Глава XIV
Он обернулся. Перед ним стоял бледный мужчина в цветастой шёлковой рубашке и кожаных коротковатых брючках в обтяжку с толстенной золотой цепью на шее и серьгой с прозрачным камешком в ухе. Длинные чёрные волосы были стянуты на затылке в «хвостик».
«И здесь цыгане», — решил Караваев раздражённо и залпом выпил водку.
Незнакомец же, глядя на него влажными маслянистыми глазами, и почему-то ещё больше бледнея, забубнил в нос низким, сипловатым голосом:
— В тебе, дружище, есть что-то притягивающее и нечто демоническое. Эти яркие святящиеся неземным светом глаза, эти густые брови, сросшиеся на переносице, мощный торс кентавра, говорящий о недюжинной силе, чувственный рот… потрясающе, потрясающе!
Пробормотав: «Пардон», он осторожно тронул двумя пальцами бицепс Караваева, вскричав восхищённо: «Wow!».
Караваев покраснел, а незнакомец, ласково глядя ему в глаза, улыбнулся и поклонился.
— Ах, да, разреши представиться: Артур Гугнивый-Античный — музыкальный продюсер.
— Караваев Иван Тимофеевич, шахтёр, — солидно представился Караваев.
— Я так и знал! — воскликнул радостно продюсер. — Я это чувствовал! Интуёвина меня не обманула! Угадал, что ты не здешний. Откуда в нашем провонявшемся и гниющем звёздном раю могут появиться такие колоритные фигуры? Только в далёкой глубинке ещё сохранилась чистые экземпляры, которых не касались грязные лапы, так называемой цивилизации.
Он положил руку на плечо Караваева и продолжил, выстреливая предложения короткими фразами:
— Ничего! Ничего! Ну, ничего не могу с собой поделать! Смотрю на тебя с восторгом. Мне ужасно хочется тебе помочь. Иван, ты меня вдохновил. Страстно и страшно вдохновил! Так вдохновил, мама мия! Я как тебя увидел, сразу решил, что обязан тебе помочь. Нет, не то, не то я говорю! Я хочу, хочу тебе помочь, я жажду! Такие экземпляру;сы живут только в России. Клёво я скаламбурил про русов? Я могу тебе помочь! Я обязан сделать из тебя мега-звезду! Певца! Мы с тобой всех переплюнем! Просто руки зачесались! Так зачесались, так зачесались! Я сделаю тебя первым! Ты понимаешь? Ничего ты не понимаешь. Я тебя хочу… хочу тебя… хочу, Ваня… спродюсировать. А хочется тебе, Ваня, звездой стать? Хочется, чтобы я тебя спродюсировал?
—Да какой из меня певец, — начиная нервничать, промямлил Караваев, — так, пою иногда в компании. У меня и голоса-то нет. Скажете тоже — певец!
Продюсер бледно и снисходительно улыбнулся.
— А голоса певцам как раз не так уж и нужны в наше время, Ванюша. Певцам нужны хорошие продюсеры, вроде меня. А голоса… голоса, Иван, нужны депутатам всяким вонючим, таксистам да спикерам. Это их хлеб насущный — голоса. Вау, как я скаламбурил! А тебя, Ваня, я крутану в два счёта. У нас будет колоссальный успех! У нас будет невиданный успех. Охрана, личный автомобиль с водителем, счёт в банке, вилла, отдых на престижных курортах — это всё у тебя будет, в телевизоре будешь дневать и ночевать. Шикарная идея! Мы создадим тебе имидж настоящего мужика из рабочей среды, много повидавшего в жизни и немного уставшего от неё. Будешь петь лирические песни о настоящем мужском труде. Песни незамысловатые, чуть грубоватые и грустные, о маленьких сексуальных радостях одинокого мужчины и ещё чего-нибудь, этакое, с перчиком замутим. Вот только фамилию мы тебе сменим, она хлебная какая-то. Фамилию придётся сменить. В самом деле, ужасно звучит. Караваев? Хлебобулочное что-то. Раз ты у нас шахтёр сделаем тебя Шахтиным. Или ещё короче — Шахта! Отлично звучит, инфернально. Ха-ха-ха! Ваня Шахта — человек из преисподней! Инфернально красиво! Шахта! Коротко и запоминающе. Отлично звучит, демонически. Иван Шахта — клёво! Такое имя уже, как успех звучит, как короткое замыкание! А группу сопровождения назовём, скажем… (продюсер щёлкнул в воздухе пальцами) … назовём, соответственно... «Штольня»! Балетик организуем, девочки, мальчики с фонариками на лбу, в а-ля лёгком инфернально-подземельном стиле, от какого-нибудь крутого модельера. Я заранее дрожу от волнения! Представляю! Выходит мой Ваня на сцену в рубашке с небрежно закатанными по локоть рукавами, в шёлковых брючках, заправленных в фирмовые сапожки, загадочный, седой, волосы — перец с солью, красивый, притягивающий, берёт микрофон и зал взрывается овациями! Он поёт под восторженные крики фанатов. Восторг публики мы организуем. Ваня. Сварганим пару видеоклипов, погоняем их месячишко, другой по всем каналам, на радио запустим. Соглашайся, Иван…
Караваев затосковал.
— Мне бы в шесть тысяч триста девяносто третий номер, — сказал он, рыская глазами, в поисках бородача, который исчез куда-то с блондинкой.
— В любой номер, Ваня, в любой, какой ты захочешь, — быстро проговорил продюсер и, погладил совсем засмущавшегося Караваева по спине.
— Соглашайся, Ваня. Всё будет «в шоколаде». Ты даже представить себе не можешь, как всё будет хорошо!
Продюсер побелел как мел, а Караваеву стало тоскливо и неуютно. Он, топчась, искал глазами бородача, уповая на него, как на спасителя, и вдруг, похолодев, почувствовал, что рука продюсера, скользнула под резинку его спортивных штанов.
Вздрогнув, он посмотрел на продюсера, на лице которого застыла нелепая плотоядная и напряжённая гримаса, и онемел: рука продюсера, высунувшего от волнения кончик языка, подбиралась к его мужскому достоинству! Лицо продюсера зашаталось, как у джинсового типа, стало двоиться. Одна его половина периодически превращалось в морду оскалившегося волка, вторая — в высохшую половину черепа. Холодный пот прошиб Караваева, он закашлялся и срывающимся голосом выдавил из себя:
— Ты чего это?
— Тс-с-с, — зашипел продюсер, выкатив остекленевшие глаза, — сейчас, Ванюша, поднимемся в мой номер и в деловой конструктивной обстановке обсудим все условия взаимовыгодного контракта. У нас, Ваня, будет свой фестиваль. К чертям собачьим этот вонючий, мы свой организуем. И награды у нас свои будут, Ваня. У них «Золотой Янус», а у нас «Золотой Анус».
Он коротко и нервно хохотнул и до Караваева, наконец, стал доходить истинный смысл происходящего. Кровь ударила ему в голову, замутила глаза, он оттолкнул продюсера и, уже не думая о последствиях, вложив в удар груз всех обид и волнений, накопившихся за этот сумасшедший день, смачно и жестоко врезал продюсеру в челюсть.
Продюсер, вскрикнув: «Ой, мамочки!» упал на каменный пол. Немного полежав, он сел на пол и, ошалело озираясь, выплюнул на пол неестественно белые с бриллиантовыми вкраплениями зубы. Ползая на коленях, он стал суетливо их собирать, по-бабьи истерично взвизгивая:
— Правоохранительные органы! Правоохранительные органы! Вызовите скорей этих тварей ментов кто-нибудь, наконец!
Как из-под земли появился пожилой милиционер с погонами полковника, вылитый милицейский начальник по прозвищу Мухомор из телевизионного сериала «Улицы разбитых фонарей», а с ним рябоватый мужик, в котором нельзя было не узнать техасского рейнджера Уокера из телебоевика «Крутой Уокер».
Рейнджер вежливо приподнял шикарную ковбойскую шляпу и выплюнул непрожёванное «Hi», а Мухомор, быстро оглядев картину инцидента, строго произнёс.
— Что здесь происходит, товарищи?
Продюсер встал, пошатываясь и прикрывая рот ладонью, прошепелявил, тыча пальцем в Караваева:
— Я Феликс Гугнивый-Античный, продюсер. Сериал видели «В бане»? Арестуйте этого раздолбая! Распните этого ублюдка. Плачу баксами. Деревня долбаная! Я к нему со всей душой, спродюсировать его хотел, а он — кулаками махать. Арестуйте этого вонючего подземельного бомжа. Он пьяный, кстати. Киньте его в камеру к голодным зекам пусть попользуются. Он мне новенькие зубы выбил, командир. Мне одна работа встала в Швейцарии в двадцать тысяч бакинских, а ещё бриллианты, я их только вчера вставил.
Выслушав продюсера, милиционер повернулся к Караваеву:
— Спокойно, спокойно, давайте разберёмся. Гражданин, с какой руки вы ударили античного господина продюсера? С левой или с правой? Только честно, не советую вам увиливать и врать. Говорите, как дело было.
— С левой. Левша я, — пробормотал Караваев.
— С левой, — с удовлетворением отметил милиционер, потирая руки. — Вот! Это обстоятельство существенно меняет суть дела. Вот если бы вы заехали этому, я извиняюсь, гугнивому продюсеру с правой руки, тогда бы мы, то есть правоохранительные органы, разбирались бы. А поскольку, я опять извиняюсь, вы античногугнивому с левой заехали, — тут все карты в руки левоохранительным органам. Вот ведь какой компот получается.
Уокер, задумчиво постукивая здоровенным кулаком в перчатке с открытыми пальцами по ладони, процедил сквозь зубы, коверкая русские слова на американский лад. Ударение в слове «органы» он сделал на букве «а»:
— Yes, my friend… Лэвоохрэнытэлные орг;ны.
— Это мой напарник из Америки, — ухмыльнулся полковник, — приехал опытом поделиться с нами и нашего перенять в рамках, так сказать, взаимообмена. По-русски ещё не рубит шериф.
— Это ещё, чё за дела? Чё ты мне лепишь, полковник? Прикалываешься? Какие к чёрту левоохранительные органы! Чё ты гонишь? Какие ещё левоохранительные, правоохранительные? Вызывай тогда ваши левоохранительные органы. Пусть замочат этого вонючего нищеброда, я приплачу за это. Не парь мне мозги. Скоко, надо?
— А это взяткой пахнет. Статьёй пахнет. Так что помолчите. И, кстати, весь состав левоохранительных органов срочно брошен на борьбу с левой осетинской водкой, — сказал Мухомор, подмигнул Караваеву и тронул рейнджера за плечо:
— Пойдём, рейнджер. Это не наша тема. Мув на хазу. Сами пусть разбираются в своих семейных делах.
— Какого хрена! Слушай сюда, представитель славных кривоохранительных органов, тебе погоны сегодня снимут и разжалуют в рядовые. Давай, вяжи ублюдка шахтёрского, одень наручники быдлятине!
— Не имею права, — козырнул продюсеру Мухомор. — Всего наилучшего. Прощайте, господин античный продюсер.
Продюсер побледнел и бросился на милиционера с занесённым для удара кулаком. Но ударить Мухомора не позволил рейнджер. Крутнувшись на месте, своим фирменным ударом он так лягнул продюсера в грудь ногой в ковбойском сапоге, что тот взмыл в воздух как лёгкая птица, пролетел метров десять над залом, и упал спиной на один из столов. Стол рухнул. Звеня, посыпалась на пол разбитая посуда. Продюсер затих на разломанном столе.
В зале повисла зловещая тишина. Жующая публика, застыв, провожала взглядами неторопливо уходящих Мухомора и Уокера. Кто-то из гостей нервно хлопнул в ладоши, затем ещё и ещё. Кто-то поддержал его и через минуту уже весь зал провожал Уокера с Мухомором бурными овациями. Уокер с улыбкой кланялся.
«Надо бы смыться, быть беде. Так просто это не может закончиться», — нервничая и озираясь, подумал Караваев и тут увидел, что из другого конца зала к нему идёт четвёрка гориллоподобных мужчин в одинаковых чёрных костюмах с рациями в руках.
«Недолго музыка играла, сейчас мушкетёры повяжут. Вот и закончился твой отпуск, Иван Тимофеевич», — тоскливо прошептал он, отступая к стене. Когда упёрся в стену, то почувствовал, что она поддаётся. Он повернулся. В стене была незакрытая дверь, выкрашенная в цвет стены. Караваев юркнул в неё. Дверь за ним хлопнула, закрылась.
Было темно. Ощупывая руками стену, он медленно побрёл вдоль неё. Рука наткнулась на выключатель, и он нажал на него. Заиграл оркестр. Тишину взорвали овации, вспыхнул яркий свет. Он стоял в небольшом уютном зале. А на сцене суетился ведущий, тот самый, вертлявый, с фестиваля звёзд. Только в этот раз он был одет в атласную африканскую тогу, а на голове красовался высокий шёлковый тюрбан. Он подскочил к Караваеву и заверещал, тараща жуликоватые глаза:
— Ну, наконец-то! Ну, наконец-то! Ну, наконец-то! Куда же вы пропали, дорогой Иван Тимофеевич? Вам оставалось отгадать всего лишь одну мелодию, а вы вдруг куда-то испарились. Где же вы бродите, Иван Тимофеевич? Мы вас ждём, ждём, ждём, чёрт бы вас побрал. У вас же, считай, уже в кармане крупный денежный приз. А рубль у нас сегодня, представьте себе эту прелесть, равен азербайджанскому манату! О-го-го! Манату! Ни какому-нибудь захудалому доллару или там стерлингу, а его величеству азербайджанскому манату. За дело, Иван Тимофеевич, за дело, за дело, за дело, за дело!
Ведущий подвёл его к пульту с кнопкой, вприпрыжку отбежал, загундосил в микрофон, меняя тембр голоса и интонации. Он, то хмурил брови и говорил грозным баском, то улыбался и заговаривал ласково:
— Сейчас, сейчас, сейчас, этот гигант мысли, этот Робинзон с необитаемого острова гениев в моднячих запылённых сланцах и с не стрижеными ногтями, непременно отгадает мелодию! Мы все с нетерпением ожидаем это чудесное мгновение. Наш будущий победитель сваливается, как снег на голову и нам становится холодно, бр-р-р, холодно, холодно, холодно от его ледяного спокойствия и невероятной уверенности в победе. Кстати, господа, на наряд его не обращайте внимания. Видел я этого модника на фестивале, а туда попадают только люди влиятельные с баблом. Так что сами додумайте. Человечек просто прикалывался.
Караваев окончательно ошалел от такой стремительной смены событий. Он никак не мог понять, откуда Пельш знает его имя, и как этот тип умудряется быть ведущим одновременно в двух залах сразу. К тому же из его слов выходило, будто он уже был здесь, потом исчез куда-то и вот теперь опять появился, чтобы продолжить участвовать в шоу.
Эти вопросы роились в его голове, но тут зазвучала мелодия до боли знакомая ещё с юности, и он механически нажал на кнопку пульта.
Мелодия резко оборвалась. Ведущий, заговорщицки подмигивая Караваеву, затараторил:
— Знает! Он знает! Я это чувствую, я это предвижу, я это предрекаю! Он сейчас, сейчас, сейчас, отгадает мелодию. Я слышу, как она звучит в нём. Только прошу вас, Иван Тимофеевич, подумайте хорошенько прежде чем ответить…
— А чего тут думать? — устало сказал Караваев и неожиданно для себя запел довольно приятным баритоном:
— Там на ша-ахте у-угольной па-а-ренька приме-е-тили…
В зале зааплодировали. Ведущий в экстазе завертелся волчком, а Караваев, мечтательно глядя в потолок, продолжил самозабвенно:
— И в забой отправился, па-арень ма-ала-дой…
Ведущий прошёлся по залу на руках, сделал кульбит и двойное сальто, а Караваев, эффектно замедлив мелодию, набрал в лёгкие побольше воздуха и закончил петь, взяв последнюю ноту песни октавой выше, вызвав дикий восторг ведущего и овации зала.
— Класс! Супер! Гениально! Чёрт бы вас побрал, — это практически бельканто! Брависсимо! Басков с Киркоровым отдыхают! Верхнее ми! Или соль… Бельканто! Вот это да! Вы победили, Иван Тимофеевич, я это предрекал. Только один вопросик, я плохо расслышал, Вы спели в забой отправился или в запой? — ведущий подбежал к Караваеву, щурясь как сытый кот.
— В забой, конечно.
— И это хорошо, что в забой, а не в запой отправляются наши славные шахтёры-трезвенники, — закричал ведущий и бросился обниматься, но Караваев, вспомнив недавние развратные действия продюсера, отодвинул ведущего и тихо, но твёрдо сказал: «Руки убрал, паскудник».
Ведущий отскочил от него, как ужаленный и, дежурно улыбаясь, взвопил:
— Вот он победитель! Вот он триумфатор! Идите, идите, идите, идите, Иван Тимофеевич, и получайте честно заработанные манаты. Вон в ту дверь, по коридору налево. Идите, идите, счастливчик вы наш!
Караваев торопливо прошёл к двери и вышел в коридор. Не пройдя и десяти шагов, он увидел открытое окошко в стене, а над ним надпись «Касса».
Он потоптался немного, раздумывая, но потом всё же заглянул в окошко и тихо кашлянул. Девушка с сигаретой во рту отложила в сторону журнал, взглянула на него удивлённо.
— Тебе, чё, старый?
— Да я это, как его… того… выиграл, одним словом. Меня этот, с чалмой на голове, Плеш, сюда послал за выигрышем, за деньгами, за манатами азербайджанскими, — смущённо пробормотал Караваев.
— Пельш, — рассмеявшись, поправила его девушка. — И ты, дурак старый, поверил? Во, народ доверчивый пошёл!
— А чего не верить? Меня, говорю же, ведущий сюда прислал. Иди, сказал, получай деньги, — недоуменно сказал Караваев. — И чего ты обзываешься?
— Ну, ты и дурень, — опять рассмеялась девушка. — Это же подколка, понимаешь? Какие манаты, кто их видел? Если всем каждый день деньги раздавать — обанкротишься. Песен, батя, у нас много, а денег мало. Шёл бы ты. Тебя ж по телевизору покажут, на всю страну прославишься. Это, что тебе не награда? А ты манаты, манаты… иди, батя.
Караваев дёрнулся.
— Хороши порядочки! Зачем гонять человека? Я не лошадь. Сказал бы сразу, что шутка это. Нет же, гусь лапчатый, ведущий этот ваш, весь извертелся на шарнирах, обниматься лез прилюдно, поздравлял с выигрышем и сюда направил. Ещё и зарплату, наверное, получает, за то, что людей дурит. Что я, пацан сопливый, чтобы так меня за нос водить?
Поскучнев лицом, кассирша закрыла окошко. Караваев потоптался у кассы и пошёл назад. Дошёл до двери, из которой он только что выходил, но она оказалась замурованной кирпичом. Кладка была свежая, от неё пахло цементным раствором. Он повернулся и пошёл обратно к кассе. Но и окошко, где недавно находилась касса, исчезло. Оно было свежезамуровано. Чуть дальше он увидел ещё одну дверь, решительно её толкнул и оказался лицом к лицу с Леонидом Якубовичем, передачу которого он всегда смотрел по пятницам. Ведущий программы стоял у игрового барабана, улыбался, поглаживая усы.
— Прошу любить и жаловать — наш финалист, Иван Тимофеевич Караваев, шахтёр, ударник труда из Красношахтёрска, — сказал Якубович и зал взорвался овациями.
«Ёш твою два», — обречённо прошептал Караваев.
— Ну-с, любезный Иван Тимофеевич, задание у нас сегодня наипростецкое, — продолжил Якубович после того, как в зале стало тихо, — нужно отгадать всем нам хорошо известное слово. Это, можно сказать, даже не слово, а распространённое восклицание, ставшее в народе устойчивым выражением. Оно весьма длинное, в нём целых десять букв, но я надеюсь, что вы достойно справитесь с заданием. Что ещё? Я просто уверен, что вы хоть раз в жизни, но употребляли это восклицание, а уж в юные годы оно точно могло присутствовать в вашем лексиконе. Может быть, даже и сейчас вы балуетесь этим словечком. Подскажу вам немного. Словцо это одновременно выражает массу ощущений: удивление, восторг, отвращение, разочарование, досаду и ещё целую гамму разнообразнейших чувств. Кроме всего, оно настолько универсальное, что им легко можно заменить даже непечатные выражения — этакий народный универсальный эвфемизм, и при этом его вполне можно произносить даже при дамах и многие из них скорее рассмеются при этом, а не оскорбятся. Это чисто русское ноу-хау. Больше нигде в мире его не употребляют. Ну-с, Иван Тимофеевич, крутите барабан.
Караваев крутанул барабан с силой, которая нужна для того, чтобы завести рукояткой двигатель грузовика. Барабан бешено завращался. Это вызвало оживление в зале, а Якубович восхищённо воскликнул:
— Есть ещё, есть ещё богатыри на Руси. При такой скорости вращения барабана вы нам успеете пересказать содержание романа «Война и мир». А пока вращается барабан, у вас есть возможность рассказать нам какую-нибудь забавную историю из вашей жизни. Барабан, чувствую, будет вращаться, пока вертится Земля. Так что рассказывайте. Традиция у нас такая.
Караваев не стал отнекиваться. Заворожено глядя на вращающийся барабан, он стал покорно рассказывать:
— Как-то зимой гостил я у тёщи в Белоруссии. Она с мужем в деревне под Минском жила. Места отличные, лес, пруд, тишина. Рыбы в пруду немерено. Я рыбачил почти каждый день. Как-то выловил здоровенную щуку килограмма на четыре. Щука, я вам скажу, злобная попалась, не щука — сущая фурия! Прыгала, всё схватить норовила, зубами клацала. Ну, я её слегка по башке каменюкой пристукнул, оглоушил одним словом, она и угомонилась. А мороз в тот день был градусов под пятнадцать, промёрз я до костей и решил домой идти, благо улов богатый. Щуку в сенях бросил, выпросил у тёщи рюмочку для согрева и пошёл до жонки. Жена спала ещё, а тёща по дому управлялась, она ни свет, ни заря вставала. Только значит, я рядом с жонкой пригрелся, слышу, тёща моя, как зарезанная орёт. Орёт и орёт, понимаешь, не переставая. Грохот какой-то в сенях — наседка заквохтала. Квохчет и квохчет, будто петуха соседского увидала. Какой тут сон?! Выхожу в сени. Гляжу, щука моя висит у тёщи на подоле, тёща бегает, орёт благим матом. А вышло вот что. Тёща с ночи корзину с наседкой в сени занесла, приспичило дурёхе под конец зимы птенцов высиживать. Щука моя оглоушенная рядом лежала. Лежала, лежала и оклемалась зубастая, в себя пришла и давай сигать да подскакивать! Наседка орать стала. Тут тёща на шум в сени зашла, а щука на неё переключилась. Хвать её за юбку! Тёща с испугу ведро с молоком опрокинула, поскользнулась, упала, и давай, значит, орать со страху. Я, конечно, за топор… и по башке её, по башке её, по башке её! Вот смеху-то потом было!
Якубович испуганно замахал руками, отступая от Караваева.
— Стивен Кинг и Хичкок отдыхают! Какая жесть — убивать хохоча! Это, знаете, у меня слов нет, мороз по коже, бр-р-р. Как же вы могли, Иван Тимофеевич?! Можно, конечно, не любить тёщу, многие их не любят, но что бы топором за то, что спать не дала — это уже, знаете, слишком. Это знаете, ни в какие ворота…
Караваев недоуменно посмотрел на Якубовича и рассмеялся:
— Скажете тоже, Леонид Аркадьевич! Я же щуку, а не тёщу топором-то…
Зал стонал от хохота. Барабан остановился, а Якубович сказал, утирая выкатившуюся слезу и пряча улыбку в усы:
— Ну, это другое дело. Разрешаю Вам, Иван Тимофеевич, открыть четыре… нет, пять букв. И учтите, ставка очень велика: в случае выигрыша вы получите ключи от новенькой квартиры в нашем райском местечке с супер климатом Гипербореем.
Караваев обречённо вздохнув, попросил открыть первые пять букв. Длинноногая девица открыла буквы на табло — это были буквы Ё. К. Л. М. Н.
— Везунчик! — обрадовался Якубович. — Вам дать минуту на размышление или вы сразу слово назовёте?
Караваев затоптался на месте, в зале разочарованно загудели, раздались крики: «Слово, слово, слово», но Якубович поднял руку, и пошла томительная минута, отведённая на обдумывание.
В полной тишине Якубович гипнотически глядя на Караваева, периодически вставлял:
— Десять букв… это хохмочка такая… невинная… каламбурчик из народа… напрямую с алфавитом связано… с алфавитом, понимаете… две буквы гласные, остальные — согласные… как бы пароль… с известным любому русскому ответом…
Минута истекла, и Якубович привязался:
— Ну, ну? Слово, Иван Тимофеевич, слово. Подумайте, если Ё. К. Л. М. Н. подходит, что дальше должно идти? Вы же знаете слово, знаете…
Караваев кашлянул в кулак и сказал:
— Может, я ошибаюсь, но скажу. Значит так: если первое — Ё. К. Л. М. Н, то дальше, как ни крути — О. П. Р. С. Т. будет.
Караваев сказал и, испугавшись своей смелости, затих, а Якубович восхищённо закричал, да так громко, что у автомобиля, стоящего в студии в качестве приза, сама собой включилась аварийная сигнализация:
— Умница, ох, вы и умница! Вот ведь гений из народа! Вы отгадали! Отгадали! И награда хороша — ключи от квартиры. Вот ваши ключи, Иван Тимофеевич, берите и владейте.
Караваев собрался с духом, наклонился к уху Якубовича и прошептал:
— А деньгами нельзя получить выигрыш, Леонид Аркадьевич?
Якубович выронил микрофон и изумлённо вытаращил глаза:
— Не верю своим ушам! У нас же Гиперборей, искусственный климат, полстраны мечтает здесь жить! Как можно не хотеть в этом райском месте жить? Я вас правильно понял, не ослышался? Неужели не хотите жить здесь?
Караваев утвердительно кивнул головой. Якубович минуты три осмысливал ситуацию, потом, развёл руками.
— Хозяин — барин! Ваша воля, Иван Тимофеевич.
Он достал из кармана телефон и набрал номер.
— Клавдия Афанасьевна, сейчас к вам зайдёт победитель сегодняшней супер игры Караваев Иван Тимофеевич. Выдайте ему, пожалуйста, сто тысяч долларов. Да, да, от квартиры он отказывается. Человеку деньги нужны.
Якубович положил телефон в карман и дружелюбно глянул на Караваева.
— У нас всё солидно, Иван Тимофеевич. Идите и получайте свои денежки, ёклмн! В кассу вас наша красавица Наташа проводит… опрст.
Длинноногая Наташа, обворожительно улыбаясь, взяла его за руку и повела к кассе. Они шли какими-то длинными коридорами. Караваев пытался освободить руку, но Наташа держала его ладонь крепко, вела как маленького ребёнка. Он смирился и стал думать о том, как он распорядится свалившимся на него богатством. Мысли были приятные:
«Первым делом, сегодня же, как деньги получу, — лихорадочно думал он, — еду на такси в магазин, одеваюсь, и в аэропорт. Сразу лечу домой. Хавиру свою продаю. Сколько дадут, за столько и отдам. Шахту брошу. Хватит спину гнуть на чужого дядю. Уеду жить к морю в Анапу или Геленджик. Доживу свой век в домике с садом и огородом. От Анапы до Севастополя рукой подать, буду с братом чаще видеться. У Никифорова машину куплю — «двойку», она у него хоть и старенькая, зато в идеальном состоянии, гаражная машина. Говорят, машины тех лет очень надёжные и крепкие и в эксплуатации дешёвые. Дочь поддержу: дам ей пятьдесят тысяч долларов. С внуком будут ко мне на лето приезжать, здоровье поправлять. Оставшиеся деньги в банк положу и буду на проценты жить…»
Эти сладкие мысли прервала Наташа. Сжав его руку, она спросила, кокетливо поведя плечами:
— А вы женаты, мужчина?
Караваев искоса глянул на прямую, как стропила Наташу, и чтобы она отвязалась, съязвил расхохотавшись:
— Я, барышня, замужем.
— Дурак! — обиделась Наташа и бросила его ладонь.
Они подошли к кассе. Кассирша быстро взглянула на них, выложила на прилавок кассы, громко стуча, десять колод долларов, равнодушно спросила:
— Пересчитывать будете? Здесь десять пачек по десять тысяч долларов в каждой.
— Да чего уж там, — сдавленно пробормотал Караваев и стал суетливо запихивать пачки за пазуху под майку.
Когда он положил последнюю пачку и поднял глаза, то заметил, что кассирша и Наташа как-то странно на него смотрят. Немного помявшись, он достал из-за пазухи одну пачку, разорвал упаковку и дал по купюре Наташе и кассирше.
Наташа фыркнула презрительно, сунула деньги за вырез платья, виляя задом, удалилась, а кассирша, сухо поблагодарив, сказала укоризненно:
— Нельзя же так с деньгами, Иван Тимофеевич. Возьмите пакет. Надо быть осмотрительнее.
Караваев взял пакет и переложил в него деньги. Немного подумав, дал отзывчивой кассирше ещё сто долларов.
У кассирши зазвонил телефон. Она подняла трубку и, поглядывая на Караваева напряжённым и бегающим взглядом, стала отвечать кому-то негромко и односложно:
— Да… да… да… получил… десять «котлет», нет ещё… сейчас пойдёт… увидимся вечером.
Положив трубку, она, наконец, улыбнулась:
— Ну, прощайте, Рокфеллер вы наш ненаглядный. Вперёд и с песней, как говорится. Сейчас идёте прямо по коридору до служебного лифта, на стенах указатели есть. На нём спускаетесь на первый этаж, выходите на улицу, на стоянку такси. Вы домой, или сразу в Париж?
— Да бросьте вы — в Париж! В родной Красношахтёрск. Домой! Домой! Домой! Хватит с меня ваших чудес. Ничего больше не хочу. Домой! Спасибо вам, — рассмеялся Караваев.
— Не за что. Привет Красношахтёрску, — усмехнулась кассирша и закрыла окошечко кассы.