— Так что хорошего ты сделал? — Дерево посадил. — Это замерзшую ветку ты называешь деревом? — Ну, мне казалось, что она непременно вырастет. — Выросла? — Ты сам знаешь… — А что еще? — Сына родил. — Который тебя «говнюком» называет и друзьям показывать стыдится? Хорош сын, ничего не скажешь. Что-то еще? — Дом, конечно, не построил, но квартиру купил. С двумя комнатами. — Ах да, квартира! Та, что за двадцать лет так и не дождалась ремонта. А потом ты ее у жены так ловко выторговал, когда она в деньгах нуждалась. — Я… Я котенка спас! Помнишь? Кто-то выбросил его в коробке в мусорный бак. А я спас! — А потом этого котенка за хвост таскал, делал ему «темную» и забавлялся, когда он орал дурным голосом, выпучив от страха круглые глаза. — Так я ж ребенком был, я не хотел… — Нет, мой дорогой, это все не то. Не считается за хорошее. Подумай еще.
В ветвях гулял могильный ветер, шевелил остатки гниющей листвы у корней и путал и без того спутанные мысли. Промозглый вечер недобро завис над землей, словно коршун над добычей, выжидая, когда погаснет последний луч солнца, чтобы потопить в густом траурном мраке все вокруг. И тогда уже не придется ждать пощады, и останется только готовиться к худшему. А что может быть хуже смерти? Ожидание смерти и страх перед мыслью, что жизнь прожита зря, и гордиться-то, собственно, и нечем.
— Когда у соседки кран сорвало, и вода так и хлестала, я первым на помощь пришел. Воду перекрыл, аварийку вызвал. — Да, тогда ты был герой, но этого мало. — Отцу помогал баню строить. — Ты ж для себя и строил в первую очередь, чтобы потом с веничком да под пиво холодное. — В школе быстрее всех спринт бегал! — Из школы тебя выгнали за то, что ты стул в учительской поджег и пожар устроил. Ты тогда вовремя деру дал, не поймали тебя. — Курить бросил! — Когда тебе врач запретил. Ты и испугался. — Три года как завязал. Ни капли во рту. — А сколько горя ты своим принес, когда выпивал без меры? — Меня грамотой на работе наградили и ценный подарок вручили. — Подарок ты тут же загнал втридорога, а грамоту тебе по ошибке дали. — Я стихи писал! — Давно и плохие. — Шахматы освоил! — Проигрывал даже детям. — Любил! — Разве что мать.
Над лесом кружили вороны, такие черные, что в темноте их нельзя было разглядеть, только услышать. Их скорбное карканье разносилось по округе. Кажется, они выжидали, когда последний из людей покинет их территорию, чтобы они могли бесчинствовать там, где другим не дозволено. Холодный влажный воздух тихим вором проникал под одежду, гулял в волосах, будто насмехаясь над беззащитностью человеческих тел, которых в этот час было немного. Недалеко от сторожки собралась компания из нескольких человек. Они стояли плотным кругом, уперевшись шапками, и что-то негромко обсуждали. Затем подозвали кого-то щуплого и такого бледного на лицо, что в сумраке кладбища чудилось, будто оно светится. Разошлись тихо. У ворот остался лишь призрак с бледным лицом да его длинная тень на земле, освещенной только что взошедшей луной.
— Я не знаю, что еще ты хочешь услышать. С меня довольно. Я устал, я голоден. Мне страшно. Да, мне очень страшно. Ты посмотри — кругом лишь холодный камень. Я чувствую, как стынет сердце при мысли, что один из них — мой. На нем мое имя, данное при рождении. Но разве кто-то называет теперь меня так? Так звала меня мать. И вот сейчас я читаю его на своей могильной плите. Что остается мне после ее смерти? Умереть самому. Так разве я не умер, когда пришел сюда? Когда похоронил свое прошлое и потерял надежду на всякое будущее? Ответь же мне! Что еще я должен сказать тебе, чтобы стать в твоих глазах чуточку лучше?
Остаток вечера и ночь прошли неспокойно — под завывание бродячих собак на пустыре за домом и отдаленных сирен на автостраде, заглушаемых барабанной дробью по стеклу. Беспокойный сон не принес утешения, не избавил от тяжелой усталости, которая давила на измученное тело с тех пор, как стало известно, что неизлечимая болезнь поразила это тело, некогда молодое и сильное, но в течение жизни расходованное неправильно, не по-человечески. Утро чуть взбодрило, как всякое утро, украшенное солнечными бликами на полу. Горький напиток, который лишь отчасти напоминал кофе из-за странного серого цвета — не хватило кофейного порошка — все же выполнил свою миссию, насытив организм необходимой энергией. До звонка оставалось больше часа.
Минута была вечностью. Стрелки на часах отказывались идти — сцепившись вместе, как ножницы, они безмолвно замерли на циферблате. Но жизнь за окном продолжалась, несмотря на остановившееся на стене время. Во дворе играли чужие дети, стонали машины, загораживающие кому-то проезд. Бетонные дорожки задыхались под натиском воды, которой вылилось немало за ночь.
Телефон стоял в прихожей на тумбочке и выпирал темным неприветливым пятном. Когда-то он приносил теплые вести: рождение сына, возвращение друга домой, новогодние поздравления родных. Потом звонки стали реже и, наконец, прекратились вовсе. И сейчас от этого бездушного аппарата зависела судьба человека. Будет ли это последний звонок с билетом в непроглядную тьму или же лотерея, где еще можно попытать счастья, исправить то, что не успел? Оставалось только ждать, считая в голове секунды, складывая их в минуты, минуты в пятиминутки и так до тех пор, пока не раздался звонок.
— Госпиталь Святого Варфоломея. Слушаете?
— Да, я слушаю, — рот открывался, но звуков не было. Однако на том конце провода тишину приняли за утвердительный ответ, и бодрый женский голос продолжил:
— Рады вам сообщить, что диагноз ошибочный. Болезнь не подтвердилась. Всего вам доброго и будьте здоровы.
В трубке раздались короткие гудки, которые были ничем иным, как красивой музыкой. Дети за окном вдруг стали очень родными. Машины больше не стонали, а пешеходные дорожки радостно плескались в дождевой воде, как в море. Тело будто разом сбросило всю накопившуюся за последние несколько недель тяжесть, окрепло и помолодело лет на десять. А остатки мутной жидкости в стакане показались такими терпкими и сладкими, словно это был настоящий бразильский кофе, сваренный из лучших зерен.
— Привет. Это опять я. Хотел сказать тебе, что мы еще поживем. Время есть. Вчера я позвонил сыну, и он согласился со мной встретиться. Представляешь? А потом зашел к жене в цветочную лавку и предложил ей помочь деньгами. Дерево не посадил, но непременно весной. Заказал новую доску — хочу снова играть в шахматы. И знаешь, я написал стихи. Послушаешь? Тебе точно понравятся. Еще. Я пока не буду сюда приходить. За местом присмотрит тот старик с бледным лицом. Я говорил с ним. Кажется, ему лет сто, но он хорошо сохранился, несмотря на работу могильщиком. Он сказал, что у него на службе часто случается, чтобы надгробную плиту устанавливали при жизни человека этим же самым человеком. Стало модным хоронить себя заживо. Так он сказал.
Раннее солнце гладило макушки деревьев, заглядывало за тяжелые камни, освещая их утренним теплом и приветливо здороваясь с их незримыми обитателями. В небе парили птицы, переговариваясь на своем. Воздух пах увядающей травой и дикоросами — камфорный аромат стоял повсюду, окутывал голые руки, лицо и шею, забирался в нос, расслаблял и бодрил одновременно. Впереди замаячили городские постройки и долгая хмурая осень, не лишенная, тем не менее, надежды.