6
…Июньские вечера становились всё светлей и длинней, но они не радовали меня.
Я укладывала Машеньку спать, не дожидаясь захода, и, как всегда, тихо напевала ей перед сном, пытаясь смягчить её и вывести из молчаливого оцепенения. Она тихо лежала, отвернувшись к стене, а я, окончив петь, говорила, говорила и понимала, что она слышала меня, но что-то не давало ей очнуться, словно прошлое не хотело её отпускать. Я рассказывала о себе, о своей жизни, о своём детстве, о том, что я так же рано потеряла своих родителей… Я призналась ей в том, что с первой нашей встречи полюбила её, как родного и самого дорогого мне ребёнка. Не знаю, поняла ли она хоть что-нибудь из моих путаных и сбивчивых объяснений. Я так боялась, что она совсем престала мне верить, и трепетно ждала хотя бы словечка от неё. Но Маша по-прежнему продолжала молчать, погружённая внутрь себя.
И вот, наш последний день, когда мы были вместе, подходил к концу. Беспокойно смотрела я на сгущавшиеся сумерки за окном. Несмотря на поздний час, я поняла, что не смогу заснуть, и решила чем-то себя занять. Придвинувшись поближе к настольной лампе, я взялась затачивать бритвенным лезвием новые цветные карандаши, которые накануне купил Пал Палыч для Маши. У неё проявился особый интерес к рисованию, и она рисовала целыми днями, приятно удивляя меня своим старанием. Она легко и верно усваивала мои уроки, а я безмерно радовалась её успехам и уверенному движению её детских рук. Уже много дней она упорно молчала, но всё это время не переставала рисовать.
Маша лежала в постели, свернувшись калачиком, лицом к стене. Я молча точила карандаши и прислушивалась к её дыханию. Я знала, что она не спит, но не хотела её донимать дальнейшими неуместными разговорами, неустанно твердя себе: «Надо ждать… Я буду ждать… Я готова ждать, сколько потребуется… Спокойствие, только спокойствие», вспомнила я слова старого врача-психиатра. Я старалась сделать так, чтобы грифели у карандашей получались длинные и острые, а мысли метались, как вихри, сердце безутешно трепетало под их упорным натиском. То забывая дышать, то глубоко вздыхая, я нервно надавливала на лезвие. Неожиданно, в непроизвольно-нервном движении руки, его остриё глубоко резануло по пальцу. Я дёрнулась, невольно громко вскрикнув от острой боли.
В ту же секунду Маша, растрёпанная и босая, стояла на полу передо мной. Я надавила на ранку пальцами другой руки, но кровь всё равно обильно текла и капала на стол. Маша смотрела на меня и вдруг задрожала. Её трусило, будто в ознобе. Голова дёргалась, но она, как заворожённая, не отводила взгляда от моих окровавленных пальцев. В её испуганных, широко раскрытых глазах заблестели слёзы. Лицо искривилось в гримасе ужаса.
— Мама, у тебя кровь… Кровь… — выдавила она из себя и начала рыдать надрывно и горько. — У тебя кровь! Кровь! Ма-ма! Ма-ма-а-а! А-а-а!
Я никак не могла остановить кровотечение. К счастью, рядом оказалось кухонное полотенце. И, спрятав окровавленные руки под стол, я быстро вытерла их и туго обмотала палец.
И, наконец, наклонившись к Машеньке и целуя её, я одной рукой крепко обняла её за маленькие, хрупкие плечики.
— Не надо плакать! Машенька! Мне уже не больно…
Но она не унималась, плача всё неистовей и громче. И вдруг её рыдания сменились криком ужаса. Это был ужас смерти. И я поняла, что перед глазами у неё был не мой пораненный палец, а образ погибшей в автокатастрофе матери, её лицо, залитое кровью. Именно такой девочка запомнила её навсегда, но детское сознание включило защитный механизм — отрицание.
Дежурившая медсестра, примчавшаяся на истерические вопли, решила сделать ребёнку укол со снотворным, но я умоляла её не делать этого, заслоняя собой напуганного ребёнка. Рассерженная, она обещала, что пожалуется врачу. Но это уже не имело для меня никакого значения.
Ребёнку надо было выплакаться. Теперь мы изливали наше горе вместе. Каждая вспоминала своих родителей, воя истошно и безудержно. На прильнувших друг к другу пылающих жаром лицах наши слёзы лились и сливались в общий горячий поток. Наши сердца бились и пробивались навстречу друг к другу. Я страдала и сострадала бедному ребёнку, оживая и наполняясь новым смыслом, открывая для себя заветный мир — мир единения и безусловной любви — мир материнства.
Как и во время нашей первой встречи в подвале, Маша крепко обнимала меня и, уткнувшись лицом в плечо, повторяла: «Ма-ма… Ма-ма…» Как ни странно, но за всё время нашего пребывания в больнице девочка ни разу не упоминала о случившейся с ней трагедии и о той страшной ночи в холодном тюремном подвале, как и о том огромном, звероподобном человеке, как будто его и не было вовсе в её жизни. Её душа осталась чистой и целомудренной, способной забыть боль и унижение, однажды добровольно взвалив на себя груз жертвенной ноши во спасение ближнего. Я восхищённо смотрела на неё и думала: «Так жертвуют и воскресают из небытия».
И в который раз я горячо молилась: «Пресвятая Дева Мария, защитница и утешительница наша! Ты — свет среди непроглядной тьмы, освобождающий и очищающий, способный вывести всех нас из трясины существования в этом жестоком мире, сотворённом нами самими. Утешь нас и омой наши раны».
Я нежно качала маленькую Марию на руках, пока у неё не прошли последние всхлипывания. Постепенно она притихла. Веки распухли и покраснели от рыданий, но ей стало легче. Легче от того, что скопившиеся в её сердце горе и тоску, наконец-то, вымыли запоздалые слёзы.
Было уже далеко заполночь, а мы всё ещё не могли разомкнуть объятий. Я целовала её в горячий лобик и гладила по взмокшим волосам. Истомлённый ребёнок выглядел очень болезненно.
Я попыталась уложить её в постель, но она вновь со всех сил вцепилась в меня.
— Я с тобой, дорогая моя. Я не оставлю тебя никогда…
Я опять обнимала и прижимала её к себе, заглядывая в её блестящие вопрошающие глаза. Лишь после длительных уговоров она дала себя укутать в тонкое больничное одеяло. Она долго молчала. Теперь её печальные взгляд был направлен мимо меня, в сторону приоткрытого окна.
— Ты ведь не моя мама, — вдруг сказала Маша.
От неожиданности я вздрогнула. Затем, набрав воздуха, наконец-то произнесла уже давно рвущиеся наружу магические слова:
— Я не твоя мама, Машенька, но я очень хочу быть твоей мамой.
Маша не сводила задумчивого взгляда с окна, где темнела даль ночного неба.
— Мне мама когда-то рассказывала про звёзды, и дедушка сказал, что её душа улетела туда, к звёздам. И теперь она там, на небе, — указала она пальчиком в тёмное небо за окном. Потом посмотрела на меня, — А ты мне расскажешь про звёзды?
— Расскажу, любимая моя. Обязательно.
— И ты никогда-никогда не оставишь меня?
— Никогда! Никогда!
— И будешь любить всегда-всегда?
— Всю жизнь!
Она безмятежно зевнула и посмотрела на мой перевязанный полотенцем палец.
— У тебя ещё болит пальчик?
— Чуть-чуть…
— До свадьбы заживёт.
— До какой свадьбы?
— Не знаю. Так дедушка говорит. А когда я его снова увижу? Я хочу к дедушке…
— Я думаю, уже скоро, — улыбнулась я.
Она взяла в свои ручки мою руку с перевязанным пальцем и осторожно прижала к себе.
— Хорошо, что ты снова рядом. Без тебя мне было та-ак плохо… Спой мне песенку, мама.
Маша закрыла глаза, а я смотрела на неё, прислушиваясь к своему сердцу, преисполненному истинным счастьем, и тихо пела.
Я пела и вспоминала Его слова: «Тебе не позволительно впадать в отчаяние, иначе ты погибнешь. А если умрёт НАДЕЖДА, что тогда станется с ВЕРОЙ и ЛЮБОВЬЮ?» Теперь я поняла смысл и этих слов. Если бы я потеряла НАДЕЖДУ, смирилась и отступила, поддавшись отчаянью, то её ВЕРА И ЛЮБОВЬ были бы обречены на гибель.
…На следующее утро, когда старый врач вошёл в палату, Маша подбежала к нему и победно воскликнула:
— Дядя доктор, я уже здорова! Можно, мы с мамой поедем домой?
От неожиданности он не нашёлся, что ответить, и замер, внимательно разглядывая свою маленькую пациентку. Она нетерпеливо прыгала рядом, потом вернулась ко мне и потянула за рукав.
— Ну что же ты молчишь, мама? Мамочка! Скажи доктору, что мы хотим домой! Я уже совсем здорова! Посмотрите!
Она снова закружилась как юла.
— Я уже звонила в орган опеки. Они готовы оформить сначала опекунство, а потом… — я запнулась от волнения. — Пал Палыч поможет мне с документами. Мы можем выписываться?
Врач молча развернулся и, устало вздыхая, направился к двери.
— Пора… — еле слышно послышалось мне в ответ.
— Что пора? — не поняла я.
— Пора на пенсию, иначе сердце не выдержит.
Продолжение следует...
http://proza.ru/2024/01/02/47