Мне трудно вытащить из запасника моей памяти сохранённую осязаемость её образа, всю до мелочей, случай, который я вам поведаю, произошёл со мной в Петербурге много лет тому назад.
Согласна, давно это было, но запомнился тот случай, не как засушенный листик клевера осенним вечером, найденный в книге, а воспоминанием боли и горечи.
Она вышла из магазина с двумя большими сумками, плотно набитыми продуктами. Я же забежала, только за молоком и свежим батоном, поэтому вышли мы почти одновременно. Бородинская улица берёт своё начало от набережной реки Фонтанки и доходит до Загородного проспекта, где и располагался продуктовый магазин. Оказалось, что нам по пути, улица длинная, сумки тяжёлые…
Женщина была глубоко преклонного возраста, на вид ей было лет восемьдесят. Сухонькая, сгорбленная, лицо маленькое, нос большой, заострённый, это, пожалуй, всё, что я запомнила в её облике. Да и ещё я отметила, так это непривычная для того времени и её возраста одежду. Она была в длинной чёрной шерстяной кофте, серый шарф, в два оборота мягко закрученный вокруг шеи, длинная, тёмная юбка в мелкий серый цветочек и туфли на низком каблуке, застегнутые на пуговку в тон юбке. Согласитесь, старушка выглядела достаточно необычно, опрятно, но не моложаво.
Я шла сзади и чувствовала непреодолимую неловкость. Я тоже не девочка, но смотреть на неё было больно, вставали картинки одинокой ненужности, и я, поравнявший с ней, всё же решила заговорить.
- Нам с Вами, я вижу по пути, я налегке, а у Вас сумки, похоже, тяжёлые.
Она вежливо, довольно бодрым, неожиданно низким голосом, сказала:
– Ну, если не затруднит, пожалуй, соглашусь, - не рассыпаясь тёплыми словами благодарности, вручила мне сумки.
- Ещё какие тяжёлые, - взяв сумки подумала я.
Старушка оказалась словоохотливой и непринуждённо задавала мне вопросы. В конце нашего пути, она уже знала обо мне всё и что я замужем, и что у меня одна дочка и что муж врач. Я в свою очередь продолжала сопереживать её одиночеству и доброжелательно разделяла её любопытство, не успевая задать ни одного вопроса.
Единственное, что она о себе сказала, так это то, что её зовут Зельда Альбертовна и что живёт она на самом последнем этаже, как выяснилось, против моего дома.
- И старушка странная, и имя непростое, должно быть из обрусевших немцев, -подумала я, но одиночество не выбирает национальность…
Когда мы вошли в парадную, то сразу увидели табличку с надписью – лифт на ремонте. Взялся за гуж не говори, что не дюж. Что теперь говорить, я же добровольно предложила свою помощь. Так что и не спрашивайте, как я доползла с этими сумками до шестого этажа...
Я выросла с убеждением, что добродушие, сердечное отношение к людям, и чувство сопричастности, неотъемлемые качества каждого человека. Так что я не могла не подойти к этой маленькой, сгорбленной старушке, с двумя тяжеленными сумками, не могла не предложить ей помощь…
В дверях встретил нас тускло освещённый узкий коридор, который вёл к ещё одной, очевидно чердачной лестнице, на площадке которой стоял длинный бронзовый светильник, с матовым плафоном, напоминающий полураспустившийся тюльпан. Тут Зельда Альбертовна, как мне показалось, несколько приказным тоном скомандовала:
– Поставьте сумки здесь и поднимайтесь за мной.
Потом ещё много раз я спрашивала себя почему, выбежав на секунду в магазин за молоком и батоном, я сразу не вернулась домой, а медленно плетусь с тяжёлыми чужими сумками, с отдышкой добралась до шестого этажа и теперь, добровольно подчиняюсь Бог знает кому, и карабкаюсь, практически в потёмках, на какой-то чердак. Ох уж эта русская душа…
Каково же было моё удивление, когда я увидела захламлённую всякими грязными тряпками, банками, склянками, с запахом масла и растворителя, маленькую чердачную мастерскую художника, настоящую французскую мансарду с двумя узкими запылёнными окнами. В углах стояли мольберты, замазанные краской, валялись в творческом беспорядке свёртки холстов, но главное – это потрясающие картины, которые стояли прислонённые к стенам, совершенно ни на что не похожие.
На подрамниках и на кирпичных стенах висели картины, с которых густо стекали плачущие краски, да, да не широкие мазки Ван Гога, а свисающая неизбежность изумительно несочетаемых тонов, от густо-лиловых, до чёрно-изумрудных, от свежей охры до вороньего крыла чернил. Та, на которую почти не попадал свет, смотрит на меня, как угрюмое рассвирепевшее небо, мстит и рыдает, косматых разозлённых туч остановилось движение и обрываясь, они канули в бездну, стекая фиолетовыми сгустками. Без просвета, без надежды, без сочувствия, как её законченная жизнь…
Поток эмоций вывернул всю мою душу. Я только шептала:
- Как, как можно соединить такое, словно в объятьях ада… Словно любовь и страдание в энергетике добра и зла…
А маленькая, сгорбленная старушка сидела в ветхом низком кресле со стёртыми временем позолоченными подлокотниками с выцветшей гобеленовой обивкой и её спрятанные морщинами глаза, небесной голубизны, светились изнутри.
Чувствовалось, что она хочет приоткрыть душевную завесу, развязать вдвое обмотанный шарф, но в это время прозвучал грозный голос, такой, знаете ли, вежливо грубый:
- Кто там, сейчас же спускайтесь!
И Зельда Альбертовна погасла…
Голос более уверенно повторил, потребовал, я вопросительно посмотрела на Зельду Альбертовну, та кивнула, и я медленно спустилась по узкой, тускло освещённой, практически вертикальной лестнице.
Возле светильника я увидела мужчину, примерно моих лет, с таким же орлиным носом, седого, в очках и с такими же прозрачно-голубыми, холодными глазами. И уже совсем неучтиво, властно спросил:
- Кто Вас сюда звал?
Я только хотела рассказать про сумки, как он сам сказал:
- Вижу, помогли донести.
Сумки стояли на том же месте, где я их полчаса тому назад оставила.
- Вы не думали, что Ваша непрошеная доброта раздражает? Она ведь к Вам не обращалась за помощью, я знаю свою мать, она Вам просто снисходительно позволила таскать её сумки.
В моё сознание не вписывалось, что доброту надо выпрашивать, но он мне ни разу не дал вставить ни полслова.
- Вы, очевидно, считаете себя добродетельной и уверены, что Ваша доброта положительное качество? Так можете не сомневаться, что в следующий раз, в магазине, озираясь по сторонам и не увидев Вас, мама на Вас ещё и разозлится, считая, что Ваш долг носить её сумки. Я-то знаю её, как-никак сын. И не беспокойтесь, и не жалейте её, эта её сознательная жизнь, это её выбор. Она жёсткая, непреклонная старуха. С ней всегда было трудно. А может быть это и не доброта вовсе, а Ваше чувство ненужности, и Вы хотите в своих глазах, таким образом, повысить свою значимость? Да ещё и благодарность таким образом выклянчиваете, знаю я Вас таких благородных. Непрошеное добро раздражает, пожилой человек внутренне страдает, сознавая свою старческую беспомощность. Так что думайте, проявляя непрошенную доброту. Услужливый дурак опаснее врага.
Я молча вышла, проглотив обиду, с чувством полной растерянности и подавленности. Вопрос за что не стоял, только перед глазами возник образ Данко, и уже моё раздавленное сердце лежало на пороге, и сын Зельды Альбертовны вытирал об него ноги…