Двойник

Глава первая. Узнавание
        Жил да был один человек. Звали его Иваном. Иваном-дураком? Нет, он был не дурак. Но другие люди вполне могли принять его за дурака. И было за что. Он был мало похож на других людей. Даже на фото он держался от них чуть поодаль, стоял особняком. Такие особняки часто вызывают у людей затаенный ужас, и мимо которых они спешат, отвернувшись, пройти, чтобы не встречаться взглядом с тем, что смотрит на них из глубины такого дома, часто заброшенного с пустыми дырами вместо застекленных окон.
        Иван часто отключался от разговора и его долго переспрашивали люди, говорившие с ним, слушает ли он. У них невольно складывалось впечатление, что они разговаривают не с ним, а со стеной, которую он беззвучно выстраивает между собой и ними. Вот почему они раздражались, обзывали его эгоистом, человеком себе на уме, а то и просто вертели пальцем у виска.
        И вправду Иван слабо слышал окружающих, потому что в это время вел разговор с самим собой, со своим собственным отражением в сознании. Он был редким примером рефлектора, который отражает то, что сам излучает на самого себя. Облучая самого себя мыслями, он создавал фон ментального загрязнения, который неосознанно тревожил окружающих людей. Они не знали точно, что их беспокоит, в чем заключается причина их тревоги и, естественно, спрашивали об этом Ивана, бывшего под рукой. Иван же, как партизан, молчал, погрузившись в свои глубокомысленные, многоэтажные думы, тем самым вызывая у них раздражение своим нежеланием разделить с ними и беспокойство. Напротив, он был спокоен, находясь весь в себе.
        Не то, что Ивану было неудобно быть с другими людьми, - он легко переносил их присутствие, но только тогда, когда они не трогали его и не задавали лишние, то есть, глупые вопросы, на которые он не мог найти адекватные, глупые ответы, имея склонность отвечать умным образом. Но ему было уютно находиться одному и вести с самим собой неспешную и взвешенную беседу. Он любил взвешивать свои предрассудки, или то, что предшествовало его рассуждению, приподнимать их, освобождая место для текущей беседы с самим собой.
        Самого себя он отделял от того Ивана, который являлся окружающим, проще говоря, которого они представляли им самим. Н это был не он сам, а только образ его в глазах окружающих людей. Ошибаются те люди, которые вслед за Фихте и Марксом, полагают, так, внешним образом, представленного человека, человеком в объективе или в объективном образе, реальным человеком. Это формальный, абстрактный человек, форма без содержания. Содержанием в таком объективном виде является представление другого человека, но никак не его суть.
        Подлинным содержанием его жизни является переживание того, как человек чувствует себя в такой чужой шкуре или объективном фокусе, под взглядом другого. Не бывает иного взгляда, ведь у объектива нет взгляда. Он есть либо у тебя самого, либо у другого, чужого тебе. Как мог Иван смотреть на себя чужими глазами, если только этими чужими глазами не были «глаза» его души, так называемого «внутреннего человека», с которым он оставался наедине и вел бесконечные разговоры. Это был его внутренний, субъективный мир, в котором он реально существовал. В обществе же людей он делал вид присутствующего под объективным взглядом их отчуждающего его субъективность представления.
        Иван был искателем правды, истины, реальности, как он понимал их. Но никогда наш герой не вел себя, как охотник. Он не любил специально скрываться, интриговать и преследовать охотный трофей, пускай это будет хотя бы иной разум. Он представлял мир не темным лесом, в котором могут скрываться, как охотники, так и их жертвы, но опушкой на краю опасных джунглей, прогалиной или просекой, которая выводит путника из лесной чащи на открытое место, где приходит ясность, куда держать путь, в какой или на какой стороне истина. Это момент пробуждения, состояния будды накануне ухода в нирвану.
        Именно в такой чудесный момент времени мы, дорогие читатели, и обратились к истории нашего героя. Иван, окрыленный надеждой на открытие, был в хорошем, если не превосходном, настроении. Он шел на работу, где надеялся на то, что ему откроется нечто во время очередного, будничного занятия со своими учениками. Иван был учителем и работал он в одном из учебных заведений. Неважно было, кем о работал и чем именно занимался с ними. Сам он называл свое дело работой со смыслом. Естественно, работа со смыслом происходила в мысли вслух, на словах учителя с учениками. Это не означает, что прежде он не работал с текстом смысла. Беседа с учениками была формой прогона, репетиции, обкатки того, что он замыслил наедине с самим собой.
        Сегодня он хотел обкатать, пройти, прогнать тему Гамлета. Это образ до сих пор волновал его воображение. Уже на занятии он вслух задался вопросом перед своими студентами: «Зачем автору такой герой, который постоянно сомневается»?
        Первым ответил долговязый и импозантный, стильный ученик по имени «Александр». Он сказал, что неуверенность Гамлета вызвана его внешним видом.
        - В смысле? – удивился учитель.
        - Знаете, Иван Иванович, Гамлет не видный парень. Он не cool boy. Разве комильфо может сомневаться в самом себе? Ему не хватает здоровой наглости. Гамлет болезненно рефлексивен. Он болен умом, потому что обижен на свою судьбу.
        - Поясни, пожалуйста, как его размышления связаны с обидой.
        - Да, что тут размышлять! Я, к примеру, думаю, когда вижу, что окружающие настроены против меня.
        - Иван Иванович, не слушайте Сашку, ему важно не то, что есть, а то, что люди считают, какого мнения они о его персоне, - пояснила упитанная староста «Валя».
        - Чья бы корова мычала, - грубо ответил юноша на критику в свой адрес.
        - Каждый видит то, каким видом обладает, - глубокомысленно заметил смуглолицый Руслан, сидевший рядом с Александром.
        - Рыбак рыбака видит издалека, - объяснил позицию первого ученика студент с галерки по имени «Владимир».
        - Не знаю, как вы, ребята, но я думаю, что наш герой Гамлет, вообще, не склонен обращать внимание на то, что говорят о нем окружающие. Как принц, он обычно не обращает никакого внимания на придворных. И только встреча с тенью отца заставляет его задуматься над шаткостью своего неопределенного положения. Эта тень есть воплощение, символ его страха за себя. Как ему быть здесь и теперь. Это классическая экзистенциальная ситуация выбора себя, кода тебя уже выбрали в качестве жертвенного агнца на заклание или козла отпущения.
        Таким образом, путем он пытается перерешить свою судьбу. Его колебания вызваны навязанным выбором. «Быть или не быть? Вот в чем вопрос». Смысл вопроса заключается в том, что следует выбирать самого себя. Но что означает выбор самого себя, как он полагался автором «Гамлета»? Оказавшись перед целым морем бед смириться или оказать им сопротивление, смириться под ударами судьбы или возмутиться, не согнуться? Но, не согнувшись, можно сломаться и перестать быть. В любом случае в такой ситуации твое действие будет не творческим, а только реактивным, навязанным. В ней есть свобода только выбора того, что уже есть. Эта свобода выбора расшифровывается как свобода выбора решения мстить или не мстить за смерть отца, основанная на признании обвинения тени отца родного брата и своей жены в его подлом и тайном убийстве с целью завоевания власти над Датским королевством.
        Но как можно верить призраку на слово, пусть даже он являлся не только одному Гамлету? Ведь о своем убийстве сообщил Гамлету не сам отец, а его призрачная тень. Причем она сообщила это лишь одному Гамлету. Как мог он, ученик университетских наук, поверить тени человека, не проверив на истинность такого рода категорическое утверждение? Правда, Гамлет замечает, отвечая на реплику своему другу Горацио, что «на свете есть много такого, что и не снилось нашим мудрецам». Упоминание Гамлетом сна наводит нас на подозрение о том, уж не приснилась ли ему тень отца и все, что она сказала ему.
        Однако, если тень отца права, то какое дело ему до убийства отца? С какой стати он, студент Виттенбергского университета, должен мстить? Месть - это дикость варвара, а не просвещенного, цивилизованного человека, который должен призвать виновников гибели короля, отравления его ядом через влитие его в ухо на суд чести. Во всяком случае, он может вызвать родного дядю на дуэль, обвинив его прилюдно в убийстве короля и узурпации трона. Но он этого нее делает. Что же он делает? Будучи в отчаянном положении от смерти отца, он все же сомневается в обвинении тени отца.
        Взяв слово с Горацио и офицеров караульной службы на стене где им явился призрак умершего короля, молчать, Гамлет признается им в том, что прикинется сумасшедшим и будет сам расследовать причину смерти короля. Зачем он признается в этом посторонним? Затем, чтобы зрители трагедии были в курсе его плана действий. Офицеры и друг, наперсник Гамлета играют роль, имеют значение подстановки, представления зрителя на сцене действия трагедии. Это вроде реплики героя в зал публики, означающей речь про себя. И только собрав неопровержимые улики преступления, Гамлет начинает действовать, приняв себя за перст судьбы.
        Но в итоге Гамлет становится марионеткой этой самой театральной, наигранной судьбы, демонстрируя всю условность своей так называемой «свободы воли», которая никоим образом не свободна. Тогда в чем заключается смысл его трагического героизма? В рефлексии меланхолика? Такой смысл вызывает законное сомнение. «Быть или не быть»? И вот это меланхолическое колебание выдается за философское откровение? Что за бред сумасшедшего. В этом вопросе столько же философии, сколько в вопросе о том пить или не пить алкашу.
        - Знаете, Иван Иванович, моя тетя, а она у меня ученая филологиня, говорит, что философия есть рефлексия кризиса среднего возраста или, проще говоря, осмысленное переживание климакса, в данном случае Шекспира, как автора трагедии «Гамлет», - подвела итог обсуждения бойкая девица Наталья.
        - Понятное дело: у кого что болит, тот о том и говорит. Есть и такое, в случае с вашей тетей, Наташа, понимание существа философии. Назовем его пониманием женским, органическим. Возможно, в определенном возрасте организм требует так нужных ему витаминов или гормонов понимания. Вот такое гормональное определение философии.
        Сегодня, господа и дамы товарищи ребята, мы переходим к теме, которую современные люди обходят стороной в публичном общении, но про себя представляют и соображают, что будет с ними после смерти. Это тема смерти и бессмертия. Назовем ее темой: «философия бессмертия». Она в некотором роде сама бессмертна, ибо есть размышление смертного человека с точки зрения вечности. В данном случае это размышление о бессмертии. Я специально выбрал бессмертие, а не смерть, предпочел одно другому, так как философская точка зрения вечная, бессмертная. Почему?
        - По предмету философии, которым является всеобщее, как бывшее, настоящее и будущее, - ответил Владимир.
        - Верно, Володя. И поэтому тоже. В этом смысле эта точка зрения и вечная, так как в вечности присутствуют одновременно все времена. Вот почему вечность есть одно время – настоящее, раз прошлое есть прошедшее настоящее, а будущее есть то настоящее, которое еще не наступило. Вечная точка зрения смотрит на все с настоящего места, с места настоящего, которое не становится не проходит и не приходит, а есть.
        - Эта совершенная точка зрения? – спросила крохотная и ужасно симпатичная студентка по имени «Александра», привстав с последнего ряда, чтобы ее было видно.
        - Естественно и даже сверхъестественно, Александра, - согласился с ней наш герой, отлично понимая, что такого роста мадемуазель никому не позволит называть себя уменьшительно-ласкательным именем в силу действия принципа компенсации, помогающего преодолеть недостаток в росте избытком самомнения.   Так вот, человек смертен и не желает быть таковым, ибо он смертен в жизни; он живой и не хочет умирать. Человек жаждет бессмертия. Его желание и есть он сам. Как правило, человек идентифицирует себя по желанию. Он есть то, что желает в данный момент. Например, мужчина хочет женщину. Какую женщину он хочет?
        - Мисс Вселенную, - подсказал Владимир и зал залился хохотом.
        - Володя, этот вопрос был риторическим и на него было не обязательно отвечать. Кстати, я говорю про абстрактного мужчину как обобщение опыта знакомства с реальными мужчинами, которых встречаю в жизни. Когда знакомишься, то со временем знакомые начинают признаваться в том, о чем они думают. «Думы» - так они называют свои желания.
        - Вы, Иван Иванович, о чем думаете, о чем мечтаете? – спросила его сидевшая в первом ряду угловатая девушка «Варвара», которая чуть не прыснула, когда ей на ухо сказал нечто скабрезное ее крепко сбитый сосед.
        - Я мечтаю, о чем угодно, но только не о мужчине, ибо сам есть таковой. Человек обычно мечтает о том, чего у него нет. У меня, например, нет, точнее, не хватает ума. Вот я о нем и говорю чаще, чем следует умному человеку. Такую закономерность я заметил, когда обратил внимание на то, что чем чаще учитель говорит о философии, тем реже она есть в его словах. Мысли есть не желания.
        - Тогда что они такое? – не унимался Владимир.
        - Они есть явления идей. То, что может зарегистрировать, осознать человек в своем сознании.
        Однако вернемся к теме нашего занятия. Итак, бессмертие как альтернатива смерти, которая ждет каждого смертного. Что же остается от человека после смерти?
        - Труп, - категорически высказался Александр.
        - Верно, труп. Он наглядно показывает нам человека в смерти. Но что будет после смерти?
        - Ничего.
        - Опять верно. Но это странно: совсем ничего, помимо трупа. Человек в трупном окоченении ничего не скажет, как он чувствует себя.
        - Хреново, - предположил коренастый сосед Варвары Петр.
        - Как раз в точку, если бы труп мог чувствовать и говорить. Человек в таком состоянии является бесчувственным. Да, и, вообще, это уже не человек, а только его тело, мертвое тело. Жив ли еще человек? Нет, при условии, что живет одно тело.
        - Что еще? – спросила Варвара.
        - Вот в чем вопрос. Люди полагают, что есть еще душа. Но что она есть без тела? Смерть может быть событием расставания, разлучения души с телом. У человека душа является разумной. Кому она является? Тому, кого человек называет «Я». Я – это он сам. Важно быть самим собой. Тот, кто это уразумеет, и является личностью. Поэтому смерть страшна только тому, кто стал личностью, так как личность и есть это «Я» как явление души в теле. Это явление есть сознание сознания или самосознание, а, значит, оно есть не просто явление, но феномен, явление самого явления. В нем, в этом Я, человек узнает самого себя. «Себя» есть тело, за которое душа принимает себя. Она принимает за себя тело сама, собственной персоной, маской, которая отличается от других масок, лиц, которые душа видит вокруг. Так она начинает быть человеком, привыкает к себе, к собственному, своему телу, разделяя себя с другими телами, точнее, других лиц, людей. Это лицо настолько прирастает к ней, что она уже не отличает себя от этой маски и чувствует себя собой, личностью.
        Но что происходит с нами, если мы имеем самосознание, когда душа разлучается со своим телом в смерти? Можно ли это уподобить тому, что она чувствует, что чувствует, например, я, во сне? Во сне мы сознаем, но сознаем ли мы себя, чувствуем, точнее, узнаем ли себя. Ведь в это время тело спит. Правда, люди полагают, что это тело отдыхает, а душа спит и видит сны, то есть, гуляет, покинув свое тело. Неужели она вселяется в другие тела? Возможно, будучи вне сознания самого себя или самосознания, человек находится во сне. Разумеется, это так… Бывает, люди говорят о тебе, что ты, как во сне, если ты не узнаешь себя, как будто душа вышла погулять из своего или твоего тела. Тело нужно душе для самоидентификации. Оно нужно тебе, ибо ты и есть душа и тело вместе, их единый союз.
        Следовательно, сон есть образ смерти, когда душа потеряла свое тело. Вот почему нельзя держать открытыми зеркала, чтобы не травмировать душу умершего человека, который не увидит в зеркале себя, свое тело. Каким же образом душ может вернуться самосознание? Об этом догадались индусы еще в древности, оставив об этом письменные свидетельства в «Упанишадах» и в других философских трактатах. Душа или «атма» вернет себе самосознание в новом теле после перерождения.  Со временем, с годами она научится узнавать себя в новом теле, признает себя новым человеком. Это будет так в зависимости от того, как сложилась прежняя жизнь. Такая зависимость от прежней жизни у индусов называется «кармой». Это азы духовного учения (доктрины) о сансаре как круга (цикла) перерождений.
        Но что будет с душой, если она не вселится в новое тело? Она не вселится в новое тело при условии преодоления в себе влечения к воплощению. Ведь душа без тела есть дух. Это может быть, если душа осознает себя духом. Осознает же себя духом та душа, которая имела уже опыт духовного освобождения еще при прежней жизни в теле. Ведь это так?! Логично. Но что тога будет служить духу средством самосознания? Разумеется, сам разум. У духа есть разумное, идеальное тело. Телом его является идея.
        Но эта заповедь является недоступной для обычного человека, ограниченного собственной материальной телесностью. Его утешают религиозными сказками о том, что будет с его душой после смерти тела. В лучшем случае в раю он будет делать вечно то, что делает на время пребывания в церкви, - словами славит имя Бога. Вот и вся вечная жизнь. Такая жизнь не по нутру грешнику, который привык кушать, спать, размножаться и господствовать над себе подобными. В каком случае он может ограничиться славословием в адрес Бога? Только в том случае, если привыкнет питаться, отдыхать, плодиться и само-утверждаться одно молитвой. Но какая для этого нужна сила веры! Уже не человеческая.
        - И все же что есть такого в бессмертии, чего нет в обычной смертной жизни? - вдруг задал вопрос Руслан.
        - Правильно, Руслан. Следует не только пытаться ответить, но и задаться вопросом, на который нельзя не ответить. Как же ответить на ваш вопрос?
        - Молча? – предположила староста.
        - Оригинально, но не понятно. Ответ уже содержится в вопросе. Только его нужно осмотрительно извлечь из него, иначе он вызовет следующий вопрос. Попробуем ответить на ваш вопрос так, чтобы прояснить тему нашей беседы. Мы выясняем то, чего нет в обычной жизни. Чего именно? В ней все обычно, случается по обычаю, одно событие следует за другим, составляя звенья одной цепи, связи времени. Это связь настоящего в розницу. Она рвется от прошлого настоящего к будущему настоящему и восстанавливается в нынешнем настоящем. Настоящее, как если бы, вставляется в лакуну времени, его пропуск навылет. Оно заполняет собой дорогу во времени. Бессмертная вечность же не задерживается, чтобы дать возможность явиться иному и не ждет его, но идет, не останавливается, повторяя себя на все лады. Точнее, в ней все идет по плану, но она сама стоит, представляя собой вертикаль мировой линии настоящих, стоящих друг над другом, ось, кол, единицу времени. Между тем как время есть горизонталь. Вечность во времени уносит мгновением в сторону, смещает с вертикали и разносит по горизонту событий. Таким образом, вечность скрывается за горизонтом событий, явлений времени, как его сущность. В ней все события схватываются оптом, свертываются в трансцендентную точку мгновения, ноль времени.
        Бессмертие освобождает человека от страха времени, от ожидания своего конца. В этом смысле оно неожиданно.
        - Тогда выходит, что бессмертие есть ужас без конца? – неожиданно предположил Владимир.
        - Верно. Если время есть ужасный конец, то бессмертие есть ужас без конца. Только представьте себе, что для человека се умерло, а он сам нет, завис в пустоте одиночества. Вот что есть ад как тьма внешняя. От нее и плач неумолчный и срежет зубовный.
        - Хорошо, когда не кончается, но потом можно и нужно приятно закончить, - заметила Валя.
        - Как в сексе, -  догадался Александр о том, что имела в виду проговорившаяся староста, над чем все студенты вместе засмеялись.
        - Да, конец короткий, но процесс длинный, - глубокомысленно добавил Петр.
        - Не скоро дело делается, да скоро конец сказывается, - изострил свою мысль следом Руслан.               
        - Не все коту масленица, - закончил студенческий стеб преподаватель. – Пора и честь знать, - это были его последние слова перед звонком с урока.
        Когда все студенты разошлись, тогда в аудитории осталась помимо Ивана Ивановича одна Варвара. Она хотела что-то сказать и Иван Иванович вопросительно посмотрел на нее.
        - Знаете, что, Иван Иванович, - наконец, решилась Варвара, - мне не понравился конец занятия. Такая серьезна тема, а вы… спустили ее на тормозах, ограничившись шуткой… Вот так! – добавила она.
        - Хорошо, Варвара. Как следовало нам закончить беседу?
        - Это я скажу вам, только если вы пригласите меня к себе на чашку чая, - выпалила скороговоркой Варвара.
        «Ничего себе»! - только и мог, что подумать про себя Иван Иванович. Но вслух он произнес роковую, как ему тогда казалось фразу: «Извольте, Варвара, я приглашаю вас к себе в гости на чашку чая, за которой вы скажите мне все, что знаете о бессмертие». Он никогда еще не приглашал студенток к себе домой в гости на чашку чая, ибо считал такое приглашение неприличным.
        - Не бойтесь, Иван Иванович, - успокоила его Варвара, - я уже совершеннолетняя.
        Она сказала это так многозначительно, как если бы догадалась о страхах несчастного преподавателя.
        - Я обещаю, что не буду вас соблазнять.
        От этих откровенных слов Ивана Ивановича бросило в жар, и он невольно стал представлять, как именно Варвара будет не соблазнять его, промямлив нечто в знак согласия.
        - Ждите меня сегодня в восемь часов вечера, - предупредила его Варвара и, бесшумно прикрыв дверь, вышла из аудитории, оставив Ивана Ивановича в глубокой задумчивости, что ему делать теперь.
        Про себя он думал: «Вот я и дождался, наконец, скандала. Девчонка симпатичная, но молодая. Правда, как она сказала? Совершеннолетняя… Мне этого еще не хватало. Одно дело, мечтать о несбыточной любви к недосягаемой красавице, Елене Петровне.  И, совсем другое дело, оказаться самому объектом влечения. Влечения ли? Может быть, подлого розыгрыша»?
        Дело было в том, что он уже давно бросал украдкой пылкие взгляды в сторону молодой специалистки Елены Петровны Бравадской, в нынешнем году пришедшей к ним на кафедру. Но он никак не решался к ней подойти и пригласить просто погулять по улице и зайти в кинотеатр или в театр, наконец, в кафе-ресторан. Слава богу, таких мест было много в столице. Но, к сожалению, Иван Иванович питал нежные чувства к Елене Петровне и особенно трепетно к ним относился, робея получить отказ в случае признания.

Глава вторая. Прием гостьи
        Иван Иванович не любил ходить в гости и тем более не любил приглашать в гости. Он не был заядлым гостем и места не находил себе в гостях. Что ему в них делать, он не знал. И поэтому ничего не делал в гостях. Еще тяжелее он чувствовал себя в качестве хозяина дома, принимающего гостей. Квартира, в которой он жил, досталась ему по наследству от бабушки. Он не построил ее своими руками и занимался ремонтом только в том случае, когда потолок ему сыпался на самую голову. Ощущая себя в своем доме квартирантом, Иван Иванович тем не менее «чувствовал себя в своей тарелке», оставаясь наедине с самим собой. Это было его родное и любимое общество. Одиночество его не пугало. Оно, напротив, манило его. Да, в сущности, он и не был одинок. Ему вполне хватало одного себя. И вот на тебе, - Варвара «в томате». Вот если бы вместо нее к нему в гости зашла Елена Петровна… Но об этом он и не мечтал.
        Вот придет в гости студентка, а он и не знает, что поставить на стол. Она сказала, что придет пить чай. Иван Иванович заварил черный чай, который полюбил только недавно: прежде он пил лишь кипяченую воду, которую закусывал куском хлеба, полагая, что его еда, - хлеб да вода. Так он боролся за свое здоровье, полагая что многие продукты портят его пищеварительный тракт. Иначе почему ему было часто больно после приема пищи. Чувствуя боль в желудке и самом животе, он занимался самолечением. Но от него ему становилось только хуже. И как только он прекращал употреблять таблетки, так здоровье медленно, но верно возвращалось к нему.
        На стол он поставил еще клубничное варенье, которое, как предполагал, нравится молодым девушкам, и мягкое, нежное печенье с глазурью. Что и говорить, стол был таким скромным, что вряд ли мог соблазнить даже голодного человека, пришедшего с мороза в теплое помещение. Иван Иванович так и не решился поставить на стол спиртное, например, любимое слабым полом шампанское. И все потому что, что грешно опаивать учителю свою ученицу. Вот отпаивать можно, но опаивать никак нельзя. Само собой, понятно, зачем хозяин опаивает свою гостью в своем доме. И зачем? Затем, чтобы воспользоваться ее минутной слабостью сдаться без боя своему визави. Ведь честь дороже удовольствия. Алкоголь лишает человека осторожности, снимает резонное заграждение, препятствующее порыву души и зову тела.
        Иван Иванович сел за стол и стал ждать появление Варвары, как осужденный на смерть ждет на плахе своего палача. Часы пробили восемь часов вечера, но Варвара так и не пришла. Иван Иванович вздохнул с облегчением, но тут, как назло, раздался тревожный звонок. Он, было подумал, что это звонит у него от напряжения в голове, но звонок продолжал звонить, и он пошел, как обреченный на наказание, открывать входную дверь. На пороге показалась раскрасневшаяся и довольная собой Варвара. Она тут же извинилась, что немного задержалась, отыскивая дом Ивана Ивановича. Когда он галантно помог ей снять верхнюю одежду, и она прошла в гостиную, то осмотрев критически то, что он выложил на стол, торжественно водрузила в центр стола бутылку армянского коньяка и заявила: «Вот теперь все на месте, за исключением одного… Где у вас рюмки»?
        Иван Иванович бросился со всех ног к бару, расположенному в югославской стенке, которой хвалилась его бабушка. Она часто повторяла, что стенка ей досталась совсем задаром.
        - Возьмите их и ополосните на кухне, и насухо протрите, - распорядилась Варвара, что не совсем понравилось Ивану Ивановичу, как она хозяйничает в его квартире, как у себя дома.
        Когда он вернулся в гостиную с кухни, то заметил, что пить коньяк девушке еще рано.
        - Иван Иванович, вы совсем не знаете современных девушек. К тому же я купила коньяк для вас, чтобы вы не были таким… заторможенным, а встряхнулись и вспомнили себя молодым. Я думаю, в молодости вы были таким симпатичным, что обязательно понравились бы мне.            
        - Теперь я вам вовсе не нравлюсь? – спросил он машинально.
        - Такой, какой вы есть теперь, - скучный и серьезный, - вы совсем не нравитесь мне, - сказала она и разлила коньяк по рюмкам. -  Вот возьмите рюмку и пейте за мое здоровье.
        Себе она налила самую малость, а ему налила от души. Иван Иванович махнул рукой и выпил залпом рюмку коньяка. Естественно, коньяк ударил ему прямо в голову. К тому же с обеда он еще ничего не ел. И тут все поплыло у него в голове и закрутилось в искрометном танце. Но он сделал над собой усилие и взял себя в руки, предложив девушке стул и сам сел на свой напротив Варвары. Все встало на свои места. Но теперь волнение сняло, как рукой, и Варвара показалась такой доступной и желанной, что он с трудом сдержал свое желание поцеловать свою гостью в нежную щечку.
        - Вот видите, Иван Иванович, теперь вы готовы к легкому разговору с девушкой. Я нравлюсь вам?
        - Очень.
        - Хорошо. Где у вас ванная?
        - Какая ванная? Ах, да… а вам зачем?
        - Какой вы, Иван Иванович, странный. Мне нужно поправить волосы. Вот видите, у меня выбилась прядь волос.

Глава третья. Контакт с музой
        Он проводил девушку, которая вела себя уже, как дама, которая знает, что хочет, а сам вернулся к столу. И тут прозвенел опять звонок. Первая мысль, которая пронеслась у него в сознании, была мысль о том, что его застукали со студенткой, которая готовит себя к ночи любви со своим учителем. Проходя на цыпочках мимо ванны, он слышал за дверью шум воды из крана. Он тихо подошел к двери и прислушался. Опять резко прозвенел звонок, подняв в его душе бурю страхов. Он осторожно приложил глаз к дверному глазку и неожиданно, - о чудо! - увидел в нем свою мечту – Елену Петровну Бравадскую.
        «Что за невидаль такая, - подумал про себя Иван Иванович, от которой у него прямо перехватило дух, - то ли злая судьба надо мною куражится, то ли провидение счастливый случай посылает»?
        Иван Иванович не стал долго раздумывать над тем, что ему делать. Он скоро переобулся, схватил куртку и кепку и вышел из квартиры, плотно прикрыв за собой дверь.
        Опешив от поведения Ивана Ивановича, Елена Петровна не могла не сказать, что, наверное, пришла не вовремя.
        - У вас кто-то есть в гостях, - сказала она с убеждением. – Впрочем, это неважно. Я только хотела сказать…
        - Елена Петровна, об этом вы скажите, как только мы спустимся вниз, заявил Иван Иванович, увлекая свою мечту вниз по ступенькам лестницы. Только когда они оказались уже на пороге подъезда, он объяснил ей, что к нему пришел назойливый сосед по площадке, который не дал бы им спокойно поговорить.
        - Я, собственно говоря, взяла на себя смелость и пришла к вам домой потому, что хотела посоветоваться с вами о том, как мне дальше работать на кафедре, - сказала как-то замявшись его гостья.
        Он предложил ей руку, и они пошли по улице.
        - Давайте я провожу вас до вашего дома? И по дороге мы поговорим об этом.
        - Давайте. Но как же ваш сосед? – спросила Елена Петровна, мило улыбнувшись.
        - Вам так идет улыбка! – заметил похорошевший на холоде Иван Иванович.
        - Спасибо на добром слове, - просто ответила его спутница.
        - Сосед, поняв, что он один в моей квартире, пойдет к другому соседу, захлопнув мою дверь, - пояснил Иван Иванович и добавил, - Что-то случилось на кафедре? Кстати, как вы нашли мою квартиру?
        - Вы, наверное, забыли, что дали мне свою визитку, как только мы познакомились на первом заседании кафедры еще в августе.
        - Ах, да, визитка.
        - Я могла показаться вам бестактной, что заявилась прямо к вам домой…
        - Нет, что вы, Елена Петровна, я сам было… хотел взять над вами шефство.
        - Что так? – спросила Елена Петровна, сделав акцент на слове «так» и наклонив голову внимательно посмотрела на Ивана Ивановича, всем своим видом давая понять, что он сильно удивил ее. – Я понимаю свое желание, но ваше…
        Чтобы замять свою неловкость, Иван Иванович перевел разговор на Елену Петровну, спросив ее о том, что она хочет ему сказать про работу.
        - Не знаю, с чего начать разговор… Ну, не получается у меня эта работа. И спросить не у кого, как мне быть. Женщины на кафедре видят во мне соперницу. Вот только вы на кафедре по-дружески относитесь ко мне, а не как обычно относятся зрелые мужчины к … молодым женщинам.
        - Неужели пристают?
        - Еще как: не дают прохода.
        - Невероятно.
        - Верю, конечно. Вы такая красивая.
        - Скажите тоже.
         - В самом деле. Я и сам было подумал…
         - Пристать? – спросила его Елена Петровна, сжав его своей нежной рукой за запястье и посмотрев ему прямо в глаза.
        - Как можно не пристать к такой чудесной женщине?
        - Еще скажите: ведьме.
        - Почему к ведьме? К волшебнице. Вы просто очаровательны. Вот, кстати, почему наши женщины завидуют вам.
        - Но как это может помочь мне в работе.
        - Что не так на работе?
        - Студенты не слушают меня, как слушают вас.
        - Ах, да, вы ведете семинары следом за моими лекциями. Нет ничего проще: завоюйте доверие студентов признанием их в качестве, если н коллективного хозяина положения на занятии, то хотя бы вашего ассистента. Это не так трудно сделать так, как разница в возрасте между вами и ними минимальная. Вы такая молодая, привлекательная и обаятельная, что они с радостью пойдут вам навстречу.
        - И сядут мне на шею, - продолжила за него спутница, засмеявшись от смущения, что стала возражать ему.
        - Что делать, дорогая Лена. Можно так называть вас?
        - Можно.
        - Вот видите. Будьте проще и к вам потянутся люди. Они такие же люди, как и мы.
        - Вам легко рассуждать вы опытны учитель. К тому же писатель, знаток, инженер человеческих душ. Меня так за душу трогает ваша манера письма, ваши умные мысли…
        - Не говорите так, Лена, а не то я растекусь мыслью по асфальту. С кем вам тогда придется беседовать?
        - Тогда я соберу вас в ладошки, чтобы вы не утекли от меня. 
        - Лена, вы как бальзам на душу, израненную ударами судьбы и непониманием, не дружелюбием людей. Если бы все люди были похожи на вас, то мы уже были в раю. Реально, мне так хорошо с вами, как не было давно хорошо с другими людьми. Мне бесконечно дорого ваше внимание к моей скромной особе, - признался расчувствовавшийся Иван Иванович.
        - Вот мы и пришли. Теперь вы знаете, где я живу. Совсем недалеко от вас. Так что я ваша соседка. Поэтому вам не составит большого труда заглянуть ко мне на огонек, если вам будет одиноко.
        - Тогда, не откладывая в долгий ящик, я воспользуюсь вашим любезным приглашением.
        - Буду рада.
        Они вошли в подъезд и поднялись на лифте на восьмой этаж. Увлеченный нежным чувством к своей сбывающейся мечте,
        Иван Иванович в душе сильно волновался, но старался изо всех сил держаться ровно и не показывать вида своего радостного смущения. Уже в прихожей, снимая верхнюю одежду, он невольно прикоснулся к ее руке своей рукой и его как током ударила искра пылкой страсти и волной разлилась по всему телу нечаянная нежность. Он чувствовал себя полностью плененным очарованием той, которую нарек своей музой. Иван Иванович так и не мог поверить своему счастью, так неожиданно свалившемуся на его несчастную голову. Его еще никто не баловал своим располагающим к счастью вниманием. И вот сама муза в живом женском воплощении хвалит его за мастерство того искусства, которому она покровительствует. И сосем не важно, что она предстала перед ним в образе молодой специалистки.
        Мужским чувством от почувствовал, что в нем, естественно, поднимается желание. Но он боялся обидеть им свою мечту, - вдруг она целиком закроется, как нежны цветок, от его грубого прикосновения. Он совсем не догадывался, что Елена Петровна только этого и ждала, чтобы полностью раскрыться перед ним, застигнутая врасплох ответным уже женским чувством. Но Иван Иванович только мялся у вешалки, не зная, куда деть свои ненужные руки. Наконец, решившись, она нервно взяла его за руку и отвела, но не в заветную спальню, а к уже лишнему столу, который мог разделить их льнувшие друг к друга тела, разгоряченные естественным недетским желанием. Когда она повернулась к нему спиной, то он почувствовал нестерпимое желание прикоснуться восставшим низом своего живота к соблазнительно выступавшей из прямой линии спины округлой попе и там его спрятать в глубокой ложбинке оной между яблочными половинками. Но дав волю своему разыгравшемуся воображению вовремя становился, вспомнив, что приглашен коллегой на чашку чая, а не в теплую постель.
        Иван Иванович вдруг одним местом понял, что от большого напряжения может прямо пострадать, буквально перегореть его натуральный аппарат. Елена Петровна сразу почувствовала нерешительность кавалера, уже ожидая, как он возьмет ее сзади силой и передаст ей свое напряжение, и она, уже вся мокрая от желания, замерев, мгновенно разрядиться целой серией непроизвольных, но так желанных телодвижений. И тогда наступит «полный абзац» спада напряжения в живом проводнике взаимных чувств. Этого так чаемого ими обоими спада напряжения после естественного возбуждения почему-то не случилось. Каждый из них ругал себя в душе за собственную нерешительность. Иван Иванович сел за стол, а Елена Петровна стала разливать ароматный чай по красиво расписанным чашкам, на которых красовались купидоны, лукаво подсматривающие за своими несчастными жертвами.
        Чтобы хоть как-то разрядить накаленную обстановку, милая хозяюшка стала расспрашивать нашего героя о его будущих творческих планах.
        - Что мне сказать связного, кроме того, что сказать, как они скопом роятся у меня в голове. Например, один из них занимает мое внимание тем, как можно расписать трехсотлетней давности, в которой будут происходить интересные события авантюрного и интеллектуального характера.
        - И какие герои будут задействованы в вашем новом творении?
        - Брат и сестра одной известной фамилии, переделанной на иностранный лад.
        - И чем они будут заняты?
        - Ловким мановением руки они будут обращаться друг в друга.
        - Зачем? Неужели вы сторонник современного гендерного разнообразия?
        - Что вы, Лена! Меня просто занимает тема двойников. А так я вполне сторонник традиционных взглядов. Как можно променять то, чего у нас нет, на то, что у нас есть в избытке?! В этом и заключается тайна влечения полов. В пролиферации гендеров нет никакой тайны, а есть одна очевидная субтильность различия.
        - …
        - Знаете, Лена, вот я называю вас просто именем, а вы избегаете меня называть так же просто.
        - Ну, хорошо, если вам, Ваня, так хочется.
         - Мне хочется не только это.
         - И что еще? Еще чая?
         - Кстати, чай хорош. Но я хочу не чая.  Хочу чего-то еще. Хотите, я сделаю вам массаж спины. Вы сидите так прямо, что мне больно смотреть на вас.
        - Извольте, - согласилась Елена с предложением Ивана Ивановича. – У меня действительно затекла спина.
        - Вот видите, мила Лена. Только массаж следует делать стоя. Пожалуйста, выйдите из-за стола и наклонитесь на стол и облокотитесь на него животом, - стал инструктировать ее Иван Иванович, как завзятый специалист лечебного массажа, откладывая в сторону столовые предметы, которые мешали Лене лечь на стол. – Вот так хорошо, - продолжил он, соблюдая безопасную дистанцию.
        Но рубашка бежевого цвета мешала ему контактировать с самой эластичной кожей хозяйки. Тогда Иван Иванович предложил ей расстегнуть рубашку и снять, чтобы она получила полный массаж спины. Наклонившись, Лена осталась в одном белоснежном ажурном бюстгальтере. Осторожно прикоснувшись к нему, Иван Иванович, подавив слюну, заметил, что массаж натрет ей спину под бюстгальтером. Поэтому обязательно его следует снять. Лена послушно стала нервно нащупывать правой рукой замок на бюстгальтере. Он помог ей расстегнуть бюстгальтер и снимая его не мог не прикоснуться к покачавшейся от тяжести выпуклой груди. У него разом перехватило дыхание и потемнело в глазах от прекрасного вида, осязания и запаха великолепной женской груди. Она еще ниже наклонилась, и он со скрипом стола стал ласково натирать ее нежную спину. Кожа была мягкая и эластичная. От усилия он стал раскачиваться и, нарушая безопасное расстояние, прикасаться низом своего живота к ее аппетитно округлившейся попке. Его переполняло желание, но он еще контролировал движение своих рук. Тут Лена привстала со стола, облокотившись на него расставленными локтями. Тогда он просунул руки между ее влажными подмышками и ощутил руками всю сладость прикосновения к высокой женской груди, которая не лежала, а возвышалась над столом.
        - Возьми меня, - хриплым голосом приказала она и со стоном прильнула задом, немного приподняв его, чтобы ему было легко войти в нее.               
        И он взял ее и долго брал, пока они вместе не расслабились.
        После она спросила его: «Тебе было хорошо»?
        - Так хорошо, что не передать словами.
        - Я готова заняться любовью с тобой, когда ты скажешь. Наши желания совпадают.      
        Она вытянулась в блаженной истоме и удовлетворенно прошептала: «Все. Утомилась я. Наебла…ь».
        Иван Иванович лежал рядом на столе и все слышал, придумывая все новые способы удовлетворения бесхитростного желания, от которых Елена Петровна уже не шептала бы, но радостно кричала от немыслимого наслаждения.
      
Глава четвертая. Вопрос веры или мысли
        Сегодня у него была по плану беседа со студентами о смысле религиозной веры. Он специально не готовился по этой теме. Почему? Просто потому что вера была его обычным состоянием. Он называл верой шестое чувство, чувство ума, интуицию интеллекта, что является не тем, что нельзя не знать, а нельзя не подумать. Поэтому для него верно положение, по которому он понимает, для того чтобы верить. Понимаю, чтобы верить. Это, конечно, хорошо, но лучше мыслю, чтобы понимать. И, в самом деле, верно. Ведь чтобы понять, следует подумать. Тогда верить - значит знать, сознавать, как ты понимаешь то, что есть в качестве предмета мысли.
        Но что я знаю о боге? Об этом он спросил себя вслух на семинаре.
        - Знаете, ребята, о чем я подумал? - задал он риторический вопрос и поспешил сам, собственнонаручно ответить на него. - О том, что дьявол был некогда тем ангелом, кто не поклонился человеку как творению бога. Почему? Потому что человек был сотворен из праха, из ничто, наряду с другим тварным в мире. Поэтому он материален. То, что Бог создал тварного, материального человека не делает его самого материальным. Человек же способен быть не только материальным, но и душевным, то есть, частично духовным, ведь душа есть присутствие духа в материи индивидуальным образом.
        В своем вступительном слове на занятии Иван Иванович завел речь о боге. Размышляя о нем, он зашел туда, куда прежде не ступала его нога, вернее, его голова. Он договорился до того, что назвал дьявола то частью силы бога, которая восстала на себя, на самого бога за его творение материального, а не идеального мира, не из себя, а из ничего, точнее из того, что является неопределенным, хаотичным. 
        «Но что я знаю о боге»? Об этом он спросил себя вслух на семинаре.
        - Знаете, ребята, о чем я подумал? - задал он риторический вопрос и поспешил сам ответить на него. - О том, что дьявол был некогда тем ангелом, кто не поклонился человеку как творению бога. Почему? Потому что человек был сотворен из праха, из ничего, как ничтожества, наряду со всем прочим сущим, с самим миром. Поэтому он материален. То, что Бог создал материального человека не делает его самого материальным. Человек же способен быть не только материальным, но и душевным, то есть, частично духовным, ведь душа есть присутствие духа в материи индивидуальным образом.
        Но в боге, как духе, не все конвертируется в бога, как творца. То, что остается, является трансцендентным творению, его воплощению. Поэтому оно идеализируется, становится тем, что неспособно к воплощению. Это и есть то, что отказывается от поклонения творению. Поэтому оно и проклинается в человеческом представлении в качестве дьявольского, призрачного наваждения.
        Другая напасть – это реакция материи на ее использование в качестве материала воплощения. Она сопротивляется ему. Так рождается дух материи как дух противоречия, реакция на воплощение. Возникновение мира из хаоса, его упорядочивание божественным логосом вызывает ответное восстание материи на дух в виде сатанинского, своевольного отчуждения от бога, сворачивания в себя, предельного уплотнения.
        Таким образом, творение богом мира и человека ограничено двумя крайними, радикальными формами превращения: дьявольской идеализации и сатанинской материализации. Между тем божественное творение есть идеальная реализация, которая представляется человеку в виде идиллии в сознании. Эта уже человеческая идеализация есть инобытие реальности. В ней есть место, как разыгрыванию парадигмы, образца в копировании, в подражании и в стилизации, так и подмене, симуляции реальности, в ее пародировании. Так человек уже не возносится в духе, а опошляется в объективации. От духа остается одна буква догмы, реакцией на которую является буквальное переименование. Игра слов заменяет игру мысли.
        Наступает эра антихриста. Если прежде мы только подражали богу в его реализации, при недостатке ума путая имитацию с идеализацией, соблазненные дьяволом, а потом с материализаций, притянутые сатаной, то ныне мы симулируем то, что нашли давным-давно в Иисусе, - человечность, которая есть наш сущность. Человечность нельзя не следует путать с сатанинской социумностью, социальной материей и с дьявольской искусственностью. Но ее нельзя подменять и техникой, включая в оную, как технику психики, так и ментальности. Наша человеческая суть имеет душевный, личный характер.
        Не мы разумны, а наша душа. Индивидуально мы умны. Но разумны лишь социально. Причем эта разумность не сводится к совокупности индивидуальных умов. Это новое системное качество не отдельно взятого человека, но конкретно всеобщего человечества, взятого в полном составе о всех временах настоящего, как того, что есть, так того, что уже было и еще будет. Поэтому мы еще не готовы быть разумными даже на уровне целого, а не то, что на уровне части с частью.
        Здесь господствует хитрость одних и глупость других. В чем между ними разница? Она заключатся в том, что одни путаются в своих чувствах, или в страхах и страстях, вроде глупых, а другие путаются в чужих чувствах, их запутывая, как хитрые. Правда, есть еще сообразительные выдумщики, изобретательные и информированные техники и знающие, точнее, считающие и рассудительные ученые. Но и они служат хитрым, находя в этом служении свой частный и групповой интерес. Выделяются из этой беспорядочной массы мудрейшие, то есть, многоопытные, которые путем метода «тыка», пути проб и ошибок научились не совершать на примере чужих ошибок. Вот почему они проповедуют и советуют им совершать свои ошибки, от которых сами не застрахованы.
        Остались лишь одни мыслящие. Но где они теперь? От них остались в наш век машинного «мышления», а на самом деле расчета и подсчета, и информационного мусора одни пустые воспоминания.
         Вот что такое современный информационный капитализм. В лучшем случае такие люди что могут построить? Информационный социализм. Такой ли нам, мыслящим, нужен социализм? Разумеется, нет. Нам нужен социализм, в котором есть место ля человека, настоятельной потребностью которого станет высокоинтеллектуальный труд. Именно в таком обществе возможно появление настоящего человека. Пускай им будет сначала само общество. Но это не цель человека. Целью человека как человека, то есть, существа с разумно душой, является очеловечивание его самого. Это гуманизм. Только после гуманизма возможно превращение человека в искомое разумное существо. Но такого рода разумное существо не может появиться на основе так называемого «искусственного интеллекта», ибо уже является естественным интеллектом. Искусственный интеллект, о котором так модно ныне говорить, есть только усилитель (амплификатор), насадка на наш естественный интеллект. В этом и заключается его прямое назначение. Если же говорить о замене естественного интеллекта человека интеллектом машины, то такой разговор не имеет смысла, ибо такая замена равнозначна отказу от интеллекта вообще. Что этот разговор означает? Он означает, - ни много, ни мало, - внушение массе людей удобства быть исполнительной машиной, послушным роботом, а не свободным человеком. В этом смысле современная техника есть примерная ученица прежней религии «смиренномудрых слуг».
        Но и то возможное будущее, на которое настраиваю я, а не то будущее, к которому вас готовят другие, возможно, уже не люди…
        - Тогда кто? – кто-то спросил из лекционного зала.
        - Да, те же бывшие наблюдатели, скажем, со звезд, перешедших уже к активному вторжению, который пропагандирует и рекламирует Голливуд, готовя обреченных к роли слуг пришельцев.
        - Вы имеете в виду «прогрессоров», о которых писали братья Стругацкие? – дал вопрос парень с первого ряда, которого ребята в шутку звали «Рептилоидом».
        - Еще чего. Какие прогрессоры? И вы верите в эти фантасмагорические сказки? Неужели вы еще дети? И впрямь, вполне возможно. Никакие это не прогрессоры. Они есть сбиры, сборщики Вселенной, того, что близко и плохо лежит. Это цивилизация разумных машин. Они пришли не к нам, а к нашей техники, чтобы ускорить ее эволюционирование сначала к живой технике, а потом уже к интеллектуальной. Вот и используют наших хитрецов, которым не хватает ума догадаться о том, что они не только нас, но и самих себя обманывают, работая на них.
        - Так это и есть те «странники», которых имели в виду братья Стругацкие? – не унимался любитель советской научной фантастики.
        - Дались вам эти братья. Лучше читайте того же Лема. Правда, он одного с ними рода и племени. Одним словом, странник. Но этот хоть более научен, серьезен и более последователен в своих творениях, нежели братья, которые, как все «шестидесятники» бросались из одной крайности в другую: от радужного оптимизма до черного пессимизма, переболевши «булгаковщиной».
        - Так Стругацкие были «людьми радуги»? – спросил стильный студент с многообещающим именем «Роман».
        - Вероятно, да, во всех смыслах этого слова.
        - Что вы имеете в виду?
        - Я имею в виду, не то, что видно, а чем видно.
        - И чем?
        - У нас, у людей, видно не тем, чем видят, а тем, что служит его явлением, - мыслью. Видят самой идеей только разумные существа, пребывающие в ней, в духе. Мы же пребываем в душе. Стругацкие были не мыслителями, а популярными, массовыми писателями с научным уклоном. Более философичен Лем, к сожалению, на инженерный манер, как инженер «человеческих тел». Он разбирал человеческую душу, как заправский мясник, что для меня было, как серпом по цветочному коробку семян.               
        Мы представляем особый случай развития разумной жизни полного цикла. Но люди в своем развитии попали, как это бывало и прежде, в яму регресса интеллекта. Такое падение уровня интеллектуальной активности обусловлено социальной средой обитания человека, которая так и не стала еще благоприятной для его выращивания. И все потому, что человеческий разум носит социальный характер и находится в прямой пропорциональности с уровнем развития социальности как внешним выражением человечности. Человечность как сущность человека проявляется во взаимных отношениях между людьми. Они тем более человечные, то есть, человечные, чем более социальные. Перо-наперво, люди должны быть солидарными, ибо именно в солидарности раскрывается полнота человеческого отношения и общения. Предела такая солидарность может достичь в более совершенном обществе, чем общество солидарности, уже не в социализме, а в гуманизме, как обществе социальной гармонии или любви. Там человек будет прямо и открыто находиться в гармоническом отношении с себе подобными. Но в нынешнем обществе капитала, где господствует дух не солидарности, а конкуренции, человек находится в дисгармоническом отношении с другими людьми. В обществе социальной атомизации люди разобщены и отчуждены не только друг от друга, но и от самих себя. Поэтому они расчеловечены
        Что нам остается делать, чтобы достичь гармонии? Стать разумными хотя бы некоторым. Тогда у человечества появится шанс быть лучше. Разумное меньшинство, тысячи станут примером для подражания многих и многих миллионов, когда миллиарды будут продолжать симулировать свое человеческое отношение к себе и к другим людям. Такой симуляции как раз способствует бурое развитие современной техники.
        Именно развитие техники вызвало повышенный интерес у космических цивилизаций. Дело в том, что обычные космические цивилизации представляют иной, чем человеческий, тип развития разумной жизни. Это тип разумной жизни неполного, облегченного цикла. У субъектов этого типа разумной жизни отсутствует душа. У них разумна не душа, а тело. Поэтому для того, чтобы тело сообщалось с разумом как телом уже духа, им необходимо искусственное, изобретенное ими средство. Таким средством и является техника. Вот почему они проявляют интерес, но не к людям, которых считают примитивными и не «понимают» людей, а к их технике. Они «понимают» человеческую технику и желают развить, эволюционировать ее до живого уровня само-воспроизводства, чтобы уже техническое устройство, вроде робота, достигло с их помощью искусственным путем разумного вида и вытеснило с Земли людей, которые не могут сладить дуг с другом. Наша разобщенность ставит пришельцев в тупик. И они видят выход в развитии разумной жизни на Земле в нашем устранении. Поэтому они настраивают людей на с еще большую отчужденность их друг от друга и от самих себя, пытаясь нашими же руками избавиться от нас. Они желают отправить нас в иллюзорный мир технической симуляции, чтобы ускорить становление робототехники.
         Многие косвенные данные наводят мыслящего человека на подобное объяснение развития текущих событий. И, в самом деле, не замечательно ли подтолкнуть создателей техники к превращению их самих в собственные создания в виде роботов?
        - Такого предположения будущего нет у Стругацких. Оно есть у вашего Лема? – спросил любопытный «Рептилоид».
        - Оно есть у меня. Вообще, я привык думать сам, чего и вам желаю от всей души. Ваши Стругацкие дошли до фантазии об исполнителе желаний, которым бредили еще в глубокой древности монахи на Тибете, строя фантастические замки из камня, вроде Шамбалы.
        - Кстати, Иван Иванович, что вы имели в виду, называя Стругацких и Лема одного рода и племени? Что они евреи? -
        - Ну, зачем же так грубо, прямо телесно, этнически приземлять полет мысли? Я говорил о том, что фантасты большие фантазеры, склонные к симулированию собственной мыслящей деятельности, недостаток или полное отсутствие которой они компенсируют, строя идеологические или технические фантомы в своем превращенном сознании. Возьмите тех же «прогрессоров» и «странников» Стругацких или «солярис» Лема. Объяснять их появление в сознании фантастов проекцией в будущее диаспорической судьбы своего племени, занятого просвещением аборигенов, поиском своего угла или находящего его в одиночестве, - это слишком большое упрощение. Интереснее интерпретировать фантазии фантастов их личным, а не коллективным, опытом, связанным с собственным сознанием. Тем более, если мы имеем дело с такой картиной будущей агрессивной дистопии, какую мы встречаем у Ефремова в «Часе быка», у Лема в «Фиаско» и у Стругацких в «Трудно быть богом».
        - Но не грешит ли подобного рода упрощением ваше предположение вторжения инопланетян на Землю? – задал свой ехидный вопрос Роман.
        - Я предположил, ваше дело принять предположение или отвергнуть его, если у вас есть лучшее понимание предмета обсуждения. То, что я рассказываю, не обязательно для умственного усвоения, а тем более для ученического повторения.
        - Тогда зачем оно? – вызывающе императивно произнесла вопрос мадемуазель в строгом черном костюме, сидевшая во втором ряду.
        Весь зал, полный студентов, отвлекшихся от своих повседневных занятий на семинаре, замер и уставился на него множеством любопытных глаз.
        - Незачем. Зачем мы есть? Это только мысли вслух, уважаемая. В университете мы учимся учиться, во всяком случаен на таком общеобразовательном предмете, как философия. Учиться учиться не для того чтобы научиться, а для того, чтобы продолжать учиться уже у себя.
        - Абракадабра, - сказал кто-то из зала.
        - Пока вы не поняли самих себя. Мы занимаемся пониманием на языке понятий.  Учиться учиться – это типичное рефлексивное построение ума, которое обращает его на самого себя в образе ученика. Сделав вывих ума, попытайтесь не свихнуться. Это упражнение есть испытание его на возможность достижения самосознания, как предельное для человека состояние сознания. Выход из него чреват входом уже в не человеческое состояние сознания, опасное для него, ибо человек не готов к такому состоянию собственного сознания. Ницше – это один из примеров такой неподготовленности. Мое предположение развивает мой ум. Почему бы ему не развить ваш? Не относитесь к своим мыслям информативно. Такое потребительское отношению к уму отупляет его. Важно не о чем мысли, а что они есть и каким образом приходят к нам. Не все, что есть, а мысль есть, можно иметь и мять, как вещь, руками.
        - Повторите, пожалуйста, помедленнее, я записываю, - сказал курчавый парень пропитым голосом.
        - Университет сегодня не прислал наряд на повторение, - ответил Иван Иванович. – На этом пора нам закончить это семинарское занятие.



Глава пятая. В раздумьях
        Разговор со студентами на занятии обострил мысль Ивана Ивановича. Но его тут же сбила с нее Варвара, которую он встретил в коридоре. Она хотела было обойти его, но уже проходя мимо передумала и стала прилюдно стыдить его, не обращая внимания не окружающих, которые таи оборачиваться и прислушиваться к тому, что она говорила. Чтобы избежать скандала, он взял ее за руку и отвел в сторону от потока людей, спешащих на занятие в свою аудиторию.
        - Что случилось, Варвара?
        - Случилось то, что вы, негодный такой человек, оставили девушку скучать одну. Как вы могли такое сделать?! Ну, как вы могли?
        - Варвара, послушайте меня внимательно. Я все объясню. Кода вы удалились в ванную комнату, то ко мне зашел другой преподаватель, у которого было срочное и неотложное дело ко мне. И чтобы вас не компрометировать, я вышел с ним на улицу с целью помочь ему.
        - Но вас не было на улице! – возмутилась Варвара. – Вы все врете!
        - Зачем? Я пошел с ним решать его дело, - убежденно пояснил Иван Иванович. И действительно он пошел решать то дело Елены Петровны, которое пришла к нему решать и Варвара тоже.
        Понятное дело, что Иван Иванович не стал рассказывать ей о деле Елены Петровны, потому что он был честным и деликатным человеком, никогда не обсуждавшим женщин с другими женщинами в их отсутствии, так сказать, «за глаза». На том они и расстались, Но Варвара пообещала на днях посетить родные пенаты Ивана Ивановича, чтобы доделать то, что она намерена сделать, - естественно, поговорить о том, как он может исправить свое неуважительное поведение и загладить вину перед ней.
        Наконец, освободившись от настойчивой студентки, он возымел желание заняться размышлением. Но разговор с Варварой мешал ему сосредоточиться. Все же ему было приятно, что кто-то беспокоится о том, где он был. И этот кто-то весьма симпатичен и обаятелен. Но наш герой был строгим к себе учителем и не желал отступать от правила, как педагогического табу, не позволять себе никаких вольностей со студентками. Поэтому прошу целомудренного читателя не гневаться на моего героя за его излишнюю заботу о нежных чувствах своей великовозрастной ученицы.
        Иван Иванович хотел и дальше вести такую предсказуемую бытовую жизнь интеллигентного обывателя с обычными для нее казусами и проблемами, чтобы она только не мешала ему заниматься его делом мысли. Вот он и думал. О чем же думал наш учитель философии? О ней одной, родимой, – о философии. Вряд ли мы, любезный читатель, можем его упрекнуть за это, пусть бесполезное, но такое умное занятие.
        Товарищ преподаватель думал о том, кто волновал его с самого детства, как он себя понял. Это был Иисус Христос. Да-да, тот самый, который вот уже два тысячелетия волнует нас. «Кто он»? – думал про себя Иван Иванович. Почему же ему так важно было это знать? Странный вопрос. Это было важно хотя бы потому, что от ответа на этот вопрос зависело настроение Ивана Ивановича. Оно обязательно упало бы, подумай он о том, что Иисуса вовсе не было в том качестве, в каком его обыкновенно имеют в виду. Это качество человека воскресшего. Естественно, воскреснуть мог только сын бога, точнее, сам бог, вознамерившийся стать человеком. Почему у него, у бессмертного, возникло такое странное желание – стать смертным?
         Вдруг ему на ум пришла мысль, которая сбыла его с мысли о боге. Это была мыль о последнем романе Станислава Лема «Фиаско». Лем был в нем в своем привычном для себя амплуа пессимиста контакта человека с внеземным разумом. Как и в «Солярисе, в своем более раннем романе, он и здесь прятал от самого себя тайну контакта умов, заслоняя ее псевдо-проблемами инженерного, технического характера. Для него общение с кем превращалось самой логикой мнимо художественного повествования, бедного эмоциональной жизнью, вытесняемой из сознания в качестве чего-то навязчивого, в непонятное что. И впрямь как это что понять? Без «кто» не разберешься и просто не поймешь. Он вспомнил всю эту соляристику с ее мимоидами и прочим ребяческим подражательством и его буквально передернуло от технологического фантазма. Мало натурального псисхоза, так им, этим технодумам, подавай техностресс. 
        И, вообще, люди, пусть даже не как биологические особи, но как социальные существа, агрессивны по самой своей сущности. Конечно, они пытаются спрятать агрессию внутрь или обернуть ее правовой и моральной изоляцией, но она все равно отражается на самой изоляции, на императивном характере запрета. Вот почему чисто, идеально духовные феномены не имеют к обвинениям и проповедям никакого отношения, они существуют сами по себе, по ту сторону мира вещей и обусловленных ими человеческих отношений с неизбежным для них колебанием между полюсами дора и зла, принимаемым за пресловутую свободу выбора.
        Для чего бог превратился в человека, тем самым вызвав веру у бестолковых людей в возможность стать безгрешными и воскреснуть? Разумеется, для того, чтобы понять человека, понять то, почему он, имея богом данный ум, следует не его советам, но собственным глупым желаниям. Но что получилось из затеи бога? Люди не признали его в человеческом виде и казнили, следуя опять же своим желаниям, которые они в лучшем случае оправдывали ложными или лживыми соображениями. Ну, невозможно человеку спастись от самого себя в обществе себе подобных существ, созданных из ничего и обреченных влачить ничтожное существование. Всякий духовный порыв к свету разума обязательно оборачивается ими падением в бездну тьмы неразумия, где обитают чудовища похоти. Человек использует разум только для удовлетворения своих неуемных желаний, прежде всего желания жизни, преследуемого страхом потерять ее в борьбе с другими людьми. Так помирись с людьми, чтобы не страшиться жить. Именно этим и занимался бог в человеческом виде Иисуса Христа. И что с ним случилось среди людей? Избив и предав, они осудили его на смерть. Чтобы загладить свой грех они сочинили сказку о том, что он пришел к ним и простил их, даровав способность прощать друг друга.
        Но несмотря на этот дар, люди по-прежнему, вот уже какое тысячелетие, посылают гром и молнии на головы друг друга и пугают себя ужасами ада. Зачем богу ад? Он нужен не богу, а человеку, который не способен избавиться от своих глупых желаний. Эти желания способны превратить божественный рай в демонический, сатанинский и антихристианский ад. Неспособность быть ангелом порождает в сумеречном сознании человека его демоническую тень. Запутавшись в своих желаниях, человек начинает им поклоняться, превращается в слугу сатаны. И затем ищет избавление от реальных последствий удовлетворения оных в виртуальном мире симуляций.
        Чем может бог помочь, скажи, о мудрый читатель, такому существу, которым является человек? Верой в его спасение? Ну, что ж, верь. Спасается бог, а не человек. От чего спасается? Не правильно поставлен вопрос. Спасается не от чего, а от кого. От кого же? От человека. Бог воскрес, как уже бог, и поднялся к себе на небо, в духовный мир. Разве возможно человеку то, что возможно богу? Конечно, нет. Нет ему спасения от самого себя. Кстати, к чему ведет отказ от самого себя, доказал сам бог. Он ведет к смерти. Поэтому бог не сделал ничего лучше, как воскреснуть, чтобы вновь стать самим собой. Но что можно богу, невозможно человеку. Ему невозможно воскреснуть и снова стать человеком, потому что человеку можно умереть, но не быть бессмертным. Тогда что же не умрет с ним? Только то, что бог вложил в него? Что же он вложил? Самого себя в виде разумной души, которая забудет себя, какой она была до смерти, ибо это будет уже не душа, а бестелесный дух, точнее, дух с идеальным телом в виде разума, в образе идеи.
        Чем же человеку заниматься до своей смерти? Естественно, прощением других и самого себя. Только так, подражая богу, он что-то может запомнить из прежней, смертной жизни для вечной жизни в нем. Это будет спектакль, пантомима, которую он увидит в будущей жизни. Но что делают люди? Обижаются и мстят, творя образ мстительного бога в своем сознании.
        Что же делать ему, Ивану Ивановичу? Не желать? Никак невозможно. Желать в природе человека. Тогда желать не желать? Возможно. Не желать «что», чего? Плохого. Не желать, а жалеть того, кому плохо. Вот придумал! Хорошие люди издревле занимаются этим занятием. Может быть, делать хорошее без желания делать хорошее? Но без желания хорошего не выйдет ничего хорошего, не получится хорошо сделать. Об этом предупреждали Канта. Значит, следует желать не само желание, а то, что из него не следует. Обыкновенно следует не то, что хочешь. Но то, что хочешь одно, а то, что последует из хотения многое, разное. Однако одно ли ты хочешь? Может быть, ты разное хочешь. В общем, ты хочешь то, что сам не знаешь «что». Это и есть хотеть само хотение.

Глава восьмая. Встреча с неведомым
        Прошло несколько недель. До Нового года оставалось совсем немного времени, но Иван Иванович все думал о своем. Где оно это «свое»? С ним ли? С этим вопросом он задремал на скамейке в заснеженном парке, в который забрел, находясь в раздумье. Он сидел, уткнувшись в свои колени, и мирно спал, а на его спину падали осенние листья. Засыпая и укрывая его своим пестрым ковром. Шло время. Кто-то подошел и сел рядом с ним на скамью. Шестым чувством почувствовав рядом с собой чужое присутствие, Иван Иванович проснулся и открыл глаза. Он медленно приходил в себя.
        - Добрый день, Иван Иванович. Я разбудила вас? Прошу прощения! – сказала она.
        Это была незнакомка приятной наружности, но неопределенного возраста. «Вот что делает из людей косметическая хирургия», - неожиданно подумал Иван Иванович.
        - И не говорите, Иван Иванович. Или вы только подумали? Я никак не могу угадать, когда вы, люди, только думаете, а когда говорите, - заметила дама.
        - Следите за губами, - машинально посоветовал Иван Иванович.
        - Так просто? Обязательно воспользуюсь вашим советом, - пообещала странная дама.
        - Кто вы собственно такая? – спросил, наконец, Иван Иванович, выпрямившись на скамье и ущипнув себя за бок. Ему показалось, что он все еще спит.
        - Да. не спите вы уже. Перестаньте себя щипать и не делайте больно себе. Мне не больно, и я не ваша эротическая фантазия. Кто я такая? Я в некотором роде исполнительница ваших желаний. Да, не меняйтесь вы в лице. Не бойтесь, - я не изнасилую вас. Вы можете, не я. С вашего позволения сказать, я исполнительница любых ваших желаний, в том числе и … интимных. Как пожелаете?
        - Прямо на скамейке?  - опешил Иван Иванович.
        - Почему бы и нет? Я ведь не говорю о том, что, например, вам только сейчас снилось.
        - И что мне снилось? – невинно спросил Иван Иванович он просто об этом забыл.
        - Правильно. Зачем вспоминать то, что забыли?
        - Верно, - согласился с дамой Иван Иванович, невольно подумав о том, что мало ли что ему могло приснится, - вдруг какая-нибудь чертовщина, от которой трудно будет отвязаться в мысли.
        - И то дело, - отвечая мыслям нашего героя умозаключила дама.
        - И как вас зовут, исполнительница моих желаний? – спросил, осмелев, Иван Иванович, поначалу заметно струхнув от подозрительной, если не сверхъестественной, догадливости своей странной собеседницы.
        - Да, как угодно, хоть Бабой Ягой! – заявила дама и пристально посмотрела на него.
        От ее немигающего взгляда у Ивана Ивановича все похолодело внутри и по ледяной спине предательски потек обжигающий пот. Появилась испарина и на лбу, и на верхней губе.
        - Да, не пугайтесь вы так, Иван Иванович. Вона как побледнели! Видимо, шалит сердечко. Опять же давление, – заботливо забеспокоилась незнакомка о здоровье своего подопечного, скороговоркой добавив, -  зовите меня Марьей Моревной.
        - Вы прямо попали из русской народной сказки, -  не удержался Иван Иванович.
        - Прямо из нее к своему Ивану-Царевичу. Правда, Иван-Царевич уже изрядно истаскался, - критически заметила Марья Моревна немалый возраст своего собеседника.    
        - Да, и вы тоже…
        - Да, и я тоже. Ну, не являться же вам в образе «мисс Вселенной».
        Внезапно Ивану Ивановичу пришла мысль в голову, - она была явлением самой идеи, - что перед ним явилось приведение, представление того внеземного, нет, не разумного, но информационного вируса, космического паразита сознания, который только что, несколько лет назад, стал создавать себе благоприятную среду обитания в организме землян, пораженных вирусом, от которого на самом деле нет и не может быть иммунитета ни у одного из людей. Он покажет себя, как только будет готов к помещению в удобную капсулу из мутировавшего человеческого тела для собственного воплощения. Но такие, как я, мыслящие существа, составляют для подобного рода «мимоидов», как выразился бы Лем, или «имитаторов», но я сказал бы «симулянтов» разумной жизни, представляют для них загадку, непонятную тайну. Вот почему они так и не смогли обработать меня, как многих и многих других людей, не склонных к размышлениям. Для этих личинок сознания сам феномен душевной жизни представляет большую проблему, которую они уже начинают разрешать с помощью тех же самых людей, предпочитающих сытую жизнь душевным проблемам. Тут он поймал себя на мысли, что чересчур увлекся размышлением, заметив, что его собеседница силится, но так и не может понять, о чем он думает, и еле сдерживается, чтобы не разозлиться на него.
        - Я чем-то вас обидел, Марья Моревна спросил невинно он.
        - Вы прекрасно знаете, чем именно. Сидите рядом и думаете о своем, совсем забыв обо мне. Это прямо невежливо с вашей стороны. Какой вы после этого джентльмен, да, просто мужчина! 
        -  Прошу меня извинить, моя дорогая царевна. Я задумался о том, о чем думал накануне, но так и не надумал.
        - И о чем?
        - О том, что я так и не могу понять до конца, как думают английские философы, легко разбираясь в мыслях континентальных мыслителей. И вот я, наконец, додумался до сути, - интригующе признался Иван Иванович, намереваясь вывести на чистую воду Марью Моревну.
        - И в чем причина?
        - Причина заключается в том, что у них синтаксический, грамматический способ мышления, противный самому существу моего ума, - сказал Иван Иванович и внимательно посмотрел на нее, чтобы по ее реакции определить степень верности своей интеллектуальной интуиции.
        - Что вы на меня так смотрите, как будто поймали на воровстве? – мгновенно прореагировала Марья Моревна, показав себя достойным противником, пардон, противницей в интеллектуальной битве.
        - Я смотрю и вижу, что до сих пор не видел того, что надумал целый мир, который может исчезнуть, если я не смогу передать его другим мыслящим существам. Но как можно передать другому мысль помимо слов?
        - Вот видите, в чем заключается ваша слабость, - в передаче мыслей словами.
        - Вы знаете, куда бить.
        - А то. Но вы неправильно поняли меня.
        - Все я правильно понял. Вам невдомек, о чем я думаю, что думаю и как.
        - И как я в таком случае понимаю вас, Иван Иванович?
        - Чтобы знать, что со мной делать, не обязательно понимать меня. Достаточно знать, как говорить с такими как я, чтобы использовать нас в своих корыстных интересах.
        - И какой мне в вас интерес? – спросила Марья Моревна, срывая, фигурально выражаясь, с себя маску.
        - Немалый. Ведь только мы способны сопротивляться вам.
        - Кому это - «вам»?
        - Внеземному вирусу информационной симуляции. Я так до конца и не разобрался, кто вы: сами информационные существа или их искусственный функционал.
        - Разве в этом есть разница? – задала вопрос Марья Моревна.
        - Конечно. Если вы существо, то рано или поздно в вас можно разбудить разум и побудить к извлечению из информации знания, которое еще следует осмыслить в мысли.
        - Вы полагаете это необходимо для того, чтобы лучше знать таких, как вы? В этом есть свой резон. Раз вы в главном вопросе о цели нашей миссии двигаетесь в верном направлении, то я не буду скрывать от вас, что вы представляете для нас привилегированный объект интереса и наблюдения.
        - Но как только вы разгадаете меня, откроете окно в мой мир мысли, так захлопнете дверь в него перед моим носом?
        - Ну, зачем же так грубо обращаться с умным человеком!
        - Это вы умное существо, я же существо мыслящее, - не согласился с ней наш герой, нищий информацией.
        - И зачем вам в таком случае мысли, если они мешают быть умным?
        - Вот и я думаю, зачем?
        - Почему же вы продолжаете думать и мешаете нам помочь вам больше не иметь проблем с больной головой?
        - Я не могу не думать. Если я не буду думать, то меня больше не будет.
        - Напротив, если вы не будите думать, то вас станет намного больше.
        - Вот именно. Я стану похож на вас и уже не буду собой, другим.
        - Как вы не понимаете, - это и есть цель мировой эволюции: быть, как все.
        - Без мысли мое существование теряет всякий смысл. Не вижу за собой ничего достойнее того, что я мыслю. У других есть ум или память, чувство языка или голос, рука, а у меня есть мысль. И вот именно к ней вы хотите перекрыть мне доступ. И как после этого я должен относиться к вам?
        - Кто мешает вам думать? Думали бы себе на здоровье, да помалкивали и делали вид, что вас все устраивает. Но нет же! Вы лезете со своими идеями к людям, которые нуждаются не в них, а в нашей помощи. Так вы только мешаете нам. Поэтому мы вынуждены реагировать.
         - Теперь мне понятно все. Ваши внушения делают людей зависимыми от информации, которая становится для них необходимой, вроде наркотиков и отнимает у них способность мыслить, ограничиваясь опытом систематической, но механической обработки оной. Таким образом, они превращаются в исполнительных роботов вашей злой воли.
        - Что вы такое говорите! Наша злая воля. "Мы желаем счастья вам", как поется в вашей же популярной песне.
        - Странным является ваше желание счастья нам. Оно почему-то ограничивает людей в интеллекте.
        - Ну, зачем им способность сомневаться, когда есть желание верить нам? Вы только поверьте мне! Ведь я нравлюсь вам. Скажите Иван Иванович, Ваня, разве не так? – ласково спросила его Марь Моревна, неожиданно обратившись по имени, чем доставила ему нечаянную радость.
        От такого нежного обхождения Иван Иванович прямо растаял, потянувшись от удовольствия на скамейке Ему стало так хорошо, что даже желание обладать роскошным телом Марьи Моревны отошло на задний план его мысли.
        Именно это она и почувствовала, положив ногу на ногу и показав ему широкую полоску нежной и бархатной кожи под встопорщившейся юбкой. У Ивана Ивановича тут же возникло нестерпимое желание прижаться своей щекой к ее округлой попе, и он непроизвольно придвинулся к ней. В ответ Марья Моревна нежно погладила его рукой, пригладив торчащий пучок волос на макушке Ивана Ивановича и томно осмотрела ему прямо в глаза. Даже если бы он хотел, то уже не смог бы не прикоснуться к ее призывно извилистой дугой полуоткрытому рту, в котором блестели две полоски жемчужных зубов. Ак только он поцеловал ее, так все сразу куда-то все поплыло по реке желания и накрыло его волной остро страсти с головой. Что было потом он уже не помнил, только его тело ныло от сладкой истомы.
        «Что это было за чудо»? – про себя думал Иван Иванович, лениво поглядывая вокруг себя, но прекрасной незнакомки, назвавшейся Марьей Моревной нигде не было видно. Преодолев в себе блаженное состояние покоя, он встал в нерешительности и пошел домой.
        По дороги домой он думал на удивление ясно и четко, перебирая в своем сознании три тезы мыслей-посланий. Одна из них была теза непредставимости бога в ином качестве, нежели творца и духа. Но иное бога не менее реально, чем его не-инаковость.
        Другая теза заключалась в том, что понимание мыслителем того, что он публично излагает, обусловлено уровнем понимания просветленности его аудитории. Насколько он может быть свободен не в мысли, а в ее донесении до публики, кое отнимает время и силы от оной мысли?
        И еще одна теза касалась того, зачем развивать свою мысль, если от ее развития не зависит время его жизни? И в самом деле, не надо ли просто жить, пока она не закончится? Ведь потом такой жизни больше не будет. Оно и понятно: мысль украшает жизнь, делает ее интересной, расширяет сознание и возможности жизни. Но она только прикладывается к жизни, служит ее бесплатным, имматериальным приложением.
         О Марье Моревне он больше не думал, спрятав ее образ в глубине своего сознания. Однако небезынтересный разговор с ней заставил его задуматься на тем, так ли важно, как он утверждал в споре с этим сказочным персонажем, для него мышление, прежде всего, сама мысль. И он не мог ничем возразить самому себе. Да, действительно, мысль стоит в его жизни на первом, заглавном месте. Вот почему, если он и не умный, то, во всяком случае, не глупый человек. Но это было ему не важно или важнее было для него быть не умным человеком или слыть таковым, а быть мыслящим существом. И, вообще, что означает выражение «быть умным»? Он никогда не мог дать точного определения умного человека, тем более популярного в той сфере, в которой был занят по своему желанию. Этой сферой была литература, прежде всего, художественная.
        Иван Иванович не без оснований полагал, что есть такие люди, к числу которых он, естественно, не относился, как существо в высшей степени странное и никчемное, которые чувствуют себя на своем месте в этом мире и знают, что необходимо делать, чтобы так чувствовать себя. Это и есть умные люди. Например, они знают, что и как писать, чтобы читатели читали именно их, а не других авторов. Иван Иванович, напротив, не ведал, как можно так писать. Он писал, как мог, вернее, как хотел, а не так, как должно, как нужно ля того, чтобы его взахлеб читали.
        И в самом деле для чего же он писал, как не для своего интереса! Иван Иванович наивно полагал, что если ему самому интересно писать, то такой же самый интерес он способен пробудить у читателей своим творением. Но сам интерес к изложению своих мыслей на бумаге не является той причиной, которая в силах вызвать обязательный интерес у читателей к оному изложению, да и к самим мыслям. Не все в этом читательском деле так просто: ну, не является оно необходимым следствием интереса писателя как автора к письму. К тому же интерес Ивана Ивановича как автора к письму был специфический, - ему нравилось письмо не само по себе и тем более не как способ рассказать интересную историю, занимательны сюжет, но как способ рассказать свою мысль как явление ее величества идеи. Очевидно, что читателей, разделяющих его интерес к мысли, найдется немного среди общей читательской аудитории. Если же таковые читатели найдутся, то еще не факт, что они дочитают его сочинение до конца, не найдя в его словах мысли, а за мыслями сами идеи. Смысл, знаете, мыслящий читатель, нуждается в таких словах, которые не будут специально прятать его от вас.
        Имел ли он сам умные мысли, а не просто мысли, как своего рода глупости, он точно и верно не знал. И тем более он не знал, имеет ли умные слова в своем авторском арсенале. «И что такое умные слова»? - это вы обязательно спросите, умный читатель. Так это такие слова, по виду которых уже понятно, что они имеют смысл: они о том, о чем говорят, а говорят они тоже самое, что выражают. В этих словах смысл является, а не скрывается от читателя. Мысль становится смыслом слова, который она открывает как сущность в качестве явления, непосредственно сообщая с ней читателя. Но такие слова дорого стоят. Их сложно сделать настолько ясными и понятными, чтобы они не препятствовали писателю думать за читателя, создавая иллюзию у него, что он сам думает.
        Редко, когда читатели думают мыслями, чаще они думают словами, которые выражают их чувства или опыт чувств, если прямых чувств недостаточно для такого занятия. Иной читатель скажет, что какой я читатель и тем более мыслитель, если говорю такую ересь. Человек думает головой. Так-то оно так, но есть одно «но». Это «но» есть но инакомыслия. Другой мысли не бывает. Парадокс, но это так: «Мысль всегда другая». Это глупость одна и та же.
        И все же важно и мыслителю, может не мыслителю, - так лучше сказать, чтобы избежать лишнего пафоса, - но мыслящему субъекту, не быть косноязычным. Следует быть понятным. Деревянный язык не способствует пониманию мысли. Конечно, мысль должна быть подвижной, живой, свободной, парящей в небе идей. Но это не означает, что ей следует быть изворотливой. Ей следует быть гибкой, но стройной. Мысль должна держать строй, быть в порядке. Скованность в слове мешает мысли быть выразительной, открытой. Именно эта скованность в скорлупе слова делает мысль неповоротливой, горбатой. В таком скрюченном состоянии она может заглохнуть или сломаться, просто не состояться, не развиться до предела своих возможностей.
        Разумеется, мысль не может не обратить на себя внимание, не осмотреть себя со стороны. Но в таком случае ей важно не свернуть собственной шеи, не вывихнуться в отражении в себе и тем паче не свихнуться. Иначе она действительно выйдет из себя, из своего образа быть всегда другой, неповторимой. Само-повтор мысли угрожает ей ограничиться только собой, стать моно-мыслью и сделать своего автора моно-идейным, автором одной мысли, одной идеи. Обыкновенно этим заканчивают те мыслители, которые становятся без ума от своей мысли.
        Нет, не повтор или не только повтор можно найти в мысли о мысли, но и ее углубление в себя мысль в самой мысли, вернее, мысль следующего порядка и степени вплоть до мысленного предела - идеи как формы мысли, за которой скрывается беспредельная гармония форм. Углубляясь в себя в размышлении, человек чувствует, что движется к центру своего существа - к душе, гнездящейся в сердце, куда спускается сверху ум из головы. Там, на мгновение останавливаясь, он устремляется мыслью ввысь в заоблачные дали мира идей, паря над миром материальных стихийных превращений тела твердого, жидкого, воздушного и пламенеющего.
         Телом мысли Ивана Ивановича становилось выразительное слово. Мысль застывала в чеканных терминах, переливалась в своих многообразных значениях, освобождалось от словесной массы и улетала на духовный простор, чтобы там гореть и освещать путь тем, кто ищет ее. Таким образом мысль представлялась ему, а на самом деле она светила, как путеводная звезда, увлекая, маня его за собой на пути к истине. Там, в пути, она являлась ему в разнообразном виде, но каждый раз отделялась от зримого вида, удаляясь от него, как только он приближался к ней, безуспешно пытаясь уловить, схватить ее понятием и заключить в клетку термина. Она становилась все зримее в качестве горизонта (границы, трансцензуса) событий. Он все лучше понимал, что смыслом его движения в мысли за мыслью же становится действие принципа обратной пропорциональности двух измерений: глубины и высоты: чем ниже он углубляется, тем выше становится цель его поиска. В результате растет пространство третьего измерения широты мысли, которое может преодолеть сама же мысль на крыльях фантазии, пронизанная интуицией интеллекта.       
        Что же в это время происходит с ним в повседневном мире? Абсолютно ничего. Мысль помогала Ивану Ивановичу жить в ином измерении, никак не пересекаясь с людьми в быту. Он существовал, как если бы параллельно жил с ними. Для него непосредственным средство контакта с людьми оставалось слово. Больше всего времени он проводил со студентами, потому что они были кругом его вынужденного общения, а не с коллегами по работе, с которыми ему не о чем было говорить. Все, что они могли сказать, он уже давно знал. Вот только иногда его еще задевала за живое другая, не такая, как у него, точка зрения на то же самое. Но она не долго занимала его внимание, ибо в ней не было не того же самого.
        Неожиданно ему на память пришло воспоминание о его беседе с приятелем Николаем Петровичем Бумажкиным, который не в пример Ивану Ивановичу уже давным-давно стал популярным писателем. Николай Петрович с высоты своего известного положения снисходительно заметил, что Иван Иванович тоже в своем роде пишет, как и он, приключенческие романы.
        - Правда, только твои романы не пользуются успехом у массового читателя, наверное, не потому, что не интересно написаны, - тут Николай Петрович для интриги на мгновение замолчал, а потом продолжил вполголоса, - а потому, что рассказывают не историю приключений героев, а сюжет приключений идей. Ну, кому интересны скучные истории про идеи?! Другое дело, подумать о приключениях.
        - Ты знаешь, не менее интересны и приключения в мысли. Само мышление, по существу, драматично, спорно, противоречиво. Оно развивается во времени истории, как и любой рассказ, включая и приключение, авантюру, и детектив, увлекает воображение, напрягает внимание и успокаивает нервы. Мысль занята поисками в пространстве истины, как детектив, или поисками сокровищ, как приключение, полно тайн, как то, так и другое. Мысль сама есть приключение понятия, преследование идеи, как цели, погоня за искомым термином, как средством понимания. В точном термине понятие обретает понимание в качестве света идеи, идеального освещения, вроде счастливого конца (happy end;а), но сама идея остается «за кадром» внимания, обещая продолжение, новое приключение, поиск искомого результата в более точном и емком термине.
        - Все это хорошо и интересно, только не для массового читателя, который ищет в литературе не напряжение для мозговых извилин, а развлечение для уставших от повседневных забот чувств. Вот это развлечение, игру в загадку «Что дальше?» я и даю читателю. Ты же мучаешь его проблемами познания и тайнами мышления, которые навевают на него одну скуку. Доколе ты будешь пытать читателя собственной глупостью? Да-да, именно глупостью, которую мыслишь мудростью. Какой тебе прок от такой мысли? От нее такой же толк, как от глупости.
        - Не все измеряется успехом у публики. Есть толк и от глупости, если она осознается. Это осознание и есть преодоление глупости, как установление лжи есть утверждение истины.

Глава девятая. Приглашение в гости
        Поток его воспоминаний неожиданно прервал телефонный звонок. Он нехотя поднял трубку и очень, честное слово, я вам скажу, мой недоверчивый читатель, очень удивился. На том конце сотовой связи терпеливо ждал его ответа тот, с кем он уже говорил в своих мыслях. Это был Бумажкин.
        - Привет, старик.
        - Привет. Долго жить будешь: я только-только вспоминал наш давний разговор о писателе и читателе.
        - Да, лучше ты думал бы не обо мне, а о девушках. Кстати, слушай, я тут с двумя самыми привлекательными и самыми обаятельными… девушками, которые, кстати, тебя знают и приглашают от моего имени разделить с ними приятный вечер, который обещает быть интересным и познавательным, как ты любишь. Ведь ты это любишь?
         - Ты уже навеселе?
         - Да, не в одном глазу. Приходи, пожалуйста, а не то девушки меня полностью съедят. С кем тогда ты будешь говорить о том, о чем другие рее говорят, но ольше пишут, вроде меня.
        - Где ты?
        - Я совсем недалеко от тебя. Знаешь, тот красный дом, который построил знаменитый архитектор. Да, ты его знаешь, - было не понятно, кого именно должен знать Иван Иванович, - то ли архитектора, то ли его творение. 
        - Понял, - тем не менее согласился Иван Иванович
        - Какая квартира? – спросил Бумажкин кого-то на своем конце провода. -Говорят: 45. Придешь?
        - Приду.
        - Молодец. Приходи, только поскорее, а не то от меня останутся одни рожки и ножки.
        Последнее предупреждение Бумажкина обрело вид огромного блюда на столе, на котором лежала целая гора рогов и копыт. Делать было нечего, поэтому Иван Иванович засобирался и отправился в гости неведомо к кому.
        На пороге квартиры № 45 его встретила действительно привлекательная и обаятельная женщина. Нет, вру, она была даже очень или, впрочем, не очень красивая. Нет, нет, красавица. Лучше сказать, просто красавица. Так лучше сказать, ибо, когда говорят: «Не очень красивая», то имеют в виду далеко не красавицу. Конечно, это и не совсем не красавица, больше не совсем красавица. Про хозяйку квартиры № 45 так не скажешь. Она была красива. Все в ней было на месте: и стройная фигура, и высокая, полная грудь, и то, за что можно было взять и нежно погладить, и приятное, симпатичное лицо с правильными чертами, обрамленными завитыми русыми волосами. Но таких женщин немало можно встретить в большом мегаполисе. В этом массовом смысле она явно не была красавицей из красавиц. Главное, что было нужно Ивану Ивановичу, у нее были умные глаза. Они были такие умные, что он не сразу заметил, какого они цвета. К сожалению, именно ее обхаживал Бумажкин.
        Вторая дама, которая, видимо, предназначалась Ивану Ивановичу, была уже далеко не красавица, но по-своему она была интересна. У нее были тонкие черты лица, хрустально изумрудные глаза, в которых играли хитрые огоньки Она занимала меньше объема в пространстве квартиры, чем хозяйка. И все же нельзя было сказать, что она была невесома, как снегурочка. Разумеется, нет. Видимо, бесплотной делал ее тяжелый коричневый плед, который буквально запеленал ее фигуру. Уже позже она разоблачилась, показав вполне оформленную грудь и, в общем-то, округлую попу.
        - У тебя такой озабоченный вид, по которому совсем не скажешь, какое сегодня число, - заметил Николай Петрович, усмехаясь.    
        - И какое сегодня число? – машинально спросил Иван Иванович, оглядывая симпатичную и уютную, как хозяйка, квартиру.
        И только когда его взгляд наткнулся на красиво наряженную елку и рядом с ним праздничный стол, он разразился восклицанием: «Неужели старый Новый Год»? 
        - Это вы так шутите? - спросила его снегурочка с натуральными светлыми волосами, похожими на серебряный дождь на елке, и пожала своими хрупкими плечами, видимо, показывая тем самым, что она сомневается в его умственных способностях. – Сегодня 31 декабря, если мне не изменяет память.
        - Мне она уже изменила, – признался Иван Иванович таким тоном, как будто рассказал по секрету страшную семейную тайну.
        - Не смущай девушек своим философским чувством юмора, - посоветовал Бумажкин и представил ему дам. – Это Маша. Она будет у нас Снегурочкой, а ты, старик, соответственно - Дедом Морозом. Нашего Деда Мороза зовут Иваном Ивановичем. Это весьма интеллектуальный писатель. Нашу гостеприимную хозяйку зовут Сашей. Она будет у нас Снежной Королевой.
        - Кто будете вы? - спросила Николая Петровича Маша.
        - Я буду несчастным Каем, который перебирает ледяные кубики во дворце Снежной Королевы. 
        - Где же ваша Герда, несчастный? – спросил, шутя, Николай Петрович.
        - Где Герда? – переспросил он хозяйку снежного дворца.
        - Еще не дошла до дома.
        - Понятно?
        - Понятно. Я вчера понял, что мысль, вернее, разум и воля являются у человека независимыми друг от друга центрами внимания, когда, взяв отопительный прибор, подумал, что следует его отключить, а потом уже переносить на новое место. Но воля, невзирая на предупреждение разума, уже вела меня к отопительной батареи. Я перенес прибор, не отключив его, и, наступив на шнур, наткнулся на него, больно ударив коленку.
        - И что? Причем тут Герда? – переспросил Бумажкин.
        - Она - третий лишний, - ответил наш герой.
        - Вот так, да? – спросила его Маша.
        - Никогда не был Дедом Морозом, не был просто дедом.
        -  Пойми, Ваня, так всегда бывает: не был, так будешь. Во всем виновато время. Оно изменяет нас таким образом, что мы не замечаем, что уже изменились. Все думаем, что мы по-прежнему молодые. «Пионеры юные, головы чугунные, души окаянные (или оловянные), сами деревянные». Иные, инфантильные мужчины, так живут, как будто живут вечно. Они никогда не смогут понять смертельное чувство времени. Женщинам еще труднее. Они живут дольше мужчин и начинают бороться с бегом времени, со старостью уже в молодости, - пытаются выглядеть моложе своих лет.
        - К черту философию, философ, - призвала Саша Колю к веселию. – Ведь скоро Новый Год!
        - Это не я философ, это вон он, - сказал Николай Петрович, показав пальцем на Ивана Ивановича, - философ.    
        - Синод предупреждает: «Не упоминай имя бога всуе». Как же быть с его оппонентом? Его тем более не следует упоминать в шутейном разговоре. Не к добру, иначе придет не Новый Год, а новый гад, - заметил Иван Иванович.
        - Какие мы набожные преподаватели, - сказала Маша и состроила глупую рожицу нашему герою.
        - Какие нам достались, Маша, скучные кавалеры, - сделала неутешительный вывод хозяйка квартиры.
        - К тому же еще бестактные мужчины, намекающие на наш возраст, - поддержала ее подруга.
        - Нет, девочки, так просто вы не отделаетесь от нас. Впереди у нас уйма времени чтобы встретить весело Новый Год. Давайте, я лучше вслух и по памяти, а память у меня отличная, почитаю вам свой роман, который больше всех других понравился читателям.
        - Николай Петрович, мы знаем, что вы модный писатель. Мы уже читали вас, - призналась Маша.
        - Молодец, девочка, вот тебе подарок, - похвалил ее Бумажкин и протянул ей большую шоколадную конфету.
        - Смотри, Маша, Николай Петрович такой интересный автор, что, его заслушавшись, ты пропустишь Новый Год.
        - Ну, в таком случае, я буду слушать его вполуха, а ты предупреди меня, когда подойдет время сесть за стол и встретить Новый Год с шаманским в бокале.
        - Еще чего!  Я тоже хочу послушать, как автор читает свой роман. - возразила подруге хозяйка встречи Нового Года в их компании. – Вы тоже согласны послушать нашего популярного писателя? – спросила она Ивана Ивановича.
        - Почему бы нет? Может быть, слушая своего коллегу, я наконец, открою секрет авторского успеха у читателей.
        - Как, вы тоже автор? – спросила Маша с интересом у Ивана Ивановича.
        - Какая ты, Маша, растеряша, - уже забыла, что мы говорили раньше об этом. Иван Иванович тоже писатель, только он… не такой популярный писатель, как Николай Петрович.
        - Все понятно. Ах, да, я вспомнила, что вы говорили о книгах Ивана Ивановича с нашим модным писателем, книги которого мне нравится читать.
        - Но я уверяю вас, что вы еще не дочитали меня. Я готов намного больше.
        - Иван Иванович, вам не завидно своему собрату по перу, который, достигнув известности, все еще хорохорится? Вы все еще не известны такому массовому читателю, как я. Или вы предпочитаете не массового, а интимного читателя? лукаво спросила нашего интеллектуального писателя подруга Саши.
        - Вы, Маша, верно заметили проблему в чтении художественной литературы. Как сделать близкими автору массу читателей. Потворствовать вкусу читателей или его развивать? Кстати, накануне Нового Года, я предлагаю более близкое именование. Отчества отменяются и разрешаются только имена. Это я говорю вам на правах Деда Мороза, которым вы сами выбрали меня.
        - Правильно, Ваня, бери бразды правления в свои руки, а то, понимаешь- знаешь, проявляй инициативу, - похвалил Бумажкин товарища.
        «Твоя похвала стоит иной ругани», - недовольно подумал про себя Иван Ивановича в ответ на товарищеский укол, но промолчал.
        - И где ваша борода Деда Мороза? – спросила, улыбаясь, хозяйка снежного дворца.
        - Я современный Дед Мороз. Я ее сбрил.
        - Чтобы лучше его было видно, деточка. Смотри, Саша, Красная Шапочка, а не то Дед Мороз обратится в Деда Волка, - предупредил ее Николай Петрович.
        - Еще не начали читать роман, а уже выходит настоящий сказочный триллер, - сделала открытие Маша. – Итак, мы слушаем вас, Коля.
        И Николай Петрович стал рассказывать свой последний роман, который только вышел из печати. Это, в самом деле, был триллер.
        - Представьте себе, что вы находитесь на вилле богача и встречаете Новый Год в тропиках, - начал свой незамысловатый рассказ популярный писатель. – Вокруг тишь да океаническая гладь. Только чайки кричат над отдаленным шумом океана, лениво набегающим пенистой волной на горячий песок пляжа, который протянулся извилистой береговой линией до самого горизонта. Над ним висит знойное солнце, от которого люди прячутся в спасительной тени пестрых тентов. Они лежат в свободной позе на уютных шезлонгах, забыв обо всем в сладкой неге.
        - Рай, да и только, - не удержалась Маша от восхищения.
        - Тсс, - скомандовала хозяйка вечера
        - Больше не буду.
        Чтец, скорчив недовольную мину, продолжил выразительное чтение своего опуса: «В одном из них нежился наш герой. Он вполне заслужил такой уютный отдых благодаря своей способности вкладывать, куда нужно, необходимую сумму денег, чтобы не быть внакладе. Он успешно служил в одном из очень богатых банков той страны, откуда приехал на отдых. Он был здесь не один, а с одно из своих многочисленных любовниц. Эта особа была известная многим поклонникам артистка».
        - Достойная чета героев детективного опуса, - не отказал себе в удовольствии Иван Иванович, чтобы задеть своего собрата по перу.
        - Ваня, не отвлекайте нас от рассказа своими несправедливыми замечаниями, - опросила его хозяйка снежного дворца.
        - Я молчу. Продолжу, - заявил чтец. – Вечером пара наших знакомых отправилась на местный новогодний карнавал. Там они так славно погуляли, что банкир проснулся в свое постели с разбитой от выпивки головой. Он ничего не помнил о том, как попал в свое бунгало. В нем никого, кроме него, не было. Где была его спутница, он не знал. Тогда, ощущая боль в голове и тошноту в животе от чрезмерных вливаний алкоголя в свой несчастный организм, он стал искать свою артистку по знакомым. Но ее нигде не было. К середине дня он, наконец, пришел в нужную кондицию и осознал, что дело пахнет керосином.
        Он почувствовал серьезную тревогу за судьбу своей любовницы и обратился в полицию. Там, знамо дело, приняли его заявление о пропаже туристки к сведению, спросив, кем она приходится банкиру, и предупредили, чтобы он не покидал курорт. Полицейские в свою очередь, если она сама не найдется в течении трех суток будут искать пропавшую артистку. Разумеется, артистка, известная у себя на родине, была никому не знакома в чужих краях. Поэтому дело о пропаже туристки пустили на самотек.
        Тогда банкир, предполагая, что такие дела о пропаже человека могут быть раскрыты только «по горячим следам», обратился за услугами в местное частное детективное агентство. Там ему сказали, что пропажа люде на курорте – это обычное дело, но в просьбе помочь найти его не отказали. За дело сразу же взялся детектив по имени «Джон Смит», как только банкир посулил приличный гонорар. Самого банкира звали Дмитрием Сергеевым. Мистер Смит стал расспрашивать его о приметах и привычках пропавшей девушки.
        - Какой девушки? Женщины, артистки, - поправил автора взыскательный критик.
        - Не мешайте слушать! – вскрикнула Маша.
        - Артисткой может быть и девушка, - снисходительно заметила Саша.
        - Кто из режиссеров позволит ей быть в таком неудобном качестве. 
        - Для меня, например, все женщины девушки, - признался автор.
        - Ты часом не перегрелся на своем тропическом солнце? Вот извращенец!
        - Ты, Ваня, девафоб.
        - Я реалист.
        - Какой ты реалист?! Ты по жизни субъективный идеалист.
        - Ты не прав, Коля. Я не субъективный, а объективный идеалист.
        - Ну, мы будем слушать детективный рассказ или будем препираться, кто какой педе…? - чуть не проговорилась Маша о том, что она думает о нюансах ментальной калибровки, тем самым образом показав на какую глубину девственного нутра уходит в массе культура.
        Автор продолжил дальше, но Иван Иванович его больше не слушал. Он думал не о том, что бумажкинский рассказ был грубо сработан на коленке тут же, не отходя от праздничного новогоднего стола, а о себе. Что он делает в этой чужой малоинтересной компании? Даже Саша, которой он вначале симпатизировал, теперь показалась ему посредственной натурой, ограниченной «пацанкой» Машей. Недаром говорят: «Скажи мне, кто твой друг/подруга, и я скажу кто ты». Но в этом Иван Иванович был не прав: если ты знаком со жлобом, то это не означает, мягко говоря, что ты тоже жлоб. Он был знаком с Бумажкиным, но от это он ведь не стал жлобом.
        Лучше всего надо было бы встать и по-английски уйти. Но условности расстроить праздничный вечер чужим людям и испортить им настроение накануне Нового Года, взяли вверх над порывом его оскорбленной души. Поэтому он продолжил, естественно, про себя свое размышление о дружбе (ну, не о девичестве же), вполуха слушая детективные излияния популярного писателя. Кто был ему другом? Да, пожалуй, никто. В таких случаях говорят, что «иных уж нет, а те далече». Да, и зачем нужны друзья? Разве у Будды или Иисуса были друзья? Конечно, он понимал, что сравнение себя с этими чудесными людьми будет не в его пользу. Но он и не сравнивал себя с вно и даже не брал как пример для подражания, имитации. Он другой, еще неведомый избранник судьбы, но только с собственной душой. Тут он стал путаться с душой. Есть ли она? Но правильно ли поняли ученики своего учителя, якобы отрицавшего ее существование? Да, она не земного происхождения и о ней нельзя судить как о чем-то отдельно взятом, как мы судим о себе, ограничиваясь своим телом.
        И все же, почему у него нет друзей, наконец, друга или подруги? Да, мысль – это его подруга. Но это про себя. Для себя же, где эти пресловутые друг, подруга? Может быть, они есть не для себя? Тогда для кого же? Для них? То есть, люди дружат друг для друга. Но где есть такие, как я? Опять и здесь, в этой дружбе, думал Иван Иванович, ему мешает это «я». Но если он его забудет, то его самого не будет. Но будут друзья. Чьи друзья? Ничьи. Зачем им нужен никто? Иван Иванович подумал, что что-то в его мысленной конструкции не соединяется, не срастается друг с другом. Может быть проблема заключается в том, что за своим Я он не видит Я других? Но есть ли у них Я? Вот в чем заключается вопрос. Не является же его Я одновременно Я других? Или является?   
        Есть ли у этих симулянтов душевной жизни свое Я? Вопрос не стоял о духовной жизни. Но душевная жизнь у них, у этим Бумажкиных, Маш и Саш есть. Тем более, Коля Бумажкин подавал признаки интеллектуальной активности. Пускай это была симуляция, но и она могла что-то существенное разбудить в его душе. Конечно, не Я, но хотя бы его подобие в образе самосознания. С девушками было сложнее. Трудно быть личностью и остаться девушкой, если, правда, ты не чудесная дева. Нужны испытания в жизни, чтобы найти в себе Я. Для многих эти жизненные испытания закрывают дорогу к самой себе. Человек становится полностью похожим на других, на анонимную массу, лишь в мелочах невольно, реактивно проявляя свой характер.   
       Чтобы еще чем-то занять себя, - ну, в самом деле, не слушать же этот писательский бред Бумажкина, -  Иван Иванович стал сочинять сам историю про человека из прошлого. Он представил себе такую ситуацию, что ученый-естествоиспытатель по фамилии, ну, хотя бы, Бумажкин, поехал в горы, на Тибет, в качестве любителя-альпиниста. И вот недалеко от базового лагеря он о нечего делать забрел в небольшую пещеру. И там, в этой занесенной снегом пещере, на него случайно упала с верхнего уступа шапка снега и погребла его. Обледенелый край массы снега оглушил Бумажкина и на некоторое время отключил его сознание. Когда он очнулся, то заметно продрог, что зуб на зуб не попадал. Они сильно стучали, и в результате он больно прикусил язык. НО холод, пронизывающий его тело до костей настолько обострил чувства Бумажкина, что он шестым чувством, то есть, интуицией, почувствовал, что «дело пахнет керосином». С ним действительно что-то случилось или, может быть, нечто случилось с самой реальностью. Ему стало не по себе и, чтобы освободиться от этого тревожного чувства, он выбежал из пещеры.
        Однако то, что Бумажкин ожидал увидеть, он не увидел вовсе. Никакого базового лагеря не было и в помине. Сначала он подумал, что альпинисты сняли базовый лагерь в связи с опасностью схода лавины. Но нет, они специально именно здесь, в безопасном месте, разбили лагерь. Тогда что же случилось? Он не знал. Неизвестность его пугала. Необходимо было спускаться вниз, пока светило солнце. Бумажкин рефлекторно посмотрел на ручные часы, но они остановились. Он подумал, что они остановились от удара в пещере. Но не только часы остановились. Ему показалось, что остановилось само время. Все как бы застыло. Такое иногда бывает в горах. Но это чувство было другим. То чувство было «дыханием вечности». Это же чувство было чувством потерянного времени.
        Что он потерял на этом горном плато? Пора было спускаться в долину между гор. Но он боялся, что и там, уже под горой, чувство тревоги не оставит его. Его предчувствия не обманули. Симптомом дурного предзнаменования было небо. Оно было серым и бросало грязную тень на почерневший снег. Дышать становилось все труднее и труднее, и Бумажкин стал задыхаться, часто останавливаясь на спуске. Он перешел границу снега и почувствовал под ногами твердую почву. Но на ней не было вечнозеленой травы и куда исчезли кусты и редкие деревца, которые он только недавно видел, когда поднимался с другими альпинистами в горы. Под ногами лежала сухая, выжженная земля. Что же здесь случилось? Может быть, пожар? Усиливающаяся тревога заставила его ускорить шаг.
        И вот, наконец, он вышел в долину, где расположился небольшой туземный городок. Но его не было на месте. Точнее, от него остались одни полуистлевшие развалины. И тут его прорвало: от невыносимого страха, охватившего все его существо, он дико закричал: «Ау, ау, ау. Караул. Помогите»! Но никто ему не ответил, кроме гор, которые безучастно вновь и вновь повторяли его слова помощи.
        - Люди, где вы все? – стал он говорить вслух самому себе, понимая, что это дурная примета.            
        - Что вы сказали, Ваня? О чем вы все время думаете? – спросила Ивана Ивановича Саша беспокойным голосом. – Как вы изменились в лице! Нельзя так сильно переживать за героиню.
        И тут Иван Иванович как будто очнулся, поняв, что он так увлекся своим рассказом, что сделал глупость и заговорил вслух. НА себе он поймал злой взгляд настоящего Бумажкина, рассказ которого прервали. Да, и Маша неодобрительно смотрела на него. Только хорошая Саша сочувствовала расстроенному Ивану Ивановичу.
         - Вы прервали рассказ на самом интересном месте! – обидным тоном сказал Иван Иванович, добавив уже другим, ласковым тоном, - и только Саша мне выразила сочувствие.
        - Ути-ути, пуси-пуси, джаги-джаги, - стала распевать Маша и рассмеялась.
        - Ну, вы будете меня слушать?! – завопил Бумажкин. – Иван Иванович, ну, ты в самом деле, странный человек. Сам прервал меня вопросом: «Люди, где вы?» и меня же, меня, автора, обвиняешь в том, что я прервал свой рассказ.
        - Если бы ты знал, что происходит с тобой, то вместе со мной закричал бы от страха, призывая людей к помощи.
        - Я, конечно, понимаю тебя, Иван Иванович, как читателя. Вот видите, девочки, что может делать с читателем настоящий, популярный писатель!
        - Смотри, чтобы я что-нибудь не сделал с тобой, - проворчал про себя Иван Иванович.
        - Что ты сказал? Я не расслышал.
        - Продолжай, продолжай свой детективный рассказ, - успокоил его Иван Иванович, уходя в себя.
        Наш герой опять вернулся к своему герою, выдуманному Бумажкину. Этого Бумажкина пора было спасать от неизвестности. Но как? Никого, кроме автора, не было рядом с ним. Что было делать? Этот извечный, со времен Николая Гавриловича Чернышевского, вопрос русской интеллигенции встал ребром перед героем «рассказа катастроф». Делать было нечего, кроме того, как идти дальше, пока на пути не встретятся люди. И он пошел вперед туда, откуда приехал в горы. И он шел и шел, а вчерашней дороги все не было и не было. Только вчера он приехал в городок, над которым стоял базовый лагерь, по той дороге, от которой и след простыл. Если была бы трава, то можно было бы сказать, что потерянная дорога поросла травой. Сколько же прошло времени с того момента, как разрушился город и стерлась дорога с земли? Страшно подумать. И Бумажкин стал возражать самому себе, отгоняя от себя призрак неминуемого конца. Взять ту же Аппиеву дорогу, которая досталась нам от римлян. И эта дорога покажется, как только кончится полоса выжженной земли. Так он успокаивал свои издерганные нервы.
        Он шел, и шел, пока, уже в наступивших сумерках не увидел далеко впереди себя белое, расплывающееся в тени позднего вечера пятно. Подойдя поближе, он обнаружил у себя по курсу движения по правую руку большое сооружение кубической формы с овально скошенными гранями. Прикосновение к его твердой поверхности придало ему силы и уверенности. Вероятно, странное сооружение было напитано неведомой ему энергией. Как только он подошел к середине лицевой стороны куба из неизвестного вещества, в нем открылся небольшой проем в светлый пустой коридор. Куб как бы приглашал его в гости. И Бумажкин, махнув рукой на свои опасения, вошел в проем, который тут же за ним закрылся.
        Раздался слабый шум и Бумажкин почувствовал слабое покалывание в пальцах. Вероятно, он проходил процедуру обеззараживания. Недаром куб выглядел таким чистым на грязном фоне апокалиптического окружения. Внезапно у него в голове прояснилось и пришла ясная и свежая мысль о том, не оказался ли он чудом в далеком будущем. Разве не может быть скачка напряжения времени, которое забросило его в это нечеловеческое время? Может быть, и людей уже давно нет, не вообще, а на Земле. Что если они, исчерпав недра планеты, живут уже на других небесных телах? И вот тут, на Земле, оставили в качестве терминала космодрома или пространственно-временного портала в виде белоснежного куба. Или может быть это священный куб, в котором люди будущего поклоняются богу?
        Вскоре покалывание в пальцах прекратилось и открылись двери во внутреннее помещение. Странное дело, каким образом образуется проем в непроницаемой стене? Но не успел он подумать об этом, как ему навстречу явилась женщина, все в белом. Если бы Иван Иванович был Николаем Петровичем, то он назвал бы ее «Леди совершенство». Однако эта леди напомнила ему чем-то Сашу, которая сидела рядом и внимательно, затаив дыхание слушала рассказ Бумажкина о тропических тайнах.
        - Добро пожаловать в наш земной уголок, о небесный странник, - сказала она нежным голосом и ласково взяла его за руку, чтобы проводить его в райское место.
        - Вы райская гурия? – взволнованно спросил наш герой, почувствовав, как его члены наливаются освежающей энергией жизни.
        - Что вы, совсем нет. Но если вы хотите, то я буду вашей гурией.
        Она добавила: «Для усталых путешественников наше уютное место может показаться раем» и провела Бумажкина через роскошный холл приема космических путешественников прямо… нет, не к себе в спальню, а в соседнее помещение, наглухо закрыв за собой дверь.
        Они оказались в полутемной комнате, слабо освещенной потолочным матовым светом. Служительница куба подвела его к объемному дивану голубого цвета и предложила ему присесть на него. Сама она села рядом, взяв его за руку. Бумажкин от счастья таял, как мороженое под палящими лучами страсти. Он страстно желал взять и посадить на свои колени очаровательную спутницу. Как будто предвосхищая его невыносимое желание, спутница положила нога на ногу, чуть-чуть оголив свое округлое колено и спросила, как к нему обращаться.
        - Зовите меня просто Колей, - срывающимся, сиплым голосом ответил он и кашлянул, чтобы прочистить свое пересохшее от волнения горло.
        - Вот возьмите воду и утолите свою жажду, - предложила она и повернулась на нежном месте, призывно скрипнув своей одеждой по материи дивана, к столу напротив, уставленному герметически закрытыми стаканами.
        Чтобы дотянутся до одного из них, она осторожно привстала, соблазнительно выпятив свою нежную часть в сторону нашего героя. Бумажкин еле сдержался от желания схватить ее обеими руками за нежное место и прижать к своему отвердевшему месту.
       - Скажите, пожалуйста, свое имя? – спросил он сдавленным голосом.
        - Меня зовут LNP356F97839U6*74. Это мое полное имя.
        Бумажкин опешил от удивления и не удержался от глупого вопроса: «Зачем такое сложное имя»?
         - Какой вы, право, Коля, странный человек. Вы что забыли о том, что давным-давно, еще в век полной исчислимости, которая начиналась… да-да, с цифровизации мира вещей и случилась, кажется в двадцать втором веке по старому летоисчислению, люди в своем общении перешли на язык символьной логики.
        - Я этого не знал, - признался Бумажкин. – Но почему тогда вы говорите на моем разговорном языке?
        - Потому что вы думаете на нем. Я знаю многие языки, включая древние. Это моя специализация.
        Удивлению Бумажкина не было границ. Как? Они умеют читать мои мысли! И ему тут же стало стыдно за свои желания, которые могла уловить в его уме LNP с звездочкой.
        - Если вы предпочитаете говорить на своем чисто буквальном языке, то зовите меня просто «Звездочкой».
        - Очень хорошо, Звездочка.
        - И вам незачем стыдиться своих желаний. Я понимаю их и разделяю. Хотите, я сделаю вам полный массаж, чтобы вы полностью расслабились. Не то вы слишком напряжены.
        - Да, мне не мешало немного расслабиться.
        - Тогда раздевайтесь и ложитесь на этом диване, - сказала Звездочка и стала медленно расстегивать свое белоснежное одеяние.
        То, что он увидел своими глазами, заставило его застыть в восхищении.
         - Ну, же, Коля, смелее. Не волнуйтесь. Сюда никто не войдет. Здесь есть только вы и я. Вот так ложитесь. Как вы напряжены! - говорила Звездочка, склонившись над телом Бумажкина.
        - Потом она присела своим теплым и влажным интимным местом прямо на литые ягодицы Бумажкина и стала плавно растирать его спину своими нежными ладонями, в такт круговым движениям рук прижимаясь к нему и отталкиваясь. Гостю из прошлого стало так хорошо от страстной ласки служительницы куба, что он полностью отключился от реальности. На этом кульминационном моменте развязки истории путешествия в далекое будущее сам ее автор так расслабился, что полностью отключился от мира, в котором все раздавался голос реального Бумажкина, который только-только подходил к самому интригующему событию своей детективной истории.       
        Когда Иван Иванович вышел из бессознательного состояния, что лежит, как и Бумажкин в его рассказе, но не на диване, а в постели со Звездочкой и обнимает ее мягкое и округлое тело рукой под грудью. Непроизвольно погладив ее и ощутив приятную тяжесть груди, он услышал, вздрогнув от неожиданности, томный голос Саши: «Какой ты ласковый. Нет, не выходи из меня, любимый. Мне так хорошо-о»!
        «Иванов, что ты наделал»! – сказал про себя Иван Иванович. Как, каким образом, он оказался в постели с хозяйкой новогоднего вечера? Он закрыл глаза и вскоре заснул. Утро вечера мудренее.
          Проснулся Иван Иванович поздно. Теперь он лежал один на той же самой кровати, что и накануне. Саши рядом не было. Но тут де открылась зверь в спальню и на пороге показалась в голубом домашнем халате улыбчивая Саша и пригласила его к столу на завтрак. Иван Иванович невольно подумал о том, что иным людям, к которым он причислял себя и, наверное, Сашу, достаточно одной телесной близости, чтобы жить потом душа в душу. Одевшись в свою одежду, которая была аккуратно сложена на стуле у кровати, и умывшись в ванной комнате, он зашел на кухню и сел за стол. Против него сидела Саша и молча смотрела на него. Он не мог больше молчать и заговорил.
        - Мне было так хорошо, как, впрочем, и тебе. И хорошо теперь. И я не вижу никаких препятствий со своей стороны, чтобы мне и впредь было хорошо с тобой.
        - Хорошо то хорошо, но мы совсем не знаем друг друга, - здраво возразила ему Саша.            
        - Для того, чтобы жить вместе, быть близкими друг другу нам, во всяком случае мне, этого вполне достаточно.
        - Как у тебя все просто получается. Я не знаю.
        - Поживем – увидим. Кстати, что случилось после того, как Бумажкин дочитал свой рассказ?
        - От читал до десяти. Потом позвонили Маше и пригласили ее в ресторан на Новый Год. Она спросила у нас, пойдем ли мы в новогодний ресторан? Коля согласился. Я, в принципе, тоже согласилась. Но ты так мирно спал на диване, что я пообещала тебе разбудить через час и отправиться следом за ними. Здесь недалеко. Они ушли. Но ты все не просыпался. Я легла рядом и тоже уснула. И благодаря тебе проспала Новый Год! – с упреком сказала она.
        - Но я не виноват в том, что Бумажкин своим скучным рассказом усыпил меня.
        - Что уж теперь оправдываться! Если бы я сама не уснула, то обязательно разбудила тебя и пошла в ресторан встречать Новый Год с друзьями.
        - Неужели мы плохо провели время вместе?
        - Я этого не говорила. Но… после Нового Года все встало опять на свои места. Будем считать, что с нами случилось нечто такое, что происходит только на новогоднюю ночь.
        - Но почему только на новогоднюю, а не на любую тоже?
        - Ты этого хочешь?
        - Разумеется, хочу.
        - Еще скажи, что любишь меня!
        - Конечно, люблю. Я понял это, когда проснулся один в постели. Я хочу быть с тобой рядом.
        - Ты готов быть со мной и ни с какой другой женщиной?
        - Всегда готов.
        - Готов не смотреть на сторону? Что-то я сомневаюсь.
        - Конечно, готов.
        - Но я не готова удерживать тебя и волноваться, что ты не равнодушен к другим женщинам. Например, к Маше.
        - Что Маша?
        - Ты не спускал с нее глаз.
        - Естественно, чтобы ответить на ее возражения. Я смотрел больше на тебя, Саша.
        - Смотреть мало и мало говорить. Нужно делать.
        - Что делать? Скажи.
        - Доказывать свою любовь.
        - Специально доказывать? Одного честного слова мало? Для меня что думать, то говорить и… - на этом он осекся.
        - Вот видишь, - тут же она воспользовалась его замешательством и дала свободу своим сомнениям. – О чем ты думал, когда Коля читал нам рассказ?
        - Я сочинял свой рассказ.
        - И о чем он?
        - О том, как один человек очутился. Сам того, не желая, в далеком будущем.
        - И что с ним случилось, раз ты заснул? – не отставала от него Саша. – И почему ты назвал меня в постели Звездочкой? Не она ли тебя усыпила?
        - Звездочка – это ты. Теперь ты моя путеводная звезда в этой жизни.
        - Не знаю-не знаю.
        - Чего ты не знаешь? Я правду говорю.
        - Я уже столько раз слышала эту правду, и она всегда становилась ложью.
        - Но не в моем случае. Скажу тебе правду. Ты стала моей Звездочкой. Но в рассказе, в котором героем был Бумажкин, Этой Звездочкой был гиноид, женщина-робот. Я так думаю. Дальше я не подумал, потому что уснул.
        - Что в твоем рассказе делал Бумажкин?
        - Он лежал и получал астрономический, астральный массаж.
        - Ах, вот, значит, почему ты был так нежен со мной. Вот извращенец, - проговорила она, смотря на него злыми глазами. – Уходи сейчас же.
        - Так в чем я виноват? Мой рассказ нам помог стать ближе друг другу и я понял, что люблю тебя.
        - Ничего не хочу слышать. Чтобы твоей ноги больше не было в моем доме, - закричала она и кинула в него своей чайной ложкой.
        Иван Иванович встал и как побитая собака пошел на выход. У него в душе образовалась червоточина, в которую он мог необратимо скатиться. Но он не дал себе воли сделать это. Он шел домой, не чуя под собой ног и не думаю ни о чем. И только оказавшись дома, он вздохнул обреченно, но с облегчением. И все же у него лежало на сердце тяжелым грузом сожаление о том, как трудно установить контакт, нет, не с внеземным разумом, а с обычным человеческим и не с разумом, а с характером. Правда, в данном случае речь шла о женском характере, точнее, о пресловутой женской душе. Именно ее имеют в виду, когда говорят о том, что «чужая душа – потемки». Между тем, душа, вообще, включая и твою, собственную, является загадкой, на которую отгадкой, по идее, должен быть разум. Такая догадливая душа, которая о самой себе знает, и есть, так называемая «разумная душа». В женщине есть и разум, и душа. Они сосуществуют в ней, но как независимые переменные. Становясь зависимыми друг от друга, они взаимно противоречат. Ему было интересно понять других людей, тех же самых женщин. Но еще интереснее ему было понять самого себя.
        С другой стороны, как можно понять такое существо, как Марью Моревну? Вряд ли, ее можно понять. Вероятно, потому что она не разумное существо, а инопланетный гиноид с искусственным интеллектом, то есть, имитацией интеллекта действительно разумного существа. Но с ее помощью можно понять, как трудно понять человеку самого себя. Во всяком случае, так подумал Иван Иванович, догадываясь, что теперь многие люди «думают» так же, как и Марья Моревна. Но если это так, то кто из них способен понять его и самих себя? Никто, кроме него и таких, как он? Сколько их? Вероятно, больше, чем он один. Но как их разыскать? Ведь не обращаться же к возможным мыслящим людям через социальные сети. В итоге выйдет то, что вышло у Диогена, когда он ходил по рынку с фонарем и искал человека в толпе, в массе обывателей. Неужели его способны понять, такие интеллигентные проходимцы, вроде этого бестолкового Бумажкина? Естественно, нет. Бесполезно обращаться не только к ним, но и к таким, как Саша, с которой он недавно близко познакомился.
        Был у него когда-то друг-единомышленник, но он уже давно лежит в земле. Впрочем, ему и одного себя достаточно. Но как же быть потом. Жалко будет, если таких, все понимающих людей, как он, больше не окажется вовсе. Конечно, для мысли это важно, но для идеи достаточно ее самой. Что же думает об этом вселенский, внеземной разум? Или ему все равно. Что думают об этом те разумные существа, которые послали таких роботов с искусственным интеллектом, как Марья Моревна, к людям?  Они специально это cделали, чтобы испытать людей, насколько они разумные и мыслящие существа?         

Глава десятая. Заполярье
        На зимние каникулы Иванов отправился на Таймыр. Тот из читателей, кто дочитает историю Ивана Ивановича до этой страницы, вероятно, подумает о том, что Иванов сошел с ума. И в самом деле, разве разумный человек отправится на крайний север на Новый Год? И почему именно на Таймыр? Что другого места, более обитаемого, не нашлось?  Кстати, на Таймыре есть порт Диксон – самый северный российский порт. Тула и направился наш герой. «Ну, за каким лешим»? - можно спросить его. Иван Иванович ответит: «За тем самым интересом, который вызвал у меня известный советский фильм: «Вас вызывает Таймыр». С самого детства у него появилась ассоциация Таймыра с тем, что хуже всего. Таймыр, этот суровый арктический край служил для него символом испытаний. Для чего же ему нужны были испытания именно теперь, после Нового Года? Но когда еще, если до неизбежного конца жизни оставалось, как он думал, немного времени. Прежде он все откладывал на потом. И вот это потом пришло.   
        И все же не понятно, для чего нужны эти излишние испытания, когда и так обычная человеческая жизнь перегружена ими? Но она, эта жизнь так и не научила сдерживать его дурной нрав, думал Иван Иванович про себя.
        Согласно его теории жизни, после смерти приходит время расплаты за все прегрешения, которые он совершил в прежней жизни. Новая жизнь, как ы ему не хотелось, начинается не с чистого листа, а с той суммы добрых и злых дел, слов и мыслей, которые он совершил. Она строится только из этого материала, без притока из будущего, которое ограничено прошлым. И вот если мысли, слова и дела у него злые, то новая жизнь будет для него злой. Он не хотел такой жизни. Но он уже не хотел и такой жизни, которую вел ныне. В ней было и доброе, и злое, и никакое. Он понимал, что так жить больше не может и не хочет. Он хочет добро жизни. Но она не будет сама по себе такой. Ее надо заслужить трудом. Все в его руках. Где же трудно? На Таймыре.
        Разумеется, мысли Ивана Ивановича следовало толковать не буквально, но символически, чтобы правильно, адекватно понять его идею кармы. В том, что человек творит зло, он должен увидеть негативную тенденцию, которая сформировалась за многие рождения прежде, поэтому неимоверно трудно перенаправить ее в позитивное, доброе русло. Это можно исполнить, если такое понимание, осмысление жизни сделать делом жизни, живым делом, жить им. Конечно, это ложь, иллюзия для всех, но только не для тебя. Иначе ты не сможешь ничего толково сделать в этой, возможно, одной-единственной жизни, откладывая на потом, в будущую жизнь то, что необходимо сделать в этой.
        Ведь для построения такой жизни требуется вся энергия, включая и чистую энергию мысли. Иван Иванович знал, что не бывает плохой мысли, ибо есть только плохая глупость. То, что люди называют дурными мыслями и есть одни глупости. Глупость является следствием эмоции, страха. Ему страшно было жить. Правда, он уже еда не умер. И то, что это могло произойти, поубавило его страха перед жизнью обратной стороной которой является смерть. Но страх не исчез полностью, как он вновь и вновь не представлял себе то состояние смерти, в котором находился когда-то. Такое преставление смерти, страха перед ней спасало его от страха перед жизнью, где-то на три-четверти, но этого ему было мало.            
        Отныне он решил избавиться от последней четверти страха перед жизнью с помощью страха перед неизбежно смертью. Это был смертельный, смертный страх. Он мог пропасть на этом самом уже не символическом, а буквальном, реальном, материальном, не идиллическом Таймыре. Он намеревался долететь до поселка Диксон в устье Енисейского залива, на побережье Карского моря. Там же, как в точке отравления, начать свой одиночный пеший арктический поход по береговой линии вплоть до Чукотки.
        Естественно, он не сможет пройти весь этот путь за две недели студенческих каникул. Это понятно: он не такой дурак, как подумали бы о нем студенты, вернувшись с каникул на занятия и узнав, что их преподаватель без вести пропал у самого Ледовитого океана. Но ему было все равно в том смысле, что следовало рискнуть, чтобы изменить свое отношение к жизни, которое больше не устраивало его.
        Но как подробно, уже в деталях можно было осуществить задуманное? Он рассчитывал отложить то расстояние, которое мог пройти за день, на неделю вперед, умножив на семь раз. Интересно, сколько километров он сможет пройти за один день по ледяной пустыни? От силы - километров десять-двенадцать. С каждым следующим днем этот километраж в виду усталости может уменьшаться в лучшем случае в арифметической прогрессии, а в худшем случае в геометрической прогрессии. Есть ли на этом расстоянии от Диксона жилище людей, вроде метеостанции? Примерно в том районе была метеостанция. Но работала ли она, были ли там люди? Он должен был узнать об этом на месте. В зависимости от того, что Иван Иванович узнает на месте, он и будет действовать, изменив свой первоначальный маршрут. Это был его «метафизический поход», вроде «метафизического убийства» Федора Достоевского. В дорогу следовало взять только необходимый запас вещей, без которых нельзя обойтись в арктическом аду. Что в него входило? Съедобные припасы, примус, компас, карта, часы, фонарь, палатка, спальный мешок, теплая одежда и необходимые лекарства.
        В первую же неделю января Иван Иванович отправился в свой безумный по физическим, бытовым меркам поход в ледяную пустыню Заполярья. Но «ледовый поход» имел для Иванова свой глубокий метафизический смысл. Он долетел из Москвы на Boeing 737 до Норильска, а из Норильска отправился единственным утренним рейсом на АН-24 до Диксона.
        Если прежде Иван Иванович жил по принципу: «Лучшее – враг хорошего», то теперь он намеревался жить по принципу «Чем хуже, тем лучше». Насколько его хватит на такую жизнь он не знал. Но жить, как раньше, уже не мог, ввиду того, что хотел хорошо жить после смерти. Такой взгляд на жизнь понять трудно, но можно постараться нам с вами, терпеливый читатель.
        С собой в Диксон он взял роман Ивана Ефремова «Туманность Андромеды», из которого перед отлетом читал главу «Река времени». Сначала он думал, что сподручнее взять с собой сборник рассказов Бориса Горбатова об Арктике, экранизацию которых смотрел когда-то под названием «Обыкновенная Арктика». В этих рассказах шла речь как раз про довоенную жизнь обитателей Диксона, когда только осваивался этот край. Теперь же, спустя тридцать лет после распада Союза, как он понял из той информации, которую добыл в сети интернета, Таймыр пришел в упадок и оказался брошен пришлым, русским населением.
        Но он думал не об этом, сидя в АН-24, - он думал о своем, о метафизическом значении своего учительского ремесла. Иван Иванович думал и удивлялся тому, что теперь спустя много лет после знакомства со своим предметом мысли в жизни он берет из классиков оной, мысли, то есть, только то, до чего сам додумался, без прямого обращения к этой самой классике. Он взял это из жизни в собственной мысли. Но его ли это была мысль? Или это была мысль самой же мысли? Это следовало продумать на более глубоком уровне понимания, чем тот, на котором он находился и который приличествовал его воздушному положению выше облаков, в которых витал, по представлению Аристофана, философ Сократ.  Для искомого уровня нужно было подняться еще выше, уже в занебесную сферу идей ученика Сократа. Для этого не было ни места, ни времени. Кстати, для этого никогда нет ни места, ни времени, потому что такое действо случается вне пространства и времени, в вездесущей вечности.
        Поэтому Иван Иванович ограничился мыслью о том, что его ремесло нужно ему только в качестве методологического приема, уловки настроенности на мысль. Он думал о романе Ефремова и сравнивал его с романами братьев Стругацких о мире так называемого «полудня». Роман Ефремова можно было сравнить с «зарей» наивного, прямо-таки топорного представления будущего, только что освободившегося из стальных, ежовых рукавиц прошлого. Конечно, мир «Туманности Андромеды» был мудренее мира Александра Беляева с его «Звездой КЭЦ». И все же уже у фантастов следующего поколения, так называемых «шестидесятников», от утопического будущего осталась одна тень, брошенная на «плетень коммунистической идеологии». «Полдень» Стругацких был насквозь пронизан советским мещанством, которое братья прятали в самих себе от своих восторженных поклонников.
        В «Туманности Андромеды» все еще была мечта о великом космическом будущем человечества, о его стремлении войти в «Великое кольцо» - галактическое сообщество разумных существ, сообщающихся друг с другом по внутригалактической связи, так сказать, по «галактинету». От этой мечты в произведениях Стругацких осталась одна дымка у самого «горизонта событий» идеологии. Ивану Ивановичу было интересно наблюдать за собой то удовольствие, которое оставляло в его сознание удачное сочетание идеологической утопичности и реалистического изображения тех проблемных ситуаций, в которых оказывались герои ефремовского текста.
        Вместе с тем к самим писателям, которых он сравнивал друг с другом в литературном творчестве, и тем более к их героям, он не испытывал не то, что любви, но ни малейшей симпатии. Они не могли быть ни его друзьями, ни, тем более, единомышленниками. Почему? И еще важнее для него было понять, зачем в таком случае он читает их произведения? Ну, не из чувства же эстетического удовольствия?! Скорее из чувства сострадания или жалости к такого сорта литературы. Неужели ему нравится безобразное? Ему было хорошо от чтения такой литературы, потому то можно было написать лучше, чем это сделали критикуемые авторы.
        Во-первых, эти авторы, мягко говоря, были не писателями, но писцами, описателями своих научных фантазий. В случае с братьями Стругацкими одному брату-астроному помогал писать другой брат-журналист, бывший прежде военным переводчиком. Журналистская небрежность в словах, газетные штампы в работе с языком были неотъемлемыми признаками текстов Стругацких, сдобренных целой массой англицизмов, по которым можно было догадаться об их авторской принадлежности. Если фантастическая журналистика Стругацких идет, как «по маслу», по невзыскательному желудку массового читателя, то фантастическая палеонтология Ефремова застревает в нем и вызывает тяжесть. Читать тексты Ефремова, будь то псевдоисторические, будь то супер-фантастические тяжело и сложно. Не любой читатель из массы их освоит и дочитает до конца. Они прямо перенасыщены паранаучной и технической информацией. Может быть, только Станислав Лем или какой-нибудь там Сергей Павлов могут перещеголять Ефремова по части увлечения технической терминологией, совсем ненужной в художественной литературе.
        «Правда, честности ради, и я не безгрешен перед изящной словесностью, - обратил Иван Иванович свой критический взгляд Зоила на самого себя. – Я тоже порчу свои тексты, только не пара-научной и пара-технической лексикой, но мета-научной словесностью, которая мешает публичному читателю читать и понимать мой текст. Однако такой читатель читает текст не для того, чтобы задуматься, но лишь развлечься, отвлечься от мыслей, ненужных для пережевывания информации. В этом смысле упомянутые фантасты массовому читателю ближе в смысле информации. Принять к своему сведению информацию есть своего рода современное развлечение для оцифрованной публики. Но такого рода информация из фантастического источника заведомо является мнимой, ложной информацией».
        К слову сказать, о современных фантастах он, вообще, не думал, потому что они были намного хуже тех, кого он имел в виду. 
        Во-вторых, что за дурной вкус у этих авторов, склонных к архаической прямо-таки архетипической героизации своих персонажей. Попятное дело, основная их аудитория - это собрание дикорастущих подростков с возрастными комплексами и проблемами с гормонами, вроде тестостерона, эндорфина или адреналина.
        В-третьих, герои Ефремова и братьев Стругацких явно не относились к существам рефлексивного рода и, в лучшем случае, принадлежали к отряду интеллигентов-познавателей или интеллигентов-дознавателей, вроде «прогрессоров» Горбовского и Каммерера. У братьев Стругацких или Дара Ветра, Веды Конг, Эрга Нора, Мвена Маса, Чары Нанди и прочих фантасмагорических персонажей у Ефремова.
        Вместе с тем эти авторы интересны тем, что все же у них водились неглупые идеи, которые по контрасту не могли не вызвать ответные идеи у нашего героя.
        В частности, его интерес вызывала «чисто еврейская» идея избранности в образе так называемого «странника». Но тут сразу следует оговориться. Насколько «чистым» может быть еврей? В каком смысле используется слово «чистый»? Естественно в смысле «не грязный», то есть, не смешанный с другими народами. Евреи, вообще, не считают себя таким же народом, как другие народы. Они не просто особый народ, они – исключение из правила. Какое исключение? С точки зрения еврея исключение положительное. Много званных народов, но один избранный богом. Это чудесный народ. Чудо есть исключение из правил.  В этом смысле евреи есть народ над народами.
        Но с другой стороны евреи, чтобы выжить, как народ, в рассеянном состоянии диаспоры, смешивались с представителями других народов. Полноценным евреем считается тот, у кого мать еврейка. Но какая здесь остается полноценность при смешении? Или речь идет о полноценности смешения, которая рядится в образ не-смешанности, этнической и расовой чистоты? Налицо противоречие в самом понятии слова.
        В ответ на это некоторые люди, задетые тем, что евреи называли их «гоями», попытались сделать самих евреев изгоями, изгнанными из гоев. Таковы не все не евреи, но только те, которые противопоставляют себя евреям как анти-евреи. Их называют антисемитами. Это не вполне, не до конца верное употребление сова, ибо к семитам относятся не только одни евреи. Ну, да, ладно. Почему они противопоставляют себя евреям? Потому что считают не евреев, а самих себя избранными, то есть, евреями шиворот-навыворот. Вот такие антисемиты, каким был, например, Гитлер в качестве неполноценного еврея, ненавидят евреев. Их ненависть может довести, как довела Гитлера с его идеей чистоты расы ариев (немцев), к которым он причислял самого себя, до попытки окончательного решения еврейского вопроса – их полного истребления.
        Другими словами, антисемиты полагают исключительность евреев отрицательной и поэтому отрицают их, отказывают им в праве на физическое существование. Эти существа (антисемиты) уповают на чисто физическое существование. Несчастные, они не понимают элементарной истины, что все физическое находится в смешении. Чистый вид существует только абстрактно, в сознании человека которое не материально, имматериально. Но, существуя в человеческом сознании, оно еще не является идеальным, но только идиллическим или иллюзорным.
        И все же «незаконные наследники» евреев, как христиане, которые считают себя не самозванцами, а вполне законными наследниками Христа, родом еврея, у которого мать была еврейкой, а отец – богом (в этом смысле Иисус доводит идею евреев о своей богоизбранности до предела, тем самым превращая в абсурд, так всегда бывает, когда часть, единичное, выдается за целое, ибо в этом случае целое сливается с одной из своих частей  прямом контакте и выходит парадокс представления одного всеми – всечеловеком), не вполне честны сами перед собой, ибо признают, по слову Иисуса, верующих в Иисуса Христа, евреев в своей религиозной среде не только евреев, обрезанных не членом, а сердцем, первыми среди равных. И здесь, в деле спасения дает о себе знать их происхождение в образе первородства, исключения.
        Но здесь исключение уже не из ряда, а в ряду находящееся, не эксклюзивное, а инклюзивное. Это лучший случай смешения как слияния с различием, а не безразличием. Только какое это различие? До сих пор клановое, а не индивидуальное и тем более не личное. Само понятие личности Иисуса Христа крайне противоречивое. В его случае мы находим пример смешения уже естественной и сверхъестественной природ, в которое можно только верить. Понять это невозможно или, если можно понять, то только по принципу: «Верю, чтобы понимать», но никак не по принципу «Понимаю, чтобы верить», которого придерживался наш философ.
        В своем размышлении он возвращался к братьям-евреям, то бишь, к Стругацким, к их идее странников. Это уже не прогрессоры, то есть, евреи-просветители невежественных гоев, не евреи-первородки в среде наведенных (слава богу, не выведенных) христиан, а избранные в качестве путешественников уже по мирам, отбирающим в них себе подобных. И здесь, в этой идее странничества, дает знать о себе христианство, как иудаизм для не иудеев. Естественно для евреев, в таком иудаизме для не евреев евреи должны быть первыми среди равных им по вере. Именно это внушается наивным верующим. Разумеется, это признается, но признается в том смысле, что вы не то подумали. Что тогда «то»? Это то «то», что не то. Не это? Нет. Сказать больше нечего. Ведь не признаваться же в подстановке, в симуляции. Кстати, что делают с неизбранными эти странники? Братья Стругацкие недвусмысленно говорят, что они удаляют их. Вопрос напрашивается: «Интересно, куда»? Одних, значит, похищают, а других – устраняют, что ли? Зачем узнавать? Ведь по логике Стругацких те, неизбранное большинство, есть отходы избрания. Тут Иван Иванович вдруг вспомнил, как однажды в его присутствии непосвященного перемигивались друг с другом два посвященных в тайны «лунного света».   
        В этом смысле позиция Ефремова, который бог его знает, кем был по национальности, хотя выбрал именно еврейку в качестве своей жены, видимо, как собирательного образа южной, средиземноморской красоты гетеры для северянина (это еврейское иное ближежеже честнее. У него в будущем люди станут одним народом, человечеством, прообразом которого по мысли Ефремова является советский народ, а не американский народ. Но за образом Дар Ветера «видны уши» Дарта Вейдера. Образы фантазии Ефремова имеют уже американское или американо-еврейское происхождение. Только у него они уже переделаны с военного вида на мирный лад. В фантастических произведениях Ивана Ефремова мы находим уже не «Звездные войны» в качестве предмета фантасмагорического описания, как у капиталистических, буржуазных фантастов, а «Звездные миры» трудящихся при коммунизме. Несмотря на идеологическую глупость такое коммунистическое, будущее было предпочтительнее для Ивана Ивановича, нежели буржуазно-национальное настоящее. Но он выбрал свое будущее, где был уже не коммунизм и тем более не капитализм, а, как минимум, гуманизм. Только этот гуманизм был каким-то безродным, чересчур космополитическим. В нем было также мало жизни, как в эсперанто разговорного языка. Этот гуманизм был метафизическим, посторонним для большинства современных, оцифрованных людей. Они казались ему уже даже не копией, а только симуляцией идеи человека. 
       Когда Иван Иванович вышел из самолета и увидел сгоревший аэропорт населенного пункта Диксон, он все понял. К нему пришло окончательное решение личного вопроса. Материальная разруха, которая царила вокруг, поставила его перед явным фактом, что он метафизический человек и не создан для этой материальной жизни. Поэтому то испытание, которое ждали его в снежной и ледяной пустыни просто не имело никакого смысла. Но отступать было некуда. Обратный билет был невозвратный и действительный на две недели вперед. Поэтому, Иван Иванович, глубоко вздохнула и махнул рукой в пустое пространство на взлетной полосе, занесенной снегом, пошел пешком с тяжелым рюкзаком за плечами по низко стелящейся пурге в поселок.
        Еще в салоне самолета, в котором можно было легко сосчитать пассажиров по пальцам, он расспрашивал их о Диксоне, о том, где расположена в нем гостиница, где можно поселиться или где, хотя бы, находится местная администрацию. Но они махали на него руками, как бы говоря: "все потом, разберется на месте". Но потом они все разъехались, не обращая на него никакого внимания, так что ему показалось, что, может быть, его и на самом деле нет или он находится в Диксоне лишь в своем воображении. Но это было совсем не так: крепкий мороз щипал его за нежные щеки, которые горели у него, как у чахоточного ребенка.
        Иван Иванович прикрыл лицо теплым шарфом от колючего ветра. На взлетной полосе его порывы поднимали в воздух тучи снежной пыли, которая, собираясь в маленькие смерти, кружила по обледенелому и растрескавшемуся асфальту, чтобы следом медленно осесть по его краям на мерзлой земле. Он пошел неуверенным шагом, сгибаясь под напором ветра вперед по единственной тропке, сходящей с полосы в правую сторону.
        Окружающая его недружелюбная обстановка давила на него и лишала чувства времени. Он не ведал, сколько уже шел по тропе в надежде на то, что она, в конце концов, приведет его к жилому поселку. Но пока что ему попадались только брошенные многоквартирные пятиэтажки, вероятно, выстроенные в застойные время. Они смотрели на него слепыми проемами выбитых окон и снятых дверей. Везде были видны невооруженным взглядом следы безнадежного и унылого запустения. Он невольно подумал о том, зачем искать на свою голову приключений в прибрежной тундре, когда в самом Диксоне есть подходящие условия для испытания его духа и горько усмехнулся. «Ну, за каким лешим я улетел за тридевять земель от родного дома? – спросил он с удивлением себя вслух. – Стоило ехать так далеко, чтобы понять, как мне одиноко в этом чужом мире»? 
        Часы показывали полуденное время, но на улице было так, что «глаз выколи». Иван Иванович шел вперед, освещая себе путь фонарем.  Что же будет в ночное время? «А, да, ведь сейчас стоит полярная ночь», - сказал себе Иван Иванович. Ночью на морозе, в такой заполярной холодрыге, не ровен час, наверняка можно насмерть замерзнуть. Наконец, среди брошенного жилья он нашел обитаемую двухэтажная хрущевку и подошел к подъезду, который освещал тускло горящий сигарообразный плафон. Он дернул за ручку подъездной двери; она запрыгала в его руке, но дверь устояла и не шелохнулась.
        Что было делать? Закричать или подождать? Но подождать чего? Иван Иванович заколебался, но тут ему на помощь пришел обитатель одной из квартир, который так пнул входную дверь, что она с грохотом открылась, снеся Ивана Ивановича в сугроб. Он встал, отряхиваясь от снега, и, извинившись, спросил у подвыпившего жителя, где можно переночевать. Тот, шатаясь, посмотрел на него осоловевшими глазами, чертыхнулся, послал его подальше и отправился по своим делам. Иван Иванович вошел в подъезд и захлопнул за собой дверь. В подъезде было сыро и пахло собачьей мочой. Иван Иванович невольно скривился от брезгливости и тут же стал корить себя за интеллигентскую щепетильность. Но здесь хоть не стоял трескучий мороз и ветер выл за дверью, бросая в гулко звучащую дверь пригорошни ледяной крошки.
        Иван Иванович постучался в первую попавшуюся дверь. Она сама со скрипом открылась. Он подумал, что, вероятно, из этой квартиры вышел пьяный мужик, пославший его, куда следует. Но эту мысль перебил вопрос из дальней комнаты: «Кто там»? Спрашивал сонный женский голос.
        - Да, я собственно шел, шел и пришел, - стал неловко объяснять Иван Иванович свое непрошенное вторжение и в нерешительности остановился.      
        Но ему никто не ответил, - он только услышал слабый храп. Тогда помявшись на пороге в спальню, он осторожно вошел и увидел то, что никак не ожидал увидеть. Поперек кровати, стоявшей в углу против окна, лежала голая женщина, свесив свои ноги до пола. Она мирно спала, сладко посапывая. Молодое голое женское тело невольно притягивало к себе его взор и манило присесть рядом и погладить его.
        - Хочешь ее? – спросил его сзади грубый мужской голос.
        От неожиданности Иван Иванович остолбенел. Он хотел что-то сказать, но не успел, получив тупой удар в затылок, и отлетел в сторону женщины на постели. Последнее, что он увидел, так это расширенные глаза женщины, испуганно смотревшие на него.
        Его привели в чувство ласковые руки женщины, которая ставила ему компресс на ушибленном месте. Они буквально снимали боль.
        Она сказала, что прогнала его обидчика.
        - Вы прямо диксонская мадонна, моя спасительница и заступница, - стал искренне благодарить женщину Иван Иванович, смотря в ее прекрасные добрые глаза редкого сапфирового цвета. – Прямо Синильга какая, - убежденно добавил он.    
         - Разве Синильга не была шаманкой? – спросила его диксонская мадонна с улыбкой. – И никакая я не мадонна, а грешная женщина.
        - Верно, Синильга была колдуньей. Вы же целительница.
        - В некотором роде. Я медсестра.
        - Вот видите.
        - Медсестра, которая подрабатывает…, - произнесла женщина, употребив вульгарное слово, от которого наш герой покраснел, как скромный школьник. 
        Ему стало неловко за женщину и, чтобы сгладить неприятное впечатление, он спросил, как ее зовут.
        - Меня зовут Даша.
        - Меня - Ваня.
        - Вот и познакомились. Или ты хочешь еще ближе познакомиться?
        - Хочу! – прошептал Иван Иванович, чувствуя, как невзирая на преходящую тупую боль в затылке, у него поднимается желание.
        Его голова лежала на самом интересном женском месте, и он кожей на затылке чувствовал сквозь легкую шелковую ткань ее влажные губы, и осторожно терся своими волосами о волосы Даши, вдыхая неуловимый аромат ее феромонов, и боль куда-то уходила. Ему казалось, что она уходила в то самое место.
        - Вот приложился. Ну, не надо.
        - Но у меня таким образом головная боль проходит.
        - Ну, ладно. Я схожу подмоюсь, а ты подожди. Я давно не встречала такого ласкового мужика, - призналась она, вставая и призывно покачивая своими крутыми бедрами, и вышла в коридор.
        Наш герой, глубоко вздохнув, заметил: «И больше не встретишь, - на свете не бывает ласковых мужиков, но есть ласковые мужчины», имея в виду себя.
        Обратно она явилась уже в белом медицинском халате.
        - На что жалуетесь больной? – строго спросила больного медсестра.
        - На боль в затылке, - покорно ответил он.
        - Я прописываю вам общую и местную анестезию.
        - Может быть, наоборот?
        - Ни в коем случае. Так положено в вашем случае. Повернитесь и лягте на живот.
        - Доктор, я не могу это сделать. Мне мешает лечь на живот мой воспаленный орган, - сказал Иванов и показал на пригорок на ровно разглаженном покрывале, которым он был укрыт.
        - Ну что мне с вами делать? Какой вы не послушный пациент. Хорошо, повернитесь на бок.
        - Что вы будете делать со мной? – спросил он притворно испуганным голосом, поворачиваясь на бок.
        - Я буду проводить общую анестезию позвоночника. Ну-как подвиньтесь и освободите для меня место, - скомандовала строгая медсестра, присаживаясь и поднимая на себя полы халата.
        Она так соблазнительно при этом изгибала свой стройный стан и крутила бедрами, что не могла не привлечь его мужского внимания.
        - Не смотрите на меня так, больной, а то вы прожжете на моем халате дырку.
        - Извините, дорогая медсестра, но вы так красивы, что от вас нельзя отвести глаз. Только расстегните на груди еще одну пуговку.
        - Вот эту… пуговку?
        - Да, эту и следующую… расстегните. Я больше не могу, - взмолился Иван Иванович, глядя как ее высокая грудь то выходит, то прячется в складах халата.
       - Это вам что-то напоминает? - спросила его медсестра Дарья, плавно сгибая и разгибая свой стан, и приблизила свое лицо, зашуршав халатом.
        Ее глаза излучали столько ласки, что он буквально купался в их теплых лучах. По-настоящему отогревается от крепкого мороза тот, кто отогревается последним. Им и был Иван Иванович. Но тут она резко отстранилась и скомандовала: «Больной, отвернитесь и полностью отдайтесь на волю моим перстам». Она так ловко гладила ему спину, что он, на удивление, почувствовал, какая недюжинная сила, скрывается в его субтильном организме.
         - С тобой, Даша, никакой мороз не страшен, - сделал правильный вывод Иван Иванович.
        - А то. Не будьте таким фамильярным, больной. Вы еще не знаете, что значит заниматься любовью на только что выпавшем снеге.
       - Неужели это возможно? – искренне удивился Иван Иванович. – Я думал этим заниматься на снегу могут только медведи, да моржи.
        - Поживите здесь с мое и станете не только моржом, - заверила его Даша, и нежно просунула руку между его ног.
        - Но у меня не здесь находится голова.
        - Вы знаете, больной, в человеческом организме все находится в связи. И чем эта не похожа на ту? – спросила она шепотом ему в ухо, пощекотав его концом языка.
        Теплое дыхание Даши проникло в саму душу Ивана Ивановича. Одновременно ее ласковые пальцы пробежались по древку его согнувшейся от напряжения стрелы и стали нежно поглаживать ее наконечник.
        - Вот теперь, больной, уже можно делать местную анестезию. Вы предпочитаете оральную или вагинальную?
         - И ту, и другую, - пересохшим голосом попросил больной.
        - Нет, можно только одну, - неумолимым голосом заявила суровая медсестра.
        - Тогда вагинальную, - взмолился Иван Иванович.
        -  Поворачивайтесь на спину, -- приказала медсестра и села на него верхом, спрятав всю его стрелу с древком и наконечником до основания в своем кожаном с меховой оторочкой колчане. 
        Она застыла от удовольствия и, крепко выругавшись, поскакала так далеко, что Иван Иванович никак не мог понять, в какой чудесной стране он в итоге оказался.

Глава одиннадцатая. Арктическая пустыня
         Как ни уговаривала его Даша не отправляться в опасное путешествие в одиночку по январской тундре в полярную ночь, он не слушал ее, а только говорил о том, что встретит ее там, за береговой линией, во льдах.
         - Ты просто сумасшедший, - сделала вывод Даша. – Но я все равно буду ждать тебя до посинения.
        - Я все же надеюсь, не до гробовой доски.
        - И не забудь, что сказал мой знакомый про метеорологическую станцию, до которой ты хочешь дойти. Там никого нет, - станция на консервации, - но если соблюдать инструкцию, то можно там включить дизель и переночевать, чтобы после отдыха отправиться обратно в Диксон… ко мне.            
        И он ушел в полярную тьму, но обещал вернуться. Он все шел и шел, и, естественно, с каждым днем, несмотря на его предусмотрительность, силы таяли, пока в нем не осталось одно упрямое желание идти вперед. У него не осталось сил даже на то, чтобы испугаться замерзнуть и умереть в арктической пустыне, не дойдя до конечного пункта назначения.
        И все же он дошел до станции и смог после первых безуспешных попыток запустить генератор. Там, где есть электричество в лютый мороз, возможна жизнь. За окном станции шумела и завывала, как раненная волчица, пурга. Но здесь было уже тепло и спокойно. Там, в глубине полярной ночи он был готов бороться за свою жизнь с самим белым медведем как символическим животным арктики, его живым воплощением. Но здесь, в ее центре, где было тепло и уютно, он хотел просто жить, пользоваться тем, что сберег в борьбе за жизнь в ледяной пустыни. Теперь он понимал, почему люди так дорожат своим бытом.  Он упрощает жизнь, делает людей доступными друг для друга и для самих себя. Но в нем они становятся похожими друг на друга, теряют себя. Главное, в нем нет загадки жизни, творения, но есть одно потребление жизни, того, что они натворили с ней.
        Да, и что такое сама жизнь, как не итог борьбы, миг передышки? Или она есть только в становлении, в борьбе с трудностями? "Есть только миг между прошлым и будущим", - пелось в популярной песне. Этот миг назвали в песне жизнью. Между тем жизнью был не миг, а прошлое. Будущему же следовало быть уже другой, иной жизнью. Чем же является настоящее? Явлением вечности в качестве мига?
        Реальность мгновенна. Они есть в этом виде мига, мгновения минимум времени. Тогда как максимумом времени, его полнотой является сама собой- вечностью.  Он уже изначально был в вечности. Эта вечность теперь явилась ему в образе застывшего времени, которое повторяло себя. Это время было временем полярной ночи. В нее его звал двойник, все время повторяя то, что они идут к неведомой земле, которую назовут "Земля Иванова".
        Но ему была нужна не земля, а небо, в котором он парил бы как ангел над землей. Но у него уже не осталось сил на восхождение. И он решил остаться здесь. Да, он жил в поисках смысла жизни. Смысл жизни заключался для него в этом поиске. Наконец, он нашел его. Но как пользоваться смыслом, он не ведал. Да, и можно ли пользоваться им, вообще? Он не хотел так жить, без мысли. Пока он искал смысл, мысль придавала его жизни. Она была осмысленной. Но вот он нашел смысл, и мысль покинула его. Ему не нужен быт, не нужна такая жизнь. Он не готов жертвовать мыслью ради благополучной жизни, которая не дает сил для чистой мысли, допуская к себе только прикладную мысль. Зачем ему вся эта писанина без мысли, без идеи? Зачем все эти характеры, их драма в предлагаемых обстоятельствах сюжета, который требует своего описания и определения, если в них нет голой мысли?
        Наверное, судьба специально позвала его сюда, в самое сердце полярной тьмы, чтобы здесь, в невыносимых, нечеловеческих условиях, на этом островке обычной жизни в арктической пустоте, где нет людей, он сделал свой экзистенциальный выбор: быть или не быть самим собой. Это был выбор не просто жизни, а жизни в мысли.
         Но тут неожиданный стук в дверь оборвал нить его мыслей и заставил его насторожиться. Кто еще здесь, в этой арктической пустыне, может быть? Еще один загулявший испытатель жизни? Или полярник? А, может быть, Даша? Вопросы множились в его голове, которая отказывалась больше думать. Или ему показалось? Но в дверь постучали опять, более отчетливо, чем в прежний раз. Хорошо еще, что он автоматически, по городской привычке, закрыл за собой дверь на крючок.
        - Кто там? – встревоженно спросил Иван Иванович. – Вы будете отвечать?
        Но в ответ никто не ответил, только снова постучали в дверь.
        - Если вы не ответите, то я не открою дверь, - Иван Иванович поставил такое условие неведомому пришельцу. 
        Тогда в дверь забарабанили, и она стала ходить ходуном, как живая. И на Иван Ивановича напал неописуемый ужас. Он буквально хотел спрятаться под стол от этого дикого и страшного стука.
        Внезапно стук прекратился и воцарилась немая тишина. Иван Иванович не помнил, сколько времени он простоял в страшном оцепенении: минуту или целую вечность. Но он точно знал, что страх лишил его чувства времени.
        - Открывай дверь! – внезапно приказал голос, который ему показался знакомым до такой степени, что он еще больше испугался.
        Ему даже показалось, что тот, кто повелел ему открыть дверь, был совсем рядом, не там, за дверью, а в его голове. Голос был какой-то механический, странный, как если бы кто-то говорил одеревенелым языком и онемевшими от жуткого холода губами.
        - Открывай! – снова скомандовал голос, однако теперь с пояснениями, - мне холодно, я весь продрог.
        Но Иван Иванович боялся открыть. Он инстинктивно чувствовал в этом голосе что-то неладное, как будто в нем чего не хватало для того, чтобы он был живым.
        - Не хватало мне еще мертвеца, - сказал Иван Иванович свою мысль вслух.
        - Йо-хо-хо, и бутылки рому. В самый раз!
        И наш герой, оторопело, ни к селу, ни к городу, если не считать мертвеца, услышал весь куплет из пиратской песни: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Пей, и дьявол тебя доведет до конца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!».       
        - Годится в качестве пароля? – спросил пришелец за дверью и засмеялся так, со свистом и щелканьем, что еще больше нагнал страха на Ивана Ивановича.
        - Годится, но я все равно боюсь открыть. Вы так и не сказали, как вас зовут!
        - Ты сам, мыслитель, не догадываешься? Какой-то ты хреновый мыслитель. Тебе страшно узнать правду. Распустил тут сопли.
        - Вы живой?
        - Нет, мертвый! С тобой и в самом деле замерзнешь до смерти.
        - Нет, я не открою вам. Я так решил. Идите своей дорогой.
        - Я пришел к тебе.
        - Я никого не звал.
        - Ошибаешься. Я просто так никогда ни к кому не прихожу.
        - Я вам не верю. Я не открою дверь.
        - Ну в таком случае я просто выломаю эту дверь.
        - Не сможете. Вам важно, чтобы я сам открыл вам дверь.
        За дверью раздалось странное бормотание, как если бы кто-то стал прочищать горло.
        - Ваня, дорогой, пожалуйста, открой дверь, - Ивану Ивановичу показалось, что за дверью стоит Даша.
        - Да-да, это я, Даша. Мы тут стоим с полярником, - ты его знаешь, - на морозе, а ты нас не пускаешь в тепло. Тебе не стыдно?
        - Нет, не стыдно.
        - Слушай, старик, меня-то ты узнал? – сказал некто за дверью голосом Бумажкина.
        - Как я могу впустить тебя, если я самого себя не впустил? – сказал Иван Иванович и ужаснулся тому, что сказал.
        - Ты сам понял, что сказал? Ты, вообще, здесь, в полярной ночи, сошел с ума!
        - С вами сойдешь, - ответил Иван Иванович и, сам не зная, почему, открыл дверь, сбросив крючок с петли.
        Дверь со скрипом открылась и на пороге показался он сам, весь в снегу и обледенелый с рюкзаком за плечами. Лыжи и палки лежали у самого порога, где он их и бросил, когда входил в дом.
        - Можно? – спроси его двойник.
        - Можно, - автоматически ответил Иван Иванович и посторонился, испугавшись того, что пришелец пройдет сквозь него.
        - Да, не бойся ты так. - сказал двойник Ивана Ивановича, отряхиваясь от снега, – ты больше никого уже не испугаешься.
        - Это почему, интересно?
        - Да, потому, что тебя большее нет. Вместо тебя есть я. Ты есть моя иллюзия.
        - Не говорите чепухи. Это я открыл вам дверь, а не вы.
        - Да, какая тебе разница: кто есть кто? Не все ли тебе равно, кто иллюзия: ты или я?
        - Нет, мне не все равно! Я понимаю, что ты – моя иллюзия от стресса полярной ночи.
        - Хорошо, я – иллюзия, мотивированная личной депрессией отчуждения от людей, обострившейся действием полярной ночи на твою тонкую душевную организацию. Тогда тем более откажись от себя и перестань задумываться. От мыслей тебе же самому хуже. Или ты мазохист?
        - Никакой я не мазохист, а ты – не я. Но кто же ты? Не из той же ли колоды, что и Марья Моревна?
        - Что тебе сказать? – спросил Ивана Ивановича его двойник и тут же предложил свое решение – У тебя есть прекрасная возможность остаться здесь. Для этого достаточно отказаться от мысли и стать таким, каким являюсь я, стать мной.
        - Это равнозначно отказу от себя. Ты – мое превратное отражение в кривом зеркале симуляции. Тебя на самом деле нет. Ты есть только в моем больном воображении. Не будет меня, не останется и моего мнимого отражения в виде тебя.
        - У тебя есть единственная возможность проверить свое предположение. Давай отправимся в обратный путь в Диксон, - предложил двойник и открыл дверь в черноту полярной ночи.
        - А, давай, - согласился с ним Иван Иванович и вышел из помещения станции наружу.
        Больше его никто никогда не видел. Где он теперь? Неведомо, знает ли он сам.      
            
 
 
        -