Первая дружба случилась у меня в первом классе средней школы №393. Нас было трое: Генка Бухбиндер, Андрюша Дороженков и я. Толстячок, бодрячок и сынок мамы-учительницы.
Та наивная дружба продолжалась пять лет до пятого класса и рассыпалась бесследно, когда я перешёл в школу №338. Там я сдружился с высокорослым белобрысым молчуном Игорем Вислоушкиным. Сблизила нас взаимная отстранённость от школьной жизни. Мне были неинтересны мальчишки и девчонки из класса, а Игоря вообще интересовало что-то, чего лично я так никогда и не узнал. Он легко увлекался тем, что интересовало меня, и так же легко терял к этому интерес, ничего со мной не обсуждая. В общем, нам обоим была приятна дружба без обязательств.
Может быть, так дружат два разведчика двух стран, служащие в одной армии.
Позже в старших классах я узнал о лермонтовской дружбе, когда один друг всегда раб другого. Видимо, мы с Вислоушкиным знали это ещё до Лермонтова и поэтому изначально дружили наособь.
До настоящей дружбы я дозрел только к 13 годам. В 1974 году я подружился с Димкой Пальмбахом и Гешей Катковым, когда попал в спартаковскую легкоатлетическую школу в Сокольниках. Именно тогда сошла на нет моя люблинская окраинная генетика. Геша жил в Сокольниках, Димка на проспекте Мира, то есть был останкинским хватом.
А я наконец угодил в Москву! Люблино внутри меня приказало долго жить.
С Пальмбахом мы тренировались в группе тренера Шапошника и как-то сразу выделили друг друга из остальных ребят. Не умом, не спортивными достижениями, а скорее ироничным мальчишеским прищуром.
Пальмбах был сухощавым и жилистым подростком, внимательным, осторожным, но резким физически и, главное, с острым и ясным умом. Из частых разговоров во время тренировок я понял, что он серьёзно интересуется математикой и в отличие от меня, гуманитария, склонен к логическим и аналитическим дисциплинам. Тем не менее я чувствовал, что с этим парнем можно поболтать и о литературе. Конкретики здесь не было. Но мы как бы говорили на одном языке. Хотя тогда нам обоим было только по 13 лет, в нас была какая-то «взрослость» или скорее «особость», которой я не находил ни у своих люблинских одноклассников, ни у пацанов в группе Шапошника.
Объяснить это я сейчас ничем не могу, тем более не мог объяснить тогда.
Скорее всего, в Димке я находил некоего двойника, на чём и начинает строиться всякая дружба.
Тренировка казалась мне полноценнее, если рядом тренировался этот умный и ироничный паренёк. В принципе, не очень связанные с умственной работой занятия три раза в неделю были однообразны. Но когда паузы между тренерскими заданиями оживлялись нашей с Димкой болтовнёй, они словно обретали дополнительный смысл.
Понятно, что пацаны в этом возрасте уже соперники. Но мы как будто были вдвоём в сговоре против остальных наших ребят. Мы ни слова об этом не говорили.
Пальмбах вообще в лидеры на беговой дорожке не стремился. А я был заражён отцовской грёзой о чемпионстве. Что сближало таких разных по самолюбию и темпераменту мальчишек, не ясно.
Может быть, сближало то, что, честно тренируясь, напрягаясь и потея, мы с Димкой всерьёз к этому не относились. Мы как бы делали всё для кого-то, а не для себя. То есть в целом нам было весело имитировать некое серьёзное дело, хотя каждый из нас настоящим занятием считал совсем другое.
Помню, получив как-то задание от Шапошника, мы кружили по манежу и не отрываясь болтали о своих школьных сочинениях. Стали поддевать друг друга, умничать и смеяться в голос. Тут нас остановил тренер и сердито сказал:
- Я дал вам задание выполнять «лесенку» (это такой вид бега с увеличением и уменьшением дистанции), а они балагурят. Ну, поделитесь, умники, что тут у вас смешного?
Пальмбах стушевался, а я залепил:
- Мы обсуждаем Швейка Гашека (я тогда уже прочитал эту толстенную книгу из отцовского шкафа). Вот и вспоминаем кое-что смешное.
- В раздевалке потом насмеётесь, - тренер повысил голос (он умел быть строгим). – А теперь давайте десять раз «лесенку». Потом семь минут перерыва и всё снова ещё раз.
Мы честно отработали задание и больше не болтали. Но через два дня в очередной семиминутной паузе Димка сказал, что познакомился в раздевалке с прикольным парнем.
– Он местный, сокольнический, но врёт, что еврей из Одессы. Хочешь, тебя тоже с ним познакомлю?
И я кивнул, поддавшись на Димкин ироничный азарт. Было в этом азарте что-то отпугивающее и потому заманчивое. Мной правил какой-то весёлый пофигизм. Думаю, что просто к тому времени я уже нюхнул московского пороху и незаметно для себя подражал останкинскому москвичу Пальмбаху.
- Давай, - мне был интересен Димкин выбор.
- Пошли. С Катковым не соскучишься.
Мы перебрались в небольшой сектор, скрытый за виражом манежа и уставленный штангами и гантелями для силовой подготовки. Там я и увидел парня, который делал вид, что возится с небольшим блином от штанги, но, по-моему, просто тянул время тренировки, болтая о чём-то с юношей старше его лет на пять, в жёлтом адидасовском костюме и с признаками лёгкой звезданутости на лице.
Были такие звезданутые в спартаковской школе, как правило в адидасовских костюмах и в пумовских кроссовках.
Мы подошли к ребятам. Катков тут же развернулся к нам с Димкой и о своём собеседнике напрочь забыл. Пальмбах представил меня Каткову, тот очень вежливо сказал мне «привет!», широко улыбнулся - и они тут же принялись болтать так, как будто расстались несколько минут назад, не закончив разговора. И я стал участником этой прерванной беседы, в которой не произнёс ни слова.
Зато у меня было время приглядеться к новому знакомому.
Геша был высокоросл, широкоплеч и говорлив. Язык у него был подвешен на славу. Смысл произносимого парню был неважен. Мне даже показалось, что ему как певчей птице просто в кайф заливаться трелями и руладами. Димка быстро подстроился к Геше в унисон. Я молчал. Шумел легкоатлетический манеж, звенела штанга у того юноши в адидасе, кипела спортивная жизнь, но мы втроём из неё выпали полностью.
Геша пел, Димка ему подпевал, а я вроде как на халяву слушал чужое пение.
Не помню теперь, о чём они болтали, но отлично помню, как Катков вдруг сказал: «Всё. Пока», - резко развернулся и ушёл, очевидно, тут же забыв о нас, как и о том жёлтом молодом человеке со штангой.
- Ну, как тебе Катков? – спросил Димка.
- Я здесь и не здесь, я везде и нигде, - произнёс я строчки из недавно услышанного или прочитанного где-то стишка. – Призрак замка Моррисвилль. Кто он вообще?
- Говорит, что специализируется на ядре и диске. Позавчера разболтались с ним ни с того ни с сего в раздевалке. По-моему, классный парень.
- Ничего, вроде. Смешной, во всяком случае.
Позже я узнал, что Димка балдеет от «Трёх мушкетёров» Дюма и всё время их цитирует. Может, поэтому у него в подсознании сидело представление о таком весёлом дружеском триумвирате и он совсем незаметно для себя реализовал его в виде нашей дружбы.
Первое время Геша мелькал во время наших тренировок то в манеже, то на стадионе. Самого его тренирующимся я никогда не видел. Зато он любил рассказывать всякие истории. То о том, как недавно болтал о жизни с олимпийской чемпионкой Фаиной Мельник, то о том, как выиграл первенство Москвы в толкании ядра («Нас в Москве всего двое, поэтому мы регулярно занимаем то первое, то второе место», - так Геша комментировал свои достижения). Позже я и Димка стали приезжать к нему в гости. Геша был радушен, беззаботен и постоянно весел. Жил он в трёх троллейбусных остановках от манежа. Дом его, обычная панельная двенадцатиэтажка, стоял на перекрёстке Русаковской улицы и Короленко-стрит, как Катков называл свою улицу в старомосковском квартале.
Его бабушка угощала нас огромными тонкими блинами с вареньем из чёрной смородины. Сама она была небольшого роста, говорлива и подвижна. Ещё в той трёхкомнатной квартире на первом этаже жили Гешина мама, отчим и дедушка. Но я их почти не помню, потому что редко видел.
- А где твой отец? – спросил я однажды.
- В Америке, - Катков ответил так просто, словно отец вышел в булочную.
- И давно?
- Лет сто.
Я хотел что-то уточнить, но осёкся, видя, что Катков как бы у меня перед носом захлопнул дверцу. Он вообще был скрытен. При всей своей общительности, о себе не говорил ничего. Так, какие-то мальчишеские пустячки или небылицы.
Поначалу я ему верил, но довольно быстро просёк, что всё услышанное нужно делить на десять или лучше на сто.
Ещё я узнал, что Катков на самом деле Георгий, а Геша он только для своих.
Так у меня в памяти от той детской дружбы и остались Геша со скрытым именем Георгий, блины с вареньем, двухкомнатная квартира, где Каткову гипсокартонной стеной была отделена четырёхметровая комнатушка с частью окна из большой комнаты, Короленко-стрит и какие-то американские шмотки, то и дело вынимаемые из тумбочки в маленькой комнатушке.
Вообще я по-пацански серьёзно относился к своему легкоатлетическому увлечению. Шапошник то и дело заявлял меня на соревнования у нас на «Спартаке», на первенство Москвы, на кроссы в Лужниках и Черкизово и на эстафеты по Садовому кольцу в майские праздники. Я ничего не выигрывал, но кайфовал от сопричастности к городской спортивной жизни.
Кстати, ни Димка, ни Геша ни разу вместе со мной в соревнованиях не участвовали. Ну, Геша из-за иной специализации, а Димка как бы из-за малого к ним интереса.
- Димк, а почему ты вчера не бежал стометровку на нашем спартаковском первенстве? – удивлялся я.
- Не берут, - пожимал плачами Димка.
Вот и всё. Ну а Каткова я никогда не спрашивал. Я видел, что ему эти пацанские попрыгунчики вообще до фени.
Как-то под очередной Новый год я сманил Пальмбаха и ещё одного парня из нашей шапошниковской группы Мишу Зайцева поехать праздновать в гости к моим двоюродным сёстрам Гале и Марине в Академгородок под Москвой. Геше я этого почему-то не предложил. Он бы наверняка поехал. Но между ним и мной всё время была какая-то бумажная стеночка отчуждения. Я это чувствовал. Мы дружили втроём, но тогда я осознал, что среди трёх друзей один всегда третий лишний. Пальмбах и Катков были как бы из другого теста, они были вдвоём, им было интересно друг с другом, но они почему-то допустили к себе и меня. Мы были почти наравне, но в этом крошечном «почти» была ямка, которую мы почему-то негласно имели в виду, но часто всё-таки перешагивали.
Итак, в Академгородок на Новый год съездили тогда я, Пальмбах и Зайцев, причём Димка попросил меня познакомиться с его родителями и отпросить его под моё честное слово и под гарантии порядка и безопасности.
Я съездил к нему на Большую Марьинскую улицу у станции метро «Щербаковская» (теперь «Алексеевская») и упросил Геннадия Валерьяновича и Александру Сергеевну отпустить их сына со мной на Новый год. Помню смесь странной тревоги и удивлённости в однокомнатной квартирке на восьмом этаже такой же как у Каткова панельной двенадцатиэтажки.
Именно после визитов на Короленко-стрит и на «Щербаковскую» я, сам обитатель люблинской советской пятиэтажки в комнате на пару с младшей сестрёнкой, почувствовал какой-то подвох в моём детском наивном счастье.
Та дружба тянулась всё наше спартаковское детство. Мы по-мальчишески легко разбегались и вновь сходились. Летом 1975 года я съездил с тренером Шапошником и некоторыми ребятами из группы в спортлагерь на Пироговское водохранилище. Там я здорово сдружился с девчонками из параллельной спринтерской группы и спринтером Лёхой Рузиным из группы тренера Лисина. Лёха научил меня играть на семиструнной гитаре. Димки и Геши в том лагере не было. Зато они неожиданно поехали в такой же лагерь летом 1976 года. Вот там мы жили в одном деревянном домике и много чудили втроём. Заводилой всегда был Геша.
Мы, конечно, тренировались, но в свободное время озоровали напропалую. Слова «тусить» в советском молодёжном лексиконе тогда ещё не было. Было озорство и юношеские вседозволенность и свободомыслие. Спортивные лагеря вообще располагали к пацанской независимости.
Я вдруг влюбился в кареглазую девочку-бегунью Таню и всё время клеился к ней на танцах в клубе. Геша и Димка влезли однажды на крышу водокачки, дверца на площадке захлопнулась, и они чудом оттуда выбрались. Ещё мы втроём судили баскетбольный матч у девчонок, я удалил за пять фолов одну наглую и базарную девицу и удостоился клички «кабан мохнорылый» - у меня, пятнадцатилетнего, тогда появилась на лице первая растительность. Димка тоже влюбился в одну девочку, которую мы назвали Гюльчатай в честь героини «Белого солнца пустыни». Геша не влюблялся, а на досуге рисовал портрет Джона Леннона с диска «Дабл фэнтези» и объяснял нам, что он именно «хитует», а не примитивно «хиппует», а Леннон - современный гений. По ночам в комнате я под аккомпанемент семиструнки исполнял песни из вышедшего той зимой на экраны фильма «Ирония судьба, или С лёгким паром».
Димке было 14 лет, мне 15, Геше 16. Мы буйно подрастали и уже задумывались о будущем. Один думал о работе физика-инженера, другой мечтал писать романы, а третий…
- Чем будешь заниматься, когда вырастешь? – спросил я однажды Гешу, потому что он в отличие от нас с Димкой по обыкновению держал мечты взаперти.
- Мейк мани.
- То есть?
Мы стояли втроём на балконе спартаковского манежа. Димка молчал, а я пытался разговорить Гешу. Но он отделался короткой фразой на английском языке и тут же добавил:
- Всё. Пока.
И как всегда быстро ушёл, потеряв к беседе всякий интерес.
Пальмбах улыбнулся, а я понял, что так никогда и не узнаю, кто такой Катков на самом деле и что такое моя с ним дружба. Я ощутил вдруг парадокс. Мне нравилось быть рядом с Катковым, но быть похожим на него не хотелось. Мы дружили, но так и оставались друг для друга чужаками.
Весной 1977 года я приехал на последнюю тренировку, поблагодарил Шапошника, отдал ему врученные мне когда-то чешские шиповки «ботас» и простился с ним навсегда. Хорошим спринтером за три года я не стал. Не было дара. Мальчишество, пацанские выдумки и «писи сиротки Хаси». Надо было готовиться к выпускным экзаменам в средней школе и писать литературную работу на творческий конкурс во ВГИК, куда я хотел поступить. Я решил учиться на киносценариста.
С Димкой и Гешей я не попрощался. Просто они сошли с моей орбиты. Я даже с ними не созвонился ни разу. Эгоизм? Скорее всего. Или просто кода закончившегося детства.
Теперь наша дружба должна была обновиться, повзрослеть и, наверное, стать ещё более крепкой. То есть надёжной и мужской.
* * *
Продолжение следует