Возвращение в город. Школьная жизнь
Итак, впереди ещё один год без папы. Я уже совсем отвыкла от него, он существует только в виде писем, написанных классическим почерком. Скоро мне уже 10 лет, я перешла в третий класс, меня ждёт милая Эмилия Леонидовна, и я по-прежнему пою в её хоре. Учиться мне нравится, особенно, когда хвалят за почерк, за прилежание. Кстати, что это такое - прилежание? Тогда мне казалось, что это обёрнутые в газету книги и промокашки на ленточке в тетрадках.
Эти ленточки на промокашках с лакированными наклеечками достались нам в наследство от женских гимназий. Но мы ведь учились в советской школе, хоть и в женской. С первого класса мы уже были октябрятами, а в третьем классе нас приняли в пионеры. Конечно, процедура принятия была более скромной, чем в Москве: без посещения музея Ленина, без Красной площади. Тем не менее, мы почему-то волновались, учили на зубок Торжественное обещание юного пионера - «Я, юный пионер Советского Союза перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…», искали по всем киоскам специальный металлический зажим для галстука.
В пионеры нас приняли, назначили нам вожатую из седьмого класса, мы выбрали звеньевых, составивших совет отряда, и председателя совета отряда, выдвинули своего представителя в совет дружины, избрали редколлегию стенгазеты. Всё это мы проделали с энтузиазмом и стали ждать свершений, а пока пионеры со стажем подходили к новенькому, хватали его за галстук и грозно требовали: - Ответь за галстук! – Сначала мы терялись и с писком старались вырваться, но потом научились веско отвечать: - Не тронь рабочую кровь, она и так пролита! – Вместо клятвы «Честное слово!» теперь полагалось говорить «Честное пионерское!» или «Честное ленинское, честное сталинское, под салютом всех вождей!» Потом оказалось, что организационная суета была самым интересным моментом, а потом пошла рутина: прорабатывание двоечников, подтягивание отстающих, выпуск стенгазеты к праздникам. Выпускать газету приходилось нам с Наташкой Лищенко, и сначала мы ретиво взялись за дело, прорабатывали и протаскивали, но, нажив себе врагов, как-то поостыли.
Впрочем, кипучая общественная жизнь не мешала третьеклассницам веселиться на переменках и после уроков. У нас был просторный школьный двор со старым платаном в центре. Теперь возле него стоит дощечка «Самый старый платан в Одессе. Посажен в 1883 году». А нам было по 10 лет, и мы не стеснялись играть на школьном дворе в допотопные игры, сопровождаемые песнями вроде:
Там за лесом, там за перевалом
Гайд, гайд, там за перевалом,
Там цыгане пили и гуляли… и т. д.
Ещё была такая игра «У нас двенадцать-тридцать два» или уж совсем древняя «А мы просо сеяли». Надоедало водить хороводы – до изнеможения играли в замысловатые хлопушки с «вылетом» на текст «Десять поросят пошли купаться в море». Ну, а по части скакалок или прыгалок мы были просто виртуозками, изобретая немыслимые способы индивидуального и коллективного прыганья. Спасибо тогдашним учителям, что на переменках не запирали детей в помещении и не мучили сменной обувью.
Наследство Лидии Генриховны
А между тем, дома происходили невесёлые события: тяжело болела и таяла на глазах Лидия Генриховна. Она была совсем одинока, и все заботы о ней пали на маму: лекарства, кормёжка, туалет, стирка. Когда кончались деньги, с разрешения Лидии Генриховны мама относила в комиссионку какую-нибудь старинную вещицу сестёр Зандберг: хрустальную вазочку, палисандровую шкатулку или кусок старинного кружева. Дошла очередь и до кушетки-козетки, и до изящного кресла. По-настоящему ценные вещи были проданы либо во времена Торгсина, либо при оккупации. Удивительно, но покупатели этих вещей во все времена не переводились. Постепенно тесная комнатка Лидии Генриховны пустела.
Лидия Генриховна умерла поздней осенью. Её похоронили по православному обряду, мама сделала всё возможное: были священник и певчие, панихида и колево. Я впервые столкнулась со смертью и испытала непреодолимый ужас, старалась ни на что не смотреть, поэтому помню всё смутно. Остались в памяти мельком увиденное гипсовое лицо старушки, золотые одежды священника, голубой дым кадила и заунывная скороговорка певчих. В комнату Лидии Генриховны почти сразу вселились русская женщина Люба с латышской фамилией Пеленис и с сыном Шуркой четырнадцати лет. Вот сынок был настоящий прибалт: долговязый, белобрысый и краснолицый.
Осенью 1945 года в руках у детворы каким-то образом оказалось огромное количество кусков трофейных кинолент. Это были и «Девушка моей мечты», и «Индийская гробница», и «Три мушкетёра», и «Сети шпионажа», и многочисленные ленты с Диной Дурбин. Ленты резались на кадры, которые назывались «киные». У расторопных ребят собирались огромные коллекции «киных», шёл бойкий обмен. Я тоже хотела владеть «киными», но ведь просто так не дадут. Выход был найден. Мама отдала нам с Ирочкой для игр разные мелкие вещицы сестёр Зандберг, в том числе старинные открытки, горсть дореволюционных монет и пачку ассигнаций.
Словом, что тут долго говорить? За одну «киную» я бестрепетной рукой отдавала большую медную монету 1796 года «Три копейки серебром» или настоящий серебряный «четвертак» (я уж не говорю про полушки, гривенники и двугривенные начала 20-го века). Ушли все ассигнации с Петром Первым и Екатериной Второй, боны времён интервенции, открытки с видами дивных мест, с красавицей актрисой Дузе, с Наполеоном на острове св. Елены и с бурным морем. На обороте последней можно было прочесть чьи-то слова «Горе мое бурно и беспредельно, как это море…». Зато в тряпочном портмоне из американской помощи у меня лежали сотни три бесценных «киных»!
Несмотря на промотанное наследство, я всегда помню Юлию Генриховну и Лидию Генриховну Зандберг. Когда я с обидой рассказывала об «уплотнении» бабушки Лёли с её пошивочной мастерской, где-то сбоку скребла мысль, что наша семья тоже «уплотнила» сестёр Зандберг, мир их праху и спасибо им за всё.
После сравнительно сытного лета с дешёвыми овощами и фруктами из Молдавии, осень и зима вернули нас к прежнему полуголодному существованию. Мы росли и хотели есть, но по карточкам еды не прибавили. Относить в комиссионку было уже нечего, а папа всё не возвращался. Судьба военного железнодорожника забросила его в немыслимую даль, в Маньчжурию на войну с Японией. Война в сентябре закончилась, но у железнодорожников оставалось много дел. Военно-восстановительный поезд, которым командовал отец, восстанавливал связь где-то в районе Харбина, северный Китай. Письма оттуда и туда шли очень долго. Сохранился документ, из которого следует, что папа даже думал забрать семью к себе по месту службы, но потом передумал.
Опять весна
Как только наступило тепло (а в Одессе это случается уже в апреле), вся детская жизнь перебирается во двор. Он был полон детворой. Набегавшись и напрятавшись, наша компания собиралась в одном уютном месте. Это была тележка дяди Гриши, в которой он развозил по городу свою продукцию: пиво, брагу и морс. К весне 1946 года всякая частная коммерция, которая появилась при румынах, была прикрыта, и большая тележка скучала в уголке. Добрый дядя Гриша разрешил нам сидеть в ней и крутить два задних колеса (для этого задок приподнимался и ставился на кирпичи), и вот представьте себе, как человек десять, тесно прижавшись, сидят в тележке и двое из них усердно крутят колёса. Тележка подрагивает, колёса жужжат – полная иллюзия езды. Под шум колёс начинались разговоры про мертвецов, про всякие таинственные явления и знаки, про огромного спрута, якобы появившегося у берегов Одессы и утащившего девушку, и, конечно, про зловещую «чёрную кошку», которая всё ещё продолжала напоминать о себе.
Расходиться, как всегда, не хотелось, но вот на балкон выходила нянька Люсика Гильдина и звала его «делать музыку». Следом за ним шла домой и я. Люсик был единственным среди нас, кто учился музыке, и это сильно возвышало его в моих глазах. Я с завистью смотрела, как он с большой папкой «Musique» шёл на уроки, а когда он принимался за свои упражнения, я садилась у открытого окна и с наслаждением слушала, слушала и слушала. Я знала наизусть все его гаммы и этюды, при их звуках меня охватывало томление. Словом, «пришла пора, она влюбилась». Да, я решила, что влюблена в Люсика, я краснела и бледнела при виде его, я хотела и боялась выбирать его в игре «кольцо-кольцо, ко мне». Но это была безнадёжная любовь. Как можно полюбить девочку, у которой ещё не отросли после «ноля» волосы, которая ходит в мальчиковом пальто и у которой к тому же толстые губы и редкие зубы?
Любовь любовью, а свои обязанности надо исполнять. В выходные дни мама поручала Ирочку мне. В вязаную сумочку она клала два бутерброда или бублика, бутылочку с чаем, давала нам сорок копеек (в карман Ирочке) и отправляла нас в горсад на Дерибасовской. Проходя через Соборную площадь, мы обязательно любовались работающим фонтаном, который включали по воскресеньям, затем качались на цепяху памятника графу Воронцову, и разглядывали барельефы на его постаменте. Ещё одну остановку мы делали на углу Дерибасовской и Преображенской, где посреди мостовой на подставке стоял регулировщик в белой гимнастёрке с портупеей, в сверкающих сапогах и с полосатым жезлом. Мы подолгу глазели на его ловкие щеголеватые движения и никак не могли догадаться, откуда он знает, куда надо ехать машине.
Городской сад на Дерибасовской с бронзовыми львом и львицей был очень уютным местом. Во-первых, там повсюду стояли садовые скамейки, на которых можно было расположиться. Во-вторых, там была круглая веранда, на которой иногда даже днём в воскресенье играл духовой оркестр. В третьих, в конце сквера находился детский кинотеатр имени Уточкина или в просторечии «кино на лесенке». Попрыгав через скакалку, поиграв с Ирочкой в мяч и перекусив, мы брали два билета по двадцать копеек и шли в кино. Поднявшись по наружной железной лестнице, мы попадали в фойе с рядами стульев и с эстрадой. В кино надо было приходить за полчаса, не менее. На эстраду выходили аккордеонист и тётя с плакатами. Тётя развешивала на штативах плакаты с текстами песен, и мы распевали знакомые всем песни. За этим следовали «сидячие» игры из репертуара детских затейников.
Из тех фильмов, что мы тогда посмотрели, запомнились «Волшебное зерно», «Багдадский вор», «Джон из Динки-джаза», «Тётка Чарлея». Тётка диковинного Чарлея, от которой мы помирали со смеху, была никем иным, как донной Розой из более поздней нашей ленты «Здравствуйте, я ваша тётя». А весёлые «Трактористы» запомнились мне морем слёз, которые я пролила тогда. Сейчас расскажу.
Во «взрослом» кинотеатре имени Горького шли «Волга-Волга» в синем зале и «Трактористы» – в красном. Естественно, я рвалась на «Волгу», а про «Трактористов» я не раз слышала от танкиста дяди Миши, считай – видела. Но в синий зал билетов уже не было. Тут подвернулся какой-то мальчишка с лишним билетиком. Я впопыхах схватила билет, отдала рубль и устремилась в синий зал. Не тут-то было: бдительная билетёрша не пустила меня, так как билетик был в красный зал… Мои мольбы не тронули её, и я рыдая поплелась в красный. Фильм уже начался, но я не могла остановиться и прорыдала весь сеанс, даже не заметив, что «Трактористы» – тоже весёлый фильм. Я буквально опухла от слёз. Никогда больше, даже на самых душераздирающих трагедиях, я так не плакала потом. Наверное, я вылила все кинематографические слёзы в тот день.
Папа вернулся! Снова в Каирах
В мае 1946 года папа, наконец, вернулся с войны. Он был счастлив, что живой, хоть и не очень здоровый вернулся домой, застал в сборе всю свою семью и снова оказался в родной Одессе. Но родная Одесса не очень-то ждала нашего папу: все мало-мальски приличные должности в управлении железной дороги, соответствующие папиному опыту начальника военно-восстановительного поезда, были давно разобраны. Сгоряча, в размягчённом настроении от всех встреч, он согласился занять должность инженера дорожной лаборатории связи, как в 1935 году.
Из Харбина, который не пострадал от войны, папа привёз нам подарки: часики маме и мне, отрезы шерсти и шёлка, японские кимоно с ручной росписью, необыкновенных рисунков и расцветок. Хорошо, что бабушка успела сшить нам с Ирочкой одинаковые, широкие пальтишки и капоры с меховой опушкой из отреза синего шевиота и по одному шёлковому платьицу, потому что скоро и часики, и отрезы, и кимоно перекочевали в хорошо известное место: в комиссионку. Свести концы с концами на папину зарплату 980 рублей было невозможно. К тому же с приездом папы мама по его настоянию оставила работу, а бабушка не получала пенсию. Чтобы понять нашу нужду, скажу, что после школы я разгуливала в крошечном кимоно, едва прикрывавшем трусики, и – босиком. В старые сандалии ноги не влезали, а новые купить было не на что. В таком экзотическом виде я шествовала через весь центр в наш железнодорожный магазин за хлебом.
В этот трудный период на колхозной полуторке в Одессу приехал с односельчанами дядя Ваня, папин брат. Они должны были продать на базаре кое-что из продуктов, чтобы купить желанные для деревни товары: мануфактуру, конфеты-подушечки и солёную тюльку. Все деревенские ночевали вповалку у нас. Папа и дядя не виделись с 1940 года, им было что рассказать друг другу. Было решено, что я поеду к дяде на всё лето.
Опять пыльная дорога ночью, расплодившиеся за войну зайцы в лучах фар, и я опять среди степей Украины, в безвестных Каирах.. За прошедшие шесть лет Каиры ни капельки не изменились, только тётя Ганя и дядя Ваня постарели, а сёстры и брат повзрослели. Нине уже 26 лет, она замужем за Сашей Шульцем из немецких колонистов, они живут в Чёрном Куте и работают в МТС , Тамаре 22 года и у неё есть жених Ванюшка Терземан, наполовину молдаванин. Брату Жоре 16 лет, он уже работает в колхозе и ему начисляют трудодни , как взрослому. Глухонемая Надя после войны вернулась в Одессу, живёт в общежитии при фабрике. В хате всё по-старому, а вот Маруськи уже нет, в череду выгоняют её дочку Райку. И потекла моя деревенская жизнь.
Деревня в 1946 году
Лето 1946 года для меня было не таким беззаботным, как в 1940 году. Год выдался засушливым, дождей не было совсем, трава в балках уже в июне выгорела, и коровы приходили с пастбища голодными. Чтобы как-то подкормить Райку, я должна была на виноградниках и на пустырях нарвать мешок травы, это был мой трудодень. Все взрослые уходили на колхозную работу рано утром по сигналу бригадира, который шёл по длинной улице и стучал палкой по наличникам. Целыми днями я была в доме одна, моей компанией были только куры и очередной Букет. С Букетом дружбы не получилось: когда я, играя с ним, попробовала залаять, он взвился и больно покусал меня. Походы в погреб с пробованием вершков закончились серьёзным выговором, дядя Ваня здорово меня пристыдил. Но есть хотелось очень. Я с компанией деревенских детей пробовала есть всякую гадость: безвкусные семена калачиков, противно сладковатый паслён, горьковатые семена лебеды и конопли. В животе сильно бурлило, просто чудо, что не случилась дизентерия.
Наконец созрело сорго. Вообще-то его выращивают для веников, но в засуху оно выручает сельский народ. Натеребив крупных, блестящих, похожих на просо семян, тётя Ганя варила из них кашу, в которую потом добавляла молоко, и это было уже вполне съедобно. А когда поспел ячмень и дядя Ваня привёз с мельницы аванс - мешок тёплой муки, нашей ежевечерней едой стала «затирка» на молоке. Это такие мучные хлопья, которые тётя Ганя ловко делала из муки и воды. Райкино молоко скрашивало любую бурду, а какие борщи получались на сыворотке! Но небогатый надой надо было уполовинить, чтобы выполнить поставки по молоку.
В те годы каждый двор облагался натуральным налогом, по которому колхозник был обязан сдать государству столько-то молока, мяса, яиц, фруктов. По хутору шастал пронырливый фининспектор, который зорко высматривал, в каком дворе режут овцу или колют кабанчика, чтобы было сдано положенное мясо и обязательно - шкура. Последнее особенно возмущало крестьян, потому что какое же сало без смолёной шкурочки и какая же хата без кожуха на лавке? Живность забивали и смолили по ночам, а чтобы не сдавать налог на деревья, вырубили все плодовые деревья, оставив пару-тройку вишен возле хаты.
Уборочная страда
Наконец началась настоящая жатва или «жнивА». Поспела знаменитая «арнаутка», которая из всех пшениц одна может выдержать такую свирепую засуху. У арнаутки колос тёмно-золотистый, ость чёрная, а зерно твёрдое, гранёное и прозрачное, как драгоценный камень, поэтому оно идёт на муку-крупчатку и манную крупу. Я видела, как Жора на лобогрейке ряд за рядом ловко укладывал пшеницу, а за ним шли тётя Ганя, Тамарця и другие женщины в платках до глаз, из пучка колосьев быстро скручивали свясло и крепко опоясывали им большой сноп. Снопы тут же укладывались в затейливые «копычки», в которых зерну не страшны ни дождь, ни ветер.
Торчала я и на «гармане» (току), где стояла «молотарка», к которой на арбах свозили с поля снопы. Женщины так же ловко ослабляли свясло, а самый крепкий дядька, голый до пояса, хватал вилами сноп и кидал его в грохочущую пасть молотилки, где ходуном ходили решёта, подающие колосья под страшные зубья. Из внутренностей молотилки по жёлобу текло золотое зерно прямо на чисто выметенный ток, а откуда-то сверху валилась и валилась светлая солома. Её подхватывали, бросали на волокушу, и пара волов тащила волокушу на вершину огромной скирды, где такой же дядька плотно укладывал солому. Скирда получалась ростом с четырехэтажный дом, ей-богу!
Даже при такой полуручной уборке на поле оставалось много неподобранных колосков, которые не разрешалось собирать до выполнения первой заповеди, то есть сдачи зерна государству сполна. Строгий объездчик на лошади гонял всех нарушителей, грозя тюрьмой; мы верили и боялись его . Но вот прошёл слух: - «Можно собирать!» - и вся каирская детвора бросилась с торбами за колосками, я не отставала. Солнце нещадно палит, губы солёные от пота, но я усердно собираю колоски, потому что дядя Ваня сказал, что отвезёт намолоченное из них зерно моим родителям. Собранные днём колоски я теребила и провеивала вечером, ссыпая чистую арнаутку в наволочку. И так изо дня в день, пока на поле не осталось ни одного колоска. В конце концов, получилось килограммов восемь зерна (полпуда!), которые дядя Ваня, действительно, по оказии передал маме, а она на ручной кофейной мельнице смолола его. Я очень гордилась, что из моих колосков долго потом варили манную кашу.
Уборка хлеба кончилась, прошёл праздник «дожи;нок» с караваями из муки нового урожая, колхозникам выдали по килограмму зерна на трудодень. Семья дяди Вани выработала около восьмисот трудодней, полученное зерно ссыпали в комору, где установился замечательный запах. В этом текучем, сухом зерне можно было барахтаться, как в воде, а будь его побольше – то и утонуть. Дождя всё не было, и женщины долбили тяпками спёкшуюся землю, окучивая картошку, кукурузу и буряки. Я продолжала рвать жёсткую ползучую траву для коровы.
Но и в этой жизни, полной труда, находилось место для радости. Каирские девчата и парни, наломавшись за день, вечером неизменно бежали на «жок», без устали отплясывая под балалайку кадриль на музыку шлягера 20-х годов «Ой, девочка Надя, чего тебе надо?». Напоследок пели родные песни и расходились за полночь. Неожиданно в забытый богом хутор, где даже сельского клуба не было, приехала настоящая капелла бандуристов, человек тридцать музыкантов, которые с трудом разместились в большой пустой хате с лавками, где проходили собрания колхозников. На концерт собрался весь хутор, стар и млад. Усатые бандуристы в вышитых сорочках, обняв свои бандуры, играли и пели вдохновенно. Когда они закончили, мне не хотелось уходить, я вертелась возле них и, наконец, нашла старого дядьку, который участливо расспросил меня, кто я и откуда, и, чтобы порадовать меня, соврал, что когда-то, давным-давно в Одессе он знал одного Красножена, который был грузчиком в порту, добрый был козак. Но тогда я поверила и была счастлива от такого чудесного совпадения.
Я так долго гостила в Каирах, что местный виноград успел созреть до моего отъезда. Хотя этот виноград был далёк от изысканных сортов и годился только на красное столовое вино, я ела его много, как все вокруг - с косточками и шкурками. Особенно он был хорош прямо с куста, нагретый солнцем, дымчато-сизый. После сдачи государству оставалось кое-что и людям. Во всех дворах женщины варили на кирпичиках виноградное повидло с косточками и без сахара, вываривая его до сверхгустоты, а мужчины давили виноград на вино. Бочки с молодым вином стояли во всех сараях с воткнутой камышинкой для пробования. Там же стояли бочки с прошлогодним вином, так что дядя Ваня подолгу задерживался в сарае и выходил из него пошатываясь, но весёлый. В сентябре на колхозной полуторке я вернулась в Одессу с деревенскими гостинцами: повидлом, брынзой и вином.
Выпускной класс
Дома я застала подросшую Ирочку, грустную маму, озабоченного папу и совсем притихшую бабушку. Как ни старались они убедить меня, что мои колоски сильно их выручили, было видно, что нехватки обступили семью. Папа после работы героически приводил в порядок запущенную за годы войны квартиру: белил, красил, скоблил, отмывал. Он притащил из сарая наш объеденный мышами приёмник СИ-235 и взялся его восстановить, укреплял расшатанные венские стулья, починил всю электропроводку. Он бодрился, но было видно, что безденежье угнетает и оскорбляет его.
А я с некоторым опозданием пошла в четвёртый класс. В те времена он считался выпускным классом начальной школы, что ставило нас на одну доску с семиклассниками (неполная средняя школа) и десятиклассниками (средняя школа). От добрейшей Эмилии Леонидовны нас отняли и передали в жёсткие ручки Елены Ивановны Костецкой.
У Елены Ивановны было широкое красноватое лицо и крашеные стрептоцидом волосы, уложенные в модную причёску. Она выщипывала брови, подводила глаза и немилосердно пудрилась и душилась. Одевалась Елена Ивановна по картинке и ходила на высоченных каблуках. К моему возвращению она уже твёрдо поделила класс на любимых и нелюбимых девочек, на любимых смотрела благосклонно и одобряюще, а для нелюбимых у неё была приготовлена кислая, скучающая мина. Я сходу попала в нелюбимые, и на меня посыпались необъяснимые двойки. Я была ошеломлена и не знала, что делать. Наши отличницы Фаня Шелест и Мэри Фельдман злорадно посматривали на меня. Они были хорошенькие, у них были длинные косички и хорошая одежда. Наташка Лищенко тоже смотрела на меня отчуждённо.
Я закусила удила и рванула. Я прошла все учебники с опережением на полгода, я разобралась с о всеми этими общими знаменателями и наименьшими кратными и с помощью папы в задел постигла все действия с десятичными дробями, я вызубрила все пропущенные стихотворения и басни, выучила назубок все члены предложения и в русском языке, и в украинском, выучила все даты по истории СССР и все природные зоны по естествознанию. Я была готова к бою. Но и Елена Ивановна не сдавалась, она просто перестала меня замечать и ставила мне безликие тройки.
Тем временем наша вечная труженица бабушка потихоньку обшивала меня и Ирочку. На руках, без машинки она сшила нам платьица, юбки в складку и кофточки, а потом замахнулась на зимние пальто и таки сшила их, да ещё со щегольскими капорами в комплекте. Мальчиковое пальто куда-то делось. Со своей стороны, я изо всех сил тянула вихры, чтобы заплести их в косички, хоть коротенькие. И произошло чудо: в один прекрасный день Елена Ивановна с каким-то интересом посмотрела на меня! На другой день после ответа у доски она привлекла меня к себе и ласково потрепала по щеке!!! Так я покинула постылые ряды нелюбимых. Вы скажете, что принесла плоды настойчивая учёба – может быть. может быть… Но я остаюсь при своём убеждении.
Елена Ивановна принесла с собой в класс атмосферу соперничества и наушничанья, в любимчиках ходили девочки из состоятельных семей, вроде Эммы Быковой и Милы Мойсе, не блиставших успехами. Всё же закваска Эмилии Леонидовны осталась в нас, и мы решили к новому 1947 году поставить пьесу Маршака «Двенадцать месяцев». Конечно, все роли играли девочки, потому что тогда ещё не вошло в моду дружить с мужскими школами. Мне досталась какая-то придворная роль с очень маленьким текстом, но я постаралась не ударить лицом в грязь. Я надела на себя старую кружевную пелерину Лидии Генриховны, опоясалась бисерными плерезами и увенчала всё это великолепие шляпой со страусовым пером. Эффект был потрясающий.
Каникулы
Пришли новогодние праздники. Папа принёс пушистую сосну, и мы нарядили её так красиво, как только могли. Макушку увенчали красной звездой из стекляруса, навешали ватных зайцев, лебедей и фруктов, покрытых сахарной глазурью, обёрнутых в фольгу орехов, внизу повесили самодельные гирлянды из разноцветных флажков и всё обильно засыпали клочками ваты. Из индикаторных лампочек папа спаял электрическую гирлянду и покрасил лампочки маркировочным красным и зелёным лаком. Под ёлку поставили нашего ветерана – деревянного Деда Мороза, пережившего войну в сарае. Получилось знаменито! Все дети из нашего двора пришли полюбоваться нашей ёлкой, мама всем давала по конфете и по два ореха, богаче не получалось. Папа вспоминал, какую рождественскую ёлку устраивала богатая попечительница их народной школы – с хороводом в зале вокруг ёлки, с игрушкой, книжкой и кулёчком сластей каждому ученику. Послевоенным детям в это не верилось.
Как проходили зимние каникулы в те времена, когда не было телевизоров, компьютерных игр, ёлок в спорт комплексах да ещё и без снега, как обычно, в Одессе? Я сейчас сама с некоторым недоумением думаю об этом, но ведь мы не скучали, честное пионерское! Самым ярким событием был поход в цирк, где в то время блистали фокусник Кио, укротительница львов Ирина Бугримова и гимнастки три сёстры Кох. Их афишами были оклеены все тумбы в городе, а уж фасад цирка на нашей улице представлял собой одну огромную афишу с балансирующими на гигантском семафоре сёстрами. По вечерам цирк сиял тысячами лампочек, которые были видны аж от Соборной площади и манили к себе неудержимо. Конечно же, мы с Ирочкой на каникулах побывали в цирке, сидели в самом последнем ряду, но зато гимнасты под куполом были совсем рядом с нами.
Других «мероприятий» на зимних каникулах не помню, но ведь было радио с его чудными радиопостановками для детей. По-моему, именно тогда я впервые услышала замечательную постановку сказа Бажова «Хозяйка Медной горы». И сейчас ещё звучит в ушах неповторимый голос Бабановой: - Что, Данило-мастер, не выходит твоя чаша? – И две ящерки загадочно: - Чудится, не чудится, Хозяйка идёт!.. - А «Золотой ключик» Литвинова?.
Наверное, девочки младших классов женской школы были похожи на гимназисток, и, может быть, поэтому мы зачитывались романами (или повестями?) дореволюционной писательницы Лидии Чарской. В эти каникулы я проглотила «Институтку» и «Княжну Джаваху», изданные ещё до революции, очень переживательные. Вообще, у меня выработалась привычка «глотать» книги, которые «завтра надо обязательно отдать». Начав читать, я читала без перерыва, не отрываясь от книжки во время еды или посещения туалета.
Третья решающая
Каникулы пролетели быстро, да они и впрямь были короткими. Мы занимались даже 31 декабря, а 11 января уже снова начинались занятия. Осенних и весенних каникул не было вообще, праздники 8 Марта и 9 Мая были рабочими днями, словом, в школах был тот же трудовой ритм, что и у взрослых. Началась третья решающая . Наряду с диктантами, мы стали писать изложения. Помню, надо было пересказать рассказ какого-то писателя-народника про крепостного мальчика, которого затравил собаками зверь-помещик. Вдохновлённая Чарской, я так проникновенно пересказала эту ужасную историю, что у Елены Ивановны дрожал голос и набухли глаза, когда она зачитывала моё изложение классу.
Украинский язык тоже был у нас не последним предметом, и слова «пiдмет» и «присудок», «iменник» и «дiеслово» прочно засели в моей памяти с тех времён. Выразительно и юмористически звучали знакомые басни по-украински (только читайте «и» как «ы», пожалуйста!):
Улiтку, саме серед дня,
Пустуючи , дурне ягня
Само забилося до рiчки
Напитися водички.
От, чи пило, чи нi,
Глядить, аж суне вовк,
Такий страшенний та здоровенний…
Ну, узнаёте «Ягнёнок в жаркий день зашёл к ручью напиться»? Или вот:
На той раз суддями були
Якiiсь два осли,
Одна нiкчемна шкапа
Та два старенькi цапа
Перевожу два непонятных слова: шкапа – это старая лошадь, , а цап – это козёл. По-моему, смешно и довольно ядовито, словом, мне нравился украинский язык. Но мне нравился и французский, который мы начали учить с третьей четверти. Наши французские корни сильно подогревали мой интерес к нему, но никак не сказывались на моём произношении, я абсолютно была не способна говорить в нос и грассировать, видно украинские корни забивали французские.
Кстати, о корнях. Этой зимой бабушка под большим секретом рассказала мне, что от дяди Жени пришло письмо. Он с тётей Ривой и Витей живёт во Франции, в городе Шалон на Соне, он ничего не знает о нас и ждёт весточки, но тётя Полина сказала, что переписка с заграницей запрещена, и папа тоже против. Воспитанная в военное время, я все запреты и ограничения принимала как норму. Я, конечно, жалела бабушку, я видела, как она тихонько вытирает слёзы, как тяжело вздыхает, сидя за шитьём, но мне тогда не приходило в голову, что можно взбунтоваться против этого жестокого запрета.
Но, помните, что нас ждут выпускные экзамены? Честолюбивая Елена Ивановна уже с января начала натаскивать нас по билетам. Бесконечное «повторение – мать учения» убивало интерес к этому самому учению. Дома распечатали заклеенные окна - и снова стали слышны экзерсисы Люсика. За всеми школьными перипетиями я как-то позабыла, что я влюблена. Теперь, весной, всё вернулось. Проходя в парадном мимо квартиры моего предмета, я обмирала, мне хотелось, чтобы Люсик в эту секунду вышел, но я и боялась этого. Он же догадается… Нет, нет, ни за что! И я стрелой взбегала на наш третий этаж.
Во дворе возобновились наши игры. Со мной всегда была Ирочка, которая больше не ходила в садик. В марте ей исполнилось семь лет, но она не была такой бойкой, как я в её возрасте. Мальчишкам нравилось её дразнить, потому что она при этом начинала плакать низким голосом. За это ей приклеили кличку «Корова». Когда кривлянье дразнящих стало несносным, впервые в жизни я бросилась в драку, неистово размахивая руками. Из моего горла вырвался какой то звериный крик, который напугал мальчишек сильнее, чем мои кулаки. Больше они не будут дразнить мою младшую сестричку, пусть знают! Сердце моё бешено колотилось, лицо перекосилось, сгорел килограмм адреналина, не меньше. О, боже, я пропала: Люсик стоял на балконе и всё видел…
Началась экзаменационная горячка. Шесть экзаменов, шутка сказать! Два-три дня – и снова экзамен. В ожидании своей очереди я всегда волновалась: голова горит, руки ледяные, под ложечкой подташнивает. Но, взяв билет или получив свой вариант, я сразу успокаивалась и принималась за работу. Под конец экзаменов я даже стала ощущать некий кураж, очень приятное ощущение собственного могущества. Я даже забыла о своих несовершенствах – вот как успех окрыляет человека. Первые в своей жизни экзамены я сдала на все пятёрки и получила похвальную грамоту за четвёртый класс.