«Товарищ Сталин, Вы — большой ученый,
В языкознаниях большой вы корифей.
А, я простой советский заключённый,
Не коммунист, и даже не еврей...» Юз Алешковский / Аркадий Северный
Начало книги захватывает. Так и должно быть с книгами.
И Солженицын сумел достичь этого, рассказывая доходчиво и ярко в художественной форме, кратким, на чей-то взгляд, «корявым» языком, вызывающим у не умеющего чувствовать выразительность народно-лагерного языка того времени, - недовольство и нарекания.
Оттепель создала и заполонила социум массой физически и психически изуродованных людей: больных заключённых и возвращающихся из мест высылок поселенцев; опсовевших тюремщиков, вохровцев-вертухаев; и надолго наводнило быт страны откровениями сидельцев на скамеечках у подъездов и коммунальных кухнях, непривычными лагерными поучениями, блатными словечками и песенками, но не подлечила от затаённой хронической болезни,- страха перед карательными органами.
Но книга с первоначальным названием «Щ-854» избежала «нарочитого нагнетания ужасных фактов жестокости и произвола» (А.Твардовский). Нелестные для большевиков правда и истории в ней не запугивают и даже не побуждают к сильному чувственному состраданию к героям.
Не собираюсь осуждать и обсуждать тех, кто не любит и охаивает Солженицына. Аргументов, чаще лживых, и наговоров много, и люди - все по своим мыслительным, чувственным и художественным свойствам очень разные.
Но «Один день Ивана Денисовича» - короткая и мощная повесть не только о трагических событиях и условиях жизни для немалой несчастной доли населения, она и и о нашем несгибаемом в нечеловеческих условиях народе!
При мрачности темы в повести светло от духа сильных, упорных, не сломленных обвинениями и отношением к ним таких людей, как Иван Денисыч, кавторанг Буйновский, бригадир Тюрин, баптист Алёшка.
Белые лоскуточки с номером Щ-854 были нашиты на шапке из свинячьего меха, бушлате, брюках Ивана Денисовича Шухова, простого семейного крестьянина, мастера на все руки, попавшего в лагерную систему.
Зря Шухов особистам правду сказал, что бежал из плена. «В феврале сорок второго на Северо-Западном окружили их армию всю, и с самолётов им ничего жрать не бросали, а и самолётов тех не было. И стрелять было нечем. И так их помалу немцы в лесах отлавливали и брали». Считается, что сел за измену родины. И сначала попал на семь лет на север на брёвнотаску и ночной лесоповал, где заболел цингой.
Потом в особый, каторжный, где бирки с номерами пришивали и стукачей по ночам резали.
На клопяной вагонке - тяжёлый матрас с опилками, в которым можно спрятать и кусок хлеба. Стружчатая подушка. Чёрненькое одеяльце, бушлат сверху, ноги - в рукав телогрейки. На простыне не спал с сорок первого. А некоторые, чтобы не замёрзнуть, так в ватных брюках и спали.
«Начался год новый, пятьдесят первый… В пять часов утра, как всегда, пробило подъём - молотком об рельс». Залежишься - в карцер. «Десять суток здешнего карцера, если отсидеть их строго и до конца, - это значит на всю жизнь здоровья лишиться. По пятнадцать суток кто отсидел — уж те в земле сырой… ».
Проверка дотошная на морозе под тридцать. Потом в столовую. Потом строиться по пятёркам и под конвоем — на стройку.
А воспоминания донимают - «как в деревне раньше ели: картошку — целыми сковородами, кашу- чугунками, а ещё раньше мясо — ломтями здоровыми. Да молоко дули — пусть брюхо лопнет».
Но «здешняя жизнь трепала от подъёма и до отбоя, не оставляя праздных воспоминаний».
«Самое сытное время лагернику — июнь, всякий овощ кончается и заменяют крупой... И лучшая каша — овсянка. Не часто она бывает. Больше идёт магара или мучная затирка... Самой худшее время — июль: крапиву в котёл секут».
Баланда - на одном виде заготовленных овощей — моркови или чёрной капусты, в которой можно выловить кусочки разваренной рыбки и картошки. К ней пятьсот пятьдесят грамм пайки и на неё «сахару черпачок опрокинут холмиком белым».
А вечером намёрзшимся «падлам» - из черпака на семьсот пятьдесят грамм обжигающих пустых щей — и те - «дороже воли». Да хлеба двести — триста грамм.
Или баланды, хоть и пожиже, чем утром. Но согреешься. Попадётся средняя картошинка, мороженая, «подслажённая» - повезёт!
За проценты выработки - премиальный хлеб, и от бригадира, по работе — кому 200, кому 300, а кому и 400. Здесь лишних «двести грамм жизнью правят».
А у «лагерных придурков» работа лёгкая. Их работяги считали «ниже дерьма»: парикмахер, бухгалтер, конторщик, из КВЧ (лагерной культурно-воспитательной части), художник и пр.
Привилегированными были и повара с завстоловой, мясо ели. Завстоловой хоть и зэк, но с вольностями, одевавшийся потеплее и получше некоторых вольных. «Откормленный гад, голова как тыква, в плечах аршин».
А на стройке, в деле - жизнь захватывала, азартила. «Кто два дела руками знает, тот ещё и десять подхватит». Разгонялись. С ног валились, а тянули. Смирные - «в бригадах — клад». «Без подъёмника, без фуёмника». В трудную минуту - «Господи! Спаси!»
«Смеётся бригадир: - Ну как тебя на волю отпускать? Без тебя ж тюрьма плакать будет».
Вот так устроен наш русский работящий мужик. «Шухов по-дурацкому, и за восемь лет лагерей никак его отучить не могут: всякую вещь и и труд жалеет он, чтоб зря не гинули».
И таких вот пронумеровали и оторвали от жизни, от дела, от победы, от родных.
А бригады были силой. «Если бы зэки друг с другом не сучились, не имело б над ними силы начальство».
В Усть-Ижиме, первом общем лагере, на севере, где от цинги зубы разредились, по тридцать рублей в месяц платили. Раз в месяц в ларьке можно было покупать мыло, гнилые пряники, сигареты «Прима». А в особом, каторжном, - ничего, зато, кроме бирок с номерами, свободы - «от пуза; кричи с верхних нар, что хошь, стукачи того не доносят, оперы рукой махнули».
Но и в особом рубли втихаря ходили. Стареньких нехрустящих два рубля на табак Шухов прятал в вате телогрейки, искусно зашив дырочку.
Он на курево зарабатывал руками и смекалкой — то тапочки сошьёт, то телогрейку залатает. Зэки платили по уговору. Давал каторжанам искусно укрываемый складной ножичек для резки сала, масла и колбасы - и угощенье получал за услугу.
А посылки приходили редким счастливчикам богатые: колбаса, сгущенное молоко, сало, копчёная рыба, сливочное масло, табак, сахар и другое разное. Даже «Вечёрка» в бандеролях интеллектуальным гурманам приходила. А кто по две посылки в месяц получал, «румяный, как и не в лагере». Хоть и делиться с кем только ни приходилось. Но куда лучше, чем от кого родные отказались и жёны замуж повыходили, им посылок ждать ниоткуда.
«Полоса была раньше счастливая: всем под гребёнку десять давали. А с сорок девятого — по двадцать пять, невзирая».
«-А ну, выходи, считаю до трёх! – старший барака кричит. - Кто до трёх не выйдет - номера запишу и гражданину надзирателю передам. Запишет – вот тебе и карцер на двое суток.
Старший барака — вот ещё сволочь старшая. Статья уголовная, но меж других статей навесили ему ещё пятьдесят восемь-четырнадцать, потому и в этот лагерь попал...
Проверка вечерняя бывает в девять. Только не кончается она в девять никогда, шурудят проверку по второму да по третьему разу». Да нередко и вторую проверку устроят. А кто-то уже заснул…
А проверки повторные и внеочередные бывали и со шмоном на морозе — отобрать лишнюю нательную рубаху. «Сто редек тебе в рот, если рот откроешь». При ропоте - и на снег сажали, и клали даже…
«Дармоеды эти, лбы широкие, хуже любого пастуха считают». Не досчитаешься — чепэ.
«Вообще, если кто бежал, конвою жизнь кончается, гоняют их без сна и еды. Так так иногда разъярятся — не берут беглеца живым».
Воскресенье было выходным — но его часто зажиливали, что-нибудь изобретали.
Вот так в лагере особого режима проходила жизнь русского, украинца, эстонца, латыша, молдавана, мадьяра, еврея, колхозника, студента, киношника, малолетки за связь с бендеровцами, бывшего героя Советского Союза, подпольщика из Бухенвальда, бывшего большого начальника, что на машине ездил; отличника-пулемётчика: дознались, что отец был кулак - и жизнь пошла наперекосяк; бендеровца, здорового сибиряка за плен, морского офицера за подарок английского адмирала в знак благодарности по морскому конвою, баптиста («тоже горюны — кому они мешали»), беззубого старика, сидящего несчётно по тюрьмам и лагерям, но с негорбящейся прямой спиной и всегда со стираной тряпочкой, на которую клал хлеб на нечистом столе...
А Шухов: «А я за что сел? За то, что в сорок первом к войне не подготовились… А я при чём?»
«Слава тебе, господи, ещё один день прошёл!… и засыпал Шухов вполне удовлетворённый. На дню у него выдалась сегодня много удач: в карцер не посадили, в Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, подработал вечером и табачку купил. И не заболел, перемогся.
Прошёл день ничем не омрачённый, почти счастливый.
Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три".
Вечная память и глубокая благодарность А.И.Солженицыну, болезненно переживавшему несчастья и невзгоды своего народа и оставившему новым поколениям эти художественные и не самые страшные воспоминания прошлого, которое забывать нельзя.