Когда молодой Олег Стриженов появился на съемках фильма «Овод», вся съемочная группа, включая режиссера Александра Файнциммера, поглядывала на хрупкого рыжеватого юношу скептически - в его внешности не было ничего общего с мужественным борцом за свободу Италии чернокудрым романтиком Артуром Риваресом. Но сделали грим, переодели. И как только после команды «Мотор» Стриженов вошел в кадр, все оцепенели: вылитый Артур.
А что было дальше, известно: «Овод», а вскоре и «Мексиканец» мгновенно сделали Олега Стриженова знаменитым. Начиная с середины 1950-х лучшие режиссеры мечтали заполучить его в свою картину. К слову, многие – тщетно…
Предлагаю интервью Олега Стриженова 2004 года.
— Олег Александрович, наверное, неслучайно самый романтичный киногерой Советского Союза родился на реке Амур, как плод любви красного командира и бывшей гимназистки?
— (Смеется.) Ну что вы – здесь абсолютно нет никакой связи… Я действительно появился на свет в Благовещенске в 1929 году, когда отец гонялся за бело-китайскими бандитами на Китайско-Восточной железной дороге. Честно признаться, Благовещенск не помню – мы оттуда уехали, когда я только-только вышел из грудного возраста. Потом были Тифлис, Петергоф и Ленинград, Харьков. А с шестилетнего возраста я жил в Замоскворечье – на Коровьем Валу.
Отец был профессиональным военным с 15 лет, у него два «Георгия» за германскую, почти юноша, он красным полком командовал. Мама — выпускница знаменитой петербургской Мариинской гимназии имени Принцессы Олбденбургской Евгении, она называлась так же, как и оперный театр, — Мариинка… В семье нас было три брата. Старший — Борис, военный летчик, лейтенант, в 1942-м погиб смертью храбрых под Сталинградом. Глеб Стриженов – это вы знаете — известный артист кино.
- На долю вашего поколения пришлись не самые безоблачные для страны годы. И тем не менее, каким было ваше детство? В какие игры играли?
- В конце 1930-х все играли в «Чапаева», в том числе и я. Как и все носился по улицам, бегал купаться на Москву-реку, дрался с ребятами из чужих дворов. Чаще – из-за голубей. Зимой – это всегда лыжи на Воробьевке и в Нескучном саду и обязательно коньки. И еще излюбленное занятие: на валенках – гаги, крюком ухватишься за грузовик, другие – друг за дружку, и вот по переулкам за машиной вьются «колбасой» пять-десять мальчишек с криками и свистом.
А когда началась война, я пошел работать в НИКФИ — Научно-исследовательский кинофотоинститут (бывшая Киностудия имени Александра Ханжонкова). Сначала учеником, потом механиком по аппаратуре в цех обработки пленки. Это считалось вредным производством — даже молоко выдавали. В итоге я даже получил медаль «За доблестный и самоотверженный труд в период Великой Отечественной войны», которой очень горжусь.
— В июне 1941-го – вам 11. Что больше всего врезалось в память?
— Бомбежки. С первых дней войны зажигалки падали на дома целыми кассетами. Мы, мальчишки, красили негорючей известкой чердаки, посыпали пол песком, ставили бочки с водой, рядом клали щипцы, чтобы хватать зажигалки и тушить в бочках. Помню, я настолько привык к взрывам, что как-то просыпаюсь и ловлю себя на мысли: «А-а, не пойду в бомбоубежище — лень…» А самое жуткое воспоминание такое. У меня была школьная любовь — все четыре класса, что я успел проучиться до начала войны, я любил одну девочку. Мы были соседями: я жил в доме номер 30, а она – в 16-ом. Как-то утром я пошел к ней и вижу: целого квартала от 20-го дома до 2-го нет! На рассвете туда попали бомбы…
Что у нас еще было в детстве? Конечно, кино. Наши фильмы мы смотрели по многу раз и знали наизусть. Еще потрясающим было впечатление от лучших трофейных фильмов, которые показывали в НИКФИ на просмотрах «только для своих». Голуби, спорт, вечные драки да кино – вот мое московское детство!
— Когда вы узнали про свои актерские задатки?
— Да я знал это всегда! Не только актерские… Я был очень способный, подвижный, спортивный. Любил игру. И был страшным максималистом, сколько себя помню. Я по знаку зодиака Лев, первач, форвард. Быть только первым — в классе, во дворе, в драке… Помню, много лет спустя, в ВТО, Михаил Яншин познакомил меня со знаменитым спартаковским вратарем Анатолием Акимовым (о нем была написана прекрасная книга — «Вратарь республики»). Я, тогда уже известный актер, показал ему свои руки и сказал: «Дядя Толя, если б вы знали, сколько раз вот эти кулаки были разбиты в драках за право поднести ваш чемоданчик, с которым вы приходили на тренировки и игры». На Крымском Валу в мои мальчишеские годы стоял громадный деревянный стадион. Сколько мы на том стадионе пропадали, болея за наш «Спартачок» и до крови мутузя друг дружку, лишь бы подобраться поближе к нашим футбольным кумирам. Когда я рассказал это Акимову, у него аж слезы навернулись на глаза…
Годам к пятнадцати у меня прорезались и творческие таланты — я очень прилично рисовал (потом закончил театрально-художественное училище). Еще играл на семиструнной гитаре, пел, плясал. Тогда это называлось словом «бацать». Наши ребята — с Коровячьего, с Мытной, с Даниловки считались «первачами» в районе, и весь Парк Горького был наш «парчок». Вы представляете, что это такое быть «первачами» и бацать чечетку в Парке Горького или цыганочку с выходом?! Это чудо!
— Надо полагать, слабым полом «это чудо» незамеченным не было?
— Так уж повелось — человек играющий, поющий да еще и бацающий — первый в деревне. Кстати, когда я пришел в вахтанговскую школу, мне все это очень пригодилось. Этим еще прекрасно владел покойный Ролик Быков, Роланчик! Он ведь тоже наш был, замоскворецкий. Бывало, мы с ним на пару такой перепляс устраивали — все диву давались.
— Что еще входило в арсенал Олега Стриженова в компании и на студенческой сцене?
— В ход шло все! Я мог петь что угодно — от блатняка и куплетов до душещипательных городских романсов и серенад (у меня серенада была дипломной работой в училище!). Посмотрите, я в «Мексиканце» пляшу как профессионал, чечетку бью. А потом пришло время, когда весь этот «арсенал» мне просто надоел. Приходишь в компанию, выпьем, «давай пой!» Еще через десять минут опять: «Бери гитару, пой!» Дошло до того, что я свою гитару подарил другу с надписью: «Жек, играй. Я — закончил!» Это еще в Таллине произошло, когда я только в местный драмтеатр распределился. Уже тогда надоело. Так что примерно к концу 1950-х я перестал брать в руки гитару.
— Олег Александрович, почему вы поступали не в Школу-студию при МХАТе, как старший брат Глеб, а в Вахтанговскую?
— Я бы, может, тоже пошел во МХАТ, но меня бы в армию забрали. Летом 1949 года вызвал военком, заглянул в анкету и обрадовался: «Какая семья — все военные! Я из тебя настоящего офицера сделаю!» А я для себя уже все решил — иду только в артисты. По действовавшему тогда закону студентов вузов в армию не брали. Вот я и поступал в Вахтанговскую школу. Когда потом принес справку о поступлении, военком очень сокрушался: «Черт, какого офицера упустили!!!»
После окончания театрального я распределился почти что заграницу – в Таллинский театр русской драмы. И сразу начал играть классику – Незнамова в пьесе Островского «Без вины виноватые». Наш театр всегда был битком, и успех у меня был грандиозный.
- У каждого актера своя история «романа с кино». Как это было у вас?
- На главную роль в «Оводе» меня рекомендовал Акимов Николай Палыч, худрук Театра имени Ленсовета. Когда Файнциммер пожаловался ему, что не может найти актера на роль Артура, Николай Палыч сказал: «В таллинском театре — вот такой Овод! Записывай адрес»… Тогда на Артура пробовались все лучшие наши актеры — Дружников, Чесноков, Евгений Самойлов, Бондарчук, даже замечательный Гоша Вицин. Бондарчука не стали утверждать, сказали: «Какой он Овод, это же Стенька Разин!» …
Меня привезли на «Ленфильм». Все ожидали, что сейчас к ним выйдет чернокудрый такой Артур, а тут захожу я — светловолосый, худой, на вид сопляк сопляком… Режиссер-постановщик смотрит, ничего не понимает. И тут Андрей Николаевич Москвин — великий оператор, который «Ивана Грозного» снимал, говорит: «Что вы парня разглядываете?! Ведите его на грим». Когда меня вывели в гриме и в костюме, с завитыми черными кудрями, Файнциммер «упал».
— Говорят, еще фильм не вышел на экраны, а слава вас накрыла…
— Даже такие знаменитости, как Иван Переверзев, прибегали посмотреть: «Правда, что из Таллина привезли парня, ну гений?! Ну вылитый молодой Байрон!» В Ялте на съемках собирались огромные толпы, публика не знала, кто я такой, но от одного моего вида балдели. Ну хорош был, чего там говорить! Помню, гуляю по ялтинской набережной, люди останавливаются и смотрят мне вслед… Поэтому, когда вышел фильм, мне казалось, что я уже «давно» знаменит. (Смеется.)
— И как вам любовь народная? Тяжко было?
— Еще как! Помню, в Одессе Фима Копелян мне говорит: «Пойдем пообедаем — ты увидишь любовь народа!» Сидим. Вдруг подходит парочка гуляющих: «Алик, потанцуй с моей невестой…» Потанцуй, и баста! Копелян чуть под стол не скатился от смеха… Говорю потом Фиме: мол, мне теперь надо дощечку повесить — «Танцую с невестами! Алик» И часы работы указать…
Еще бывало, кто-нибудь из подвыпивших военных считал своим долгом подойти: «Это в-вы игрр-рали белорусского офиц-ц-еера?» Отвечаю: «Ни белорусского, ни таджикского офицера я не и-играл. А вот белого играл!» — «К-к-какая разница… Давай выпьем!» А когда я отказывал, говорили: «Брезгуешь? Де-р-р-рьмо!
— Если не ошибаюсь, именно на съемках «Овода» вы познакомились со своей первой женой — исполнительницей роли Джеммы Мариной Бебутовой.
— Марианна была тогда известной актрисой Театра имени Моссовета. Снялась в «Тарасе Шевченко», а после «Овода» в популярных картинах «Высота», «Слепой музыкант» и других. Что интересно, она начала сниматься в роли Джеммы под девичьей фамилией Бебутова, а в титрах уже была Стриженова. Мы поженились в конце фильма.
— Расскажите о вашей первой семье.
— Честно — не помню… Я стараюсь ничего не помнить из той жизни, особенно, что касается старых бытово-семейных коллизий. Всех интересует: с кем жил, с кем романы крутил, с кем спал… Поэтому я отвечаю: у меня никаких романов не было, у меня единственный роман — с моим творчеством. Очень бурный, страстный — до фанатизма. А увлечение самое крупное и яркое одно вот на всю жизнь — моя нынешняя супруга Лина. Хотя я со всеми своими женами общался, да и с сыном Сашей мы очень дружны, он вырос в этом доме.
- С огромным удовольствием прочел вашу книгу «Исповедь», где красной нитью проходит мысль, что вы однолюб. И вы только что вновь это подтвердили. Неужели? Ведь известно, сколько только актрис сходило по вам с ума….
- Наверное, однолюб. Даже не «наверное», а, как результат, - несомненно «да»! Другое дело увлечения – можно же увлекаться сколько угодно, особенно по юности… Я могу вам сказать одно: никаких романов или даже флиртов в стенах театрального училища у меня не было. С пацанами мы гуляли, но только на стороне.
- Но почему? В артистки же шли самые красивые девушки Советского Союза.
- Никого не хочу обидеть, но я бы так не сказал. Как ни странно, в обычной жизни более красивые девочки.
- Тем не менее, все ваши жены – актрисы. Случайность?
- Это другое дело. (Смеется.) Просто оказались под рукой – далеко ходить не надо… Да я шучу! Просто мы считали, что в училище заводить романы глупо, тем более, когда вокруг полно красавиц. Честно говоря, я люблю красивых людей. Вообще. А женщин – тем более! В их кругу чувствуешь себя приятней.
Меня вон уговаривали сниматься в картине «Приступить к ликвидации», говорю: «Не хочу!» «Почему? Гениальный же сценарий!» «Ну и что?! – категорически возражал я. - Я же очень нормальной сексуальной ориентации. А в вашей картине нет ни одного женского лица! У вас герой – педераст или онанист?» Это я настоял, чтобы у «моего» героя лежала под стеклом фотография женщины. Положили. Получился замечательный фильм.
— Многие считают, что ваша семейная пара с Лионеллой Пырьевой — одна из самых красивых и таинственных в нашем кинематографе. Сама Лионелла Ивановна называет ваш союз «одним из самых долгих и романтичных». По-вашему, почему?
- Потому что задолго до романа была еще одна встреча, но какая! 1955 год. Шли съемки «Мексиканца», в котором я играл боксера Риверу. Оставалась последняя «режимная» съемка возле Оперного театра. Я увидел ее сразу. Она скромно стояла за веревочным оцеплением в толпе любопытствующих. На вид лет шестнадцати-семнадцати, с огромной копной волос, с лучезарными карими глазами и тонкой осиной талией. «Вы не Джина Лоллобриджида?» — не зная, что сказать, спросил я. «Меня зовут Лионелла». — «А можно просто — Ли?» Увы, наш разговор прервали, меня чуть не силой утащили на съемку. А вечером вся наша съемочная группа уехала в Ялту.
Мы встретились позже — в 1962-ом! Оба «вспыхнули». Но я был женат, у меня был маленький ребенок… А еще тринадцать лет спустя мы встретились на съемках «Последней жертвы» у Тодоровского, и с тех пор мы практически уже не расставались.
— Кинокритики пишут, что первая эротика на советском экране — кадры постельной сцены из фильма «Еще раз про любовь», в которой Александр Лазарев играл, не снимая штанов… Однако почти десятью годами раньше вышел фильм с куда более откровенными сценами, который разом перевернул отношение к советскому кино на Западе. Я имею в виду «Сорок первый».
— Действительно, такого нашего кино на Западе раньше не видели. Да его и не было такого. Советское кино было самое целомудренное, иногда на фильм не допускали подростков до шестнадцати лет даже из-за двух-трех эпизодов с изображением любовных поцелуев. И вдруг все видят такую трогательную человеческую историю любви белогвардейского офицера и красной партизанки.
Фильм имел большой успех еще потому, что сделан очень профессионально, там прекрасный актерский ансамбль и великолепная работа кинооператора Сергея Павловича Урусевского (оператора в фильме «Летят журавли»). Это он снимал знаменитые сцены, где мы с Изольдой Извицкой сидим голые у костра…
— Вероятно, для зрителей середины пятидесятых — это был шок. А для актеров?
— Ничего особенного не было. Разделись и сели в кадр. Но я же не полностью голый — у меня лежит рубашка в… определенном месте, под ней трусы. Так же и Изольда. Обнаженную грудь она прикрывает рукой так, что ее не может видеть никто: с одной стороны — стена сарая, с другой — я сижу, от нее отвернувшись. А по команде «Стоп. Мотор!» на нас быстренько накинули одежду. И всё.
— Могу я задать вопрос в лоб?
— Был ли у меня роман с Изольдой? Нет, не было. Были дружеские, чуть ли не братские отношения. И с ее мужем Эдиком тоже. Мы жили в одном доме, ходили друг к другу в гости, вместе ездили по стране, за рубежом и вообще виделись почти ежедневно. Но… Не все же к этому-то сводится. Хотя, конечно, приятно сниматься, когда рядом такая красивая женщина…
— Легенда или нет, но говорят, что во время демонстрации фильма «Сорок первый» в Марселе белоэмигранты рыдали и бросали на сцену цветы?
— Они просто завалили нас цветами, кричали вдогонку: «Целуйте Родину, целуйте нашу землю».
— В 1960-е поговаривали, мол, «Стриженов конфликтует с режиссерами, капризничает, отказывается от ролей, из-за чего у него скандал с Госкино, даже вышел приказ, запрещающий снимать. Такое было?
— Звучит так, что будто бы я снимаюсь и срываю съемку. Такого не было никогда. У меня был один-единственный крупный конфликт — с Фурцевой, из-за моего отказа играть роль Болконского в «Войне и мире» Бондарчука.
- После чего на вечере в Кремлевском дворце съездов знамен: «Ты преступник перед искусством!»?
- Такого не помню, но… Очень многим мой отказ не пришелся по душе.
—Почему отказались? Вы же были друзьями с Бондарчуком.
— Мой отказ совершенно не касался Сергея. Причина в другом. У меня внутри накопилась такая, мягко говоря, неприязнь к этому «главку» под названием Минкультуры. Мне надоело… Я так и сказал Фурцевой: «Что же вы за поручика, за «Пиковую даму» выдвигать меня на Ленинскую премию выдвигаете, а не даете ничего! Газетчики пишут, дескать, Стриженов опять сыграл гениально, но ждем образ какого-нибудь простого советского человека, например, директора колхоза… Что же не заступитесь! А вы мне опять эполеты — князя…» Я специально сделал пробу, чтобы доказать всем, что больше Болконского у них нет. И отказался сниматься, сказал им, что «на вашем месте закрыл бы фильм.»
Фурцева мне позвонила, вызвала, я приехал. Думал, будем с ней беседовать по-дружески, один на один, тогда, может, уговорит. Открываю дверь, а там… Вся коллегия, чиновники отдела культуры ЦК, директор «Мосфильма» Сурин и все руководство съемочной группы «Войны и мира». Ну я и выдал при всех: «Сниматься не буду. Вот вы хотите, а я не хочу!» Она посмотрела на меня так, что дали б ей волю, тут же разорвала на куски. А я взял и ушел… Мне потом сказали, что у нее в столе лежал готовый указ о присвоении мне звания «народного».
Кстати, через некоторое время мы встретились с Фурцевой на международном фестивале. Снимались на коллективное фото — Жан Маре, она и я рядом с ними. Фотограф командует: «Внимание — снимаю!» И в этот момент я, улыбаясь, говорю: «Екатерина Алексеевна, когда званьице-то вернете?» А она: «Вернем-вернем…» Я же знал, что все равно вернут, — в 1969-ом и вернули… Нас сделали «народными» хорошей компанией — Тихонов, Кеша Смоктуновский, Олег Ефремов, Таня Доронина…
Так что если и был приказ, запрещающий меня снимать, то негласный. Поэтому, если вы внимательно посмотрите мою фильмографию того периода, то увидите, что режиссеры снимали меня активно и охотно. Вот отказывался я действительно часто.
- По каким причинам?
- Например, Басов просит меня сыграть Рощина. Но я же не дурак, понимаю: еще за одну белогвардейщину я не то, что Ленинскую премию не увижу, но еще и получу по полной… И выбираю роль Афанасия Никитина, замечательного русского купца-путешественника. Мой друг, покойный Фетин Володя, специально прилетал ко мне в Свердловск вместе с оператором Женей Шапиро уговаривать на роль поручика Ярового. Говорю: «Володя, я люблю тебя, но я не специалист по поручикам. Тем более что Яровой по сравнению с моим Говорухой-Отроком — плохая роль. Он — подлец, предает жену. А мой поручик — гениален, он любит женщину и погиб за любовь».
Я давным-давно решил, что у меня все будет единожды: один белогвардеец, один путешественник, один мент, один летчик гражданского флота. А штамповать — нет, извините!
— Как выяснилось, характер у кумира зрителей советских времен не мед. В партию вступать отказались, играли, кого хотели, «рекомендации» не слушали. Как же вы вообще выжили при советском режиме?
— Могу сказать одно: я — бесконечный патриот из очень хорошей русской патриотичной семьи. У меня отец командовал полками, брат — советский офицер, лег за Сталинград в 23 года. Я мальчиком работал в войну… Сыграл Овода — любимый образ молодежи… Какие ко мне могут быть претензии у режима? Ну не вступаю я в партию, не хочу. Ну и что? На моих глазах люди лезли туда, чтобы делать карьеру. А разве мне нужно было с помощью партбилета делать карьеру? Нет! Так зачем мне партия и бесконечные партсобрания? Уж лучше с девушкой лишний раз повстречаться…
Уникальный случай — перед поездкой за рубеж меня никогда не вызывали на собеседования и инструктажи. А в поездке комитетчики общались со мной замечательно. Я их спрашивал: «За кем стучите?» Докладывал: «Иду гулять в город!» Смеялись.
- Олег Александрович, ваша супруга рассказывала, что вы живете уединенно и достаточно скромно – на пенсию, никогда не отказываетесь от творческих встреч со зрителями. Не курите, алкоголя не пьете, в круизы не ездите. От личного автотранспорта отказались еще в середине 1980-х. Мол, «все свободное время Олег Александрович пишет маслом картины»… Это так?
- Все так. Семья, внучки Настенька и Сашенька, кот Тихон… Я ни на что не жалуюсь.
- Последний полнометражный фильм с вашим участием («Живи вместо меня») вышел в 2000 году. Какие у вас ощущения от нового русского кино?
— А это никакое не новое. Виктория Токарева написала сценарий. Там и оператор прекрасный — Юра Любшин, сын Любшина, режиссер — Володя Басов-младший. Все свои. Это мое кино. В другом бы я и не стал сниматься.
— Чаще всего вы воплощали на экране героические образы. А в жизни подвиги совершали?
— Я не отказываюсь ни от одного своего фильма, ни от одной своей работы в Художественном театре, который боготворил и боготворю. И в кино все роли были отобраны. Я думаю, что такая цельность — это большой подвиг.
— А столько десятилетий совместной семейной жизни — это подвиг?
— Нет, это большая радость и счастье. Вроде бы хрупкое создание — женщина, а какое у нее может быть сильное и надежное плечо.