель- ева и других заключенных. Чудновский, оценив ситуацию, как опасную, доложил обо всем Председателю Революционного Комитета, высказывая мнение, что Адмирал и другие офицеры, примерно двадцать лиц, должны быть переданы непосредственно армии.

* NdT – «New Delhi Times».

7 февраля – когда стало известно, что генерал Войцеховский приблизился к станции Иннокентьевская – Революционный Комитет решил казнить Колчака и Пепеляева.

«Поздно ночью – пишет Чудновский – я отправился в тюрьму. Вдали слышался шум стрельбы. Приказал открыть камеру, в которой находился Колчак. Он стоял прямо у двери одетый и готовый, по-видимому, к расстрелу. Ему зачитали приказ Революционного Комитета и приказали надеть наручники.

– Вы убьете меня без законного суда? – спросил Колчак.

– Где и когда – ответил я – к партизанам применялось законное судопроизводство?

После передачи Колчака вооруженному эскорту я поднялся на верхний этаж, где находился Пепеляев. Он так же был уже одет. Это убедило меня в том, что они ждали освобождения с минуты на минуту. Он показался мне бледным и дрожащим.

– Расстрелять меня? За что? – закричал он рыдая. Потом он сказал мне, что у него было время принять режим Советской власти, что он решил предложить свои услуги и что послал запрос о помиловании в ВЦИК. Но я ответил ему, что приказ Революционного комитета должен быть выполнен и что следовало бы подумать раньше, чем просить помилование. Спустились вниз, где находился Колчак. Пока я давал инструкции спустившимся 14 бойцам охраны, мне сказали, что Колчак хочет обратиться с просьбой.

– С чем вы обращаетесь? – спросил я.

– Прошу вас разрешить увидеться с моей женой… может быть, не с женой, а с княгиней Тимириевой…

– Какое отношение к вам имеет княгиня Тимириева?

– Она руководила работами в прачечной для моих солдат.

– Не могу разрешить увидеть её.

Пепеляев тем временем подал мне, пряча, кусок бумаги, на котором, неразборчивым почерком, просил свою мать и другое лицо помянуть его в момент смерти и не забывать Виктора…

– Будьте спокойны, эта бумага будет доставлена.

Итак, вышли из тюрьмы. Температура была низкая: ночь освещалась луной. Вдали слышалась канонада и выстрелы. Конвой разделился на две группы. Одна конвоировала Колчака, другая – Пепеляева.

В четыре утра достигли места назначения. Прежде, чем отдать приказ открыть огонь, объяснил солдатам взвода значение казни. Мы находились на небольшой возвышенности у подножья большой горы. Колчак был высоким, худым, с английской фигурой, его голова была слегка опущена. Пепеляев, толстый и маленький, был бледен, с почти закрытыми глазами. Отдал приказ сделать два залпа. Решение Революционного Комитета было выполнено. Но приближающиеся войска контрреволюционеров не дали времени приготовить могилу.

– Что мы должны делать? – спросил меня командир взвода.

Один из солдат ответил за меня:

– Надо бросить палача сибирских крестьян туда, где покоятся тысячи замученных наемниками Колчака: в Ангару.

И тела были сброшены в прорубь, сделанную солдатами во льду реки.

Так закончилась карьера “Верховного Правителя” Колчака и его Первого министра Пепеляева».

Приложение VI.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ХОРУНЖЕГО А.А. ГРАМОТИНА
(Из книги Н.В. Галушкина. «100 лет Собственного Его Императорского Величества Конвоя». М., 2004)

О командировке в Сибирь А.Грамотин в своих воспоминаниях пишет: «…От командира Дивизиона я получил приказание прибыть в Крым и войти в связь с офицером-Л. Тв. Петроградского полка П.П. Булыгиным. Я знал, что в Крым послан для того, чтобы поступить в формируемый там отряд охраны Лиц Императорской Фамилии, инициатором создания которого был неизвестный мне капитан Булыгин. Начальником же всего отряда являлся полковник Ф.

Главная часть охраны находилась в имении Великого Князя Петра Николаевича. Я был назначен в «Харакс», где пребывала Государыня Императрица Мария Федоровна, совместно с семьей Великой Княгини Ольги Александровны, жившей в отдельном маленьком флигеле дачи «Харакс». Капитан П.Булыгин был старшим в нашем Харакском отряде. Это был молодой (он был немного старше меня), но очень серьезный, вдумчивый, религиозный, увлекающийся теософией и, всей душою, преданный Царской Семье офицер. Я легко с ним подружился, и мы, сразу же, поняли друг друга! Мы решили во что бы то ни стало пробраться в Сибирь и, если нельзя будет установить непосредственную связь с Царской Семьею, то во всяком случае получить о Ней самые точные сведения.

Наше решение стало известным Государыне Императрице и Ею одобрено. Наверно это было сообщено командованию Добровольческой Армии в письменной форме, т.к. в документе, полученном мною от Помощника Главнокомандующего говорится, что я был командирован «по личному желанию Ее Императорского Величества».

Документ, полученный офицером Конвоя А.Грамотиным:

«Помощник Главнокомандующего и Начальник Военного Отдела. 29 января 1919 года, г. Екатеринодар. № 011/3 Секретно. Удостоверение.

Дано сие Хорунжему Гвардейского Кубанского Дивизиона Грамотину в том, что он действительно командирован по личному желанию Ее Императорского Величества Императрицы Марии Федоровны в Сибирь для наведения точных справок о судьбе Его Императорского Величества Государя Императора и Его Семьи.

Вышеизложенное подписями и приложением печати свидетельствуется.

Генерал-лейтенант Лукомский.

Начальник Части Генерального Штаба Генерал-лейтенант Вязьмитинов.

Военный и Морской Отдел Добровольческ. Армий Часть Генерального Штаба, Особое Отделение» (документ № 12). «В конце декабря 1918 года, когда вопрос о нашей поездке был окончательно решен, капитан Булыгин и я были приняты Ее Величеством, после чего Государыня Императрица изволила пригласить нас к обеду. Милостиво беседуя с нами о предстоящем путешествии, Государыня предвидела неминуемые осложнения из-за получения виз и прочих затруднений «дипломатического характера», в связи с целью нашей поездки. Мой выезд совпал с отбытием Великой Княгини Ольги Александровны со Своей семьей из Крыма на Кубань.

По желанию Государыни Императрицы, я имел честь сопровождать Великую Княгиню, во время Ее следования пароходом до Новороссийска и далее по железной дороге в Екатеринодар. В Екатеринодаре явился в штаб Главнокомандующего Добровольческой Армии. Получив в Штабе необходимые документы и известную сумму денег (в «Романовских» рублях и английских фунтах), совместно с капитаном П.Булыгиным, выехал в Сибирь. Несмотря на то, что кроме документов, выданных Штабом Главнокомандующего, мы имели соответствующие документы от Британской и Французской Военных Миссий (документы №№ 13, 14), затруднения начались с первых же дней пути, еще в Новороссийске, где мы должны были три дня ждать разрешения выехать в Одессу».

Перевод документов, выданных Британской Военной Миссией и Французской Военной Миссией: “Копия телеграммы – От: Генерал Пуль. Кому: Севастополь. Г 182. 22 Января. 1919 г.

Капитан Булыгин и Лейтенант Грамотин из охраны Вдовствующей Русской Императрицы посланы Е.И.В. в Екатеринбург для выяснения судьбы Императора. Пожалуйста, окажите им возможную помощь, дабы достичь Константинополя по дороге в Англию. В случае эти офицеры найдут нужным ехать через Ба- тум или Баку – помощь. Пуль. Г.О.Л. Батум. Печать: Британская Военная Миссия на Юге России” (документ №13).

“Французская Военная Миссия при Главнокомандующем Русских Армий Юга России. №788.

Капитан Генерального Штаба Фуке, Начальник Французской Военной Миссии просит всех Союзных Гражданских и Военных властей, оказать помощь и содействие предъявителю сего Лейтенанту Грамотину, отправляющемуся с миссией в Сибирь. Капитан Генерального Штаба Фуке. Печать: Французская Военная Миссия” (документ №14).

“В Одессе пришлось пробыть почти до конца февраля, ибо все хлопоты для выезда в Константинополь успеха не имели. Наконец, англичане решили нас отправить в Константинополь на английском военном истребителе. От Дипломатического Отдела Добровольческой Армии были получены заграничные паспорта и большая сумма “украинских денег”. (Их нигде и никто не хотел менять. С большим трудом мне удалось убедить, уже в Лондоне, одного менялу-еврея, что эти деньги имеют большую цену, и получить от него несколько десятков фунтов).

В Константинополь прибыли в начале марта и, дня через два, на частном греческом пароходе отплыли в Афины, и начались бесконечные хлопоты перед французскими властями о получении виз, для дальнейшего следования во Францию. Французы очень любезно меня принимали, всякий раз обещали дать разрешение, но под разными предлогами обещания свое не исполняли. Почти полтора месяца мы потеряли в Афинах. В связи с этим настроение наше было очень подавлено!

Наконец, французы дали визы на въезд во Францию, и даже на своем военном транспорте отправили нас в Марсель. В Париж прибыли примерно к середине мая. И здесь опять начались новые затруднения. Англичане, на основании имевшихся у нас бумаг и официального обращения к английскому консулу контр-адмирала Погуляева, разрешили въезд в Англию. Для следования же в Англию, откуда только и можно было отправиться, на частном пароходе, на Дальний Восток, нужно было иметь от французских властей выездную визу, но они ее почему-то не хотели дать. Чем руководствовались французские власти в таком нелогичном своем решении, для меня так и осталось загадкой. Сначала не хотели нас пустить во Францию, а затем – разрешив въезд, выезд из Франции не разрешали! Возможно, это было проявление тех “дипломатических осложнений” в связи с целью нашей поездки, которые предвидела Государыня Императрица Мария Федоровна.

4-го июня я получил предписание от контр-адмирала Погуляева: “Отправиться в распоряжение Российского Военного Агента в Лондоне, для дальнейшего затем следования в Сибирь в качестве офицера-курьера от Генерала Деникина, к Адмиралу Колчаку” (документ №15).

“В Лондоне вновь начались хлопоты о визах на Дальний Восток. К тому же пароходов было мало, и все места были расписаны за полгода вперед. Каким образом мне, при почти полном незнании тогда английского языка (те японцы, с которыми я вел переговоры в их пароходной компании, по-французски не говорили) удалось достать два места на пароходе, причем условия были таковы, что до Сингапура мы должны ехать в третьем классе, я совершенно не представляю.

Примерно 12-13-го июня на переполненном пассажирами японском пароходе мы, наконец, отбыли на Дальний Восток. Перед отъездом нас изволила принять Государыня Императрица Мария Федоровна, если не ошибаюсь, во Дворце Вдовствующей Королевы Англии.

Ее Величество благословила нас, пожелав благополучного путешествия… Там же, во Дворце, я получил небольшую сумму в английских фунтах – от кого она исходила, мне не было известно.

В Гонконге мы впервые услышали страшную весть о гибели Государя Императора и о том, что якобы Царская Семья большевиками “вывезена” в неизвестном направлении. Потрясенные этим ужасом, мы стремились скорее достигнуть цели нашего путешествия, в надежде удостовериться в том, что эта кошмарная весть – ложная и распространяется большевиками.

Не задерживаясь в Японии, непосредственно прибыли во Владивосток 8-го августа. (На моем документе, подписанном контр-адмиралом Погуляевым значится: “В Комендантском Отделении Штаба Владивостокской крепости 8 августа 1919 года явлен и в книгу под №965 записан. Исп. Об. Коменданта города Владивостока подпоручик – подпись не разборчива). Во Владивостоке упорно распространялся слух, что вместе с Государем в Екатеринбурге, до взятия его армией Адмирала Колчака 25 июля, в ночь с 16 на 17 (с 3 на 4) июля, погибла вся Царская Семья…

С трудно передаваемым словами душевным страданием, продолжили наш путь в Омск, куда и прибыли 23-го августа и явились в Штаб Верховного Главнокомандующего Адмирала Колчака. От Начальника Штаба генерал-лейтенанта Дитерихса 26-го августа я получил приказание отправиться в распоряжение Судебного Следователя по Особо важным делам Соколова”.

“Секретно. Начальник Штаба Верховного Главнокомандующего 26 августа 1919 г. №14. Кубанского Гвардейского Дивизиона Есаулу Грамотину.

Приказываю Вам с получением сего отправиться в распоряжение Судебного Следователя по особо важным делам Соколова и состоять при нем по выполнению возложенных на него волей Верховного Правителя обязанностей по производству предварительного следствия особой важности.

Начальник Штаба Верховного Главнокомандующего Генерального Штаба Генерал-Лейтенант Дитерихс” (документ №16).

Наставник Наследника Цесаревича П.Жильяр в своей книге указывает, что тотчас же после взятия войсками Адмирала Колчака Екатеринбурга было приступлено к дознанию об “исчезновении” Царской Семьи – “но нити были так запутаны, что разобраться в них становилось очень трудно.

Предварительное следствие подвигалось очень медленно. Оно началось при чрезвычайно трудных обстоятельствах, т. К. между 17 и 25 июля болыпевицкие комиссары имели время уничтожить почти все следы своего преступления.

Следствие было поручено члену Екатеринбургского Окружного Суда И.А.Сергееву. Оно протекало нормально, но трудности были значительны. Сергеев все больше и больше склонялся к мысли о гибели всех членов Семьи, но тел обнаружить не удавалось, и показания известного числа свидетелей подтверждали предположение о переведении Государыни и Детей. Эти показания – как было установлено впоследствии – исходили от агентов большевиков, оставленных ими нарочно в Екатеринбурге, чтобы запутать расследование. Их цель была отчасти достигнута, т.к. Сергеев потерял драгоценное время и долго не замечал, что идет по ложному пути. Проходили целые недели, не принося с собою новых данных.

Отдавая себе отчет в исторической важности следствия, производившегося об исчезновении Царской Семьи и желая знать его результаты, адмирал Колчак поручил в январе 1919 года генералу Дитерихсу привезти ему следственное производство, а также все найденные вещи.

5-го февраля он вызвал следователя по особо важным делам Н.А.Соколова и предложил ему ознакомиться с расследованием. Два дня спустя министр юстиции Старынкович поручил ему продолжить дело, начатое Сергеевым”.

Следователь Соколов, на основании полученного им следственного материала, хотя и не имел уже никакой надежды на то, что Царская Семья жива, окончательно убедился в этом и узнал все подробности о мученической смерти всей Царской Семьи только после показания одного из главных убийц – чекиста Павла Медведева. Медведев был взят в плен в Перми и доставлен в Екатеринбург.

В это время следователь Н.А.Соколов находился в Омске, и Медведева 25 февраля 1919 года допрашивал член Екатеринбургского Окружного Суда Сергеев. На этом допросе установлено, что вся Царская Семья была зверски убиенна совместно с Государем Великомучеником в ночь с 16 на 17 июля 1918 года (с 3 на 4 ст.ст.).

П. Жильяр пишет: “…Медведев признал совершенно точно гибель Царской Семьи, но он не мог или не хотел дать никаких указаний относительно того, что сделали с телами после убийства…” Следовательно, как свидетельствует Жильяр:

    Полное расследование “об исчезновении” Царской Семьи, следователь по особо важным делам Н.Соколов, по поручению Верховного Правителя Адмирала Колчака, начал только 7 февраля 1919 года.
    Гибель Государыни Императрицы, Государя Наследника Цесаревича и Великих Княжен совместно с лицами, при них находившимися, следственными властями точно установлена 25 февраля 1919 года.

Эти даты подчеркнуты для того, чтобы разъяснить то естественное недоумение, которое возникает при сравнении других дат, а именно:

    Екатеринбургское злодеяние было совершено в ночь с 3/16 на 4/17 июля 1918 года.
    Документ о командировке в Сибирь офицера Конвоя, по желанию Государыни Императрицы Марии Федоровны, подписан помощником Главнокомандующего Добровольческой Армии Юга России 29 января 1919 года.

Объяснением тому, что эта командировка произошла через пять с лишним месяцев после совершенного злодеяния, служит то, что до 25 февраля 1919 года, кроме вести о мученической кончине Государя Императора, не было еще точных сведений о судьбе всей Царской Семьи не только на Юге России, но и в самой Сибири.

“Перед нашим прибытием в Омск (вспоминает А.А.Грамотин) большевики летом 1919 года перешли в большое наступление и, вновь овладев Перстью, угрожали Екатеринбургу. Предстояла эвакуация и Омска. В последних числах августа (т.е. вскоре после нашего поступления в его распоряжение) Следователь Соколов из Омска переехал в Читу. Мы с Булыгиным его сопровождали и охраняли весь его следственный материал. Соколов и все, кто с ним работал, трепетно переживали кошмар Екатеринбургского злодеяния, подробности которого точно были установлены следственными властями”.

В этом вечном общерусском позоре Екатеринбургского злодеяния виновна вся Россия! Одной частной инициативы и попыт

ки установить связь с Царской Семьей было мало. Нужны были активные действия не единиц и отдельных групп, а всех верных Государю воинских чинов Русской Императорской Армии, привыкших повиноваться тем начальникам, кто стоял во главе их. Нужен был зов этих вождей и их “смелое слово”! Но… этого зова со стороны старших начальников не было. Младшие же проявить свою собственную общую организованность не смогли. Ошеломленные неожиданным для них отречением от Престола Государя Императора, были они тогда еще “скованы” воинской дисциплиной и, как следствие того, верили и ждали призыва тех, кому продолжали повиноваться…

Есаул Грамотин 3 февраля получил предписание от Походного Атамана Дальневосточных Казачьих Войск “отправиться в Лондон и Париж курьером с депешами и возвратиться обратно в Россию”. В марте 1920 года следователь Соколов, в связи с общей обстановкой, сложившейся в Сибири, принужден был оставить Читу и выехать в Харбин. Капитан Булыгин и есаул Грамотин его сопровождали. Из Харбина же Соколов и Булыгин, в 20-х числах марта, с документами и найденными во время производства следствия Реликвиями Царской Семьи, отбыли в Европу, а Грамотин вынужден был остаться в Харбине.

Так печально закончилась командировка есаула Грамотина!

2.

ИЗ КНИГИ ТАТЬЯНЫ БОТКИНОЙ “ЦАРСКИЙ ЛЕЙБ-МЕДИК. ЖИЗНЬ И ПОДВИГ ЕВГ. БОТКИНА”
(С.-Петербург, 2011)

***

…Я продолжала свои старания*: ещё раз у японцев, затем у французов и, наконец, у итальянцев. Всюду я натыкалась на любезный отказ. Никто не хотел вывезти нас из России…

СЛЕЖКА КРАСНОЙ АРМИИ становилась всё заметнее, и мы не знали, к кому нам обратиться, когда один из наших друзей, Булыгин, сделал нам предложение:

– «А вы подумали о югославах? Они как раз сейчас репатриируют словенцев и хорватов. Один из пароходов пойдёт в июне и уже заполнен. Но я слышал в Югославской миссии, что в июле пойдёт второй…»**

Югославы приняли дядю Викара*** с распростёртыми объятиями.

“Для нас было бы большой честью осуществить отъезд дочери доктора Боткина, который пошёл на смерть за Царя, – подчеркнул полковник, шеф миссии, – Таким образом мы проявим свою благодарность по отношению к Вашему деду, знаменитому профессору Боткину, который во время славянской освободительной войны сопровождал Александра II и основал сербский Красный Крест… Знаете ли Вы, что у нас имя Боткина не забыто?”.

* Т.Е. Боткина-Мельник обивала пороги иностранных миссий с просьбой об эвакуации в Европу своей семьи.

** Сам П. Булыгин покидал Родину на первом пароходе в конце июня 1920 г.

*** Виктор Сергеевич Боткин (1872 – ?) – брат расстрелянного Е.С.Боткина, с 1918 г. служил в Британской миссии во Владивостоке. Сам он ушёл с Белой армией в Китай, предположительно скончался в Харбине. (Все прим. составителя).

Неделю спустя всё было в порядке. Мой муж стал обладателем нужных, изумительно подделанных бумаг. Он был по ним простым словенским солдатом, который репатриируется на свою Родину с женой и ребёнком…

* * *

…Власть красных укреплялась с каждым днём, и последние иностранные миссии готовились покинуть Владивосток.

Домашние обыски не прекращались, и я дрожала от страха, что моего мужа арестуют, когда свобода уже казалась такой близкой. Константин навещал меня только на рассвете; днём и на всю ночь он пропадал, и я оставалась одна со своим страхом.

В начале июля город был как в лихорадке. Все те, кто, как и мы, имели шанс уехать, заканчивали свои приготовления к отплытию, но таких было меньшинство. Остальные из тех, кто до последнего оставался верным Царю, жили во Владивостоке как в сетях. Для них наступал конец. Для них не было ничего важнее русской монархии – дела, которому они себя посвятили.

Второй год после убийства Царя был отмечен особо. Несмотря на красные тиски, которые зажимали всё сильнее, несмотря на шпионов, записывавших имена и фамилии присутствующих, кафедральный собор был полон. Мы не смогли протиснуться внутрь, но стояли во время всей службы на дикой жаре вблизи ворот храма.

Тут собрался весь Владивосток: прежде всего молодые бойцы армии генерала Каппеля. Плотными рядами стояли они в своей поношенной, но чистой и отглаженной форме с внимательными, отмеченными страданием лицами.

Перед этими молодыми юношами, которые в момент, когда всё было потеряно, имели мужество подтвердить свою преданность Царю и своё презрение к палачам, мне было стыдно спасать свою жизнь, стыдно покидать Россию здоровой и невредимой.

Все стояли совершенно неподвижно, благоговение было щемящее. Во время последней молитвы об упокоении душ усопших все, кто были в церкви, встали на колени…

7 июля 1920 года мы взошли на борт английского торгового судна “Гималаи”, зафрактованного Югославской миссией.

Несмотря на красноармейский контроль в порту, несмотря на недоверие к нашим документам и нашим слабым знаниям сербского языка, мы попали на борт.

На мостике рядом со мной на вытяжку стоял Константин; он прищурившись смотрел вдаль. На его лице было выражение мучительной боли.

Я сочувствовала ему, но разделить его чувства не могла. Я, напротив, была невероятно счастлива покинуть эту умирающую страну, эту Россию, которая мне принесла такую безмерную боль, где все мои дорогие были уничтожены.

Моей Родины уже не было, она сама себя убила, а эта страна, которую я покидала, не была моей страной.

Россия, моя Россия, исчезла навсегда…

Россию, мою поверженную Россию, я больше никогда не увидела…

Приложение VII.

МАТЕРИАЛЫ О ЦАРСКОМ СЕЛЕ 1917 г.

1.

ВОСПОМИНАНИЯ СЕРГЕЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА АПУХТИНА, Лейб-Гвардии Петербургского Полка «командированного» в конце января 1916 г. в Собственный Е.И.В. Сводный Пехотный Полк

Эти “Воспоминания” дают картину общей атмосферы первых дней революции в Царском Селе и русской армии… В приложении приводятся только две главы.

Капитан Апухтин был избран солдатами командиром полка, о чём пишет и П.Булыгин…

Полковник Лучанинов (имеется в виду Сергей Гаврилович Лучанинов, что подтверждается приводимой ниже статьёй из газеты “Возрождение”), как и его младший брат – полковник Дмитрий Гаврилович – были полковыми друзьями П.Булыгина и оставались ими до конца его жизни в эмиграции.

Эти главы составитель считает возможным включить в данную книгу потому, что не всем исследователям может быть доступен этот парижский журнал, предоставленный Г.В.Вилинбаховым (СПб.).

1.

Журнал «Союз дворян», Париж, 2006 г, № 98.

Революция

Я могу написать всё, что помню, что глаза мои видели и уши слышали в эти окаянные дни солдатского бунта Царскосельского гарнизона. Удивительно, что Царское Село, так близко от Петрограда, жило как-то само по себе. О том, что происходит в столице, ходили только слухи. Приезжающие из Петрограда офицеры и я сам передавали о беспорядках, о начале бунта, но воспринималось всё это, как происходящее где-то далеко, не имеющее к нам отношения.

Когда стало известно, что Государственная Дума не подчинилась приказу Государя о роспуске и решила продолжать свои заседания, стало ясно, что это не только солдатский бунт и уличные беспорядки, но революция.

Таврический Дворец сделался центром, куда стекались толпы солдат, выражая свою солидарность с членами Государственной Думы. А эти честолюбцы, воображающие себя всезнающими людьми, торопились расхватывать министерские посты в будущем правительстве.

26-го февраля, когда в столице не существовало уже никакой власти и оголтелый народ толпами шёл в Думу, в Царском Селе, занесённом снегом, было всё тихо и спокойно. Полковник Лазарев сказал мне, что 27-го февраля Государыня примет депутацию одного из Кавказских гренадерских полков, а после приёма Она пригласит офицеров депутации обедать в наше собрание. Я, как хозяин собрания должен был позаботиться об этом обеде. Вечером в 6 часов Государыня выразила желание отслужить молебен о выздоровлении больных Царских Детей. Все свободные от службы офицеры Сводного Полка должны были присутствовать в Феодоровском Соборе на молебне.

Такова была программа на 27-ое февраля.

Но суждено было этому дню пройти иначе.

Рано утром меня разбудил денщик, сказав, что пришёл капитан Беляков, мой однополчанин, и спешно хочет меня видеть. Беляков сообщил мне, что в столице царят полное безвластие и анархия. Части запасного Петроградского полка, находящиеся в караулах в различных пунктах в районе Нарвской заставы и Путиловского завода под общей командой полковника Лучанинова, были им собраны, и в числе примерно 17-ти офицеров и 800 нижних чинов решили идти в Царское Село, где надеялись присоединиться к верным присяге частям. Полковник Лучанинов с большим трудом вошёл в связь со своим предпоставленным*, и тот освободил его от всяких служебных обязанностей по караульной службе, сказав, что в столице революционные силы взяли власть в свои руки, правительство арестовано, и все части гарнизона идут в Таврический Дворец выражать свою лояльность новой власти, формируемой Государственной Думой. Также предлагается поступить и полковнику Лучанинову, собрав все подчиненные ему караулы.

Но полковник Лучанинов не нашёл возможным присоединиться к взбунтовавшемуся гарнизону и привёл свой отряд в Царское Село.

Путь был не легкий в сильный мороз по занесённому снегом шоссе. Отряд шёл всю ночь, конечно, все устали, солдатам пища не выдавалась со вчерашнего дня.

Капитан Беляков приехал ко мне по поручению полковника Лучанинова, чтобы предупредить о подходе отряда и узнать мой совет, как ему поступить дальше. Разумеется, я был встревожен всем выслушанным, сразу собрался и вызвал по телефону командира полка. Несмотря на раннее время, генерал Ресин приказал мне распорядиться поместить прибывший отряд Петроградцев в столовой Сводного полка, а самому вместе с полковником Луча- ниновым немедленно прибыть к нему.

* Вышестоящим начальником. (Примечание составителя.)

Незабываемую картину увидел я, идя ко Дворцу. В каких- нибудь ста шагах от главных ворот подъезда ко Дворцу, у которых стояло несколько дворцовых полицейских, стояла колонна Петроградцев вдоль дороги у решетки дворецкого сада. Вид у людей был бодрый, подтянутый, несмотря на всю ночь похода.

Я передал полковнику Лучанинову приказание генерала Ресина. Солдаты направились на отдых, а офицерам я предложил пойти в наше собрание, где им были предложены кофе и закуски. Но это было просто невероятно, что такой отряд мог прийти в Царское Село вплотную ко Дворцу, и никто об этом не знал и никто по дороге его не остановил, хотя бы из любопытства узнать, что за люди и куда идут.

А между тем в районе Пулкова был расположен Гвардейский Экипаж, единственная воинская часть, присланная Ставкой для усиления охраны Царской Семьи. Но моряки просто проспали и не обратили внимания на проходивший отряд. Страшно себе представить, что вместо верных долгу и присяге Петроградцев из бунтующей столицы двинулся бы какой-либо революционный отряд, с такой же легкостью могший подойти ко Дворцу и захватить всю Царскую Семью. Но как же наше начальство, сидя в теплых комнатах Дворца ничего не знало о происходящем в 24-х верстах от Царского Села? Никакой связи, никакого оповещения о бунте в столице…

Нет, конечно, известия из столицы приходили, но все они носили успокоительный характер, а о возможности бунта Царскосельского гарнизона никто не думал. Сама возможность такого бунта в Царской резиденции казалась невозможной.

И вот полковник Лучанинов и я явились к генералу Ресину. Генерал, несмотря на раннее время, уже сидел за своим письменным столом. Он любезно нас встретил и попросил Лучанинова доложить ему, что вызвало его покинуть столицу и явиться в Царское Село. Полковник Лучанинов рассказал о происшествиях в столице и о том, что его непосредственный начальник предложил ему идти в Таврический Дворец на поклон новой власти, но он, сохраняя верность присяге, предпочёл уйти в Царское Село, чтобы присоединиться к войскам, верным царю.

Ресин поблагодарил Лучанинова и приказал ему идти к своему отряду, прибавив, что в полдень он сам посмотрит, что за люди явились сюда.

Меня генерал задержал. Он спросил меня, хорошо ли я знаю полковника Лучанинова и могу ли поручиться за него, так как он подозревал появление Петроградцев, как провокацию и желание их разложить Царскосельский гарнизон.

“Почему явились Петроградцы?” – говорил генерал, – “Почему не идут другие части из столицы, ведь там все гвардейские запасные полки? Или и их надо нам ожидать сюда? Что мы будем с ними делать? Царское Село переполнено своими запасными полками и размещать людей негде”.

Так генерал Ресин отнёсся к приходу Петроградцев, вся цель прихода, которых была сохранить верность присяге и усилить войска, сохранившие верность престолу.

Я горячо защищал полковника Лучанинова.

Тогда генерал Ресин сказал мне:

“Ну, Апухтин, слушайте. Сегодня ночью Родзянко звонил Гофмаршалу и сказал, что в столице наблюдается известное успокоение и нет основания для тревоги”.

Я ответил, что, по-видимому, положение изменилось, и господину Родзянко не всё известно.

Но генерал возразил, что Родзянко не только господин, но и Камергер Двора Его Величества: “Не забывайте этого”.

С этим он меня отпустил.

В 12 часов генерал Ресин вышел к построенным на плацу Сводного полка Петроградцам, поздоровался с ними, поблагодарил за верную службу и провозгласил “ура” в честь Верховного Вождя нашей доблестной армии.

Мог ли я думать, что это “ура” Императору было последним не только в Царской резиденции, но и в огромном Петрограде, а может быть, и во всей России.

Подозвав к себе полковника Лучанинова, генерал Ресин приказал ему вместе с его отрядом Петроградцев покинуть расположение Сводного полка и поступить в распоряжение коменданта города, генерала Осипова.

Так началось “хождение по мукам” полковника Лучанинова и его отряда. Об этих “хождениях” полковник Лучанинов написал f воспоминания, помещённые в одном из номеров “Военной Бы- [ ли”, о них я поэтому писать не буду.

Отряд Петроградцев ушёл.

Ресин сказал мне: “Вот уже полдень, никто из столицы не пришёл, ни отряды гвардейских запасных полков, ни отдельные офицеры. Неужели только кучка Ваших однополчан оказалась верноподданной и пришла сюда? Вы понимаете меня, вот почему у меня нет доверия к поступку Ваших однополчан. А в столице как будто бы действительно стало спокойнее”.

Как мы потом узнали, в это время всё Царское правительство было арестовано. Толпы бунтующей солдат заполнили все помещения Таврического Дворца, и Родзянко с Керенским принимали парады гвардейских запасных полков.

Совершенно верная мысль полковника Лучанинова идти в Царское Село не была никем поддержана. На всю столицу и сотни тысяч офицеров в ней нашло какое-то затмение – никто не подумал о Царской Семье, находившейся в опасности в Царском Селе.

Поход отряда полковника Лучанинова не эпизод, не случайность. Это полная огромной ответственности, правильная и единственно возможная мысль*.

Растерявшееся начальство в Петрограде предоставило ему свободу действий, и он вместо похода в Думу выбрал единственное решение верноподданного офицера – поход в Царское Село.

Ни в каких описаниях событий нигде в воспоминаниях участников и современников не упоминается о походе Петроградцев. Между тем, этот поход нельзя иначе расценивать как подвиг, и этим подвигом было спасено лицо русских офицеров столичного гарнизона. Этому офицерству нельзя бросить упрёка в измене. Все подверглись растерянности, какому-то помешательству, и только один полковник Лучанинов оценил создавшееся положение и принял достойное решение.

Отряд полковника Лучанинова ушёл.

Генерал Ресин возвращался во Дворец. Я шёл за ним.

* Здесь и далее выделено составителем.

“Прекрасный вид у Ваших Петроградцев. Много георгиевских кавалеров среди них. Но вот уже прошёл полдень, но ни только другие запасные полки не последовали Вашему примеру, но даже отдельные офицеры не пришли из Петрограда”. Генерал пожал плечами. “Жена мне телефонировала, что в районе Миллионной всё спокойно. Преображенцы и Павловцы куда-то ушли из своих казарм. Ну, идите по своим делам”. Генерал подал руку и я вернулся в собрание.

Однако, какое-то беспокойство о положении в столице охватило всех офицеров. Никто из свободных офицеров в Петроград не поехал. Время от времени звонили по телефону своим родным и знакомым и те делились всё более грозными вооруженными людьми и красными флагами. Нигде не видно полиции и охранных войск.

Но эти сведения не попадали во Дворец, да и если бы попали, там никто ничего предпринять не мог, даже для того, чтобы узнать истину.

Власти в столице уже не существовало, и её бывшие представители или скрывались, или шли на поклон в Государственную Думу.

Я не мог сказать, состоялся ли в Феодоровском Соборе молебен о здравии Царских Детей, как было назначено в 6 часов вечера. Я на нём не был, а впоследствии ни от кого из офицеров Сводного полка не слыхал, чтобы молебен состоялся. Во всяком случае духовник Их Величеств, протопресвитер Васильев, не был в это время в Царском Селе, и молебен мог служить только протоиерей Смирнов, почтенный батюшка, недавно назначенный нашим полковым священником. Хочу ещё сказать, что если молебен состоялся, и Императрица на нём присутствовала, то это было Её последнее посещения Феодоровского Собора.

В 8 часов вечера была объявлена тревога. Со стороны Софии, где были расположены запасные батальоны, раздавался неясный гул криков, а вблизи Дворца были слышны выстрелы.

Я быстро явился в свою роту и выступил ко Дворцу.

Так начался солдатский бунт в Царской резиденции, и её гарнизон присоединился к взбунтовавшейся солдатне столицы.

У главных ворот мою роту встретил генерал Ресин. Он приказал мне со взводом солдат идти к Кухонному подъезду, остальной роте расположиться в коридоре подвального этажа.

Ясно были видны и слышны револьверные выстрелы вдоль улицы за Пушкинским сквером.

Я расположил взвод у подъезда.

“Защищайте этот вход в случае нападения”, – сказал мне генерал Ресин.

Вспоминая позже этот день, фрейлина Императрицы, баронесса Буксгевден, рассказывала, что Императрица и она стояли у окна, слышали выстрелы и видели генерала Ресина с каким-то офицером, прошедших по улице мимо их окна. Этим “каким-то офицер” был я.

У Кухонного подъезда генерал Ресин отдал приказание о защите этого пункта в случае нападения и обещал прислать скорую смену, так как было очень холодно, и объявил, что он сам будет у первого подъезда, куда мне следует присылать донесения в случае движения ко Дворцу взбунтовавшегося гарнизона. С этим генерал ушёл. Всё это было довольно расплывчато и неопределенно.

Неужели никто не наблюдал за бунтующими солдатами?

Между тем револьверные выстрелы у Пушкинского сквера прекратились. Держать целый взвод на морозе было незачем, и я ввёл солдат на лестницу подъезда, а сам оставался снаружи. Со стороны Софии доносились гул толпы и отдельные выстрелы. Через полчаса генерал Ресин прислал приказание присоединить взвод к роте, а самому явиться в дежурную комнату.

За время моего пребывания у Кухонного подъезда оказалось, что Императрица нашла в себе столько силы воли, что в сопровождении Великой Княжны Марии Николаевны, единственной ещё здоровой из всех Детей, вышла к войскам, пришедшим на защиту Дворца.

Это был единственный в своём роде акт величественности и глубокого трагизма.

Царица обошла ряды солдат, заполнивших подвальный коридор и вышла на первый подъезд. Тут собрались офицеры, сотня солдат Конвоя и рота Сводного полка.

К ним обращалась Царица со словами:

“Прошу Вас, не стреляйте. Мои Дети больны, вы их напугаете”.

Чувствовалось, что в этот момент всё было забыто, перед ними была не гордая Императрица, а только любящая и озабоченная мать. Страшно подумать, что Она переживала, совершенно одна, не зная, где Царь и не имея никого около себя, с кем могла бы посоветоваться.

В дежурной комнате было полно офицеров. Здесь собрались все офицеры Сводного полка, много офицеров Конвоя, Собственного Железнодорожного полка и Гвардейского Экипажа.

Я ещё не сказал, что для усиления дворцового гарнизона в Царское Село за несколько дней до разыгравшихся событий пришёл батальон Экипажа в составе 600-700 матросов.

У стены в кресле сидел небольшого роста Свитский генерал, Георгиевский кавалер. Это и был генерал Гротен, только что назначенный помощником Дворцового Коменданта и Комендантом Александровского Дворца. В последней должности он сменил генерала Ресина, который оставался только нашим командиром.

В Софию были посланы разъезды Конвоя, и начальники, их офицеры, доносили о положении там. Вышедшие из казарм солдаты сбились в толпу на улицах, разложили костры, горланили песни, кричали “ура” и время от времени стреляли в воздух.

Сразу же солдаты разграбили большой винный магазин и склад. Многие перепились, но многие и возвращались в казармы. Были попытки врываться в частные дома, но до насилий не дошло.

По-видимому, кто-то всё же руководил взбунтовавшейся толпой и не допускал погрома.

Солдаты встретили казаков добродушно, звали их присоединиться к ним и кричали им:

“Вы нас не троньте, и мы вас трогать не будем”.

Надо сказать, что гарнизон Царского Села состоял из трех запасных полков Гвардейской Стрелковой дивизии, разных команд выздоравливающих из многочисленных лазаретов и Школы Обучения Команд для батареи тяжелой артиллерии и формирования этих батарей. В эту школу набирались хорошо грамотные, преимущественно хоть с каким-либо техническим образованием люди, а таковые были главным образом мобилизованные рабочие Петроградских заводов.

Несомненно, среди них было много распропагандированных революционными идеями, и они-то являлись организаторами солдатского бунта в Царском Селе.

И вот, уже глубокой ночью среди находившихся в дежурной комнате офицеров пронеслась новость: взбунтовавшийся гарнизон объявил, что на Александровский Дворец наведены тяжелые орудия, и при малейшей попытке войск, находящихся во Дворце, принять меры к усмирению бунта – орудия откроют огонь. Со своей стороны восставшие не сделают никаких попыток проникнуть в район Дворца, а тем более произвести какое-либо насилие.

Не могу утверждать, имела ли эта новость какое-нибудь основание, или была одним из многих слухов, родившихся в эту ночь.

Руководство взбунтовавшимися солдатами могло быть не в курсе сил дворцового гарнизона и могло бояться каких-либо выступлений с нашей стороны.

В наведённые на Дворец орудия я сразу же не поверил, считая это совершенно невозможным.

При школе было несколько орудий, на которых производилось обучение, а если были боевые снаряды, то так же только для показа и, вероятно, небоеспособные.

Но на многих эта новость произвела огромное впечатление, и появился какой-то гнёт, сознание, что мы находимся под наведёнными на Дворец орудиями.

Соотношение сил между нами и взбунтовавшимися было несоразмерно. Сводный полк 5 рот – всего 600 солдат, Гвардейский Экипаж – приблизительно столько же, Конвой – 2 сотни казаков; Железнодорожный полк имел свою специальную службу по охране Царских павильонов на Царской железнодорожной ветке Петроград – Царское Село, и, кроме нескольких офицеров этого полка, пришедших во Дворец, ни одного солдата не было там. Дворцовая полиция и всякие агенты тайной службы просто исчезли. Куда они девались – не знаю, но можно было подумать, что их никогда и не было.

Взбунтовавшийся гарнизон мог насчитывать до 15.000 человек.

Могли ли мы что-либо предпринять для усмирения восставших?

Может быть. Но для этого, прежде всего, должен был быть начальник, решительный и быстрый в своих решениях. А такового во Дворце не было. Ни генерал Гротен, ни генерал Ресин для такой роли не годились, да и не претендовали. Главное же при нашей малочисленности – мы не могли оставить Дворец и Царскую Семью без всякой охраны.

Ранним утром я вышел на первый подъезд. Главные ворота были закрыты. Никаких чинов дворцовой полиции не было – они испарились, как будто их никогда и не было. У этого подъезда раньше стояли парные часовые от гарнизона, как бы символизируя, что и гарнизон принимает участие в охране Царской Семьи. И этого символа больше не было. Часовые исчезли. Кто-то их снял или они сами ушли?

А в столице был полный хаос – правительства не существовало, и все стремились в Таврический Дворец поскорее выразить свою лояльность новым захватчикам власти.

С поразительной быстротой нарушалась веками налаженная жизнь. Люди как-то сразу забыли свои обязанности и как будто боялись приблизиться ко Дворцу.

Ежедневно приезжал раньше во Дворец фельдегер из Могилева и привозил личную почту от Государя, а также принимал почту Императрицы. И вот его почему-то не было ни вчера, ни сегодня. Утром получено было сообщение, что Его Величество выехал из Ставки в Царское Село, но никто не знал, действительно ли Государь выехал и где находится Царский поезд.

Императрица обязательно хотела послать письмо Государю, и генерал Гротен предложил для этой цели послать двух офицеров. Одним из них был состоящий в Сводном полку Лейб-Гвардии Московского полка штабс-капитан Соловьев, второй – конвоец, хорунжий Грамотин* .

Получив письма, они выехали, сами не зная куда, но все же достигли Государя во Пскове и выполнили наложенное на них поручение ещё до отречения Его Величества.

В этот день Дворец наполнялся массой слухов и самых невероятных предположений. Так, кем-то было высказано предложение посоветовать Государыне покинуть Царское Село и переехать в Петергоф или Ропшу. Забывалось, что дворцы в этих местах стояли нежилыми, а мороз доходил до -25°Р (по Реомюру).

* Его Императорского Конвоя хорунжий А.А.Грамотин впоследствии сопровождал П. Булыгина в поездке в Сибирь. (Примечание составителя.)

Говорили даже, что нужно, чтобы Царица лично поехала в Таврический Дворец и объявила Конституцию, так как неизвестно, где Государь, чтобы это сделать, и тогда сразу всё успокоится. Забывали, что все Дети Царской Семьи лежали тяжело больными и никуда тронуться не могли. Ещё один слух необычно взволновал всех, находившихся во Дворце. Передавали, что из Колпина (15-20 верст от Царского Села) двинулась многочисленная толпа рабочих и направляется в Царское Село с целью разгромить Александровский Дворец.

В слухе этом могла быть малая доля истины: революционер- агитатор мог поднять толпу на самый, казалось бы, невероятный поступок, а настроение рабочих в эти дни было, конечно, чрезвычайно возбужденным. Численность толпы увеличивалась с каждым передающим и превосходилась во всё население со всеми рабочими этого места. Никакой связи с Колпином не имелось, телефон не действовал, так как в Колпине уже не было никаких властей, и царила анархия. Если бы хоть небольшое количество рабочих Колпина пришло в Царское Село и присоединилось к восставшим солдатам, то последствия этого могли быть самыми печальными.

Итак, ничего не зная о движении толпы, никаких мер не принималось. Можно было бы послать разъезд Конвоя в направлении Колпина, но вместо этого генерал Ресин распорядился поставить на Белую башню солдата-дневального для наблюдения за дорогой в Колпино. Этот дневальный, конечно, сменяясь, простоял наверху до 7-го марта – дня ухода Сводного полка из Дворца, день и ночь глядя на дорогу в Колпино и ничего не видя.

Слух этот оказался, к счастью, ложным и никакой толпы не было.

В этот день вечером во Дворец приехал флигель-адъютант, корнет граф Замойский. Как ни странно, при наступившей разрухе, поезда в Петроград шли почти что по расписанию, и в столице самое трудное было добраться до вокзала.

Всюду толпы народа и солдат, всюду красные флаги, горят полицейские участки, появились какие-то милиционеры- студенты с красными повязками на рукавах. В городе шли аресты, и все, причастные к Правительству лица, отвозились в Таврический Дворец, но и там было, кажется, не всё в порядке. Помимо Думы образовался какой-то солдатский и рабочий комитет, который сам издавал приказы, и солдаты его слушались.

Так рассказывал граф Замойский. Сам он был в состоянии потрясённого человека и постоянно повторял, что и он, и все близкие ко Дворцу подтверждали участь “бедного графа”, особняк которого горел уже второй день. Речь шла о доме графа Фреде- рикса, министра Двора, который, действительно, был разграблен и сожжён взбунтовавшимися солдатами. Но граф Замойский по долгу службы явился в Царское Село, чтобы встретить Государя, так как должен был заступить на дежурство при Нём и сменить полковника Мордвинова.

В этот день суждено было нам пережить ещё одно потрясающее своей невероятностью событие. Около 11 часов вечера дежурный чиновник дворцовой телефонной станции сообщил, что Великий Князь Кирилл Владимирович звонил из Петрограда, и приказал передать матросам Гвардейского Экипажа его приказ немедленно оставить Дворец и вернуться в столицу.

Трудно было поверить такому сообщению.

Ближайший родственник Государя, Его двоюродный брат и третий по родству кандидат на Всероссийский престол, мог изменить своему Императору и отозвать Гвардейский Экипаж, бросить Царскую Семью, на охрану которой этот Экипаж был прислан?

Что случилось с Великим Князем?

Но приказ его стал известен матросам, и они – сначала по одиночке, потом группами – покинули Дворец и разными путями вернулись в Петроград. Офицеры Экипажа во главе со своим командиром, капитаном 1-го ранга Мясоедовым-Ивановым, оставались во Дворце, подавленные и растерянные, а когда уже ни одного матроса во Дворце не оставалось, также покинули Дворец.

Эта коварная измена Великого Князя была страшным ударом для охраны Дворца. Взбунтовавшему гарнизону не могло не стать известным об уходе матросов, и могло быть принято, как колебание и разложение в рядах защитников Дворца и как новая возможность нападения на Дворец.

Как стало известно, Великий Князь Кирилл Владимирович повёл Гвардейский Экипаж в Государственную Думу, чтобы выразить лояльность создавшемуся Временному Правительству и приветствовать одержавшую победу революцию. Может быть, Великий Князь хотел обеспечить себе безопасность или мечты его шли дальше, и при помощи Думы и черни обогнать двух первых кандидатов на престол в случае отречения Императора? Так или иначе, эта измена и предательство – позорное пятно на многострадальной династии Романовых…

И вот, в дежурной комнате Сводного полка стало свободно и тихо, все ушли. Офицеры Конвоя имели во Дворце свои комнаты, оставались там, только время от времени приходили узнавать новости. Офицеры Сводного полка, по очереди, уходили к себе домой привести себя в порядок и отдохнуть, и только генерал Гро- тен оставался неизменно на своем месте. Каждый момент могло создаться положение, требующее его вмешательства и распоряжения.

О Государе точных сведений не было. Царский поезд давно уже должен был прибыть, но его не было, и стало известно, что Император изменил маршрут, и его поезд отправился во Псков.

Упоминая об уходе Гвардейского Экипажа, я не могу точно вспомнить, случилось ли это в первый или второй вечер нашего пребывания во Дворце. Это важно потому, что в первый вечер Царской Семье угрожало нападение на Дворец, и такая возможность казалась неизбежной. Во второй вечер угроза нападения уменьшилась, хотя и не исчезла. Если приказ Великого Князя покинуть Дворец был в первый вечер, то тем больший грех взял Великий Князь на себя.

Уже позже я узнал, что приход Великого Князя во главе Гвардейского Экипажа в Государственную Думу встретил недоумение и даже растерянность членов Думы и настороженно-враждебное отношение солдат и черни. Так продолжалось, пока Родзянко не догадался сказать Великому Князю, что ему там делать нечего и посоветовал поскорее покинуть Таврический Дворец.

Так бесславно разложилась и перестала существовать прекрасная воинская часть – Гвардейский Экипаж. Именно эта часть была хорошо известна и любима всею Царской Семьей по частным поездкам на яхте “Штандарт”, которую Экипаж обслуживал.

Вернувшиеся из Царского Села офицеры (Экипажа) были встречены матросами издевательски и подверглись унизительным наказаниям. Этим позорно завершилась измена Великого Князя своему Императору и Династии и предательство в отношении Царской Семьи.

С утра 1-го марта некоторое беспокойство вызвало желание Императрицы позвать во Дворец Великого Князя Павла Александровича, но дворец Великого Князя не отвечал на неоднократные телефонные вызовы, хотя дворцовая станция уверяла об исправности линии. Тогда генерал Гротен послал офицера Конвоя, подъесаула Зборовского, к Великому Князю передать ему приглашение Императрицы.

Зборовский мне потом рассказывал, что дворец Великого Князя казался вымершим. Никто не выходил на звонки и стуки в ворота, и ему ничего другого не оставалось, как перелезть через довольно высокую чугунную ограду и подойти к самому дому. Только тогда он мог попасть к Великому Князю и исполнить поручение Императрицы.

Скоро Великий Князь в сопровождении своего сына, князя Палей, явился во Дворец. Он долго оставался у Императрицы и, как сказал генерал Гротен, совещался с Царицей о новой конституции, которую Царица и Великий Князь, как старший член Династии находящийся в районе столицы, хотели послать в Государственную Думу, и которая, по их мнению, должна была удовлетворить всем требованиям взбунтовавшейся столицы. Это обращение в Думу Царица и Великий Князь решили отправить, ввиду отсутствия Государя и неизвестности о Его местонахождении.

Благодаря обманным успокоительным телефонным сообщениям Родзянко ни Царица, ни Великий Князь не отдавали себе отчета о происходящем в столице, так же как и о том, что Родзянко и вся, вообще, Государственная Дума уже теряли всякое влияние на ход событий.

Так это обращение в Думу повисло в воздухе и никогда не состоялось.

А в Думе уже заседал совет Солдатских и Рабочих депутатов, выпустивший свой приказ №1, разрушивший Армию, и по всем частям гарнизона образовались полковые комитеты. Эти солдатские комитеты удаляли из полков неугодных им офицеров и сами выбирали себе начальство.

По распоряжению генерала Алексеева, Главнокомандующего Северным фронтом, генерал-адъютант Рузский должен был послать из резерва фронта одну пехотную дивизию (не помню точно какую) в район Петрограда для усмирения взбунтовавшегося гарнизона столицы. По-видимому, в штабе фронта с этой отправкой не торопились, и только сегодня – 1-го марта – мы узнали, что первый эшелон дивизии прибыл на станцию Александровскую.

Два офицера из этого эшелона, приехали во Дворец. По их словам дивизия грузилась в эшелоны очень медленно и едва ли, вообще, уже погрузилась. Несколькие эшелонов их полка растянулись по железнодорожной линии Псков-Петроград, но двигались медленно, так как железнодорожники чинили этому всякие препятствия. Эта дивизия должна была поступить в распоряжение генерала-адъютанта Иванова, которого они (офицеры эшелона) надеялись застать в Царском Селе.

Старый бравый генерал всё же явился в Царское Село. В тот же день, в 4 часа дня, генерал-адъютант Иванов прибыл на станцию, имея от Государя диктаторские полномочия для подавления смуты в столице и первую роту Сводного полка, бывшую в Могилеве для охраны Императора. Возможно, что с генералом прибыла так же рота Гвардейского батальона, расположенного в Могилеве.

И генерал Иванов оказался в Царском Селе среди взбунтовавшегося гарнизона, не имея никакой точки опоры ни в Царском Селе, ни в столице, где всякое сопротивление революции было уже давно подавлено. Всё же генерал Иванов прибыл во Дворец и был короткое время у Государыни. К этому времени было получено сообщение со станции Александровской, что эшелон П.П. (?) дивизии ушёл в Гатчину и дальше во Псков, получив приказание Штаба Северного фронта вернуться в своё старое место расположения. Ясно стало, что штаб фронта играл на две стороны, исполняя распоряжения о посылке дивизии для усмирения столицы, не торопился с этим, но поторопился отменить свой приказ, почувствовав, что победа клонится на сторону заговорщиков из Государственной Думы.

Итак, все кругом присоединилось к революции.

Маленькая горсточка Сводного полка и Конвоя продолжала охрану Царской Семьи и была бельмом на глазу Солдатского комитета Царского Села. Но, все-таки, нас боялись и с нами считались.

Этот день 1-го марта был насыщен событиями, их последовательность много забыта, но всё, что тогда происходило и что связано с жизнью Царской Семьи и Её охраной в эти роковые дни, интересно и характерно, и осталось в моей памяти.

В этот день случилось небольшое событие, о котором, может быть, можно было не упоминать, но картина его так ярко запечатлелась в моей памяти, что я не хочу о нём умолчать.

Государыня пожелала, чтобы во Дворец принесли икону Казанской Божьей Матери, постоянно находившейся в Казанской Церкви, старинной маленькой церкви Елизаветинских времен. В этом желании Царицы не было ничего необыкновенного. Она часто посещала эту церковь и почитала эту Святую Икону. Обыкновенно такие пожелания Императрицы передавались полковнику Ломану, и он организовывал их осуществление. Но в это время полковник Ломан был уже арестован по распоряжению новой власти. Ни духовника Их Величеств, протопресвитера Васильева, ни дьякона, ни певчих не было. Дворцового духовенства, вообще, не было в Царском Селе, оно оставалось в Петрограде, и с начала беспорядков в Царское Село не приезжало.

И вот наш новый священник, протоиерей Смирнов, исполнил желание Царицы.

Я видел, как по улице к Главным воротам шли четыре солдата Сводного полка, прислужники Феодоровского собора, и несли на подставке тяжёлую, большую икону. За ними быстро семенил отец Смирнов. На нём было старенькое помятое облачение, очевидно, взятое в той же старой церкви, в руках он держал крест. Холодный ветер развевал его седые волосы. Мне казалось, что солдаты торопятся и хотят поскорее уйти с улицы.

Было что-то жалкое, грустное и такое простое в этом переносе иконы, что мне подумалось:

“Вот так и в деревне приходит батюшка к больному помолиться о здравии”.

Икона была внесена по желанию Царицы в комнату больных Детей, и батюшка отслужил молебен об Их выздоровлении.

Обеспокоенная отсутствием известий от Государя, болезнью Детей, падением власти в столице и т.д., Царица все свои упования возложила на молитву и милость Божью.

Из столицы ничего утешительного придти не могло. Вся власть перешла в руки заговорщиков Государственной Думы, и мы узнали, что во Псков к Государю поехала депутация членов Думы с какими-то предложениями. Вообще же, Дворец жил, питаясь слухами, случайно сюда проникавшими, телефонными разговорами со знакомыми и семьями, жившими в столице, часто противоречивыми и ложными.

Часов в 7 вечера генерал Гротен сказал, что новый революционный комендант Царского Села звонил Гофмаршалу и просил устроить аудиенцию у Государыни, и Царица согласилась принять его.

Несколько офицеров Сводного полка и Конвоя собрались в вестибюле первого подъезда, куда должен был приехать революционный комендант Царского Села.

И вот, точно в назначенное время он приехал. Это был полковник Болдескул, начальник артиллерийской школы для формирования тяжёлых батарей, орудия которой, якобы, были направлены на Дворец в первый же вечер солдатского бунта. Он был одет строго по форме, в рубашке при поясе, без всякого оружия. Георгиевский крест украшал его грудь. Окладистая, седеющая борода, выше среднего роста, представительный, типичный командир батареи русской артиллерии в полном смысле этого определения. Только красная повязка на левом рукаве его рубашки была знаком его принадлежности к революционной власти, возглавившей бунт и ставшей хозяином положения. Его сопровождал молодой прапорщик с крупной рыжей шевелюрой и ярко выраженным типом определенной народности. В дверях коридора их встретил Гофмаршал и провёл во внутренние покои. Мне показалось, что Гофмаршал задержал прапорщика в дверях гостиной, и свидание Императрицы и полковника Болдескула произошло с глазу на  глаз. Продолжалось оно минут десять, и комендант вернулся в вестибюль.

Увидав нашу группу офицеров, полковник подошёл к нам. Видно было, что он очень взволнован. Прерывающимся голосом он сказал нам:

“Берегите это священное гнездо. Особенно орлёнка”, – сделав общий поклон, полковник Болдескул покинул Дворец.

Мы в недоумении стояли, пораженные словами революционного коменданта.

Этот тяжелый день никак не мог кончиться. Поздно вечером генерал Гротен собрал в дежурной комнате всех офицеров Сводного полка и Конвоя.

Генерал объявил нам, что положение создалось чрезвычайно серьезное и опасное.

“Его Величество находится во Пскове, от Него сведений никаких нет, и время Его возвращения неизвестно. Вся столица и окрестности признали власть комитета Государственной Думы, где, по-видимому, формируется новое правительство. Местная власть под давлением из столицы каждый момент может заставить нас покинуть Дворец. Этого допустить мы не можем. Мы должны здесь оставаться пока не получим приказа Его Величества или власти, Им поставленной. Нельзя допустить появления толпы у Дворца и возможности насилия. Нас слишком мало, чтобы защищать Дворец, и надо принять другие меры, чтобы этого не случилось”.

Одной из этих мер генерал считал, что необходимо послать одного офицера и одного солдата от Сводного полка и Конвоя в Государственную Думу, чтобы заявить военному Коменданту Петрограда, полковнику Энгелъгардту, поставленному на эту должность Комитетом Думы, о нашем нейтралитете, что значит, что с нашей стороны никаких выступлений против новой власти не будет, но и местные власти должны гарантировать безопасность Дворца. Генерал предложил нам посоветоваться и выбрать этих офицеров, а те сами возьмут солдат из своей роты и сотни.

Первый раз, мы, офицеры, попали в такое положение. Мы были научены и привыкли исполнять приказания, но совещаться, то есть дать совет генералу, как поступить, было для нас ново. Поэтому мы просто попросили капитана Лаврентьева взять на себя тяжёлую обязанность поездки в Думу.

Уж за полночь капитан Лаврентьев и унтер-офицер Семёнов с офицером Конвоя и урядником отправились в столицу, где после долгих блужданий добрались до Таврического Дворца. Только после полудня капитан Лаврентьев вернулся в Царское Село. Его рассказ был ошеломителен.

Милый нам Петроград не узнать.

Вся столица завешена красными флагами, обратившимися в грязные, мокрые тряпки, так как настала оттепель, и падает мокрый снег. По улицам носятся грузовики и частные машины, наполненные вооруженными солдатами и студентами с флагами. Всюду много народа, как будто никто не ложится спать, по углам улиц кучки людей, оживленно кричащих и что-то друг другу доказывающих. В Думе не протолкаться. Солдаты и толпа переполняли огромное здание, никто ничего не знает, и среди этой толпы появляются какие-то помятые люди, грязные, переутомленные, обалдевшие, небритые… Это члены Думы, заговорщики, захватившие власть, тщетно уговаривающие толпу разойтись по домам.

С трудом найдя комнату военного коменданта, капитан Лаврентьев узнал, что полковник Энгельгардт куда-то уехал, и неизвестно, когда вернется. О цели своего прибытия в Думу было некому сказать, и капитан Лаврентьев вернулся, никому ничего не заявив.

Однако, местные власти, узнав о поездке офицеров Сводного полка и Конвоя в Таврический Дворец, были удовлетворены, и у нас наступило некоторое успокоение.

Страшно было услышать от Лаврентьева, что, уже возвращаясь в Царское Село, он услышал разговоры об отречении Государя от престола и радостные крики толпы, собравшейся у Царскосельского вокзала.

Но точно никто ничего не знал, и день проходил в гнетущем настроении.

Поздно вечером генерал Гротен объявил нам, что слух об отречении Государя оказался горькой правдой.

Генерал получил текст манифеста об отречении и прощальный приказ Государя по Армии.

Сильно волнуясь, генерал прочитал нам эти вдохновенные документы, преисполненные великой любовью Государя к Армии и русскому народу.

Во имя светлого будущего, победы над врагом и счастья Родины, Царь приносил величайшую жертву, сознавая безвыходность положения.

Что мог сделать иначе Государь, всеми оставленный, преданный изменившими Ему генералами?

Все главнокомандующие фронтами, новоиспеченные генерал- адъютанты, а Великий Князь Николай Николаевич, даже “коленопреклоненно”, просили Государя отказаться от власти и передать её правительству Государственной Думы.

У Царя, попавшего во Пскове в ловушку, не оказалось другого выхода, и Он, жертвуя всем, отказался от всего. Не мог только расстаться с любимым сыном-наследником и назначил своим преемником брата – Великого Князя Михаила Александровича.

Генерал Гротен приказал ротным командирам Сводного полка прочитать это приказание солдатам, разъяснить им происходящие перемены. Почему-то моего ротного командира во Дворце не оказался, и эта тяжёлая обязанность выпала на мою долю.

Была глубокая ночь. Мои солдаты сидели на полу коридора, прислоняясь к стенкам, частью спали, частью вели между собой тихие разговоры. Я приходил к ним в разное время дня и ночи и говорил не вставать при моём приход, и потому они были удивлены, когда я сказал, чтобы всех разбудить и построиться.

Я обратился к солдатам с немногими словами разъяснения о совершающихся событиями, сильно волнуясь, нетвердым голосом прочитал последние обращения нашего Императора к Армии и народу.

Как будто ветерок пронёсся по коридору – это был вздох из молодых грудей русских солдат, вздох горести и изумления. Строй зашевелился. Я приказал разойтись, но солдаты окружили меня и засыпали и самыми разнообразными, и неожиданными вопросами. Я, как мог, объяснил им и призывал так же верно служить новому Императору, как они служили до сих пор Государю Николаю Александровичу.

Тяжёлая ночь близилась к концу. С наступлением дня на нас посыпались новости одна изумительнее другой.

Перед отречением Государь подписал указ о назначении Князя Львова премьер-министром. Это Он сделал по указанию депутатов Государственной Думы, и этим как бы узаконивалась преемственность власти. Князь Львов, личность мало кому известная, бесцветный и болезненный, возглавил самочинный кабинет самих себя выбравших в министры чинов Государственной Думы, главных заговорщиков совершившегося переворота. Но всё же это правительство возглавлялось лицом по указу Императора, и это правительство Государь призывал верно служить во благо русского народа.

Одним из первых актов правительства был вызов с фронта генерала Корнилова, назначенного Командующим Петроградским военным округом. При помощи этого популярного генерала новое правительство надеялось хоть немного прибрать к рукам разбушевавшуюся стихию взбунтовавшихся солдат. И первый приказ Корнилова, как бы забывшего о своем высоком чине и положении в Армии, начинался подобострастными словами: “Я – сын крестьянина и казака, то есть такой же как вы, а потому вы должны мне верить и меня слушаться”.

Но не тут-то было. Звери вышли из клетки, и загнать их обратно оказалось невозможным.

Величайшее оскорбление нанёс генерал Корнилов русскому офицерству.

В угодничество перед солдатской массой он наградил солдата, убившего своего ротного командира. Георгиевским крестом, высшим боевым знаком отличия.

Такие новости сыпались на нас, и мы просто не успевали реагировать на них.

Люди сразу как будто переменились.

Даже в самом Дворце старые свитские генералы торопились срезать со своих погон царскую корону и вензель Государя и показать себя готовыми служить новой власти.

В этот день пришёл во Дворец офицер Крымского Конного полка, шефом которого была Государыня Александра Фёдоровна, корнет Марков. Это был совсем юный офицер, почти мальчик, выздоравливающий после ранения в Дворцовом лазарете. В Царском Селе была тысяча таких выздоравливающих офицеров, как корнет Марков, но пришёл он один и заявил, что просит доложить Её Величеству, своему Шефу, что ставит себя в Её распоряжение и готов всячески Ей служить.

Об этом было доложено Императрице, Она поблагодарила Маркова и предложила зачислить его в Сводный полк, если к тому не будет препятствий.

Приход корнета Маркова по существу не имел никакого значения, но этот юный корнет своим приходом спас лицо всех других офицеров Царского Села, одних запуганных, других не догадавшихся, где их место, когда Царская Семья находится в опасности.

Как приход в Царское Село отряда Петроградцев полковника Лучанинова, не понятый генералом Ресиным, так и появление корнета Маркова и были единичными явлениями, но даже ради одного праведника не подвергались осуждению заблудшие. Вот почему я так высоко ставлю имена полковника Лучанинова и корнета Маркова и полагаю, что русские офицеры сохранят эти имена в своей памяти с чувством глубокого уважения и благодарности.

Вечером пришел ко мне унтер-офицер Семёнов, солдат первой роты. Это он ездил с капитаном Лаврентьевым в Таврический Дворец и, пока его ротный командир тщетно пытался увидать военного коменданта, успел проникнуть в Совет Солдатских Депутатов Столичного Гарнизона, наслушаться разъяснений по поводу , приказа №1 и получить листовки различных воззваний к солдатам.

Несколько слов я хочу сказать о Семёнове.

Солдат Семёновского полка, высокий, красивый, выправленный, он исправно нёс службу, и по выходе в запас адмирал Нилов взял его к себе своим камердинером. Так прослужив несколько лет у адмирала с начала войны по мобилизации Семёнов вернулся в Сводный полк по настоятельной просьбе Нилова и опять стал унтер-офицером 1 -ой роты. В числе немногих других Семёнов был выбран для несения службы на самом ответственном посту. Пост этот выставлялся только на ночь у дверей спальни Государя по докладу Его камердинера, что Его Величество изволил лечь спать. И тут свою службу Семёнов нёс исправно и всегда заслуживал похвалу начальства.

И вот сейчас Семёнов просил меня с ним поговорить по важному делу. Он объявил мне, что в полку образовался полковой комитет, по одному солдату от каждой роты и команды, а его выбрали председателем комитета. Без этого обойтись нельзя. Так требовали от него и в Таврическом Дворце. Царскосельский Солдатский Комитет уже присылал к ним, спрашивая, есть ли у них комитет, требуя прислать к ним своего представителя. Так вот этот комитет зная, что генерал Ресин выходит в отставку, выбрал нового командира. Полковники – барон Гревениц или Андреев – уже давно должны были получить назначения командирами полков на фронте и собирались для этого вернуться в свои части. Старшим офицером оставался полковник Лазарев. Комитет выбрал его командиром полка и просил его принять эту должность.

Я слушал, пораженный этой новостью. Вот и до Сводного полка докатилась революционная зараза. Но объяснения Семёнова были логичны и правильны, и лучшего командира, чем полковника Лазарева, полк не мог бы и желать. Дальше Семёнов объявил мне, что коменданту известно, что штабс-капитаны Во- ропанов и Завалишин подали рапорты о возвращении в свои полки, желая принять участие со своими полками в боевых действиях на фронте, но генерал Ресин почему-то их не отпускал. Так вот теперь комитет решил, что эти офицеры могут вернуться в свои полки согласно своему желанию. А так как капитан Воропанов исполняет должность полкового адъютанта, надо найти ему заместителя.

“И комитет решил просить Вас, господин капитан, принять эту должность и быть полковым адъютантом”.

Я был растерян. Семёнов смотрел на меня испытующе.

“Все другие господа офицеры остаются на своих местах, мы им доверяем, и другого начальства нам не надо”, – добавил он, – “А Вы, господин капитан, соглашайтесь, другого адъютанта комитет не хочет выбирать”.

“Семёнов, я завтра утром Вам отвечу, я совсем не знаю работы в канцелярии, всегда был в строю, боюсь, что не справлюсь с этой должностью”.

“Не бойтесь, в полковой канцелярии есть старший писарь, он уже 20 лет там, всё знает и всё Вам покажет”.

“Ну, хорошо, я завтра утром к вам приду”.

“Счастливо оставаться, господин капитан”, – и Семёнов ушёл.

Приказ №1, создававший комитеты и разлагавший армию, был принят военным министром Гучковым к исполнению, и правительству с этим министром мы, офицеры, по воле Государя, должны были служить.

Утром я позвонил по телефону генералу Ресину, извинился за раннее беспокойство и просил меня принять. Генерал ответил, что у него нет рано или поздно, и я могу прийти. Я доложил генералу о моём разговоре с Семёновым.

Ресин не был удивлён, он уже почти всё знал от своего денщика, постоянно ходившем из Дворца в казармы.

“Обо всех, упомянутых Вами офицерах, я считаю решение комитета правильным. У меня нет больше оснований их задерживать в полку, и они могут вернуться в свои части. Лично я уезжаю в Петроград и подаю в отставку. Наш адъютант, капитан Воропанов, так или иначе, должен был бы сдать свою должность, и я выбрал трех молодых офицеров, в том числе и Вас на его место. Решение солдатского комитета совпадает с моим. Принимайте должность без всяких сомнений. Наши солдаты ведут себя большими молодцами; смотрите, как они исправно несут службу и исполняют все приказания. В эти дни полного падения дисциплины и хаоса они могут служить примером. Не надо создавать конфликтов с комитетом, а потому ещё раз повторяю – считайте, что полковым адъютантом назначил Вас я”.

Вот это и было то, чего я хотел – чтобы моё новое назначение исходило не только от комитета, существование которого я не мог ещё понять, но и от надлежащей законной власти командира полка.

Днём комендант города от имени Солдатского Комитета Царскосельского гарнизона пригласил генерала Гротена на заседание комитета, чтобы дать некоторые разъяснения, и отправившийся туда генерал до вечера не вернулся во Дворец.

Поздно, уже к ночи, мы узнали, что генерал Гротен арестован комитетом без всяких объяснений, почему такая мера была принята.

Таким образом, мы были обезглавлены.

При Императрице неизменно находился обер-гофмаршал, граф Бенкендорф.

Генерал Ресин собирался уезжать в Петроград, и фактически старшим начальником охраны Дворца оказался полковник Лазарев, вступивший в исполнение обязанности Командующего Сводным полком.

В эти сумбурно-сумасшедшие дни, когда происходили события огромной важности, всё так перемешалось с личными делами и переживаниями, что я потерял их хронологический порядок.

В Петрограде революция превращалась в анархию, и заговорщики Государственной Думы потеряли власть и влияние на толпу. Эти уставшие, грязные, небритые господа с осипшими голосами, как выразился о них капитан Лаврентьев, как бы потихоньку, скрытно собрались на квартире генерала князя Путятина на Миллионной улице, куда приехал и приглашенный ими Великий Князь Михаил Александрович – в этот момент последний Всероссийский Император по указу отрекшегося Государя.

И вот здесь в детской классной комнате, где стояло несколько маленьких парт и стульев, разместились торжествующие победу заговорщики и Великий Князь. Цель этого собрания уговорить Великого Князя по примеру брата-Государя отказаться от престола и оставить великую страну в полной власти Временного Правительства.

Долго уговаривать Великого Князя не пришлось. Физически очень сильный и большой спортсмен, Великий Князь болел язвой желудка и во время припадков становился совершенно бессильным и безвольным, стремясь только спокойно лежать в ожидании успокоения болей. Может быть, это болезненное состояние овладело Им и во время свидания с членами Государственной Думы. Великий Князь не проявил никакого желания бороться за свои права, не понимая ответственности перед Россией и русским народом.

Безвольно согласился он на все предложения членов Временного Правительства, не сделав никаких оговорок ни для себя, ни для своего брата – отрекшегося Императора и Его Семьи.

Своей подписью Великий Князь поставил точку на трехсотлетнем существовании династии Романовых.

Никакой борьбы, ни одной капли крови Его Прадеда и Брата в Великом Князе не нашлось.

Но почему этот величайший акт в истории России происходил в частной квартире князя Путятина? Почему не в соседнем Зимнем Дворце? Разве мало было дворцов в Петрограде? Наконец, почему не в Таврическом Дворце – законодательном учреждении Российской Империи или, наконец, не на квартире главного заговорщика – председателя Думы – Родзянко?

Вопросы эти остаются без ответа, но совершенно ясно, что Временное Правительство на 2-ой- 3-ий день своего существования было бессильно, боялось толпы, и всё надо было делать тайком.

И так, совершилось!..

Россия осталась обезглавленной, имея правительство, но не имея главы Государства.

Мне надо было принимать свою новую должность. Условившись с капитаном Воропановым, я пошёл в полковую канцелярию.

Это был мой первый выход из Дворца за все дни, начиная с вечера 27-го февраля.

В первой комнате канцелярии сидело за столами человек восемь писарей. При моем входе они вскочили и приветливо посмотрели на меня. Я поздоровался с ними, просто сказав: “Здравствуйте”, просто не зная, как обращаться “братцы” или “молодцы”.

На этом моё первое знакомство с писарями закончилось, и я прошёл в комнату адъютанта. Капитан Воропанов встретил меня любезно, сразу же начал передавать дела, позвал старшего писаря, уже 20 лет занимавшего эту должность, и сказал ему во всём быть помощником новому адъютанту.

“Приказ по полку на сегодня готов, можно дать командиру на подпись”, – сказал писарь, – “Не извольте беспокоиться, не впервые мне помогать новому адъютанту”.

Воропанов подарил мне аксельбанты и шпоры, полагающиеся адъютанту, хотя я и не был уверен, есть ли для меня верховая лошадь в полку.

Ещё долго я оставался в канцелярии и только к вечеру вернулся во Дворец. Там всё было тихо, разговаривали в полголоса. Царские Дети были очень больны, особенно Великий Князь Алексей Николаевич.

Полковник Лазарев выслушал мой доклад, и всё это с таким спокойным видом, как будто это не произошло в первый раз, а было обычным, каждодневным.

В эти дни было получено распоряжение Штаба Округа, что в ближайшие дни в Царское Село приедет Командующий войсками Петроградского Округа генерал Корнилов для проверки службы по охране “бывшей Царской Семьи” и произведёт перемены. В чём будут заключаться перемены, ни слова не указывалось, но нас это немного смущало. Но полковник Лазарев заявил, что генерал Корнилов наш старший начальник, и чтобы он ни приказал, в силу воинской дисциплины и приказания Государя, мы должны выполнить.

В эти дни ко мне часто приходил унтер-офицер Семёнов, иногда советуясь, а иногда советуя, как поступать в том или ином случае. И надо сказать, что все его советы были толковыми, и я однажды сказал ему:

“Семёнов, Вы, оказывается, прекрасный организатор. Все перемены в полку прошли безболезненно, во всём сохраняется полный порядок и дисциплина”.

“Так ведь я старый член партии социалистов- революционеров”, – ответил Семёнов, – “Бывал на собраниях, читал литературу и кое-чему научился. Без этой подготовки вряд ли я смог бы взять в руки комитет и наладить отношения с советом солдатских депутатов”.

Эти слова Семёнова меня поразили.

Именно его начальство считало одним из самых верных солдат и поручило ему самый важный пост у дверей спальни Государя. Но тогда же меня взяло сомнение в правдивости его слов. Эта партия, постоянно охотившаяся за Государем, несомненно, использовала бы Семёнова для’ своих преступных целей. В различных, самых полных списках членов этой партии, находившихся в департаменте полиции и захваченных после переворота новым правительством, фамилии Семёнова не значилось. Впрочем, многие члены были указаны под кличками и псевдонимами, и в числе таковых мог быть и Семёнов.

II.

Журнал «Союз дворян», Париж, 2007г., № 102.

Отряд Особого Назначения для Охраны Лиц Императорской Фамилии, находящихся в Крыму (1918 г.)

В середине августа 1918 года, в городе Екатеринодаре на Кубани собралось довольно много офицеров Гвардейской пехоты. Всех этих офицеров, с большими трудностями и опасностями пробиравшихся через оккупированную немцами Украину, зачисляли в 16-ую роту Марковского полка. Предполагалось, что с прибытием достаточного числа офицеров и пополнением солда- тами-добровольцами и пленными красноармейцами, эта рота развернётся в самостоятельный гвардейский полк.

Моего Лейб-Гвардии Петроградского полка было уже десять офицеров, и мы были обрадованы приездом полковника Вагина, доблестного нашего однополчанина, который недавно добрался на Кубань, и мы мечтали, что он нас возглавит.

Мы часто собирались по вечерам у одного из нас, делились впечатлениями пережитого и надеждами на будущее. Особенно много разговоров вызывало потрясшее нас событие – гибель Царской Семьи в Екатеринбурге.

Да и как могло быть иначе!

Какое-то пятно чего-то несделанного легло на всех нас. Мы, молодые офицеры, чувствовали свою вину, думали, что могло бы быть иначе. Но преступление совершилось, и мы ничего уж изменить не могли.

Совершенно естественно, что с разговорами об Екатеринбургских злодеяниях мы говорили и о Лицах Императорской Фамилии, живших в Крыму. Точно мы даже не знали, кто именно там находится и где именно они живут. Но наверняка знали, что там Императрица-Мать и Великий Князь Николай Николаевич. Они жили в Крыму под немецкой оккупацией. Немецкий фронт трещал по всем швам, среди оккупационных войск шло сильное брожение и требование вернуться на родину.

Что произойдёт, если немцы уйдут из Крыма?

Я помню, как уже поздно ночью после долгих разговоров на эту тему, мой друг и однополчанин Булыгин* и я как-то одновременно поняли и сказали громко:

“С уходом немцев в Крыму сразу же появится власть большевиков. Это неотвратимо. Нет никаких сил этому противопоставить. И, если это случится, судьба лиц Императорской Фамилии предрешена. Мы этого допустить не можем. Никакого оправдания этому новому позору, который упадёт на нас, не будет”.

Надо было немедленно что-нибудь предпринять, чтобы вывезти членов Династии из Крыма.

Мы сейчас же начали составлять планы довольно наивные и фантастические. Ведь мы были офицерами Добровольческой Армии, подчинялись её командованию и ничего не могли предпринять без ведома и согласия своих начальников.

Но как же наши начальники не думают об участи членов Царской Семьи? Наверное, командование имеет свои планы и, может быть, наше вмешательство испортит то, что до времени должно быть тайным.

Эту августовскую душную ночь мы, несколько офицеров Лейб-Гв. Петроградского полка, провели в бесконечных предположениях и рассуждениях.

* Здесь и далее выделено и подчёркнуто составителем.

К утру наш план был таков: мы просим командование отпустить нас 10-15 офицеров в Крым; мы сами соберём этих офицеров, друг друга знающих и совершенно доверяющих один другому; мы просим поставить во главе нас полковника Вагина, которого знаем, уважаем, любим, и который показал себя за время войны и революции храбрым и верноподданным офицером. Разными путями мы проникаем в Крым в район жительства членов Династии. Всё это должно быть сделано скромно, так, чтобы немцы не заподозрили в нас офицеров Добровольческой Армии, так как наша армия продолжала быть в состоянии войны с германской армией и сохраняла верность союзниками. Ехать в Крым мы должны были в штатском платье: в разных направлениях, и к определенному сроку собраться в районе Дюльбера, где, как мы предполагали, жил Великий Князь Николай Николаевич. По прибытии в Крым мы входим в сношение с членами Династии и объявляем им цель нашего прибытия. В условленный день вечером к Юсуповскому пляжу в Кореизе подходит судно, мы даём ему сигнал костром. Если с судна костра не обнаружат, значит условия изменились, и надобности в нём нет. На это, прибывшее из Новороссийска судно, мы предполагали посадить членов Династии и погрузиться сами.

В плане нашем было много фантазии, незнания обстановки, но масса молодой восторженности и самопожертвования.

И вот уже на следующий день Булыгин и я начали свои хлопоты для осуществления проекта. Прежде всего мы решили пойти к Василию Витальевичу Шульгину, члену Государственной Думы. Он жил в Екатеринодаре, издавал самую про добровольческую газету и, как мы знали, пользовался большими влиянием на высших чинов командования.

После долгих разговоров Шульгин, видимо нехотя, обещал нам рекомендовать командованию отпустить нас в Крым.

В штабе командования, сначала у полковника Пронина, потом у полковника фон Лампе (бывшего офицера Лейб-Гв. Семёновского полка и офицера Генерального Штаба – ныне глава Р.О.В.С.) я изложил наш план и получил приказание представить докладную записку и список офицеров, предназначавшихся для поездки в Крым.

Моя докладная записка была написана так, как я изложил раньше наш проект, а в список офицеров вошли, на сколько я помню:

Старшим: Лейб-Гв. Петроградского полка, полковник Вагин, того же полка, капитан Апухтин,

” ”          штабс-капитан Белявский,
” ”          поручик Булыгин,
Л.-Гв. Михайловского полка, поручик Бутцко,
Л.-Гв. Преображенского полка, прапорщик Карлинскии,
Л.-Гв. 2-го Стрелкового полка, штабс-капитан Чернов,
Л.-Гв. 4-го Императорской Фамилии полка, поручик Апухтин,
Собственного Его Величества Конвоя, хорунжий Грамотин,
Марковского полка, поручик Долгов,
Женского батальона, унтер-офицер Кирпичникова (на включение её особенно настаивал Булыгин, считая её храброй, исполнительной и нужной в случае необходимости быть при Императрице).

Фамилий других 3-4 человек не помню, к большому моему сожалению, потому что это были достойные памяти офицеры.

С подачей докладной записки нам оставалось ждать решения командования.

С большим волнением узнавали мы новости из Украины и Крыма. Между тем шла усиленная и спешная работа по формированию Гвардейского полка. Каждый день приезжали новые офицеры.

В Екатеринодаре шли слухи о тяжёлой болезни генерала Алексеева и, наконец, в двадцатых числах сентября мы узнали, что генерал скончался.

На его похороны приехал из Новороссийска полковник Куте- пов, старший гвардейский офицер-преображенец, который для нас был авторитетом.

Я встретился с ним на паперти собора по окончании похорон генерала Алексеева и просил назначить мне время для разговора. Полковник Кутепов был очень занят, и я мог повидаться с ним только в его вагоне поздно вечером, когда поезд увозил нас в Новороссийск. Кутепов возвращался к месту службы, я же имел поручение туда от командира Гвардейского полка.

Мой разговор с Кутеповым так же, как и раньше с Шульгиным, ни к чему не привёл.

Кутепов был против нашей поездки в Крым, считая это авантюрой. По его мнению, участь Крыма была предрешена. С уходом немцев там захватят власть большевики. Армия ничего не может сделать, чтобы помочь членам Династии. “Вы, мальчишки, фантазируете, не понимаете, как каждый из вас здесь нужен и, как Главнокомандующий ценит вас на вес золота. Впрочем, рекомендовать не буду – не буду и препятствовать, хоть и знаю, что вы погибнете в Крыму совершенно зря. Моих Преображенцев не дам, их не соблазняйте”.

На мой вопрос, можно ли ехать прапорщику Карлинскому, Кутепов удивленно ответил: “Ведь он инвалид, зачем он вам нужен? Но, если хотите, я не возражаю”.

Таким образом, и Шульгин и Кутепов были одного мнения. Поездка в Крым – это авантюра и только красивый жест без всякой пользы для членов Династии.

Два дня я пробыл в Новороссийске и, когда вернулся в Ека- теринодар, встретивший меня на вокзале поручик Белявский сказал, что полк выступил под Армавир, он же остался, чтобы дождаться меня, так как меня вызывает полковник фон Лампе в штаб.

Был уже вечер, но полковник фон Лампе работал в своем кабинете. К моему большому удивлению и радости он объявил мне, что Главнокомандующий разрешил поездку в Крым. Моя докладная записка одобрена, о расхождениях в деталях легко сговориться, а главное, что, несмотря на трудности в финансовом вопросе, нам представлены необходимые средства.

“Собирайте ваших людей”, – сказал полковник, – “и Бог вам в помощь”.

Но людей в Екатеринодаре не было. Все предназначенные нам офицеры выступили с полком под Армавир.

В ту же ночь прямо из штаба мы с Белявским отправились догонять полк. Поезд дошёл до станции Кубанской. Армавир был занят красными, на рассвете полк выступил и завязал бой с ними.

Вдвоём мы шли в сторону Армавира. Слышна была сильная ружейная стрельба, и виднелись разрывы шрапнели. Начали встречать раненых и выяснили, что полк потерпел неудачу. Понеся огромные потери, он поставленную задачу выполнить не мог.

В числе убитых оказался и доблестный полковник Вагин, наш старший офицер.

Мой брат был легко ранен.

Собрав назначенных к поездке офицеров, мы вернулись в Екатеринодар. Вместо погибшего полковника Вагина я предложил полковнику Лампе назначить за старшего Л.-Гв. Петроградского полка полковника Федотова, который командовал офицерской ротой Марковского полка.

Лампе согласился, но Марковский полк был отправлен опять- таки к Армавиру, очищение которого командование считало чрезвычайно важным. В последующем бою полковник Федотов был тяжело ранен, и возглавить нас не мог. Все офицеры нашей группы просили меня стать во главе. Сделать этого я не мог по молодости и неопытности. Я знал, что штаб не согласится с моей кандидатурой. Никого из старших гвардейских офицеров на лицо не оказалось, и полковник фон Лампе объявил мне, что Главнокомандующий назначил нашим начальником полковника Фе- дотьева. В тот же день я с ним познакомился. Это был бывший офицер 17-го Архангелогородского полка, теперь служащий в штабе генерала Деникина. Так как генерал Деникин командовал этим полком до первой мировой войны, то, очевидно, хорошо знал этого офицера.

Полковник Федотьев был отличным боевым офицером, георгиевский кавалер, очень энергичный и имевший большие связи и знакомства в штабе. Казалось, лучшего выбора не могло и быть.

Надо было торопиться. Согласно плану мы разделились по двое, получили деньги на покупку штатского платья, различные фальшивые документы, скрывавшие наше офицерское звание и цель нашего путешествия. Всё было готово, и между 10-тым и 15- тым октября мы тронулись в путь.

В Ростове на дружественной нам территории Войска Донского мой брат и я приобрели отличное штатское платье, переоделись, и я подумал, что, вероятно, мы похожи на чинов полиции генерала Спиридовича в штатском платье. Мы заехали в Киев, затем в Харьков и Севастополь, оттуда на извозчике в Алупку. По пути пассажиры поезда неоднократно подвергались проверке документов и осмотру багажа со стороны немецких военных чинов и украинских полицейских. Но наши документы внушали доверие, и поездка прошла благополучно. В Алупке нас ждал приехавший раньше Белявский, а полковник Федотьев и другие были уже в Ялте и около Дюльбера.

Дюльбер представлял из себя большой дом-дворец, окруженный парком на самом довольно обрывистом берегу моря. Парк со стороны нижнего шоссе из Ялты в Алупку был отделён высокой каменной оградой с большими воротами. У ворот стоял немецкий солдат-часовой.

Рядом с Дюльбером с юга, отделённое от него пересохшей речкой с мостом на шоссе, было имение князя Юсупова – Ко- реиз – с довольно каменистым пляжем, большими виноградниками и скрытым в парке старинным дворцом. Выше на горе у верхнего шоссе было татарское селение с мечетью и православной церковью. Севернее Дюльбер граничил с имением “Барбо”, принадлежащим чешскому политическому деятелю доктору Крамаржу.

Его самого не было, и в имении жила семья московского инженера Ярморкина,

Выше Дюльбера был целый ряд дач; среди них выделялись дачи графини Паниной и княгини Орловой. Совсем вблизи нижнего шоссе находилась дача личного врача Великого Князя, доктора Малама. Это была заново построенная санатория, совершенно законченная постройка, но вследствие войны и революции не открытая, не обставленная, с незаконченным отоплением и т.д.

Мы обходили ближайшие дачи и татарские дома, справляясь о найме комнат и, так как часто попадали в дома, где до нас уже были наши офицеры, могло создаться впечатление у жителей о появлении очень многих и весьма подозрительных людей, молодых и кое-как одетых в штатское платье.

Эти наши поиски комнат сыграли большую роль в скором будущем, потому, что, когда мы объявились офицерами Добровольческой Армии, среди жителей распространился нелепый, но нам очень нужный слух о том, что между Симеизом и Ялтой высадился отряд офицеров и занял всю эту часть южного берега Крыма.

Комнат мы не нашли, уж очень подозрительными мы казались. Эту ночь мы провели без ночлега, благо она была довольно тёплая.

На утро к Дюльберу приехал полковник Федотьев, и надо было действовать.

Подойдя ко дворцу мы, полковник Федотьев и я, были встречены и приняты генералом бароном Сталем. Этот генерал уже давно состоял при Великом Князе управляя его делами и был его самым близким и доверенным лицом. С удивлением и нескрываемой радостью он выслушал весть о нашем приезде. Члены Династии были очень обеспокоены предстоящим уходом немцев и совершенно не знали о своей дальнейшей судьбе.

Что касается охраны, то имение было большое и надо было иметь много людей, чтобы его охранять.

Но, главное, само появление добровольцев было уже чрезвычайно благоприятным.

“Великий Князь будет обрадован и вас немедленно примет”, – сказал нам генерал.

Но Великий Князь взволнованный неожиданной вестью, просил представить ему всех прибывших офицеров на следующий день.

За время нашего разговора с генералом Сталем во дворце у ворот имения исчез немецкий часовой. Караул немецких солдат получил приказ от своего коменданта из Ялты немедленно сняться и вернуться в Ялту. Это было и радостно и очень опасно. В сущности мы ничего из себя не представляли – ведь у нас не было никакого оружия!

Должен отдать справедливое признание и восхищение перед энергией и решительностью полковника Федотьева. В этот момент всё висело на волоске. Немцы уходили, это был несомненный факт. Федотьев и я отправились немедленно в Ялту и явились к немецкому коменданту. Это был немолодой уже майор, с начала оккупации служивший в Ялте и хорошо говоривший по- русски.

Федотьев сразу сказал ему, кто мы такие и зачем мы приехали в Крым. Майор как будто не удивился. Он сказал, что судьба членов Династии озабочивала немецкое командование. До прихода немцев большевики собрали всех членов Династии в Дюль- бер, объявили арестованными и строго их караулили. С приходом немцев членам. Династии было разрешено вернуться в свои имения, но ни Императрица, ни Великий Князь ни разу не приняли ни коменданта, ни какого-либо немецкого офицера, ни даже командующего оккупационными немецкими войсками генерала.

Возникал вопрос о вывозе их в Германию, но ввиду вероятного их отказа, этот вопрос не был осуществлён.

Майор был готов оказать нам всякое содействие. Он сам глубоко переживал разложение германской армии и был рад, что вопрос о судьбе членов Династии с нашим появлением разрешается благополучно.

В распоряжении майора было много русского оружия, и он охотно нам его отдаст. Так мы получили винтовки с патронами, два пулемета и тридцать верст телефонного провода с полевыми аппаратами.

Этот майор – благородный противник – не только вооружил нас, но даже немецкий грузовик доставил оружие к самому Дюльберу.

По распоряжению Великого Князя генерал Сталь предоставил в наше распоряжение какую-то постройку у самого дворца, искусно спрятанную в кустах, где оказалось 2-3 большие комнаты с кроватями.

Таким образом мы сразу оказались обеспеченными оружием и кровом.

Я совсем не помню, как мы питались эти дни, должно быть что-нибудь ели.

Эти дни были насыщены событиями – их последовательность почти забылась.

На следующий день немцы покинули Ялту. Там объявился русский комендант, энергично собравший группу офицеров и добровольцев. Они вооружились и взяли на себя охрану города. В Симеизе объявился Лейб.-Гв. 4-го Стрелкового Императорской Фамилии полка полковник Колотинский, так же призвавший проживающих вблизи офицеров и организовавший подобие воинской части. Таким образом с двух сторон Дюльбер был более или менее защищен.

Местное татарское население, жившее по аулам в горах, сильно пострадавшее под властью красных, было настроено антибольшевистски. Но самое потрясающее, граничащее с чудом событие заключалось в том, что в Симферополе с уходом немцев образовалось какое-то крымское правительство, составленное из представителей татар и караимов и настроенное продобровольчески.

Красные, загнанные при оккупации глубоко в подполье, не успели ни организоваться, ни выступить, и из подполья не вылезли.

Все предсказания о немедленном захвате власти в Крыму красными при уходе немцев оказались ложными. Члены Династии могли оставаться в Крыму.

На следующий день утром полковник Федотьев собрал нас в вестибюле дворца, и к нам вошел Великий Князь Николай Николаевич. Он был в высоких сапогах и какой-то охотничьей куртке. Внешне он не изменился, таким мы его знали по массе фотографий во время войны. Великий Князь здоровался с нами, мы называли имена полков, к которым принадлежали. Взволнованным голосом Николай Николаевич благодарил нас за приезд. Точных его слов я не помню, но запомнилась фраза, что он никогда не сомневался в том, что русские офицеры его не забудут и рано или поздно к нему приедут. Великие Княгини к нам не вышли.

К этому времени во дворце Дюльбера жили: Великий Князь Николай Николаевич с супругой Великой Княгиней Анастасией Николаевной; Его брат Великий Князь Пётр Николаевич (владелец Дюльбера) с супругой Великой Княгиней Милицей Николаевной и их дочь, Княжна Марина Петровна; сын Великой Княгини Анастасии Николаевны от её первого брака, Князь Сергей Георгиевич Романовский, герцог Лейхтенбергский. В здании дворца жили также генерал барон Сталь и доктор Малама.

Вне ограды дворца в отдельном павильоне у нижнего шоссе жили княгиня Надежда Петровна с мужем, Князем Орловым, и княгиня Елена Георгиевна герцогиня Лейхтенбергская с мужем, графом Тышкевичем.

Генерал Сталь передал от имени Великого Князя Николая Николаевича пожелание, чтобы полковник Федотьев жил во дворце; где ему и была отведена комната.

В тот же день полковник Федотьев и я отправились в Харакс (имение Великого Князя Георгия Михайловича), где жила Императрица Мария Фёдоровна. Принявший нас состоявший при Государыне Князь Вяземский сказал, что “Её Величество очень сожалеет, что по нездоровью не может нас принять. Она сильно простужена и не покидает своей комнаты. Но Она радуется нашему приезду и просит, чтобы в Хараксе у нее было “хоть несколько офицеров”.

Дальнейший наш визит был в имение Ай-Тодор, где жили Великий Князь Александр Михайлович с супругой Великой Княгиней Ксенией Александровной и их многочисленные дети – мальчики подростки.

Здесь мы были приняты очень любезно, приглашены к столу (было время завтрака), и после на чашку кофе в кабинете Великого Князя. За столом и в кабинете разговор шёл только о Добровольческой Армии и её будущем.

Великий Князь и Княгиня просили и у них в Ай-Тодоре поселить несколько офицеров.

Такие просьбы были вполне основательными и для какой- нибудь действительной охраны необходимыми. Но нас было всего 12-15 человек, и разделяться на три группы было бы совершенно невозможно. Хараскс отстоял от Дюльбера на 5 верст, а между ними был выше нижнего шоссе дворец Ай-Тодор.

Это был очень трудный момент и для нас ясный, что выполнить нашу задачу мы не сможем.

Но и тут произошла неожиданность: явился князь Орлов – офицер Гвардейской Конной Артиллерии – и просил принять его в нашу группу, готовый нести любую службу и разделить все наши трудности.

Его примеру последовали другие офицеры, жившие на дачах вблизи Дюльбера: Кавалергарды и улан Его Величества братья графы Ферзен, Преображенского полка капитан Зборомирский, Гвардейской Конной Артиллерии граф Бобринский, Лейб-Гв. 4- го Стрелкового Императорской Фамилии полка поручик граф Капнист, и другие.

Из Ялты приехали гусар Его Величества Орлов и 20-го Финляндского Драгунского полка ротмистр Каменский, Лейб- Казачьего полка граф Муравьев-Амурский и другие.

Всех их полковник Федотьев охотно принял и только говорил мне: “Придется отчитываться перед Штабом, но иначе я поступить не могу”.

Теперь мы могли разделиться. В Харакс направился поручик Булыгин за старшего с командой в 5 офицеров. В Ай-Тодор старшим был назначен штабс-капитан Белявский также с пятью офицерами.

Как в Хараксе князь Вяземский, так же в Ай-Тодоре состоявший при Великом Князе капитан первого ранга Кубе предоставили офицерам помещение и договорились о питании.

Доктор Малама предоставил нам свою дачу – санаторию, куда притащили кровати из ближайшего, закрывшегося лазарета, кое-какую мебель. А помещение у дворца Дюльбера использовали для караула, выставлявшего посты около имения.

Чувствую, что я пишу очень сумбурно, дни мелькали, и каждый был полон чем-то нужным и неожиданным.

Удивительным было то, что, несмотря на страшные преследования и расстрелы офицеров, которые большевики производили во время своей власти, на южном берегу Крыма их оказалось довольно много.

Удивительным также было, что, несмотря на долгий период красной власти и немецкой оккупации, население южного берега сохранило волю к жизни и деятельности. Сразу же открылись базары, магазины, появились спрятанные товары, вино, фрукты. Татары охотно продавали всяческие продукты.

Обо всём, случившемся с нами, полковник Федотьев написал подробный доклад в Штаб, прося прислать пополнение, военную одежду, всякое продовольствие, керосин, бензин и т.д.

Доклада его я не читал, но он уверил меня, что в Штабе будут довольны.

Надо сказать, что до этих событий, члены Династии жили в большой нужде. Электрические станции при имениях не работали из-за отсутствия топлива. Обходились одной керосиновой лампой, которую переносили из комнаты в комнату, и вокруг которой собирались все, жившие во дворце.

Еда была самая простая и минимальная, так как на всём нагонялась экономия, ввиду того, что продукты было очень трудно доставать.

Князь Вяземский жаловался, что Императрица не отдаёт себе отчета и просто не понимает, как это нет достаточно хлеба, и удивленно спрашивала, куда же он девался.

В гараже Великого Князя стояли 5 автомобилей и один полу грузовик, но не было бензина. Была и пара лошадей и экипаж. Но и они стояли без употребления и только повар Великого Князя – Корнилов – время от времени ездил на таратайке в Ялту покупать продукты.

Доклад полковника Федотьева в Екатеринодар повёз мой брат. Из Ялты в Новороссийск ходил пассажирский пароход “Святой Николай”.

Наша жизнь на даче Малама понемногу наладилась. Так как сам Федотьев жил во дворце он просил меня быть за старшего, и все офицеры охотно подчинялись правилам общежития.

Великий Князь пригласил чинов караула обедать (в две очереди) в столовой дворца, куда они и ходили. Так продолжалось до конца нашего пребывания в Крыму. Нам подавали ту же еду, которая приготовлялась для хозяев дворца, очень скромную, не обильную, но отлично приготовленную хорошим поваром.

Вскоре вернулся мой брат. Доклад полковника Федотьева был полностью одобрен. Наша группа была наименована “Отряд особого назначения для охраны Лиц Императорской Фамилии в Крыму”. Все принятые Федотьевым офицеры были зачислены в ряды Добровольческой Армии, и всем был назначен одинаковый оклад жалования. Мой брат привёз с Кубани много мешков с мухой, разными крупами, бочонки с маслом, керосином и бензином, и т.д., а главное куски материи разных цветов для Кубанских черкесов. Из них мы могли сшить себе рубахи и штаны и более или менее одеться в военную форму.

Я ходил Бог знает, как одет. Мои военные вещи, оставшиеся в Екатеринодаре, брат не нашёл. В Кореизе оказался какой-то портной, который и начал шить нам обмундирование.

Вслед за братом из Екатеринодара приехало пополнение для отряда. Это было человек 25 офицеров (может быть и больше) во главе с Лейб-Гв.Преображенского полка полковником Квашниным-Самариным.

Из числа прибывших я помню:
Лейб-Гв, Егерского полка полковника Гатенова,
Преображенского полка поручика Моллера,
Измайловского полка капитанов Игнациуса и Неелова,
Московского полка капитана Петриченко,
Лейб-Гв, Гренадерского полка поручиков Купчинского и Высоцкого,
Литовского полка поручиков Массальского и Шиманского,
Волынского полка штабс-капитана Колюбакина и поручика Истомина,
2-го Стрелкового Царскосельского полка штабс-капитана Степанковского и других, имена которых могу ещё вспомнить.

К этому времени в отряд вошли и бывшие в Крыму

Лейб-Гв. 4-го Стрелкового Императорской Фамилии полка полковник Зиновьев, штабс-капитан князь Голицын и его брат подпоручик.

Мы могли пополнить наши группы в Хараксе и в Ай-Тодоре и в Дюльбере приступить к более правильной караульной службе.

На границе Дюльбера и соседнего имения “Барбо” была небольшая горка с деревянным домиком в несколько комнат, достаточно комфортабельных. Там поселились прибывшие с Кубани уланы Его Величества ротмистры Алексеев (сын генерал- адъютанта), Новиков и Фермор*, Они составили отдельный пост. В этом же домике жил капитан 1 -го ранга Черноморского флота Свечин и бывший при нём старший лейтенант Квашнин- Самарин, брат прибывшего с Кубани Преображенского полковника.

Россия переживала неописуемое, сумасшедшее время. С уходом немцев с Украины пала власть гетмана Скоропадского, в Киеве воцарился Петлюра, а по всей стране бушевали и бесчинствовали всевозможные банды, С севера бежали все, кто мог, в большинстве аристократия и богатые люди. Все гостиницы Ялты были переполнены беженцами. Но в то время у людей были ещё деньги, и жизнь в Ялте била ключом.

Во главе прибывшего пополнения был полковник Квашнин- Самарин и по производству и по службе старше полковника Федотьева. Он не сомневался, что Федотьев сдаст ему командование над отрядом. Так было принято в военной среде. Мне пришлось быть посредником между ними. Отдавая все должное полковнику Квашнину, я тем не менее решительно стал на сторону Федотьева. Это был простоватый человек, но энергичный и решительный. Получив приказание генерала Деникина возглавить нашу группу, он без рассуждений сделал всё, что было в его силах для осуществления нашей поездки и благополучного её завершения.

Не мог забыть я и слова Кутепова: “Моих Преображенцев не дам”, Теперь же, когда обстановка сложилась благоприятно для нас, к нам приехал Преображенский полковник.

* А.Н. Фермор (1886-1931), Л.-Гв. ЕИВ Уланского полка полковник, в эмиграции жил вместе с П. Булыгиным в Абиссинии.

Полковник Федотьев также решительно отбил все претензии Квашнина и остался во главе отряда.

На даче Малама мы жили дружно. Стараниями Федотьева мы получили из складов Дюльбера старую, но вполне пригодную мягкую мебель, и в одной из комнат устроили нечто вроде гостиной. Свободные от службы офицеры собирались там по вечерам, пели песни хором, с удовольствием слушали отличное пение капитана Зборомирского, корнета Смирнова и часто приходившего к нам князя Сергея Георгиевича, герцога Лейхтенбергского, обладавшего недурным голосом. Ротмистр Каменский, аккомпанируя себе на гитаре, пел цыганские романсы, а поручик Порчин- ский рассказывал анекдоты.

Я, житель севера, любовался Крымом. Бывали ещё совсем тёплые, солнечные дни, цвели последние розы, и большие площадки в Дюльбере были покрыты пармскими фиалками. Я выходил в парк и на берег моря.

Только однажды я увидал одну из Великих Княгинь, сидящую на скамейке. В чёрном пальто и тёплом платке на голове, она одиноко смотрела в дальнее море. Стараясь быть незамеченным, я удалился.

Ни Великие Князья, ни Императрица никогда не покидали дворцов. Никто никогда не видал их гуляющими в своих роскошных парках. Только молодые князья из Ай-Тодора иногда приходили в Дюльбер или показывались вблизи своего дворца,

В сущности говоря, нами никто не интересовался. Никакого контакта с лицами, которых мы охраняли, у нас не было. Ни разу во время наших обедов во дворце к нам никто не вышел. Как исключение было приглашение ЕИВ Гусара Орлова и Литовца поручика Михайльского на обед по случаю их полковых праздников, Великий Князь сам был гусаром и командовал этим полком, был и шефом Лейб-Гв, Литовского полка.

Все свои пожелания Императрица и Великий Князь передавали нам через князя Вяземского и барона Сталя, Единственным исключением был князь Сергей Георгиевич, Герцог Лейхтенберг- ский. Этот добрейший и милейший человек всячески старался сблизиться с нами. Он постоянно во всякое время приходил к нам на дачу Малама и приглашал к себе. Часто вечером мы, званные и не званные, долго сидели у него в уютной комнате дворца. Иногда он угощал нас стаканом вина, но чаще и без всякого угощения мы засиживались у него, слушая интересные рассказы из его жизни. Скоро князь перешёл с нами на “ты”, но мы продолжали титуловать его “Ваше Высочество”, Это ему не нравилось, и он просил называть его просто Сергей Георгиевич. Два-три раза он приглашал меня поехать с ним в Ялту поужинать в ресторане. Иногда в разговорах с ним я чувствовал, что он передаёт пожелания Великого Князя. Такая близость к члену Династии компенсировала нам вполне отчужденность других, и я сохраняю память о князе, как о светлой личности в моей жизни. Мне приятно, что и он помнит меня и передаёт мне приветы, бывая у моего брата в Ницце.

Императрица часто болела. Её посещали дочери, Великие Княгини Ксения и Ольга Александровны. В Дюльбере никто из родственников не бывал,

За время нашего пребывания в Крыму я помню приезд к Великому Князю протопресвитера Шавельского и Харбинского Епископа Никона. Эти лица духовенства оставались во дворце 2- 3 дня и служили там литургию.

Естественен был наш интерес к вопросу, чем интересуется Великий Князь.

Я уже упомянул, что на горке в маленьком доме жил капитан 1-го ранга Свечин. Этот морской офицер необычайно пострадал во время революции. Он прошёл через жесточайшие испытания, издевательства и физические муки со стороны озверевших черноморских матросов. Истинное чудо, что этот человек остался жив. Превратившись в скелет с измождённым лицом, казалось видный насквозь, Свечин приобрел огромное влияние на Великого Князя. Как он к нему попал, я не знаю. Княгини, издавна известные своим мистическим настроением, сильно влияли в этом отношении на своих мужей,

Свечин, этот комок нервов, являлся и медиумом, вызывавшим различных духов и предсказателем дальнейших судеб и России и членов Династии. Являвшиеся духи давали советы, как надо поступать. Но помимо потусторонних советчиков, Великий Князь охотно прислушивался ко всякого рода фантастическим предсказаниям, передававшимся во дворец при посредстве Све- чина. Так невразумительные выкрики и причитания юродивой нищенки на паперти Ялтинской церкви, понимаемые слушателями, как слова: “Николай спасёт Россию”, находили живой отклик во дворце Дюльбер.

В это время у нас на даче Малама появилось новое лицо – некий полковник Тулузаков (кажется офицер Татарского полка Дикой дивизии). Насколько помню, пригласил его к нам граф Капнист после знакомства в Ялте. Тулузаков был в своём роде необыкновенный человек. Из его рассказов я узнал, что, возвращаясь из японского плена, он задержался в Индии, изучал учение йогов, долго был в буддийском монастыре, где сидел замурованный в стене, научился всем восточным премудростям и был в состоянии выделять астральное тело.

Тулузаков приобрёл большое влияние на многих офицеров. Лично я избегал присутствовать на его опытах, но знаю, что он многих легко усыплял и устраивал спиритические сеансы, и т.д. Кончилось тем, что офицеры стали нервничать и храбрые боевые люди боялись ночью на постах и в патрулях и им мерещилась всякая всячина.

Как я узнал, Тулузакова приглашали в Ялтинскую больницу, где он держал за руку оперируемого, и тот не ощущал боли. Этим он делал доброе дело, так как наркотиков в больнице не было, усыплять было нечем, а операции были необходимы.

Но у нас среди чинов отряда его присутствие оказалось вредным, и полковник Федотьев передал Тулузакову пожелание Великого Князя, чтобы он больше к нам не приезжал. Несомненно, обладая силой гипноза, этот полковник через знакомство с нами стремился проникнуть к Великому Князю и заменить Свечина, но игра его не удалась,

С отъездом Тулузакова настроение офицеров успокоилось, и всё вошло в норму.

В конце ноября у берега Харакса высадились два англичанина – офицер и русский переводчик – со шлюпки, спущенной с английского миноносца. Этот миноносец подошёл к берегу ночью. Англичане совершенно не знали обстановки в Крыму, были уверены, что Императрице угрожает опасность, и по желанию английской королевы, сестры Императрицы, хотели увести Марию Фёдоровну.

Проблуждав по нижнему шоссе, эти первые посланцы союзников были доставлены к князю Вяземскому. Они передали письмо от английской королевы Александры. Императрица их приняла, долго с ними разговаривала, пригласила с Ней пообедать, но уехать из Крыма категорически отказалась. “Пока около меня русские офицеры, я не покину Россию”, – заявила Она.

В тот же день вечером к берегу подошла шлюпка и посланцы вернулись на свой корабль.

Позже я узнал, что этот корабль при возвращении в Константинополь попал в сильнейший осенний шторм, сильно пострадал и едва нашёл дорогу в Босфор. Сама судьба спасла Императрицу от липшего испытания.

Вскоре после этого события князь Вяземский сказал Булыгину, что Императрица совершенно не допускает и не верит в возможность гибели Царской Семьи. Все сведения об этом преступлении Она считает ложными, и Ей хотелось бы послать в Екатеринбург двух офицеров, которые бы на месте могли убедиться в гибели Императора и, вернувшись, убедить Её в правильности слухов.

Императрица мучилась в сомнениях, и только такая поездка могла бы Её убедить. Зная, что офицеры поехали. Она терпеливо ждала бы их возвращение.

Булыгин сейчас же вызвался ехать, не рассуждая о трудностях пути. Он предложил мне ехать с ним. Но полковник Федотьев передал мне желание Великого Князя, чтобы я оставался в Дюльбере. Я сам понимал, что, пока ещё нужен там, именно с охраной Великого Князя, был связан.

Вместе с Булыгиным поехал Собственного Его Величества Конвоя хорунжий Грамотин.

Старшим офицером в Хараксе стал подполковник Жебровский.

Приближалось 6-ое декабря – день Тезоименинства убиенного Императора, Большинство офицеров просило отслужить панихиду по Царской Семье. Полковник Федотьев согласился и мы, все свободные от службы офицеры, отправились в Кореиз, где в православной церкви и отслужили панихиду.

Все члены Династии и их окружение были поставлены в известность об этом но, к большому нашему удивлению, никто из них в церкви не присутствовал. Очевидно это было сделано из солидарности с мнением Императрицы, хотя в совершившимся злодеянии никто не сомневался.

Примерно в то же время в Дюльбер приехал из Екатеринода- ра генерал Лукомский, Этот генерал был в числе главных руководителей политикой Добровольческой Армии. Он был хорошо известен Великому Князю,

Если наш приезд был первым, непрочным звеном связи Великого Князя с Кубанью, то приезд Лукомского явился уже как будто звеном твердым. Этим свиданием должен был разрешиться вопрос о дальнейшей судьбе Великого Князя и его возглавление Добровольческой Армии,

Мы ожидали, что командование Добровольческой Армии пригласит Великого Князя на Кубань, и он возглавит белое движение. Несомненно, ждал этого и Великий Князь. Тогда нам казалось это совершенно естественным и правильным.

Совершенно случайно я узнал от Федотьева, что командование не приглашает Великого Князя, а считает его приезд на Кубань нежелательным, и не только его, но и кого-либо из членов Династии. В случае опасности их дальнейшего пребывания в Крыму, членам Династии предлагается воспользоваться предложением английского командования в Константинополе и эвакуироваться заграницу.

Наверное, разговор Великого Князя с генералом Лукомским носил драматический характер.

Было ли правильным такое решение командования, судить трудно. Несмотря на тяжёлые переживания после революции, Великий Князь всё время оставался в Дворцовой обстановке, окруженный близкими ему людьми, и “Высочайшей Особой”. Он совсем оторвался от жизни, замкнувшись в Дюльбере, и не мог себе представить происшедшей перемены. И до, и во время войны популярность Великого Князя была огромна, как среди армии, так и в общественном мнении. Но Россия жила в это время бешенным темпом. События развивались и чередовались. Их за один месяц хватило бы и на десять лет, чтобы их пережить и осмыслить.

Имя Великого Князя потонуло в этом хаосе. Собственно в самой Добровольческой Армии, только бывшие офицеры Гвардии и некоторая часть Марковского полка были настроены монархически. Главное ядро Добровольческой Армии – Корниловцы – идеи монархии не признавало. В их полковых песнях были совсем не лестные для монархии слова.

Приезд на Кубань Великого Князя мог вызвать не подъём, а развал. Думаю, что все эти соображения и привели командование к решению отказаться от приглашения Великого Князя.

Тогда эта новость меня потрясла, но теперь я думаю, что решение было правильным и мудрым.

После свидания с Великим Князем генерал Лукомский посетил дачу Малама. Полковник Федотьев представил нас генералу. Обращаясь к нам, Лукомский поблагодарил нас за службу и выразил надежду, что мы “до конца” будем так же исправно её выполнять.

Это выражение “до конца” вызвало у нас недоумение и большие разговоры.

В тот же день Лукомский покинул Дюльбер.

Но жизнь продолжалась без существенных перемен. С прибытием пополнения с Кубани и зачислением в отряд офицеров, живших в Крыму, мы возросли до числа, способного правильно нести службу.

Ежедневно назначался караул в Дюльбер, занимавший определенные посты. На ночь пост усиливался, и высылались патрули. Особенно обращали внимание на берег моря. Казалось вполне возможным высадиться с лодки вблизи дворца, и такое покушение должно было быть предотвращено. На даче Малама группа свободных офицеров составляла “дежурную часть” днём и ночью всегда готовую немедленно по тревоге выйти на помощь постам. Мы не имели никакой агентуры, но часто антибольшевистски настроенное местное население сообщало нам о появлении в горных татарских аулах и даже в Кореизе каких-то подозрительных людей, сообщавших населению о скором приходе красных.

Происходили и нападения и избиения лиц, служивших при немцах в полиции и даже убийство такого полицейского на своём посту и при Крымском правительстве.

Иногда ночью звонили по телефону на дачу Малама и сообщали, что вблизи дома и дворцов ходят какие-то неизвестные люда. Мы посылали патрули, чтобы успокоить испуганных обитателей, но никогда сами не видели ничего подозрительного и никого не задержали. Однажды и я почти всю ночь провёл на даче княгини Орловой, и она до рассвета меня не отпускала, так как была уверена, что кто-то прячется вблизи её дома. В сущности, неожиданного в этом ничего не было.

Крымское правительство находилось в Симферополе. Его члены, в большинстве представители местной интеллигенции, как им и полагалось в это сумбурное время, занялись разрешением “великих” вопросов и не принимали никаких мер, хотя бы для собственной защиты.

В Симферополе же находился штаб представителя Добровольческой Армии при Крымском правительстве. Это был генерал барон де Боде, мой первый командир Петроградского полка. При всём своём желании и большой деятельности он не мог ничего достичь, чтобы организовать какую-либо воинскую часть для обороны Крыма.

Крымское правительство боялось мобилизовать население, а добровольцами была лишь восторженная молодежь, или гимназисты и кадеты.

Приехавший с Кубани “полк” полковника Гершельмана, человек 150-200 офицеров, который должен был явиться ядром для разворачивания новых частей, был направлен в Аскания Нова, севернее Крымских перешейков. Сразу же попав в борьбу с бандами, он нёс большие потери, и под давлением наседавших с севера красных, отошёл в Крым, потеряв убитым своего командира, доблестного полковника Гершельмана.

Красные регулярные части надвигались на Крым, и его участь была предрешена.

Правительство занятое “великими” реформами, совершенно выпустило власть из своих рук. Местные коммунисты, загнанные при немцах в подполье, подняли голову и, не стесняясь, агитировали против Добровольческой Армии и правительства. Ждать какой-либо помощи с Кубани не приходилось.

Надо было принимать меры, чтобы спокойно, без паники и в порядке уйти из Крыма. Все эти грозные события развивались медленно, и у нас было время, чтобы подготовиться встретить опасность.

Прошло Рождество, и наступил Новый 1919-ый год. Нас никто из членов Династии не поздравил с этими праздниками, и мы никого не поздравили. Должно быть на даче Малама мы отметили эти дни стаканом крымского вина. Полковник Федотьев устроил нам полученье вина из подвалов удельного имения “Массандра” по казенной цене, то есть почти даром.

Замкнутость жизни членов Династии стала как-то ещё большей. Мы видели только княгинь Надежду Петровну и Елену Георгиевну, когда они со своими мужьями шли во дворец обедать и возвращались к себе. Неизменно дружески был с нами князь Сергей Георгиевич.

Крымская зима была очень мягкой, но с частыми дождями, и мы часто до нитки мокли на своих постах.

В начале марта Великий Князь в экипаже поехал в Харакс навестить Императрицу. Визит был очень продолжительным. Мы охраняли путь до Харакса и ждали его возвращения. Князь ехал сумрачный, погруженный в думы и, казалось, не замечал, отдававших ему честь, офицеров. Это было единственное свидание Великого Князя с Императрицей за всё время нашего пребывания в Крыму и единственный Его выход за стены Дюльбера.

С каждым днём приходили всё более тревожные новости о приближении красных. В среде некоторых офицеров, особенно присоединившихся к нам в Крыму, царили уныние и растерянность. Многие из них имели свои семьи тут же вблизи Дюльбера, и потому было понятно их волнение. Но полковник Федотьев призывал всех к спокойствию и уверял, что, в случае необходимости, все офицеры и их семьи будут своевременно эвакуированы на Кубань.

“А Их Высочайшие Особы?” – спрашивали офицеры. Федотьев сердился: “Что же вы думаете, для того мы Их охраняли полгода, чтобы оставить здесь? Конечно, в первую очередь уедут члены Династии”. – “Куда – на Кубань?” – опять интересовались чины отряда. “Куда захотят, туда и поедут”, – уклончиво отвечал Федотьев.

Среди офицеров царило большое возбуждение. В том, что предстоит эвакуация, никто не сомневался. Вопрос, волновавший нас, заключался в том – куда поедут члены Династии.

Как я уже писал, только после случившегося я пришёл к выводу, что решение командования предложить членам Династии уехать за границу, было правильно и мудро. Но в этот момент я поддался общему настроению. Зная о неизбежности Их отъезда, я мучился в сомнениях. Генерал Деникин представлялся мне честным человеком, лояльным по отношении к Династии. Но он унаследовал окружение Корнилова, а эти люди не внушали к себе много доверия. Может быть они повлияли на решение командования?

Я не знаю, кто вёл переговоры с англичанами; все распоряжения по этому поводу мы получали от коменданта Севастополя, генерала Субботина.

Великий Князь пожелал, чтобы Добровольческая Армия воспользовалась его автомобилями, и команда наших офицеров под начальством моего брата выступила в Севастополь в составе пяти машин, где погрузились на транспорт и благополучно достигли Новороссийска. Ещё накануне отъезда мой брат и назначенные офицеры перевозили на грузовике большой багаж членов Династии в Ялту, где всё погрузили на английский транспорт.

Между тем в Ялту пришло много пароходов и английских транспортов, которые грузили всех желающих покинуть южный берег Крыма. Делалось это спокойно, в порядке, и все, хотевшие уехать, получили места и покинули берега Крыма. Некоторые пароходы взяли курс на Египет, другие на Мальту, и эти беженцы стали “гостями английского короля”. Другие пошли на Кубань.

Я ещё не говорил, что в маленькой даче на мысе Ай-Тодор жила Великая Княгиня Ольга Александровна, сестра Государя, со своим мужем, полковником Куликовским и их 2-мя детьми. Жили они так скромно и незаметно, что даже многие офицеры отряда не знали об этом. Мы их не охраняли. Великая Княгиня этого не хотела, чтобы не обращать на себя внимание. И в это время общего беспокойства Ольга Александровна без чьего-либо со действия собралась и села с мужем и детьми на пароход, идущий на Кубань. Уезжать из России она не хотела, и на пароходе была не Великой Княгиней, а женой полковника Куликовского. Она благополучно высадилась в Новороссийске и прожила на Кубани всё время до великого исхода Добровольческой Армии.

Со слов Федотьева мы узнали, что члены Династии сядут на английский дредноут “Мальборо”, который предоставлен в распоряжение Императрицы.

Было решено, что погрузка членов Династии в Ялте может привлечь слишком большое внимание остающегося населения, и эта операция будет произведена прямо с пляжа Кореиза.

На следующее утро мы увидали огромный дредноут, развернувшийся перед Кореизом так близко к берегу, насколько позволяла глубина. С “Мальборо” англичане высадили роту морской пехоты, которая быстро расставилась цепью, охватывая весь пляж, и начала подыматься по виноградникам. Англичане, очевидно, боялись, что кто-либо может помешать посадке членов Династии. Полковник Федотьев вошёл в связь с офицером – командиром роты, уверил его в ненужности таких мер, и англичане удалились, оставив на пляже один взвод в виде почетного караула для Императрицы. По распоряжению Федотьева мы сами развернули цепь офицеров вдоль нижнего шоссе, а на верхнем шоссе стояли кучки татар, наблюдающих за происходившим.

Остальные офицеры собрались на пляже, выстроились также в виде почетного караула, как раз против англичан. Уходя на пляж полковник Федотьев приказал мне оставаться у подъезда Дюльбера, куда должна была приехать Императрица. Остальные члены Династии и все лица их сопровождающие уже были на пляже и постепенно садились в моторный катер, подошедший к пристани на пляже и перевозивший их на корабль. Была небольшая мёртвая зыбь и катер сильно качало.

Я ждал довольно долго, уже думал, что Федотьев ошибся, и Императрица приедет к пляжу другой дорогой. Но вот показался парный экипаж и остановился у подъезда. Императрицу сопровождала княгиня Юсупова. Две старые, маленькие женщины во всём черном, в маленьких чёрных шляпах.

Выйдя из экипажа, Императрица поблагодарила кучера и протянула ему руку, которую он тут же, сняв шапку, благоговейно поцеловал. Она погладила лошадей и грустно сказала: “Прощайте, милые, больше вы не будете меня возить”.

Императрица подошла ко мне и как будто удивилась, что никого из членов Династии не было. “А где же все?”, – спросила Она меня. Я ответил, что все уже на пляже. – “Ну, ведите меня, я не знаю, как туда пройти”. Я шёл впереди по дорожкам парка, ведущим к пляжу. Время от времени я огладывался и видел двух старушек, шедших под-руку, таких удрученных и беспомощных, на долю которых выпало ещё одно большое горе – покинуть родную землю.

Но когда мы вышли к пляжу Императрица переменилась – как-то выпрямилась, лицо стало спокойным, весь Её вид приобрёл какую-то величественность. Подойдя к английскому взводу, Императрица подала руку офицерам. К моему удивлению они не поцеловали руку Императрицы. Английские солдаты удивленно вытягивали шеи, улыбались – мимо них проходила дама, как две капли воды похожая на их королеву.

Подойдя к нам, Императрица каждому подала руку; видно было Её сильное волнение и как Она сдерживалась, чтобы его не показать. Обойдя всех, Она обернулась и что-то сказала. Я не слышал точно Её слов, но потом узнал, что Она поблагодарила нас за службу и выразила надежду, что мы ещё увидимся.

К Императрице подошёл Великий Князь, заботливо взял под- руку и повёл к катеру. Княгиня Юсупова уже была на катере. Последним в него вскочил князь Никита Александрович. Сейчас же подошёл большой катер, и англичане вскочили в него. Посадка кончилась. Все члены Династии были на дредноуте “Мальборо”.

Мы медленно поднимались ко дворцу Дюльбера, а Федотьев мне сказал, что Великий Князь оставил различные военные вещи, чтобы офицеры могли взять их себе.

Я первый раз вошёл внутрь дворца. В нём были большие комнаты, богато обставленные, много ковров, по стенкам старинное оружие и картины. В одной из комнат на диванах и столах были разложены предметы военной одежды, кое-какое оружие и даже целый ряд высоких сапог. Я взял себе Черкесску с козырями из слоновой кости, простой кавказский кинжал, генерал- адъютантский аксельбант и погоны Великого Князя. Эта Черкесска была исторической, в ней Великий Князь вошёл в побежденный Эрзерум. Все офицеры также разобрали вещи и, наконец, мы, подавленные всем случившимся, вернулись на дачу Малама.

Масса разговоров и споров поднялось между нами. Правильно ли мы поступили? Может быть, следовало помешать посадке Великого Князя на английский корабль. Ясно, что он будет увезён заграницу. И тут я, наконец, сказал то, что знал раньше – что вопрос об отъезде Великого Князя и членов Династии был предрешён. Мы, приезжая в Крым, не имели задачей поставить Великого Князя во главе белого движения. Наша задача была предотвратить опасность, которая угрожала членам Династии, и эту задачу по мере своих сил мы исполнили. Никто и ни в чём не может нам бросить упрёка – наша совесть может быть спокойной. И не наше дело вмешиваться в решения командования. Такая критика может повести к разрушению дисциплины.

Мои слова как будто успокоили офицеров, мы разошлись по своим комнатам, собрали наш не хитростный багаж и прилегли до утра.

Рано утром к даче Малама подъехало экипажей десять ялтинских извозчиков. Их пригнал присоединившийся к отряду юнкер Вансяцкий. Татары – извозчики охотно выразили желание оказать нам последнюю услугу – повести нас в Ялту.

Было грустно покидать полюбившееся мне место. Всё было брошено – дворцы, виллы и дачи с накопленным имуществом, кое-где оставленным на попечение прислуги, как в Дюльбере и Ай-Тодоре, а Харакс был просто заперт – на въездных воротах в имение висел огромный замок. Проехали Ливадию и, подъезжая к Ялте, увидели входящий в порт небольшой английский транспорт. Других кораблей у мола не было. Близко к молу в море подымалась стальная громада “Мальборо”.

Я протянул извозчику какую-то денежную бумажку, но татарин, сняв шапку, отвёл мою руку и грустно сказал: “Спасибо, барин, денег мне не надо, лучше Вы скорее возвращайтесь”.

Пришедший транспорт оказался предназначенным для нас. Его капитан пригласил нас грузиться, он особенно настаивал на том, чтобы все сели, просил пересчитать, не остался ли кто. Он получил приказание не уходить из Ялты пока все офицеры не погрузятся.

К молу подошёл катер с “Мальборо”. Полковника Федотьева звали на корабль. Вернулся он скоро, сильно взволнованный. Первый раз я видел этого твёрдого человека, чем-то потрясённого. Он передал нам, что его приняла Императрица, ещё раз благодарила за службу, благословила его, и просила передать нам Её благословение. Она верит в наше правое дело и молится о победе над красными. Теперь Она убедилась, что все, желающие покинуть Крым, уехали. По Её настоянию за нами прислан английский транспорт, стоявший свободным в Севастополе. Она хочет ещё раз нас видеть и просит капитана транспорта обойти вокруг “Мальборо” возможно ближе.

В этот момент Мария Фёодоровна была настоящей русской царицей. Эта маленькая, старая женщина проявила огромную настойчивость и характер. Не даром Она была женой Александра III!

“А Великий Князь?”

Федотьев как-то грустно ответил “Великий Князь пожал мне руку. Он ничего не сказал, наверное был очень взволнован”.

Из разговора с бароном Сталем Федотьев узнал, что Великий Князь уезжает заграницу по собственному желанию, никто его к этому не принуждал. Он не хотел своим присутствием мешать генералам, взявшим в свои руки управление белым движением.

Сталь прибавил, что после посадки в Кореизе “Мальборо” снялся с якоря и взял курс на Константинополь, но Императрица настояла повернуть к Ялте и там стать на рейд, пока Она не увидит, что все уехали, и что мы, чины отряда, тоже погрузились на транспорт.

И вот мы вышли из-за мола Ялты и приблизились к дредноуту. На самом конце кормы стояли Императрица и Великий Князь. Она, как и накануне, вся в чёрном, а Великий Князь в пальто и папахе. Великий Князь стоял неподвижно, отдавая нам честь, а Императрица махала нам платком, время от времени прижимая его к глазам. Она плакала. Мы исступлённо кричали “ура” и… тоже плакали.

Мыс Ай-Тодора скрыл от нас дредноут, мы шли в Севастополь. Капитан транспорта распорядился очистить нам часть матросских кают. Матросы принесли нам горячее кофе, консервы, галеты и папиросы.

Но мы остались на палубе. Было свежо. Тесно прижавшись друг к другу, мы сидели молча, подавленные и приниженные.

В суматохе событий мы забыли даты, и вдруг, я вспомнил, что накануне было 25-ое марта – день Благовещения.

Мы были в Севастополе, Феодосии и, наконец, прибыли в Новороссийск. Там всем офицерам кавалерии было приказано отправиться в распоряжение генерала Врангеля командовавшего всей конницей. Нас, оставшихся, переправили в район Сочи- Адлер.

В ближайших к Сочи горах бродили “зелёные”. Так называли дезертиров с кавказского фронта, никому не подчинявшихся и время от времени делавших кровавые набеги на побережье.

Шла какая-то нелепая война с Грузией, “войска” которой продвигались с юга вдоль Чёрного моря. Побережье было разорено. Ни одного грузина мы не видели, наше пребывание там казалось нам совсем лишним.

Мы просили Федотьева доложить в штаб, чтобы нас расформировали, и мы могли бы отправиться по своим частям.

Я часто вспоминал слова генерала Кутепова перед нашим отъездом в Крым, что “главнокомандующий ценит каждого из вас на вес золота”. Я думал, что цена на нас сильно упала.

Доклад Федотьева был штабом удовлетворён. Офицеры стали разъезжаться. Скоро уехал и я.

Следующий период моей жизни был насыщен событиями, встречами и переживаниями. Воспоминания о нём составят отдельную главу.

Так восторженно и жертвенно начавший свою жизнь, незаметно сошёл на нет и кончил своё существование “Отряд особого назначения для охраны Лиц Императорской Фамилии в Крыму”.

Дополнение

Поступили в Отряд в течение пребывания Отряда в Крыму:

Жившие в Крыму:

Поручик Норчинский,
Корнет Смирнов,
Улан Ее Величества ротмистр князь Андроников,
Корнет Гурьев,
Гусар Его Величества корнет Болдырев,
Юнкера Николаевского Кавалерийского Училища Вальц, Ярморкин и перед эвакуацией юнкер Вансяцкий, Крымского Конного полка корнет Фе, Саперных войск прапорщик Терещенко.

Приехавшие с Кубани:

Лейб-Гв. Павловского полка поручик Пилсудский,
Армейской Конной артиллерии подполковник Жебровский,
Лейб-Гв. 4-го Стрелкового ИИФ полка поручик Дурново
Ротмистр Шакальский,
Собственного Его Величества Конвоя хорунжий Нагаец.

***

P.S.

…По словам дочери Апухтина, Марии Сергеевны Федоровской, Сергей Александрович с братом отправились, после конца существования Отряда особого назначения в Киев, в распоряжение ген. Деникина и сражались в рядах его армии и армии ген. Врангеля до эвакуации в Константипополь, в конце 1920 г.

Живя в дальнейшем в Югославии, Апухтин попал, когда кончилась вторая мировая война, в США, как «displaced person» и скончался в Hartford (Conn.), 1 1-го мая 1969 г.

В письме к брату, Владимиру Александровичу Апухтину, от 1-го февраля 1967 г., Сергей Александрович внёс две поправки к настоящей главе:

1) Харбинский Епископ был не Никон, а Нестор;

2) Великая Княгиня Ольга Александровна покинула Крым 18- го декабря 1918 г. с Булыгиным и Грамотиным, когда, как сказано выше, они отправились в Екатеринбург.

Ольга Левшина,
Париж, 22 июня 2007 г.

 2.

Газета “Возрождение” Париж, 4.03.1928, №1006*

МОГИЛА ЦАРСКОГО СЕЛА

Милостивый Государь,

Господин Редактор!

Не откажите в любезности поместить в Вашей уважаемой газете моё письмо.

Для восстановления истины и увековечения доброй памяти солдата, оставшегося верным присяге, считаю своим долгом внести, как свидетель, поправку к дневнику графа Бенкендорфа, выдержки из которого я прочёл в газете “Возрождение”.

Торжественно погребены на Большой аллее Александровского дворца не шесть или семь пьяниц, умерших от алкогольных напитков, как пишет гр.Бенкендорф, а похоронен солдат моей роты Лейб-Гвардии Петроградского полка Серебряков** , убитый на баррикадах у Московских ворот в Петрограде и перенесённый мною для погребения в Царское Село, куда я отошёл с ротой – веря в стойкость частей Царскосельского гарнизона.

Проведение решило иначе. Солдаты мои были разоружены вечером. В день прихода взбунтовавшимся гарнизоном я был арестован, а моего убитого солдата, за неимением других “жертв революции”, похоронили с красными почестями на Большой аллее Александровского дворца.

Каллиграф капитула орденов Королевства С.Х.С.
Сергей Лучанинов

* Статья предоставлена А.Себелевым. Москва. Сохранена орфография оригинала.

** Выделено составителем.

3.

Из воспоминаний офицера л-гв. Петроградского полка С.Г. Лучанинова (ж. «Грани», Франкфурт-на-Майне, №130,1983 г. стр. 157-174)

ЖИЗНЬ ЗАПАСНОГО ПОЛКА

В начале февраля, после повторного лечения в Крыму последствий грудного ранения, я приехал в Петроград и явился в запасной полк. Запасной полк располагался в зимних казармах л,- гв. Измайловского полка по Измайловскому проспекту. Явившись по начальству, я был назначен младшим офицером в 1-ю роту, которой командовал Евгений Степанович Кобылинский 1, впоследствии назначенный Временным Правительством комендантом Александровского дворца в Царском Селе, где находилась арестованная Царская Семья. Полковник Кобылинский был любим офицерами и солдатами полка и пользовался среди них большим авторитетом. Будучи комендантом дворца, он своим тактом и доброжелательностью сумел скрасить тяжелые дни находившейся там Царской Семьи.

Придя в зап. роту, я был поражен ее численностью и расположением. Помещение, предназначавшееся для двух рот мирного времени, было наполнено тысячью запасных разных возрастов, расположенных на 2-ярусных нарах с оставлением узкого прохода вдоль окон. Много труда доставляло командному составу роты проверить число людей, выходивших на занятия и поверку, т. к. желающий скрыться от глаз начальства мог это свободно сделать, взобравшись на второй ярус нар, и притвориться спящим под видом вернувшегося из караула или наряда.

Тяжелый сырой воздух – от скопления такого количества людей и вымоченных дождем шинелей – мешал свободному дыханию и заставлял держать все окна открытыми, несмотря на холод. Наблюдение за запасными в свободное от службы время было невозможным по той же причине. Любой агитатор незаметно мог проникнуть в расположение роты. Мне совершенно неизвестно, велось ли в казармах наблюдение за политической благонадежностью запасных со стороны жандармских и полицейских властей – думаю, что нет, гвардейский жандармский дивизион был на фронте, полиция же в казарму не допускалась. Во всяком случае, при поверхностном взгляде на роту, в которую я был назначен, казалось, все было благополучным, служба велась правильно, занятия велись интенсивно и признаков, указывающих на недовольство, не было. Занятия обычно велись или во дворе казарм, или на прилегающих к ним улицах.

Внешний вид запасной роты далеко не напоминал собой гвардейских солдат. Единственно кто выделялся из этой, так сказать, вооруженной толпы, – это обучавшие их унтер-офицеры, уже побывавшие в боях раненые и вернувшиеся после излечения в свою запасную часть. Их опрятный, строевой вид, гордость своим полком, знание службы – далеко не гармонировали с видом обучавшихся запасных, и им приходилось приложить много труда и усилий, чтобы в короткий срок из своих питомцев сделать воинов, готовых для комплектования маршевых рот.

Я с чувством глубокого уважения, гордости и благодарности посвящаю несколько строк своих воспоминаний унтер- офицерскому составу своего полка и преклоняюсь перед геройской смертью многих из них, беспрекословно исполнивших боевой приказ.

Можно без преувеличения сказать, что унтер-офицерский состав был цементом, на котором держалась рота, часто менявшая из-за ранений своих ротных командиров.

Унтер-офицерам было поручено воспитание и строевое обучение запасных, многих не державших никогда в руках винтовки, оторванных от семьи, от фабричного станка. Особенно вредным элементом среди запасных были штрафные рабочие, которых за саботаж и разные проступки на фабриках в наказание посылали на фронт, предварительно обучив их в запасных частях боевой службе. Они, соприкасаясь с более восприимчивым элементом запасных, усталых от войны, развращали его, указывая ему, что его враг не немец, а русский буржуй и его приспешник офицер. Что мог сделать ближайший начальник и как уследить за политической благонадежностью тысячи запасных? Каким образом могли ему помочь унтер-офицеры, которых запасные так же сторонились, как и офицеров, видя в них начальство, могущее их наказать? Ротный командир в запасной роте был поглощен ротной канцелярией, денежной и вещевой отчетностью и не мог уделить достаточно времени для воспитания роты, которая в политическом отношении была предоставлена самой себе, а также революционной пропаганде. Помощь ротному командиру со стороны младших офицеров также часто отсутствовала, так как на них возлагалось несение караульной службы, присутствие в различных комиссиях и они только и мечтали возможно скорее отправиться в действующую армию.

В офицерской среде и в собрании я никогда не слыхал разговоров, из которых можно бы было заключить, что у них есть опасение надвигающихся грозных событий, что ожидаются беспорядки и что у солдат растет к ним вражда и недоверие. Даже такой факт, как убийство Распутина, не вызвал среди офицеров полка большого внимания и ему не придавали никакого значения. Наоборот, вера в нашу победу крепла и мысль о революции не приходила в голову. Полковая офицерская среда, несмотря на большую убыль убитыми и пополнение молодыми прапорщиками, была сплочена, и авторитет старшего в ней строго соблюдался. Одним словом, несмотря на некоторые наружные недостатки, казалось, что запасной полк представляет собой боевую силу, могущую быть предназначенной для несения гарнизонной и боевой службы. Насколько я помню, гвард. запасные полки не были сведены в дивизии и бригады, а управлялись Штабом запасных полков, во главе которого сперва находился генерал Че- быкин, а затем полк, л.-гв. Преображенского полка Павличенко. Штаб запасных частей находился в Петрограде на Васильевском Острове.

Жизнь в Петрограде текла обычным порядком, и только тревожные вести о наших больших потерях на фронте нарушали кажущееся благополучие.

В ПРЕДДВЕРИИ БУНТА

В середине февраля я получил из штаба полка приказание взять полуроту учебной команды и 2 пулемета и идти на охрану завода “Динамо”, где, по сведениям штаба войск охраны, начались беспорядки среди рабочих. Придя в учебную команду и собрав людей, я объяснил им задачу и повел их на завод, находившийся в районе Нарвской заставы. Прибыв на место назначения, я оставил людей в боевой готовности, сам же отправился осматривать расположение завода. Ничто не указывало на признаки, по которым можно было судить о больших беспорядках и начинающихся волнениях (о которых я был информирован в штабе). Завод работал полным ходом, изготовляя ударные трубки для артиллерийских снарядов, инженеры, чертежники и сам директор деловито сновали по цехам завода, давая свои указания. Мне ничего не оставалось делать, как распустить моих людей для отдыха, а самому отправиться в директорский кабинет к телефону для доклада в штаб полка о полном порядке и спокойствии.

Завод был окружен высоким деревянным забором, имея двое ворот для одновременного впуска и выхода рабочих смен. Наружная охрана завода была поручена казачьему разъезду, который иногда появлялся у стен завода, но так же быстро исчезал.

Рабочие часы дневной смены рабочих приходили к концу и в скором времени ожидалось прибытие ночной смены для безостановочной работы завода.

Находясь в кабинете директора, где был городской телефон, и собираясь говорить с штабом полка, я был вызван взволнованным унтер-офицером моей команды, который доложил мне, что в инструментальном цехе рабочие портят токарные станки, вставляя в зубчатки стальные пластинки, которые вызывают поломку зубьев, сопровождающуюся страшным визгом и снопами искр.

Быстро вбежав в вышеуказанный цех и убедившись в правильности доклада моего унтер-офицера, я закричал на рабочих, пристыдил их и пригрозил им употреблением оружия, если такие безобразия повторятся. В ответ на мои угрозы со стороны рабочих раздался свист, брань, сопровождающаяся лязгом железа. Инструментальный цех представлял собой громадную мастерскую, где, кроме станков, находились приводные ремни, получающие движение от колес, прикрепленных к потолку, куда вела железная лестница. Когда свист и крики прекратились, я услыхал голос стоящего наверху у приводных ремней рабочего, который призывал токарей к неповиновению и насилию над “опричниками”. Чтобы прекратить это безобразие, я, вызвал один взвод в цех, сам подошел с револьвером к лестнице, где находился агитатор, и, угрожая ему стрельбой, приказал спуститься вниз. Когда подстрекатель был внизу, я ударил его по голове рукояткой револьвера. Крики возобновились с новой силой, но в них уже не звучали слова угроз и ругани, а наоборот, слова жалоб и обиды.

Расставив вызванный мною взвод вдоль стены мастерской и подав команду “зарядить винтовки”, я объявил рабочим, что еще одна ломка станков, и я открываю по ним огонь, и добавил, что за происшедшую сейчас демонстрацию я оставляю рабочих без смены и запрещаю отходить от станков. Моя угроза произвела магическое действие. Сразу все успокоилось, слышались лишь приглушенные разговоры соседей по станкам и жалобы на якобы незаконные мои действия.

Начинало темнеть, и на заводе и прилегающих к нему улицах зажглись фонари. Снаружи завода, у его входных ворот, постепенно подходила ночная смена рабочих, образуя внушительную толпу, ожидавшую открытия ворот. Не желая допустить одновременно скопления рабочих двух смен у завода и могущего быть обсуждения событий, происшедших на заводе, я приказал входных ворот не открывать, а прибывшим рабочим предложил разойтись по домам и снова прийти к утренней смене. Сперва среди толпы слышался протест, но, узнав, что на заводе находится воинская сила, толпа, прекратив протесты, стала расходиться по домам. Когда казачий разъезд, обязанность которого была находиться у завода во время смены рабочих, доложил мне, что все рабочие разошлись и в окрестностях завода не обнаружено ни одного рабочего, я разрешил наказанной мною смене покинуть завод.

По уходе последнего рабочего с территории завода, сделав своей команде расчет для отдыха и выставив на заводе охрану, я отправился в директорский кабинет и на кожаном диване крепко уснул.

Разбудил меня часов в 8 телефонный звонок из штаба полка. Мне приказывалось вернуть людей в казарму, а самому отправиться в Штаб запасных частей и явиться к его начальнику, полковнику Павличенко. Не делая никаких предположений и не боясь никакой ответственности за свои поступки, я, отведя команду в казармы, поехал в Штаб запасных частей. Не помню ни слов, ни обращения полковника Павличенко, помню только, что мне делался выговор за грубое обращение с рабочими, за рукоприкладство и самовольное нарушение расписания смен рабочих на заводе “Динамо”. Предполагаю, что директор завода сообщил в надлежащие места о происшествии на заводе, прося меня наказать.

Возможно, что забыл полковник Павличенко устав гарнизонной службы, где ясно сказано, что вызов воинской силы есть крайнее средство для подавления беспорядка, но если воинская сила вызвана, – здесь нет места уговариваниям, есть только средства пресечения и наказания.

Отмечу как курьез. В приказе генерала Хабалова, начальника войск охраны Петрограда, мои действия на заводе “Динамо” ставились как пример по своей решительности и инициативе, так как, по агентурным сведениям полиции, дневная и ночная смена рабочих завода “Динамо” должны были соединиться в одну группу для уличной манифестации и шествия по улицам столицы. Этот план случайно провалился, благодаря принятым мною мерам.

БУНТ

В конце февраля в городе стали циркулировать слухи, что на почве недостатка продовольствия предполагаются забастовки на фабриках и выход рабочих на улицу. Для предупреждения подобных случаев и как мера противодействия им Штабом войск Петроградского округа был выработан план охраны столицы, с разделением ее на участки, которые по тревоге должны быть заняты различными частями войск, находящихся в столице, с названием частей и указанием границ участков.

Нашему запасному полку, после выделения из него нескольких офицерских караулов (помню Червинкин у Зимнего дворца), был предназначен участок охраны заводов Нарвской заставы, Вагоностроительный завод и Трамвайный парк. Мне, как уже знавшему район Нарвской заставы, по тревоге нужно было занять Вагоностроительный завод, завод “Динамо” и прилегающие к ним улицы. Сила отряда, которым я должен был командовать, считалась приблизительно в 200 чел. запасных при 4-х офицерах и одном взводе учебной команды. Запасных чинов я совершенно не знал, так как только числился в 1-й зап. роте, занимая в запасном полку другие должности по строевой части.

25 февраля была объявлена тревога и воинские части – в том числе и моя часть – пошли занимать назначенные им участки и занимать караулы. Прибыв со своим отрядом на указанное по плану охраны место и расположив людей для отдыха, сам со своими офицерами штаба – капитаном Беляковым, поручиком А.Манигетти и подпоручиком Клостерманом – обошел вверенный мне район и наметил пункты обороны в случае нападения толпы. Первый день прошел спокойно и не предвещал никаких сюрпризов.

Приблизительно в 1 километре впереди моего участка, ближе к городу, находился участок полковника Евгения Степановича Кобылинского, занимавшего своим отрядом территорию Трамвайного парка (бастовавшего). Левее меня, начиная от Балтийского вокзала до взморья, несли охрану лейб-егеря, кто был правее меня – мне установить не удалось, но я знал, что там находится Путиловский завод с его двадцатью тысячами рабочих.

Убедившись в правильности принятых мер предосторожности, я расположился в директорском кабинете завода “Динамо” и развлекал себя разговорами по телефону с моими петроградскими знакомыми, а также с полк. Кобылинским, который являлся, по плану охраны, моим прямым начальником.

Зимний день подходил к концу. Темень как-то сразу спустилась над городом, придав ему таинственно тревожный колорит.

Но вот раздались первые ружейные выстрелы в городе, сразу нарушившие мои предположения, что беспорядков не будет. Трудно было определить, где произошла стрельба и кто стрелял.

Спать ни я, ни чины моего отряда не могли. Чувствовалось, что происходит что-то необычное, от чего зависит судьба нашей родины и каждого из нас. У меня ни на минуту не появлялась мысль, что мои чины могут быть сочувствующими бунтовщиками, я был уверен, что в случае наступления толпы мои солдаты, по моей команде, откроют по ней огонь. Возможно, что я заразил своих людей решимостью к сопротивлению.

Соседние со мной участки безмолвствовали и как бы притаились. Стрельба в городе усиливалась, но определить место стрельбы было невозможно. Нужно было подождать утра, тогда все станет ясным, решил я и отправился в директорский кабинет к своему телефону.

Наступил рассвет. Стрельба не прекращалась, а яснее слышалась в разных частях города. Узнать, кто стреляет, мне так и не удалось. Телефон бездействовал из-за забастовки телефонисток, а воинская связь отсутствовала. По-видимому, каждый начальник был предоставлен самому себе, чем план охраны столицы был в корне нарушен.

Желая получить информацию у полиции, я пошел в находящийся в моем районе полицейский участок. Но и там ничего не добился. Спешно убегавший пристав бросил мне связку ключей от участка и пожелал мне полного благополучия. Городовые следовали за ним, но куда и зачем – я добиться не мог.

Только к вечеру, каким-то чудом, мне удалось связаться по телефону с полковником Кобылинским, передавшим мне новости. Кобылинский передал, что многие запасные полки без сопротивления перешли на сторону рабочих и вернулись в казармы, что тюрьмы и полицейские участки горят, подожженные бунтовщиками, что в городе стрельба, грабеж и пьянство и что дальнейшее сопротивление бесполезно. Он звал меня прийти к нему, выяснить обстановку и принять то или другое решение. Как громом поразило меня сообщение полковника Кобылинского. Прийти к нему для обсуждения создавшегося положения было для меня невозможно. Я не мог оставить своих офицеров и солдат без руководства, хотя бы на короткое время, тем более, что сведения, полученные от полковника Кобылинского, заставили меня принять меры по сопротивлению толпе бунтовщиков, которая, судя по звуку выстрелов, приближалась к моему участку обороны.

Не теряя ни минуты времени, я приказал людям немедленно строить “вагенбург” из интендантских обозных повозок, которые в большом количестве изготовлялись на вагоностроительном заводе. Нужно было видеть, с какой поспешностью люди, руководимые своими офицерами – шт.-капитаном Беляковым, поручиком Манигетти и подпоручиком Клостерманом, – вывозили эти повозки из мастерских завода, устанавливали их у Нарвских ворот и на прилегающих улицах, связывая их проволокой. Вагенбург был готов и мог задержать большое скопище наступающих до подхода подкрепления из соседнего участка. По крайней мере, я так предполагал. Люди были укрыты за ближними строениями и только редкая цепь часовых охраняла вагенбург. Петроград погрузился в мрак, и только зарево зловеще освещало небо.

Беспорядочная стрельба то усиливалась, то утихала, приближаясь к моему участку обороны. Шальные пули в различных направлениях, со свистом пролетая, ударялись в стенки домов, пока не причиняя вреда моему отряду, находившемуся в укрытии. Только одним случайным попаданием был убит один рядовой в цепи, охраняющей подступы к Вагенбургу.

Впоследствии этот убитый бунтовщиками солдат л.-гв. Петроградского полка, за неимением других жертв, был предан земле в Царском Селе, на главной аллее Александровского дворца, революционными властями как жертва революции.

Стрельба со стороны города по моему участку стала интенсивнее, и люди моего отряда заняли укрытия у повозок, отвечая на стрельбу. Вдруг, как по мановению волшебной палочки, стрельба в нашем направлении прекратилась, и со стороны города показались два ярких фонаря и приближающийся шум автомобиля. Предполагая, что это едет какое-либо должностное лицо или свое начальство, я приказал сделать проезд в вагенбурге и пропустить ехавшего. В это время началась стрельба в боковой улице моего участка, куда я поспешил узнать, в чем дело. Оказалось, что партия разведчиков Путилов- ского завода, пользуясь темнотой, подошла совсем близко к нашему расположению, но, будучи обстреляна моими людьми, разбежалась, оставив раненых и пленных. Из расспроса этих последних выяснилось, что они были посланы от большой группы Путиловских рабочих с целью узнать, где наш фланг, с тем, чтобы выйти нам в тыл и сломить наше сопротивление.

Вернувшись после выяснения этого к своему главному участку обороны (т. е. к Нарвским воротам), снова забаррикадированному повозками, я застал поручика Манигетти с группой солдат, стоявших у крытого автомобиля, за рулем которого сидел дрожащий от страха шофер. Из моих расспросов, кто и зачем приехал на этом автомобиле, я узнал следующее. На нем приехали 4 солдата военно-автомобильной школы в качестве парламентеров, требующих прекращения сопротивления и возвращения в казармы. По словам здесь же стоявших чинов, одеты они были в новые офицерские бекеши из разграбленного Гвардейского экономического общества, и в таких же новых папахах с красными бантами вместо кокард. Поручик Манигетти недолго вел с ними переговоры. Он приказал ликвидировать их как грабителей и бунтовщиков, что было сделано беспрекословно солдатами.

За несколько дней до эвакуации Крыма Добровольческой армией в то время уже капитан Манигетти был убит в перестрелке с красными у Каховки. Вечная память этому храброму, прекрасному и блестящему офицеру, которого пощадили на войне немецкие пули и не пощадила своя русская, большевистская.

Сведения, полученные от захваченных вооруженных рабочих, не предвещали ничего утешительного. По их рассказам, все части Петроградского гарнизона перешли на сторону рабочих. Образовано новое Временное Правительство, а министры старого правительства арестованы. 20 ООО рабочих Путиловского завода идут для ликвидации последнего сопротивления у Нарвской заставы. Сопротивляться отряду в 200 человек вооруженным рабочим в 20 ООО человек было бессмысленно, а поэтому единственным возможным решением в этот момент было отойти к Царскому Селу, где, казалось, можно было найти верные присяге части и совместно с ними продолжать сопротивление.

Другое решение – сдаться на милость революционной толпе – было для меня неприемлемым, а потому я, бросив свои оборонительные участки, не дожидаясь охвата с тылу, отдал приказание своему отряду двигаться походным порядком через Пулково в Царское Село.

Движение моего отряда, который в пути увеличивался численно потерявшими свои части людьми, представляло собой довольно печальную картину. Впереди шел я со своими офицерами, за мной, не в ногу, без равнения и с большими интервалами, люди с сонным усталым видом. За ними пленные везли повозку с моим убитым солдатом и наконец реквизированный грузовик с приставшими в пути пулеметами и захваченный у парламентеров автомобиль. Колонна далеко растянулась и со стороны могла быть принята за батальон пехоты, если не больше. Отстающих не было, так как каждый знал, что сзади ждет его расправа. Медленно двигалась колонна по шоссе’к Пулкову. Падающий хлопьями снег таял под ногами, делал дорогу скользкой и замедлял наше движение. Стрельба и зарева оставались позади. Вера в то, что я найду верным присяге Царскосельский гарнизон, а может быть воинские части, не признавшие революционное правительство и пришедшие из Петрограда, внушала бодрость и настойчивость для достижения цели, для которой я стремился в Царское Село, и невольно передавалась чинам моего отряда. Мы шли спаянные верой в нашу правоту и это сознание воодушевляло нас. Показавшиеся впереди огоньки указывали, что уже недалеко Пулково, где мы сделаем привал, подкрепимся едой и обогреемся в тамошних трактирах. Вскоре отряд вошел в Пулково. Я разрешил всем разойтись по трактирам и сам пошел в ближайший, чтобы обогреться и обсохнуть. Усталость и три бессонных ночи давали себя чувствовать и меня клонило ко сну. Но о сне нельзя было и думать.

Немного отдохнувшие и согревшиеся люди выглядели бодрее и путь до Царского Села не пугал их.

Продолжая движение к Царскому Селу, мы должны были пройти село Александровское с его аккуратными домиками и огородами, тянувшимися вдоль шоссе, по которому мы двигались. Уже было достаточно светло, когда мой отряд поравнялся с селом Александровским. Но тут меня поразило обилие палаток на огородах и какие-то копошившиеся и умывавшиеся около них люди. Некоторые подбегали к моей двигающейся колонне с вопросом, куда идем и зачем. Оказалось, это был прибывший с фронта Гвардейский экипаж, спешно вызванный в Царское Село. Невольно возникает вопрос, для чего была вызвана эта прекрасная боевая часть с фронта. Уж не для того ли, чтобы вечером в день моего прихода в Царское Село объявить нейтралитет, а на другой день под водительством одного высокого лица идти в Государственную Думу и выражать свою верность новой революционной власти…

Наконец мы приближались к цели. Большие железные ворота, украшенные золотым орлом, указали нам, что мы вступаем в Царскосельский парк с его вековыми деревьями и историческим прошлым. Вдруг, как из-под земли, вырос разъезд Собственного Его Величества конвоя. Подскакав на приличное расстояние до моего отряда, уже принявшего строевой вид, разъезд круто повернул и поскакал обратно, даже не удостоверившись, кто мы, откуда мы и куда двигаемся. Царское Село еще безмятежно спало, когда я вступил в него.

Подойдя беспрепятственно к Александровскому дворцу, где имела пребывание Августейшая Семья Императора, я остановил свой отряд, разрешил ему стоять вольно, войдя через калитку ворот, поднялся по ступенькам наружной каменной лестницы в приемную дворца. Приблизительный распорядок покоев первого этажа мне был известен, т.к. я уже был в нем, имея счастье представиться Государыне, перед отъездом в действующую армию после первого ранения.

Ливрейный лакей (скороход), встретивший меня, на мое требование доложить обо мне дворцовому коменданту, проводил меня в кабинет коменданта, а сам удалился, чтобы доложить генералу Ресину.

Оставшись один в кабинете коменданта, я мысленно перенесся в то незабываемое прошлое, когда впервые вступил в эти дворцовые покои, имея счастье представиться Ее Величеству Государыне Императрице, Августейшей сестре милосердия дворцового лазарета, где я пользовался лечением после ранения.

Мои мысли были прерваны вошедшим в кабинет дворцовым комендантом Свиты Его Величества генерал-майором Ресиным. Мой утомленный вид, моя промокшая одежда далеко не соответствовали роскошной обстановке кабинета, и я сам себе казался жалким просителем, а не защитником Царского Трона.

Генерал был одет в тужурку с красными отворотами, в погонах свитского генерала. Я представился генералу, доложил о со

бытиях в Петрограде, о переходе многих воинских частей на сторону бунтующих рабочих, о пожарах и погромах в столице и о тех сведениях, которые успел передать мне по телефону полковник Кобылинский. Не скрыл от него, что привез тело убитого моего солдата. Наконец, добавил, что отдаю себя и свой отряд в полное распоряжение Императрицы.

Генерал Ресин выслушал меня, не перебивая, затем сел в кресло у своего письменного стола, а мне предложил занять таковое же в нескольких шагах от себя. В это время вошел лакей и на большом серебряном подносе принес утренний кофе со сдобными булочками.

Окна кабинета выходили как раз на площадку перед дворцом, где я оставил свой отряд, и мне было видно, как мои солдаты ударяли каблуком о каблук, чтобы согреться от долгого пребывания на холоде. Ни кофе, ни булочки не прельщали меня, и я только ждал, что мне скажет генерал Ресин.

Хотя уже прошло более тридцати семи лет со дня моего разговора с генералом Ресиным, но его слова как живые сохранились в моей памяти, я их до самой своей смерти буду помнить и снесу их к Престолу Всевышнего.

Генерал Ресин сказал мне следующее: Сейчас я говорил по прямому проводу со своей женой, находящейся в Петрограде. Она мне передала, что беспорядки в Петрограде подавлены, что там все спокойно и что вся власть находится в руках военного начальства. Ваша охрана не нужна Государыне, продолжал генерал, здесь есть свои части, которые охранят Ее в случае надобности. Вы отведете ваш отряд в расположение Собственного Его Величества Сводного полка для отдыха, а сами можете отдохнуть в офицерском собрании или у вашего однополчанина капитана Апухтина.

Слова генерала Ресина, как гром, поразили меня. Я не стал уверять генерала Ресина в ошибочности его сведений и как шалый оставил дворец, чтобы отвести свой отряд в указанное генералом место.

Передав в пути отряд кап. В. Белякову и приказав ему отвести его в столовые Сводные полка, сам в сопровождении кап. С. Апухтина пошел в офицерское собрание.

Приложение VIII.

ПРОТОКОЛЫ ДОПРОСОВ*

1.

ДОПРОС ПОЛКОВНИКА ФРЕЙБЕРГА (7 апреля 1921 г.)

1921 года апреля дня н/ст 7 состоящий при Судебном Следователе по особо важным делам Н.А.Соколове гв. Капитан Павел Булыгин в г.Берлине (в Германии) допрашивал в Калетве (?) свидетеля по делу об убийстве В.Кн. Михаила Александровича представителя Атамана Семёнова в Германии полковника Фрейберга Эрика Георгиевича 31 лет по… (неразборчиво)… и он показал:

Всё, что я знаю, следующее: я прибыл в Особый Манчжурский отряд в Читу 13-го сентября 1918 года, попал на броневой поезд “Мститель” младшим офицером (поездом командовал капитан Скрябин) и в первое время почти никого не знал. Недели через две после моего прибытия по отряду прошёл слух, что Великий Князь Михаил Александрович пробрался из Иркутска в Читу к Атаману Семёнову. Неделю спустя был назначен из Читы экстренный поезд, шедший на Восток, и два броневика для конвоирования его. Одним из них был наш “Мститель”, а другой – “Грозный” под командованием Васютинского. Общего начальника у них не было, и они шли самостоятельно. Говорили, что на поезде едет В. Кн. Михаил Александрович в Шанхай. Броневики шли один впереди, другой сзади поезда. “Мститель” был впереди. Когда я перед посадкой стоял на перроне (было около шести часов вечера), то видел шагах в 70-80 от меня группу офицеров, в центре которой стоял человек не очень высокого роста – выше среднего – в черкеске тёмного цвета и чёрной папахе, похожий на снимки Великого Князя Михаила Александровича. Великого Князя я никогда раньше не видал, но в этот момент был совершенно убеждён, что это был он. Повторяю, ростом и фигурой он (человек в черкеске) не выделялся из группы. Вокзал был оцеплен, проходящие офицеры отдавали честь человеку в черкеске. Группа быстро прошла в вагон. Все говорили, что это Великий Князь.

Приехали мы в Харбин рано утром. Я спал, т.к. накануне дежурил. Капитан Скрябин сказал, что в Харбине был готов экстренный поезд, увёзший Великого Князя НА ЮГ, в Шанхай. Для меня вопрос тогда был исчерпан.

Позже я познакомился с подполковником Поповым, который часто говорил мне, что во время проезда Великого Князя он был назначен старшим 9-11 человек офицеров (из Особого Манчжурского отряда) конвоя Великого Князя и во время пути имел честь сидеть в купе Великого Князя. И В.Кн. рассказывал ему о том, как Ему было тяжело бежать по Сибири, как он переправлялся на лодке через реку (или спускался по реке), долго ехал на подводах, избегал железных дорог, скрывался в монастыре под Иркутском. Попов упоминал о каком-то англичанине, секретаре В.Кн., да, кажется Джонсоне.

О князе Вяземском я слышал в январе – феврале 1918 г., быть может тоже от Попова. Говорили, что В.Кн. почему-то не хочет видеть Вяземского и просит не говорить тому о Нём и Его местопребывании. Моё впечатление, что В.Кн.видел кн.Вяземского уже в Сибири, но расстался с ним. Говорили, что кн.Вяземский (бывший адъютант В.Кн. во время немецкой войны) ищет В.Кн. и жил одно время в Красноярске. Я жил в Красноярске от декабря 1917г. и жил там до конца марта 1918г. и не слыхал ничего о Вяземском.

*  Тексты «Протоколов» Фрейберга и Маркова приведены в современной орфографии.

Недели две спустя проезда В.Кн. через Читу стали говорить, что офицеры, приезжавшие из командировок из Шанхая, видели В.Кн. там. Говорили, что В.Кн. живёт свободно в гостинице, гуляет по городу и даже играет в теннис. Кажется, это были: подполковник Мейер (броневые поезда), войсковой старшина Лдеников (?) (представитель Атамана при Колмакове), войсковой старшина Грузинский (адъютант Атамана), есаул Погадаев. Наверное, говорил это артист Гордон (служил в контр-разведке у Атамана) – человек ненадёжный, спекулянт, личность грязная. Он говорил, что видел В.Кн. сам в Шанхае на улице в штатском платье, и называл гостиницу, в которой жил В.Кн. Приблизительно в мае или июне 1919г., когда мы стояли в Адриановке, опять прошёл слух, что В.Кн. приехал из Шанхая в Читу к Атаману. Говорилось это очень секретно. Через три-четыре дня после этого пришёл ко мне начальник ст.Адриановка (я был нач. штаба дивизии), показал телеграмму, которую он получил из Читы, о том, что из Читы назначается экстренный поезд, который пройдёт Адриановку (в Адриановке, обыкновенно, бывает смена паровозов и прицепка толкача). Начальникам станций приказывалось быть на местах дежурных по станции, а дежурным по станции быть на стрелках. Одновременно с этим прошёл слух, что В.Кн. уезжает опять в Шанхай. До 12 ночи в этот день поезд не проходил, но утром я узнал от начальника станции, что под утро прошёл экстренный поезд с одним паровозом. По условиям подъёма здесь паровоз может вести 3-4 вагона. В этот раз не помню, чтобы кто-нибудь говорил, что видел В.Кн. Не говорили также и о причине приезда В.Кн. Перестали об этом скоро говорить также и потому, что начались боевые действия, восстания на Амурской дороге, бои под Адриановкой, броневикам было приказано готовиться, начался казачий съезд в Чите и т.д. Атаман меня благословил в путь сюда. Между прочим сказал: “Берегитесь французов и, в особенности, англичан. Эти милые “союзники” во всех отношениях наши враги и теперь дошли даже до того, что спекулируют на отдельных членах нашей Императорской Фамилии. Никак не могу связаться с Великим Князем Михаилом Александровичем. Ходят слухи, что англичане вывезли Его из Шанхая”. Атаманом был прислан в моё распоряжение сюда поручик Кунц Ганс Гансович (австрийский немец), проживавший тоже в Карлсбаде “Tilli”, который был с самого начала у Атамана. Он мне сказал, что он был в Шанхае. Он встретил знакомого, который рассказал ему, что В. Кн. жил в Шанхае и назвал гостиницу и даже № комнаты.

С тех пор, как начали говорить, что В.Кн. в Шанхае, стали появляться слухи о том, что Атаман поддерживает денежно В.Кн. О пребывании В.Кн. в Шанхае и об исчезновении Его оттуда говорил мне тоже действительный статский советник фон-Витте, который раньше был Якутским губернатором (до революции), а при Колчаке – Симбирским вице-губернатором. Теперь он в Риге.

Хочу подчеркнуть, что я принимал всё это раньше за чистую монету. Если бы я сомневался, то принял бы меры для выяснения всего этого на месте. И только тут, в Европе, я услышал массу версий. Не знаю, где правда и даю это показание, желая помочь следствию выяснить правду.

Вношу поправку: из Читы в Харбин экстренный поезд сопровождали броневики “Мститель” и ни “Грозный”, а “Атаман”, но “Атаман” в пути потерпел крушение (недалеко от ст.Манчжурия) и тогда был вызван “Грозный”. До ст.Манчжурия впереди поезда шёл “Мститель”, а после – “Атаман” до крушения. Причина крушения – покушение на экстренный поезд, о котором было известно на линии. Мне приходит в голову, что, если человек в черкеске на перроне ст.Чита был не В.Кн., то это мог быть Атаман, который ехал с нами в экстренном поезде во Владивосток, куда прибыл 27 окт. 1918г. Атамана я никогда не видел в черкеске, но у меня есть карточка, где он снят в ней. Я часто сопровождал Атамана, и он всегда ездил с двумя бронепоездами, но никогда не бывало, чтобы на передней платформе переднего броневика был дежурный офицер, как это было в этот раз на “Атамане”, где был убит при столкновении с пущенным железнодорожниками навстречу товарным поездом поручик Трулев. На дороге было тихо, и эта мера предосторожности была необычна. Переднему броневику было приказано не торопиться и идти на видимую дистанцию от экстренного поезда. Поправляюсь, что не помню, ехал ли с нами Атаман из Читы или сел только в Харбине. На Ваш вопрос отвечаю, что 4-й броневик (их тогда было только 4) “Семёновец” был на Сретенской ветке, но Атаман мог быть в Харбине и без броневике, т.к. время было спокойное.

С Атаманом постоянно ездил контр-разведчик капитан Кюнц (русский) Ричард Карлович. Сейчас он в Юрьеве (Эстония); он говорил тоже, что В.Кн. в Шанхае. Об этом говорил тоже и капитан Сотников (бывший в Чите адъютантом полковника Мунгало- ва, квартирмейстера штаба армии). Сотников живёт теперь в Германии (Deutschland Wahmbek bei Bvdenfeidc Zothans).

Показание моё с моих слов записано правильно и мне прочитано.

Представитель Атамана Семёнова в Германии
полковник Фрейберг (подпись)

О спасении В.Князя говорит тоже Элерс (юрист), проехавший через Берлин в Ригу, но что, хорошо не помню.

Полковник Фрейберг (подпись)

Верно: гв. капитан Булыгин (подпись)

Первый и последний листы автографа П.П. Булыгина. ГАРФ (ф. 1837 on. 1 д.4 л.л.11- 15)

2.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА КРЫМСКОГО КОННОГО ЕИВ ГОСУДАРЫНИ ИМПЕРАТРИЦЫ АЛЕКСАНДРЫ ФЁДОРОВНЫ ПОЛКА КОРНЕТА С.В. МАРКОВА.
(Берлин, 24 апреля 1921 г.)

26 марта н./ст. с 1-ми красноармейцами (на санях) из Тюмени ездил Карташёв – председатель Совнархоза в Тюмени. Ездил он в Тобольск и после, в начале апреля (1-3), он делал доклад в Тюмени в прикащичьем клубе. Я был на этом докладе.

Седов говорил мне после моего выпуска из тюрьмы, что он встретил по дороге в Тобольск едущих на лошадях Государя, Императрицу и В.Кн. Марию Николаевну. Государыня его узнала и перекрестила. Ехал он в Тобольск на разведку по нашему поручению. Пробыл в Тобольске 2-3 дня и вернулся в Тюмень. На Фоминой неделе он ездил в Петербург с докладом к Маркову II (с заездом в Екатеринбург). Он говорил мне, что Яковлев предлагал В.Княжнам (но не Наследнику оставаться в Тобольске) и после перевоза Наследника в Екатеринбург уезжать, куда угодно. Они отказались. Думаю, что Яковлев вёз Государя в Екатеринбург, но узнав, что на ст.Поклевской рабочие ждут Государя, чтобы убить Его, он повернул на Омск. Принц Генрих Прусский говорил мне, что он считает, что Германия упустила момент спасти Государя, и теперь поздно. Моментом этим он считает заключение Брестского мира. Поэтому я не думаю, что Яковлев вывозил Ц<арскую> С<емью> по приказанию немцев куда-либо. Магенер говорил мне лично в Киеве в октябре 1918г. “почему вы настаиваете, что только Германия может спасти Вашу Царскую Семью? Ведь нам при дворе давно известно, что Ваша Императрица считает себя настолько русской, что не хочет ехать в Германию”.

План Соловьёва был такой. Земский Собор должен был снова призвать Государя на Престол, Государь бы отрёкся тотчас же в пользу Наследника, а сам стал Патриархом. Править Россией должен был Регентский (всесословный) Совет. Императрица ушла бы в монастырь. Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна ещё в Тобольске с Её Величеством просились в монастырь. Это я знаю, кроме как от Соловьёва, также и из советских газет. С Патриархом Тихоном у нас были связи. Он о нас знал. К нему ездил сын О.Алексея Васильева и вернулся оттуда 18 апреля н.ст. 1918г. Он ездил за деньгами, привёз, кажется, сорок тысяч рублей и благословение на наше дело. Знал всё Марков II – в вину мне он ставит то, что я не сообщил ему ничего, но от Седова в половине мая он знал всё положение в Тюмени, Тобольске и Екатеринбурге. Фамилия конспиративная Седова – Мусин. Я в день приезда (2-ой раз) просил у Маркова II денег, но он их не прислал.

В Тобольске о.Алексей Васильев приказывал звонить в колокола каждый раз, когда Государь выходил и уходил из церкви. После того, как о.Алексей провозгласил многолетие, его перестали пускать в дом заключения Ц<арской> С<емьи>, но потом запрещение было снято. По моемому, всего этого делать было не надо.

Кто из прислуги Ц.С. передавал нам письма и вести от Ц.С. – не знаю. Фамилий солдат, с которыми мы были в связи (солдат отряда Кобылинского), тоже.

Бруар был инспектором полиции в Колондайке, во время войны служил на нашем фронте в контрразведке (с нашей стороны) – он француз. Потом он был инженером на приисках у Б.Н.Соловьёва (золотые прииски). Там он убил нескольких рабочих и удрал. Соловьёв, после того как Бруар выдал нас, написал комиссару Немцову (председатель Тюменского совдепа), что из себя представляет Бруар, и это нас спасло. Выдав нас, Бруал удрал. Должен был Бруар привести нам остаток денег (40 т.р.) с Со- ловьёвских приисков.

Б.Н. Соловьёв – дворянин Симбирской губернии. Кончил гимназию и был совсем беден. Оккультизмом давно увлекался и поехал с каким-то испытателем в Индию и пробыл там год. Учился в Адиере, про который он мне много рассказывал в тюрьме. Говорил, что там воспитываются дети как-то особенно, что взрослых принимают только после каких-то испытаний. Безусловно достиг каких-то степеней. Было у него много каких-то знаков;

помню

помню крест с воткнутым в его середину кинжалом.

Делал он эти знаки часто на стене внезапно, объясняя это, чтобы оградиться от чьего-то невидимого присутствия. У него было какое то кольцо, по-моему, индийского происхождения. Он верит в теорию брака (удачное и неудачное соединение душ в пространстве), говорил о массовом гипнозе, о подчинении воли человека на расстоянии и об убийстве на расстоянии. Для последнего нужна восковая фигурка человека, которого хочешь убить, свечка, над фигуркой производятся какие то манипуляции и, когда свечка догорает, нужен сильный ток, который убивает противника и обратный поражает животное, которое должно быть рядом с фигуркой. Если делаешь это из корыстных побуждений, то поразит удар тебя.

При мне в тюрьме он выжал из карандаша три капли. На квартире (в Тюмени) при Седове он усыпил свою жену, и она рассказывала нам о положении Государя и Семьи в Екатеринбурге, что строят забор, сколько в доме Ипатьева комнат и др. Она, конечно, медиум. Он считает, что брак в оккультном отношении удачный. О теософии и йогах он говорил много. К йогам он относится хорошо. Распутина он считает самородком, находится между белой и чёрной магией.

Фамилию Фишер по Тюмени помню, но что, не помню.

Маркаров (ротмистр), начальник конского запаса в Тюмени, был у нас в организации и умер от разрыва сердца.

Б.Н. Соловьёв учился одно время в Берлинском, кажется, политехникуме в Шарлоттенбурге.

Показание это с моих слов записано правильно и мне прочитано.

Крымского конного ЕИВ Государыни Алекс. Феод, полка корнет

Марков (подпись)
24.04.1921, Berlin.

Верно: гв. капитан Булыгин (подпись).

Приложение IX.

Правда Твоя – Правда вовеки
Псалтирь

А.Н. Тимофеев

ИСТОРИЯ ОДНОГО ПОХИЩЕНИЯ*

(В лицах, протоколах, справках, газетных публикациях и фотографиях)

Вместо предисловия

Предлагаемый вниманию читателя текст – попытка дать хронику событий, происходивших в Европе, но тесно связанных с историей России. Реконструирована история похищения в Берлине материалов следственного дела, в рамках которого Н.А. Соколов выяснял обстоятельства убийства членов Царской семьи в Екатеринбурге. Показана роль Э.Г. Фрейберга в опросе свидетелей и получении документов от доктора Рицлера, в 1918 г. входившего в состав немецкого посольства в России. Названо имя связного, доставившего эти документы из Берлина во Францию. История поиска похитителей и судебного процесса восстановлена по газетным публикациям на русском, немецком и английском языках. Все персонажи – реально существовавшие люди. Место действия – Германия и Франция 1921-1922 гг.

* Материалы о судебном процессе над грабителями предоставлены внучатым племянником полк. Э. Фрейберга Тимофеевым А.Н. (Красноярск).

Действующие лица

БРАУН Отто. Руководитель вооруженной группы, осуществившей похищение документов из квартиры Фрейберга в Берлине. О роде занятий на момент слушания дела в суде практически ничего не известно. На судебном процессе о похищении документов – главный обвиняемый.

БУЛЫГИН Павел Петрович. Выпускник Александровского военного училища, участник Первой мировой и Гражданской войн, гвардии капитан Русской Императорской Армии, помощник и телохранитель следователя Н.А. Соколова. Убежденный монархист. Эмигрант. Делегат Рейхенгальского монархического съезда от Сибири. На судебном процессе о похищении документов – потерпевший, свидетель со стороны обвинения.

СОКОЛОВ Николай Алексеевич. Следователь по особо важным делам Омского окружного суда. Убежденный монархист. Эмигрант. В Европе продолжает расследование обстоятельств убийства членов Царской семьи в г. Екатеринбурге. На судебном процессе не упоминается.

ФРЕЙБЕРГ Варвара Владимировна. Из семьи балтийского немца, красноярского мещанина из ссыльных. Выйдя замуж за родственника, Э.Г. Фрейберга, сопровождала его во время службы в белых войсках Восточного фронта Гражданской войны (Иркутск, Чита, Владивосток). На июль 1921 года – в г. Берлине, домохозяйка. На судебном процессе о похищении документов – потерпевшая, свидетель со стороны обвинения.

ФРЕЙБЕРГ Эрих Георгиевич. Из купеческой семьи балтийского немца. Участник Первой мировой и Гражданской войн. На конец 1917 г. – штабс-ротмистр Русской Императорской армии в отставке. Убежденный монархист. Организатор и первый командир Ачинского конно-партизанского отряда, действовавшего на стороне белых в Енисейской губернии. С 1918 года – в Особом Маньчжурском отряде, полковник Семёновского производства. В 1921 году – представитель атамана Семёнова в Германии. Делегат Рейхенгальского съезда от Дальнего Востока. На судебном процессе о похищении документов – потерпевший, свидетель со стороны обвинения.

Глава 1. Предыстория похищения

6.06.1920 – 23.05.1921, г. Париж (Франция). 20 марта 1920 года судебный следователь Н.А. Соколов выбыл из России в Европу и, прибыв во Францию, продолжил следственные действия.

В г. Париже им были допрошены: кн. Г.Е. Львов, В.И. Баркова, В.Л. Бурцев, А.Ф. Керенский, К.И. Ярошинский, В.А. Маклаков, Б.В. Свистунов, А.И. Гучков, П.Н. Милюков, Д.Б. Нейдгарт (Нейдгардт), кн. А.Н. Долгоруков, А.В. Кривошеин, А.Ф. Трепов, Б.А. Эндельгардт, А.С. Резанов, П.М. Кауфман – Туркестанский, В.Б. Похвистнев, П.А. Жильяр. Был произведен осмотр вещественных доказательств: газет «Общее дело», предоставленных В.Л. Бурцевым, документа, предоставленного в г. Харбине свидетелем Б.М. Капнистом, писем П.С. Боткина. Была назначена экспертиза семи шифрованных телеграммам в разведывательном отделе Морского генерального штаба  и получена их расшифровка.

29.05. – 4.06.1921, г. Рейхенгалле (Бавария). С 16/29.051921 по 24.05/6.06.1921 в г. Рейхенгалле (Бавария) проходит съезд хозяйственного восстановления России, на который собираются многие видные монархисты. В числе делегатов съезда П.П. Булыгин (делегат от Сибири) и Э.Г. Фрейберг (делегат от Дальнего Востока). Следователь по особо важным делам Н.А. Соколов также приезжает в Рейхенгалле, где продолжает опрос свидетелей по делу об убийстве («расстреле») членов царской семьи.

В г. Рейхенгалле Н.А. Соколовым допрошены: кн. А.А. Ши ринский-Шихматов, в третий раз – Д.Б. Нейдгарт, Н.Д. Тальберг, Н.Е. Марков, В.П. Соколов, П.Н. Попов-Шабельский.

За участниками съезда следит немецкая разведка и уже 29 мая, т.е. в первый день работы съезда монархистов (!), появляется доклад о русских и украинских белоэмигрантских организациях в Германии, перехваченный сотрудником ВЧК. В докладе упомянут полковник Фрейберг, представитель атамана Семёнова, который охарактеризован, как правый радикал, состоящий в контакте с группами Краснова и Маркова II-го.

На третий день работы съезда (31.05.1921) Э.Г. Фрейберг выступает на заседании военной комиссии с докладом и, дополняя сведения генерала Сахарова, напоминает, что в Сибири еще действуют части Белой армии, предлагает командировать туда представителя монархического движения.

10.06. -14.06.1921, Берлин. После окончания работы съезда Э.Г. Фрейберг возвращается в Берлин. Вместе с ним едут Н.А. Соколов и П.П. Булыгин и останавливаются на квартире Фрейберга Гервинусштрассе №19 (нем. – Gervinusstr. 19).

В рамках продолжающегося расследования и с учетом сведений, полученных от свидетелей, Н.А. Соколов считает необходимой встречи с отдельными официальными (выделено мной. А.Т.) представителями правительства Германии. По сути ему нужно допросить их в качестве свидетелей, но два серьезных препятствия, осложняют выполнение этого намерения: подданные другого государства, занимающие официальные посты в правительстве Германии, могут отказаться давать свидетельские показания, т.к. юридический статус следователя Омского окружного суда, проводящего расследование в Германии более чем сомнителен, а кроме того для беседы необходимо свободное владение немецким языком… Однако, благодаря Э.Г. Фрейбергу, для которого немецкий является родным, эти трудности успешно преодолены, и Соколов записывает в очередной протокол:

1921 года июня 10 дня в г. Берлине (в Германии) судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н.А. Соколов, прибыв в Комиссариат по охранению государственного порядка и спокойствия в Германии, просил состоящего при сем комиссариате г. Бартельса принять его по делу службы.

Г. Бартельс принял судебного следователя и в беседе с ним, каковая велась в присутствии полковника Эриха Георгиевича Фрейберга (представителя атамана Семёнова в Германии), сообщил следующее:

Он, Бартельс со времени возникновения большевистской власти состоял в Петрограде и в Москве в качестве германского консула <…> Ему, Бартельсу, положительно известно, что Лениным было собрано специальное совещание «комиссаров», в котором большинство примкнуло к точке зрения Ленина о возможности освобождения Государя Императора и Его Семьи. Такому решению большинства противилась другая партия во главе со Свердловым <…>. Ему, Бартельсу, известно, что после того, как состоялось решение комиссаров, враждебная этому решению партия отправила своих людей в Екатеринбург, и там произошло убийство (выделено мной. А.Т.) <…>.

От дачи формального показания по делу и подписи своих показаний Бартельс отказался.

Протокол подписали Э.Г. Фрейберг и Н.А. Соколов.

Через 4 дня происходит встреча с другим должностным лицом по той же схеме, что потом находит свое отражение в протоколе следственного дела:

1921 года июня 14 дня в Берлине (в Германии) судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н.А. Соколов, прибыв совместно с полковником Эрихом Георгиевичем Фрейбергом к доктору Рицлеру, входившему в состав Германского посольства в России, просит сообщить имеющиеся у него сведения об убийстве Государя Императора и Его Семьи. <… >.

Доктор Рицлер объяснил, что он прибыл в Москву в конце апреля 1918 года и не может сообщить никаких сведений по вопросу о перевозке Царской Семьи из г. Тобольска в г. Екатеринбург.

После этого он предъявил судебному следователю ряд документов на немецком языке, из содержания которых видно:

<…>

4) что большевики после 19 июля признавали перед немецкими представителями факт убийства Государя Императора, объясняя его убийство опасением, что Он будет спасен чехами;

5) что они скрывали перед немецкими представительством факт убийства ими остальных Августейших Особ (выделено мной. А. Т.).

Доктор Рицлер выразил согласие выдать судебному следователю копии всех, предъявленных им документов в особо секретном порядке и просил вместо этого выдать ему копию документа, коим бы доказывался факт убийства Августейшей Семьи. Ввиду большого значения документов, предъявленных доктором Рицлером, судебный следователь изъявил согласие выдать доктору Рицлеру фотографический отпечаток шифрованной телеграммы Белобородова от 17 июля с ключом к ней, обусловив содержание таковой хранить в тайне.

Доктор Рицлер объяснил, что он о состоявшемся соглашении доложит германскому правительству и, буде последует его согласие, передаст документы полковнику Фрейбергу для судебного следователя. Судебный следователь выразил согласие передать отпечаток телеграммы тому же Фрейбергу.

Протокол подписали Э.Г. Фрейберг и Н.А. Соколов.

29.06. – 6.07.1921, Париж.

Судя по имеющимся сведениям, во второй половине июня Н.А. Соколов (возможно вместе с Булыгиным) возвращается во Францию, где продолжает следственные действия, сбор вещественных доказательств и допрос свидетелей.

29.06.1921 от кн. В.Н. Орлова получено фотографическое изображение Государыни Императрицы Александры Федоровны, 3.03.1921 с учетом факта уничтожения трупов постановлено принять меры к охране фотографического изображения в негативах, для чего привлекается подданный Французской республики фотограф г. Берри  и допрошены: З.С. Толстая, П.Н. Переверзев.

Глава 2. В центре внимания Фрейберг

Перевод ноты российского представителя в Берлине германскому министру  иностранных дел от 18 июля 1918 года.

Имею честь препроводить вам при сем, в оригинале и в виде копии и фотографических снимков с приложением дословного немецкого перевода два документа, исходящих из канцелярии присутствовавшего здесь, в Берлине, представителя атамана Семёнова. Из этих документов несомненным образом явствует, что некий полковник Фрейберг с помощью капитана, именующегося Апоровичем, устроил на территории Германии представительство действующих на Дальнем Востоке против Российской Советской Республики мятежнических орд ген. Семёнова и производит вербовку для этих войск.

Препровождая вам, г. министр, упомянутые документы, позволяю себе обратить ваше внимание, что уже самое существование этого, так называемого представительства на территории Германии, нарушает принятый в соглашении от 6 мая 1921 г. основной принцип. Терпимость германских властей по отношению к вербовочной деятельности полковника Фрейберга несовместима с дружественными отношениями между Германией и РСФСР. Кроме того, эта деятельность является преступлением, согласно общему германскому законодательству.

Имею честь просить вас, г. министр, от имени моего правительства немедленно же закрыть устроенное полковником Фрейбергом представительство и фактически воспрепятствовать его вербовочной деятельности, равно как и привлечь его и капитана Апоровича к законной ответственности.

Пользуюсь этим случаем, чтобы еще раз засвидетельствовать, г. министр, совершенное к вам уважение. КОПП

Приложение 1. «Представитель атамана Семёнова в Германии, 8 июля 1921 г. №276 . Берлин – Шарлоттенбург, Гервинус-штрассе, 19 , тел. 73 – 68 . Его превосходительству гене- рал-майору Лохвицкому. Ваше превосходительство, в ответ на ваше заявление сообщаю нижеследующее: письменное заявление вашего превосходительства отправлено мною при докладе атаману, причем смею высказать уверенность, что с развитием операций на Дальнем Востоке и установлением твердого образа правления части, находящиеся под вашим командованием, безусловно, будут необходимы для дальнейшей борьбы против большевиков. Конечно, потребуется известное время, необходимое для того, чтобы доклад этот дошел до господина атамана, приблизительно около двух суток . По телеграфу же подобные вещи невозможно передавать ввиду контроля Антанты, которой не следует знать о ваших предложениях. Во всяком случае, ответа можно ждать вполне благоприятного. О последующем ответе уведомлю вас немедленно. Подлинный подписали: полковник Фрейберг и адъютант Апорович.

Приложение 2. Представитель атамана Семёнова в Германии, 1 июля 1921 г. №264. Берлин – Шарлоттенбург, Гервинус-штрассе, 19. Представителям генерал-лейтенанта атамана Семёнова. Удостоверение.

Настоящим удостоверяется, что предъявитель сего есть действительно подпоручик Сергей Викторович Генц, отправляющийся на Дальний Восток для поступления в войска верховного представителя и главнокомандуюгцего всеми вооруженными силами российской восточной окраины генерал-лейтенанта атамана Семёнова, личность и собственноручная подпись которого подписями и приложением казенной печати удостоверяется. Всех представителей генерал-лейтенанта атамана Семёнова прошу оказывать необходимое содействие вышеуказанному офицеру для скорейшего следования к месту расположения штаба войск. Подпоручик Генц. Полковник Фрейберг. Адъютант Апорович.

21 июля 1921 г. Письмо заведующего IV отделом МИД Германии Беренда

В ответ на письмо от 18 июля, адресованное господину Рейхсминистру, имеем честь сообщить Представительству Российской Советской Федеративной Социалистической Республики в Германии, что представительство атамана Семёнова здесь не признано. Кроме того, приняты меры к тому, чтобы установить, не совершают ли лица, называющие себя представителями атамана, действия, нарушающие германский уголовный кодекс .

22 июля 1921. Новая нота Коппа

Как сообщают немецкие коммунистические газеты, советский представитель в Германии Вигдор  Копп обратился к гермайскому Министру иностранных дел д-ру Розену с нотой, направленной против действий находящегося в Берлине представителя атамана Семёнова, полковника Фрейберга. В этой ноте Копп протестует против действий Фрейберга, якобы занимающегося в Германии вербовкой офицеров для Семёновской армии. Нота требует от немецких властей прекращения деятельности представителя Семёнова в Берлине, так как, по мнению Коппа, эта мера является необходимой в целях сохранения дружественных отношений между Германией и Советской Россией. К ноте приложены две фотографических репродукции с бумаг, выданных Фрейбергом. В одном из документов, выданных поручику С.В. Гинцу, удостоверяется, что он направляется на Дальний Восток и что всем местным властям рекомендуется оказать ему возможное содействие.

Во второй бумаге Фрейберг отвечает генералу Лохвицкому, обратившемуся к нему за какими-то справками. Фрейберг пишет, что он запросил непосредственно атамана Семёнова и что ответ на запрос можно ожидать приблизительно через 2,5 месяца. Обе бумаги – и удостоверение, и письмо Лохвицкому – подписаны полковником Фрейбергом и его адъютантом капитаном Апоровичем.

Об ответе германского правительства на ноту Коппа не сообщается Как следует из описания Булыгина (см. ниже), в это время Н.А. Соколов и П.П. Булыгин находятся в Берлине.

Глава 3. Налет и поиск похитителей

23 июля 1921 г. На квартиру представителя атамана Семёнова в Германии полковника Фрейберга на Gervinusstr. совершен налет и похищены документы.

Некоторые подробности в изложении Павла Петровича Булыгина:

Во время пребывания Следователя в Берлине, в доме полковника Фрейберга, на квартиру был совершен налет вооруженной группы русских и немецких коммунистов под предводительством Грузенберга (кличка – поручик Лутохин). Они назвались полицейскими и даже оставили в прихожей одетого в полицейскую форму мужчину. Нет необходимости говорить, что искали они, главным образом, Соколова и его бумаги, хотя имели счеты и с полковником Фрейбергом.

После этого инцидента Грузенберг был вскоре арестован, и я присутствовал при его обыске. В его бумажнике была визитная карточка известного Одесского палача Раппопорта, а в карманах нашли небрежно смятую пачку банкнот на общую сумму до 30000 марок.

Главная добыча, доставшаяся налетчикам – семь томов официального расследования, которые я хранил по просьбе Сококолова В соответствии с информацией, полученной из немецкой полиции, эти тома были отправлены через Прагу в Москву.

25 июля 1921 г. Еще о налете на квартиру полк. Фрейберга

Выясняются подробности налета коммунистов на представителя атамана Семёнова в Берлине пол. Фрейберга. Грабители забыли в автомобиле пачку документов, в которой находилась переписка между членами коммунистической партии, партийные доклады, квитанции об уплате денег, штемпеля, секретный фотографический аппарат и проч. Благодаря этой находке полиции удалось очень быстро разыскать преступников. Документы, похищенные у полковника Фрейберга, по-видимому, переправлены в советскую Россию: о местонахождении документов, арестованные, сознавшись, в участии преступления, однако отказываются дать какие-либо сведения. Непосредственные участники этого нападения, а также их ближайшие помощники, как мы сообщали, являются членами коммунистической парии. Любопытно, что люди, принадлежащие к другим группам, состояли на службе у этой группы коммунистов в качестве сыщиков; все они были снабжены документами для перехода границы.

26 июля 1921 г. К нападению на берлинское представительство ат. Семёнова

За поимку злоумышленников, совершивших налет на представителя атамана Семёнова полк. Фрейберга, берлинским полицай-президентом назначена награда (10000 марок).

26 июля 1921 г. Нападение на берлинское представительство атамана Семёнова

В субботу 24 июля вечером совершено нападение на квартиру берлинского представителя атамана Семёнова полковника Фрейберга, проживающего в Шарлоттенбурге, д. № 18 по Гер- винусштрассе. Грабители увезли на автомобилях все документы, папки с делами и письма, находившиеся в квартире Фрейберга.

Деньги и драгоценности оставлены нетронутыми.

***

Об обстоятельствах нападения на квартиру полк. Фрейберга сообщают: «В субботу вечером полковника Фрейберга не было дома. В квартире находились только его жена и капитан Булыгин, знакомый Фрейбергов. Около 10 часов вечера раздался стук в дверь, и в квартиру вошли трое неизвестных, заявивших, что они командированы полицией для производства обыска и изъятия некоторых документов. Когда они узнали, что Фрейберга нет дома, они обратились к капитану Булыгину с требованием провести их в комнаты полковника. Вынув револьверы, грабители потребовали, чтобы Булыгин встал лицом к стене и не двигался с места. Между тем в другой комнате один из неизвестных, назвавшийся полицейским комиссаром Ламоном, через переводчика приступил к следствию. Под угрозами г-жа Фрейберг была принуждена выдать ключи от письменного стола и шкафов. Все бумаги, письма и документы были тут же пересмотрены, затем запакованы и забраны грабителями. После того, как все бумаги были «конфискованы», неизвестные потребовали, чтобы г-жа Фрейберг и капитан Булыгин проводили их на улицу. Назвавшийся полицейским комиссаром выдал г-же Фрейберг бумагу, на которой указано, что полковник Фрейберг вызывается в понедельник в комнату № 21 полицай президиума. Подписана бумага не вполне грамотно.

Спускаясь по лестнице, г-жа Фрейберг и капитан Булыгин заметили еще двух человек, карауливших двери. На улице к этим двум присоединились еще трое, из коих один был в форме «зеленой полиции». Угрожая жене полковника и капитану револьвером, все семеро сели в два автомобиля, стоявшие у подъезда, и затем быстро уехачи по направлению к Галензее.

Г-жа Фрейберг, будучи неуверенной в том, что обыск бы произведен полицией, отправилась немедленно к своему мужу. Между тем выяснилось, что телефонные провода в квартире Фрейберга перерезаны. Фрейберг обратился немедленно к сыскной полиции, причем выяснилось, что полиция никакого распоряжения об обыске не давала.

***

Немедленно начатое следствие выяснило, что налет это подготавливался уже давно. Номера автомобилей, которые были замечены пострадавшими, оказались фальшивыми. В связи с этим налетом находится также [под подозрением] целый ряд посещений неизвестными лицами полковника Фрейберга в последние дни. Сначала к Фрейбергу явились двое, которые просили, чтобы он устроил их в белорус. армию. Полковником было отвечено, что он вербовочного бюро не содержит. Затем явилось лицо, назвавшее себя представителем вонунгсамта, указавшее, что ему известно, что квартира Фрейберга превращена в бюро. Осмотрев всю квартиру, неизвестный удалился.

***

Несколько дней тому назад в газетах была опубликована нота советского представителя в Берлине Коппа с протестом против действий полковника Фрейберга, которого Копп обвинил в вербовке добровольцев в антибольшевистские армии. В своей ноте Копп привел между прочим, удостоверения полк. Фрейберга, выданные пор. Гинсу и ген. Лохвицкому.

По этому поводу полк. Фрейберг сообщил следующее:

– Миссия заграничных представителей атамана Семёнова, в том числе и моя, заключается отнюдь не в недозволенной вербовке добровольцев. Мы следим за печатью и общественными настроениями, чтобы информировать о них атамана Семёнова. Заниматься вербовкой и отправкой на Дальний Восток добровольцев я не в состоянии, хотя бы потому, что не имею необходимых на это средств.

– Что касается удостоверения, переданного подпоручиком Сергеем Гинс Коппу, о котором Копп говорит в своей ноте, то оно действительно выдано было мною. г. Гинс, сын министра Колчаковского правительства, обратился ко мне с просьбой посодействовать тому, чтобы он мог отправиться на Дальний Восток. Вместе с тем он представил мне рекомендательные письма двух хорошо известных мне русских офицеров. Желая пойти ему навстречу, я и выдал ему просимые удостоверение. Известно, что лица, которые прибывают на Дальний Восток без подобных удостоверений, служащих как бы аттестатом непринадлежности владельца к большевикам, часто подвергаются неприятностям, вплоть до заключения в концентрационные лагеря. Квалифицировать поступок г. Гинса не буду: он понятен и без слов.

– Особого общественного внимания заслуживает поведение ген.-майора Царской службы, командира отдельной крестьянской бригады армии Балаховича И.А. Лохвицкого, который на Украине под псевдонимом атамана Искры боролся то вместе с Петлюрой против большевиков, то вместе с красными войсками против повстанцев.

– Ген. Лохвицкий некоторое время тому назад явился ко мне и, рассказав про бедственное положение интернированных в Польше 6000 офицеров и ??000  солдат армии Балаховича, заявил, что он уполномочен ими просить меня содействовать об отправке их на Дальний Восток. Так как подобная просьба выходит из пределов моей компетенции, то я сказал генералу, что его просьбу передам на рассмотрение атамана Семёнова. Через день ген. Лохвицкий снова явился ко мне и просил меня, чтобы я письменно подтвердил ему, что ходатайство добровольцев я сообщу атаману Семёнову. По его словам, мое письмо ему нужно, как доказательство того, что он возложенное на него добровольцами поручение выполнил. Я, ничего не подозревая, просьбу ген. Лохвицкого исполнил. Это мое письмо также оказалось опубликованным в ноте Коппа.

27 июля 1921 г.
К ограблению берлинского представительства Семёнова

Берлинской сыскной полицией задержаны оба шофера автомобилей, привезших налетчиков на квартиру полковника Фрейберга. Во время допроса выяснилось, что они также были убеждены в том, что происходит официальный обыск. На основании данных, полученных во время допроса, политическому отделению берлинского полицайпрезидиума удалось установить фамилии ряда лиц, которые могут быть подозреваемы в части в нападении (так! А.Т.). Агенты берлинской полиции уже обнаружили след двух руководителей банды; арест их ожидается в самом непродолжительном будущем.

***

Сообщают следующие подробности о судьбе выданного берлинским представителем атамана Семёнова – полковником Э. Фрейбергом поручику Гинцу. Вопреки сообщениям, никакого отношения к колчаковскому министру не имеющий Гинц, долгое время проживавший в лагере для интернированных Вюнсдорф (близ Берлина) после получения от Фрейберга известного удостоверения обратился, по его словам, в ряд консульств с ходатайствами о необходимых ему для проезда визах. В венгерском консульстве в Берлине, в комнате для ожидающих, он познакомился с неизвестным молодым человеком. Гинц заявляет, что он отдал неизвестному все свои бумаги, после того, как тот обещал в несколько минут достать ему визу. В числе этих бумаг было и удостоверение, выданное Гинцу Фрейбергом. Взявший бумаги незнакомец больше не вернулся. Через два дня удостоверение Гинца было воспроизведено на столбцах «Роте Фане».

27 июля 1921 г.

«Rote Fahne» отозвалась весьма энергично на грабеж, совершенный у какого-то Фрейберга, именующего себя полковником и представителем Семёнова. Газета доказывает, что неосновательно заподозревать коммунистов. Скорее можно допустить, что одна белогвардейская клика захватила материалы у другой, чтобы услужить давальцам денег.

Странно, однако, что «Rote Fahne» обеляет этих «белогвардейских» грабителей и озаглавливает сообщение: «Вербовочное бюро русских белогвардейцев ликвидировано”. Это торжество не подозрительно ли?» .

29 июля 1921 г.

«Freiheit» возвращается тоже к вопросу о том, кто мог похитить документы у Фрейберга. Очевидно – не советское правительство, ибо оно лишило себя возможности, не возбуждая подозрения, представлять министерству иностранных дел дальнейшие документы. Газета приходит к выводу, что Фрейберг сам себя обокрал. Чрезвычайно любопытны будут результаты расследования, произведенные берлинской полицией.

28 августа 1921 г.

Хроника

Берлинской сыскной полиции пока не удалось выяснить личностей грабителей, совершивших налет на квартиру полк. Фрейберга. Дома, в которые были отвезены участники налета, полицией обысканы. Очевидно налетчики вошли в эти дома исключительно для того, чтобы ввести в заблуждение своих шоферов. К полк. Фрейбергу поступил ряд заявлений, подтверждающих сообщения о слежке, установленной за его квартирой. В Полицай-президиум явились лица, передавшие ящик с большевистскими документами; полиция занята разборкой этих документов.

Нападение на квартиру представителя Атамана Семёнова в Германии полковника Фрейберга

10/23 июля в начале 10-го часа вечера в квартиру полк. Фрейберга на Gervinusstr. робко позвонили. Дома была только супруга полковника и гостивший у них капитан Булыгин. Вошел господин лет 27-30 с ярко выраженным типом иерусалимского гражданина, хорошо говорящий по-русски, назвал себя прапорщиком Лутохиным и спросил дома ли адъютант полковника, капитан Апарович.

Узнав, что капитана дома нет, он выразил свое сожаление, и, извинившись, ушел. Через 10-15 мин. снова раздался звонок, но на этот раз уже резкий и властный. Супруга полковника Фрейберга отворила дверь, и в нее с криком “полиция” ворвались пять человек в штатском платье, с револьверами в руках. Впереди шел невысокий человек с большими светлыми усами и сильными, колючими глазами. Он, отстранив рукою г-жу Фрейберг, подошел к капитану Булыгину, держа револьвер на высоте его лица. Другой, показав капитану значок, якобы, полиции, заставил его повернуться и, держа револьвер у его поясницы, грубо приказал идти в столовую. Здесь первый разбойник заявил, что он комиссар уголовной полиции и показал г-же Фрейберг и капитану свой комиссарский документ, отказавшись, впрочем, дать его в руки. После этого квартира была грубо и торопливо обыскана, причем г-жу Фрейберг не допустили к телефону, когда она хотела позвонить своему мужу. К балконной двери тоже не подпускали. «Прапорщик Лутохин» был тут и служил переводчиком, т.к. ни г-жа Фрейберг, ни капитан Булыгин не знают немецкого языка <…>.

Ограбив квартиру, разбойники сложили все захваченные бумаги в два чемодана, выдали расписку за подписью комиссара Ламм и заявили, что полковник все получит в полиции Alexander-platz, комната №21, куда он обязан явиться, а то «мы его все равно возьмем».

После этого они сошли вниз по лестнице, заставив угрозой револьверов г-жу Фрейберг и капитана спуститься с ними. У дверей дома стоял «зеленый» полицейский, мирно разговаривающей с одним из грабителей, дожидавшимся внизу.

Во дворе стояло еще два разбойника.

Грабители сели в два автомобиля и мирно уехали.

Вызванный через полчаса полковник нашел разграбленную квартиру, похищенные бумаги (кроме самых важных, которые разбойники впопыхах забыли) фотографические карточки Копповских сотрудников и перерезанный провод телефона.

Полиция энергично ищет виновных.

Этому нападению предшествовала нота Коппа к Германскому Правительству с протестом против контрреволюционной деятельности полковника Фрейберга <…>.

Глава 4. Передача документов Рицлера Н.А. Соколову

Пока полиция в Германии ищет похитителей, Н.А. Соколов продолжает расследование во Франции, о чем свидетельствует справка в материалах следственного дела:

9 сентября 1921 г. в г. Фонтебло (во Франции) судебным следователем были получены чрез особое лицо (выделено мной. А.Т.), посланное полковником Э.Г. Фрейбергом, копии документов, предъявлявшихся 14.06.1921 в Берлине (в Германии) судебному следователю доктором Рицлером.

Ввиду невозбуждения при получении сих документов вопроса о выдаче фотографического отпечатка телеграммы Белоборо- дова от 17.07.1918 года таковая выдача не имела места.

Судебный следователь Н. Соколов

Обращает на себя внимание, что Н.А. Соколов, всегда скрупулезно протоколировавший все обстоятельства своего расследования, на этот раз не указывает имя человека, доставившего очень важные документы, приобретавшие особую ценность в условиях, когда часть собранных ранее материалов была похищена.

Кому мог доверить Э.Г. Фрейберг передачу столь важных документов? Понятно, что этот человек не мог быть случайным знакомым. Перебирая «кандидатуры» на роль связного из близкого окружения Соколова и Фрейберга, мы неизбежно приходим к выводу, что единственным человеком, кому Фрейберг мог доверить секретные бумаги, полученные от Рицлера, был… Павел Петрович Булыгин! Предосторожности Соколова при оформлении протокола, по-видимому, были связаны с тем, что в рамках расследования немецкой полиции, Булыгин, как один из двух главных свидетелей в деле о похищении, скорее всего, не имел права покидать Берлин и – тем более! – территорию Германии.

Глава 5. Суд над похитителями

22 февраля 1922 г.
Дело о налете на представительство ат. Семёнова

На будущей неделе в берлинском суде с участием присяжных заседателей начнется слушанием в свое время нашумевшее дело о налете коммунистов на квартиру представителя атамана Семёнова в Германии полк. Фрейберга. Как у нас в свое время сообщалось, под видом обыска у полковника Фрейберга были похищены компрометирующие большевиков материалы и документы, а также акции. В качестве обвиняемых к судебной ответственности привлечены учитель Отто Браун, являющийся руководителем нападения; Браун на допросе заявил, что действовал в интересах германской коммунистической партии; трактирщик Фриц Тилерт, выдававший себя за полицейского комиссара Лама и предъявивший соответствуюгцие документы – за подделку и грабеж; затем рабочий Гулиан, токарь Густав Борман и металлист Рихард Ейхлер (нем. Eichler. Прим. А.Т.) – за пособничество.

24 февраля 1922 г.
Дело о налете на представительство ат. Семёнова

Во вторник в берлинском суде началось слушание дела по обвинению учителя Брауна, рабочего металлиста Эйхлера, токаря Бормана, трактирщика Тиллерта и слесаря Гулиана в налете на квартиру представителя атамана Семёнова в Германии полк. Фрейберга и подделке документов.

Главный организатор налета учитель Браун во время вчерашнего допроса заявил, что инициатором этого налета был один из правых политических деятелей, который таким путем хотел выяснить характер деятельности полк. Фрейберга, ибо в правых германских кругах существовало подозрение, что Фрейберг является агентом Антанты, в частности Польши. Этот вопрос и было поручено выяснить обвиняемому. Для того, чтобы достигнуть цели, он принужден был прибегнуть к помощи знакомых коммунистов. Бывая в комитете коммунистической партии (по его словам, он по поручению одной организации, близкой, по уверению Брауна к официальным германским кругам, наблюдал за деятельностью берлинских коммунистов); он обратился к посещавшим комитет коммунистам с предложением организовать налет, посредством которого можно будет доставить в распоряжение коммунистической партии ряд важных документов.

23 июля на Штутгартенплатц встретились Браун, Эйхлер, Борман, Тиллерт, Гулиан и два неизвестных русских, с которыми Браун вел переговоры через некого Франца Фишера. Русские эти скрылись, личности их остались необнаруженными. На площади были распределены роли; трактирщик Тиллерт должен был играть роль агента сыскной полиции Лама, Браун и Эйхлер остались внизу, остальные 5 поднялись в квартиру полк. Фрейберга; один из русских заранее удостоверился в том, что сам Фрейберг в это время отсутствовал.

Первым  допрашивалась госпожа Фрейберг, нарисовавшая картину происходившего налета. Она сначала не хотела пускать в квартиру неизвестных ей лиц, не известив об этом по телефону мужа. Ей был предъявлен ордер сыскной полиции; ворвавшиеся в квартиру угрожали револьверами. Переговорить с мужем по телефону ей не дали. Все бумаги и вся переписка, находившаяся в квартире, а также архив и дневник ее мужа были уложены в чемоданы и забраны налетчиками. Ей удалось, однако, во время обыска спрятать несколько важных документов. До последней минуты она думала, что имеет перед собой настоящих агентов сыскной полиции.

Несмотря на отрицания обвиняемых, второй свидетель капитан Булыгин подтвердил, что налетчики имели при себе револьверы; немедленно после того как налетчики ворвались в квартиру на него направлен был револьвер, причем его заставили уйти в столовую, заявив, что если он окажет сопротивление, в него будут стрелять.

 Полк. Фрейберг показал, что среди похищенных бумаг находились все его информационные материалы о большевистской работе, а также его двухлетняя переписка с ген. Семёновым. Семёнов и произвел его в полковники. На вопрос защиты, принимал ли он участие на монархическом конгрессе в Рейхенгалле, Фрейберг ответил утвердительно. Далее между защитником и свидетелем произошел следующий диалог.

Защитник д-р Кон: Знаете ли вы, то среди русских офицеров монархистов имеется два политических направления, одно германофильское, а другое полонофильское?

Полк. Фрейберг: Да, я принадлежу к германофилам.

Защитник: Известно ли вам, что вы находитесь под подозрением, несмотря на официально занимаемую вами германофильскую позицию, в том, что вы состоите на службе и действуете во французско-польских интересах?

Полк. Фрейберг: Об этом я слышал, но слухи эти распространяются большевиками.

Защитник: Известно ли вам имя Ерин’4?

Полк. Фрейберг: Все мои русские информации и сообщения я подписываю этим именем.

Защитник: Мне, однако, сообщили, что “Ерин” есть псевдоним одного из агентов, состоящих на службе французско- польской пропаганды.

Фрейберг: Я могу трижды поклясться, что французско- польское направление является для меня таким же заклятым врагом, как и большевизм.

Защитники д-р Вейберг и д-р Кон предложили полк. Фрейбергу далее вопрос о том, производился ли им в Германии набор солдат для борьбы с большевиками. Суд, однако, этот вопрос устранил, т.к. признал его несущественным для дела. Допрошенный затем статс-комиссар общественной безопасности д-р Вайсман показал, что печать с его именем и клише для выдачи удостоверений личности, найденная сыскной полицией в портфеле в одном из автомобилей, на котором скрылись налетчики, украдены у него около года тому назад. Вследствие того, что они забыли портфель, Браун и его сообщники попали так быстро в руки сыскной полиции.

Защита возбудила ходатайство о вызове в качестве свидетелей ген. Бискупского и чиновника министерства внутренних дел Шютца; свидетели эти должны, по мнению защиты, подтвердить некоторые объяснения подсудимых. Однако обвиняемый Браун отказался от дальнейших свидетельских показаний, причем сделал следующее письменное заявление: «Одно лицо, националистических убеждений, вполне достоверное, стоящее в постоянной связи с высшими германскими правительственными инстанциями, указало мне на полк. Фрейберга, как на врага Германии и польского агента, и поручило мне доставить ему документы и письма последнего».

Соучастники Брауна, члены коммунистической партии, дали ряд противоречивых показаний. Они все отрицали, что при них находилось оружие, причем указали на то, что им не было точно известно, каковы намерения Брауна. Во время нового допроса прокурор отмечал противоречия в его словах: он говорит, что действовал в пользу Германии; между тем он почему-то все документы передал руки оставшихся ему неизвестными русским.

Допрос свидетелей заключен. Прокурор предложил ответить присяжным на 82 вопроса. Почти столько же вопросов было внесено и защитой. Суд отложил вынесение приговора на пятницу.

25 февраля 1922 г.
Дело о налете на представительство ат. Семёнова

В пятницу стоялось второе заседание суда по делу о налете на квартиру берлинского представителя атамана Семёнова полковника Фрейберга. (См. вчерашний номер «Руля»), Заседание открылось заявлением главного обвиняемого Брауна, который сказал следующее: «На допросе у полицейского комиссара вскоре после моего ареста я заявил, что действовал по поручению правых националистических групп. Не желая, однако, компрометировать эти группы, я просил полицейского комиссара, чтобы в протоколе допроса было указано, что я действовал по поручению коммунистической партии. Мы все подсудимые по этому делу, – продолжал Браун, – находимся на свободе; это позволило мне использовать вчерашний день для получения новых данных, которые могут доказать, что полковник Фрейберг действительно является польским агентом. Для подтверждения этих данных необходимо допросить еще нескольких свидетелей».

Суд удаляется на совещание, по окончании которого председатель заявляет, что суд признает новые показания подсудимого Брауна чрезвычайно важными и поэтому постановляет дело слушанием, отложить и вызвать следующих свидетелей: ген. Бискупского, сенатора Римского-Корскова, чиновника внутренних дел Шютце и полицейского комиссара, допрашивавшего Брауна. В постановлении суда далее говорится, что по имею- гцимся у суда сведениям, ген. Бискупский проживает в настоящее время в Мюнхене под вымышленной фамилией, вследствие чего вручение повестки этому свидетелю представляется весьма затруднительным. Ввиду этого суд лишен возможности назначить точно день следующего заседания. Защита заявляет затем протест против допущения в постановлении суда указания на то, что между подсудимым и полицейским комиссаром состоялось соглашение о составлении неправильного протокола допроса подсудимого. По мнению защиты, оставление в постановлении суда этого указания заставит полицейского комиссара, не ограничиваясь дачей свидетельских показаний, защищаться на допросе против предъявляемых ему обвинений в преступлении по должности. Ввиду этого защита ходатайствует об исключении этого указания из текста постановления.

После краткого совещания суд в ходатайстве защите отказал.

9 мая 1922 г.
Дело о налете на берлинское представительство ат. Семёнова

В понедельник в суде в Маобите возобновилось слушание дела о налете на квартиру берлинского представителя атамана

Семёнова полк. Фрейберга и похищении ряда документов. Как в свое время сообщалось, дело было судом [приостановлено] для вызова ряда важных свидетелей, главным образом русских. Т.к. почти все обвиняемые так или иначе связаны с коммунистической партией, на лицо все видные защитники в коммунистических процессах последнего времени: независимые – Либкнехт, брат убитого лидера коммунистической партии, член рейхстага Розенфелъд, Вайнберг, коммунист Кон.

В зале слышится русская речь – это свидетели полк. Фрейберг с женой, б. член Г. Совета – А. Римский-Корсаков и др. Свидетель ген. Бискупский, которому при первом слушании дела не удалось вручить повестки в виду его пребывания в Мюнхене, прислал заявление, что явится на суд лишь 9 мая.

На скамье подсудимых учитель Браун, инициатор налета, молодой человек 21 года, журналист, никакой партии не принадлежит, живет “с информации” всякого рода; рабочие Айхнер , Борман, Гулиан и трактирщик Тилерт. Все – бывшие коммунисты; из членов партии вышли после налета.

После прочтения обвинительного акта суд приступил к допросу обвиняемых.

Браун указал, что 22 июля прошлого года к нему обратились лица, знавшие об его агентурной деятельности, с вопросом, известен ли ему полк. Фрейберг и с просьбой выяснить, не является ли последний французским и польским агентом в Германии? Для получения этих сведений Браун решил произвести налет на квартиру Фрейберга; он связался с некоторыми членами коммунистической партии, известными ему по агентурной работе. Он указал на полк. Фрейберга, как на опасного белогвардейца, вербующего в Германии добровольцев для войны против Сов. России. При первом же обсуждении плана налета присутствовало двое ему незнакомых русских; принимавших деятельное участие в переговорах, а затем и в самом налете. Ими же был привезен чемодан, в котором были увезены ограбленные документы.

Эти документы были переданы через день тем же русским. Обвиняемый Браун показал, что взял на себя это поручение из

патриотических целей, однако, на попытку защитников выяснить, в чьих интересах он в данном деле действовал, коммунистов или “оргеила” , он сведений не дал, заявил лишь, что за все время своей деятельности он денег из коммунистической партии не получал. Из прежней деятельности Брауна было указано на то, что он содействовал разоблачению провокатора Блюма, снабжавшего сведениями одновременно и полицай-президиум и немецких коммунистов и советскую делегацию в Берлине.

Дело слушанием продолжится около трех дней; в течение понедельника будет закончен допрос свидетелей.

А. Л-р

10 мая 1922 г.
Налет на берлинское представительство ат. Семёнова (из зала суда)

Во время дальнейшего допроса подсудимых выяснялся, главным образом вопрос о том, были ли они вооружены во время налета на квартиру полковника Фрейберга. Показания г-жи Фрейберг, которая утверждала, что видела, по крайней мере, один револьвер и показания адъютанта Фрейберга капитана Булыги- на в том, что ему непосредственно угрожали револьверами, категорически отрицалось подсудимыми. Один из них при перекрестном допросе воскликнул:

– Неужели вы нам, немцам, будете меньше верить, чем этим русским!.. Подсудимый был прерван председательствующим.

На ломаном немецком языке г-жа Фрейберг подробно описала картину налета, указала, что ее насильно задерживали в квартире, не дав даже возможность пригласить соседку-немку, которая могла бы помочь объясниться с “полицией”. Когда ворвавшиеся стали вести себя слишком бесцеремонно, у нее зародилось подозрение в том, что перед ней не настоящие полицейские агенты, несмотря на то, что ей были предъявлены полицейский значок и удостоверение на имя комиссара Ламма, выданное якобы комиссаром общественной безопасности Вейсманом. Позвонить по телефону мужу ей также не дали; потом выяснилось, что телефонные провода были просто перерезаны.

Капитан Булыгин дает свои показания через переводчика. Он также подчеркивает грубое поведение ворвавшихся и утверждает, что последние были вооружены. По его словам, главную роль во время налета играли какие-то русские, из которых один явился за 15 минут до налета на квартиру Фрейберга, якобы желая видеть его адъютанта, он назвал себя прапорщиком Лутохиным.

Защита во время допроса капитана Булыгина пытается подчеркнуть «белогвардейство» свидетеля и внести недоверие к его показаниям, выражая сомнение в законности производства его в чин капитана. Показания Булыгина о том, что в капитаны он был произведен ген. Деникиным, вызывает насмешливые улыбки на лицах защитников и вскользь брошенное замечание, что мол, некий «бывший полковой музыкант Берман сейчас тоже выдает себя за полковника».

После того, как выясняется, что капитан Булыгин до революции был штабс-капитаном гвардии, защита переносит нападение на личность полковника Фрейберга, задавая свидетелю вопрос, известно ли ему, что против Фрейберга имелись определенные подозрения в том, что он – агент Антанты. Председатель замечает, что этот вопрос не имеет прямого отношения к делу, защита, однако заявляет, что, по ее мнению, в случае установления правильности этих подозрений значительно смягчается вина подсудимых, так как преступление их может быть тогда оправдано «идеалистическими» мотивами. После протеста прокурора вопрос этот снимается.

Во вторник заседание суда возобновилось допросом полк. Фрейберга; последний перечислил, что именно было у него похищено и, что среди прочих документов налетчиками была унесена коллекция фотографий русских большевиков, активно работающих в Германии.

Защита ставит полк. Фрейбергу ряд вопросов, касающихся его личности, а также личности атамана Семёнова. Защиту интересует вопросы, на каком основании Фрейберг именует себя полковником? Вербовал ли он в Германии добровольцев для войны с большевиками? Хранил ли он у себя в квартире оружие?

Фрейберг объясняет, кто такой атаман Семёнов; по поводу сомнений защиты относительно законности его офицерского звания, указал на то, что еще во время войны он был штабс- ротмистром. В Германии его деятельность сводилась к тому, чтобы наладить сношения Германии с Дальним Востоком. Никогда добровольцев для антибольшевистских армий он не вербовал и лично оружия не имел. На вопрос, имелось ли в квартире его оружие, полк. Фрейберг отказался дать ответ.

Защита еще раз пыталась выдвинуть вопрос об агентурной деятельности Фрейберга в пользу Антанты. Вопрос этот председательствующим был отведен. Однако, т.к. по заявлению полк. Фрейберга, его честь была задета, ему было предоставлено слово по личным мотивам.

Фрейберг заявил, что он никогда не работал в пользу Антанты. Еще в Сибири он старался облегчить положение немцев- военнопленных. Официальные лица в Германии могут подтвердить его германофильство.

Защитник: Вам, однако, известно, что правые русские круги [делятся] на германофилов и антантофилов, и что представители тех и других проживают в Германии?

Фрейберг: Да, мне это известно. Но я должен заявить, что теперь таких разделений больше не имеется. После Рейхенгалъского конгресса у русских монархистов имеется лишь одна -русская ориентация.

Допрос свидетелей продолжается.

А. Л-ръ.

11 мая 1922 г.
Налет на берлинское представительство ат. Семёнова (из зала суда).

Ввиду недопущения председательствующим обсуждения вопроса о политической деятельности полк. Фрейберга защита отказалась от допроса свидетелей, в том числе и вызванного специально из Мюнхена ген. Бискупского, из-за отсутствия которого было отложено первое разбирательство дела.

Прокурор Геллнек в своей речи указал, что обвинение подсудимых должно быть направлено по двум направлениям: одно – за грабеж. Правда, для всех подсудимых, за исключением Брауна, это обвинение может быть смягчено политическими мотивами. К Брауну же это облегчение применить нельзя. Он жил с того, что обслуживал агентурными сведениями самых разнообразных лиц. Для этого он не постеснялся организовать грабеж. Показания г-жи Фрейберг и кап. Булыгина заслуживают, по мнению прокурора, полного доверия. Налетчики были вооружены, и поэтому грабеж осложнялся еще вооруженной угрозой. Второе направление, по которому должно идти обвинение, – это присвоение чужого звания и подлог документов.

Защитник Брауна, Гроссман, подчеркнул, что его подзащитный действовал исключительно из идеалистических соображений, желая обезвредить польско-французского агента.

Я не берусь настаивать на справедливости этих слухов, сказал Гроссман, да и председательствующий не допустил подробного разбирательства именно этой стороны вопроса, но я должен сказать, что подобные слухи циркулировали в самых официальных кругах и имели своих сторонников у представителей власти, как, например, у видных чинов министерства внутренних дел. И вот представьте себе, что Брауну удалось бы доказать справедливость этих слухов, удалось бы сорвать личину с лица врага германского дела – его бы все восхваляли, и он бы не сидел на скамье подсудимых, и никто не осудил бы пути, к которым он прибег для того, чтобы принести пользу своей родине.

Защитник Вайнберг указал на то, что гражданская война в России породила целый «ряд опереточных генералов и разбойничьих генералов», на службе которых состояли разного рода фрейберги, звание свое получившие от каких-то диктаторов Востока. И если подсудимыми были сделаны шаги, результатом которых могло бы быть удаление подобных подозрительных иностранцев из Германии, то за это их можно было бы только приветствовать. Разве можно верить этим авантюристам? – спрашивает защитник. Председатель призывает защитника к порядку и просит его не применять подобных резких выражений.

Несомненно – продолжает защитник – легенда о вооруженном нападении и о револьверах возникла лишь для оправдания г- жи Фрейберг и кап. Булыгина перед полк. Фрейбергом за то, что они отдали важные для него документы. Кроме того необходимо установить, что главными виновниками были не сидящие на скамье подсудимых, а скрывшиеся двое русских белогвардейцев, которые интересовались деятельностью Фрейберга в Германии.

После речей защитника Розенфельда и Либкнехта говорил член рейхстага Кон. Он указал, что корни этого дела следует искать в отношениях между Германией и Россией. Германское правительство поняло, что большевики – не временная власть и заключило с ними прочный мир. В то же время в Германии остались десятки тысяч старых русских царских слуг и сотрудников, которые поддерживают связь с правыми германскими кругами. Но так как известно, что русские монархисты, живущие в Германии, распадаются на германофилов и антантофилов, то правым кругам желательно установить точно, каких убеждений лица, ставшие им почему-то подозрительными. В данном случае это и имело место. Слухи об агентурной деятельности Фрейберга в пользу Антанты росли, и русские и немецкие монархисты решили выяснить, кто такой Фрейберг в действительности. В том, что в этом деле замешаны правые круги, показывает близость Брауна к руководителям информационного отдела Орге- ша, установленная предварительным следствием. Во всяком случае, несомненно, что никакого материального интереса у участников этого дела не было, и действовали они исключительно из соображений патриотического характера.

Присяжным заседателям был передан затем вопросный лист, сокращенный с 132 вопросов, поставленных на первом разбирательстве, до 32.

После продолжительного совещания присяжные ответили на вопросы о вооруженном грабеже отрицательно. Брауна и Эихлера признали вообще в грабеже не участвовавшими и, кроме того, всем подсудимым дали снисхождения. Подсудимый Тилерт признан виновным в двойном подлоге, а Браун – в подстрекательстве к этому.

Суд приговорил Брауна к 7 месяцам тюрьмы, Тилерта – к 5 месяцам тюрьмы, Бормана и Гулиана – к 3 месяцам, Эйхлера – к одному месяцу тюрьмы. Всем осужденным зачтено предварительное заключение и ко всем применено условное осуждение.

В своем заключительном слове председательствующий указал на то, что подсудимый Браун, как зачинщик, должен нести наиболее тяжелое наказание. Германия – государство цивилизованное, и всякий иностранец в Германии должен пользоваться теми же правами на защиту, как и всякий подданный Германии.
     шшшшшшшшшшшшш