Мартиша
Той самой глубокой осенью мы приметили кошку, тощую, полосатую, замерзающую на улице.
Мама стала носить с собой что-нибудь для неё — ломтик колбасы, пакетик влажного корма, фарш. Кошка стала узнавать свою кормилицу издали, выбегала навстречу из разных своих укрытий, кустов и окон подвала, ласкалась, сметая угощение в два счёта. На приглашение зайти в подъезд она реагировала большой настороженностью и сомнением. Постояв, подумав, кошка тёрлась о ноги женщины и уходила прочь. Но окна подвала законопатили на зиму, морозы стали прихватывать сильнее, и в очередной раз, посомневавшись, полосатая всё-таки пошла к нам в гости.
Стоило ей войти в квартиру, как шерсть её встала дыбом, а тощая спина выгнулась так, что позвоночник можно было изучить, как на макете.
"До чего тоща", — подумала я тогда. Юля смотрела с интересом, Бегемот с возмущением, Дарик — незадолго до своей пропажи — с ужасом, а Мурзик... Как всегда, его огромные круглые глаза были преисполнены любопытства и вопроса.
Кошка попятилась в угол.
Невозмутимый и безмерно сочувствующий Мурзик пошёл следом, вытягивая морду, чтобы обнюхаться с гостьей. По этой вытянутой морде он и получил. Кошка смотрела на него с таким благородным возмущением, без малейшего страха, с ноткой снисходительного презрения, что имя к ней прилипло само — Мартиша Аддамс. Потом она подтвердила верность выбранного имени: когда ты делаешь ей хорошо, она с удовольствием делает тебе больно. То есть, когда ты её гладишь, она начинает перебирать передними лапками и выпускает такие когтищи, что хочется завернуться в панцирную сетку. А перестать гладить нельзя: кошка взбесится и предыдущая процедура от неё покажется лёгким массажем.
Мартиша оказалась очень своенравной девочкой. Они с Бегемотом были схожи в презрении к окружающим. Но она ласковей, и чаще бывала в хорошем расположении духа, когда ей хотелось, чтобы какой-нибудь презренный человек её приласкал. Чёрный в такие моменты смотрел на неё, едва ли не ухмыляясь. Он по-прежнему ходил гулять, но прогулки его становились всё короче и реже. Мартиша, шипевшая на собаку, исправно отвешивавшая Мурзику оплеухи и подзатыльники за нарушение границ её личного пространства, фыркающая на попытки ребёнка её "попичкать", на улицу не шла категорически.
Уж не знаю, что она там поморозила, или как и от кого получила некую травму, но она предпочла присутствие всех этих раздражающих факторов в тепле уличной свободе. К Дарику она привыкнуть не успела, он ушёл гулять и не вернулся. Ещё долго она с опаской смотрела, как входящий в квартиру человек прикрывает за собой дверь — всё ждала, что пёс вернётся. И его чашки, стоявшие на полу ещё месяца три, она обходила стороной и с оглядкой. С Бегемотом она быстро нашла общий язык: увидев кота, Мартиша пошла, было, в атаку. Он лежал, как обычно, подогнув под грудь передние лапки, и смотрел на неё, не выражая никаких особых эмоций. Только глазами начал вращать, как когда-то, при виде собаки, но с места не сдвинулся. И лишь в момент, когда кошка приблизилась вплотную и замахнулась лапой, он резко сел. Я подозреваю, что он ещё что-то сделал. Треснул задире по башке, например. Но моё зрение не такое быстрое, чтобы увидеть всё произошедшее. Я увидела только то, что Мартиша замахнулась, а Бегемот резко сел. Теперь глазами вращала кошка, медленно отступая назад. Бегемот смотрел на неё, как на всех вокруг, с глубочайшим презрением. Отойдя на безопасное расстояние, кошка села напротив и начала умываться. Бегемот вернулся в исходное положение — лёжа, лапки под грудь. До вечера они наблюдали друг за другом из-под тишка, а со следующего дня вели интеллигентную дружбу: Бегемот уступал Мартише дорогу к чашке, а она не касалась его даже кончиком хвоста. Они очень жеманно обходили друг друга стороной, держась всегда рядом. Иногда Тиша смотрела на Бегемота в упор. Он какое-то время избегал её взгляда, но рано или поздно зрительный контакт устанавливался. Спустя пару секунд кот отводил взгляд и Мартиша подходила к нему, бодала его бок своей головой, тёрлась о его морду, даже вылизывала иногда. Он сносил это терпеливо, глядя в сторону, словно бы безучастно. Но иногда не выдерживал и подставлял ей лоб, чтобы "погладила" или недолго вылизывал её в ответ. Вся "минута нежности" занимала буквально несколько минут, после чего кошка вновь обходила Чёрного, не задевая его, не касаясь, не приближаясь слишком близко. Они не дрались, ничего не делили, ходили в один лоток... И только Мурзик то и дело огребал то от одного, то от другого.
С первого дня он, естественно, ходил за новой постоялицей. Вылизывал, обнюхивал, трогал лапкой, ложился спать рядом. Кошка оборонялась как могла. Она колотила Мурзика, иной раз так сильно, что шерсть летела клочьями, и бедный кот орал во весь голос. Но его это не останавливало. Он неделю шёл к своей цели изо дня в день, сквозь преграды тумаков и неприятия, и в конце концов добился своего: Мартиша не выгнала его, когда он в очередной раз улёгся спать с ней рядом. Через месяц она сама приходила к нему, топталась лапками на его боку, укладывалась спать сверху на него, как на матрас, а он лишь высовывал заспанную морду из-под её бока... Но это — через месяц, а пока — первые победы: спят рядом два полосатых клубочка.
Весной Бегемот возобновил свой променад, и Мартиша выразила явные признаки зависти. Она провожала кота взглядом до дверей, а когда его провожатый возвращался, начинала недвусмысленно орать. Она, мягко говоря, поправилась за зиму. От той тощей и полосатой остались только растянутые полоски и презрение. Она сидела перед дверью, растекаясь упитанными боками по полу и заунывно мяукала на весь подъезд.
— И ведь котят притащит, — грустно сказала мама. Я испугалась:
— Не, не, не! Не притащит.
На следующий день мы ехали к ветеринару.
Мартиша вела себя на удивление хорошо, я нарадоваться на неё не могла. Зато мне от врача попало. Всю операцию по стерилизации он комментировал возмущёнными репликами о количестве жира, запасённого кошкой за зиму.
— Сама-то стройная! — ругался он, — спортивная! А животное чем хуже? Ты посмотри, нет, ты только посмотри — какие наслоения! Удивительно жирная кошка!
Забирала я её спящую. Чтобы кошка не подавилась языком, ей его высунули наружу. Глаза Мартиши были приоткрыты и съехались к носу. Вид был комичным, казалось, что кошка дразнится. Я принесла её домой и высказала матери всё, что услышала от ветеринара. Именно мама отвечала за питание, а значит и ожирение, Тишки. В полуха выслушав мою получасовую тираду, мать буркнула:
— Она сама ест, я в неё не запихиваю, — и всем своим видом показала, что разговор окончен.
Кошка была упакована в попону, чтобы не выгрызла себе швы раньше времени. От наркоза она отошла хорошо, быстро. Никуда не стремилась, ни к кому не приставала. Она просто лежала, наблюдая за окружающим миром. Сначала блуждающим взглядом, периодически засыпая и просыпаясь вновь, потом всё более осмысленным. Мурзик не отходил от неё. Он грел больную своим телом, беспокоясь, если кто-то приближался. Он всеми силами старался обеспечить соседке покой и тепло. Когда Тиша начала подавать признаки жизни, Мурзик начал её тщательно вылизывать — голову, морду, уши, лапки... Когда кошка начала протестовать его заботе, стало очевидно, что действие наркоза прошло. Однако, она вела себя странно. Долго не решалась двинуться с места. Потом ползала. А оклемавшись окончательно, она начала перемещаться очень резво, но на полусогнутых лапах. Как ящерица. От еды отказывалась три дня, только по ночам, когда темно и тихо, пила воду. Мы беспокоились, не могли понять причину такого поведения. Ясно, стресс. Но, может быть, на неё повлияла операция? Сменился гормональный фон? Подействовал наркоз — "кукуха" поехала? Просто испугалась всей ситуации в целом — из дома вытащили, везли, уколы делали, наркоз, пробуждение... И как она будет дальше? Единственное, что нужно отметить — в лоток кошка ходила без промаха, даже в таком состоянии.
На четвёртый день болезная заныкалась под стол за батарею, где освободилась от попоны. Пришлось ловить и упаковывать заново, ведь если она начнёт выкусывать швы, рана от операции может разойтись. Ещё через четыре дня поехали на приём. Мартиша была бесконечно смирной, я везла её на руках, в автобусе. Она по-прежнему двигала лапами как паралитик, оглядывалась по сторонам как-то замедленно, вообще была заторможенной, так что с транспортировкой проблем не возникло.
У ветеринара она так же не оказывала никакого сопротивления. Я лишь спросила, всё ли с ней нормально, на что врач пожал плечами — сейчас посмотрим. Мне вынесли Тишку и сдали из рук в руки через пятнадцать минут, со словами: "Всё хорошо у Вашей жирной кошки, кроме её излишнего веса", и мы вышли на улицу.
Без швов и попоны Мартиша вернулась в свою привычную форму. Первыми от её когтей пострадали мои руки. Потом губа и подбородок. А когда рядом посигналили друг другу два автомобиля, я поняла, что дорога домой будет тяжёлой. Всю её заторможенность доктор снял вместе со швами. Я поняла, что в транспорте мне с ней будет не совладать. Пришлось сесть на колени, положить промеж колен кошку, прижимая её к земле левой рукой, и орудуя правой, приготовить деньги на проезд, кое-как спихав обратно по карманам прочее содержимое.
В автобус мы влезли тяжело дыша. Я держала кошку, скрутив ей лапы, хвост и голову в самое неудобное для неё положение. Вытряхнула кондуктору мелочь, прижимая шерстяной ком к животу, и неуклюже плюхнулась на заднее сиденье. Мартиша молча извивалась в моих руках похлеще рассерженной змеи, если бы у змеи могло быть пять хвостов, четыре из которых заканчивались бы когтями. Её свирепый взгляд иногда находил моё лицо. Всматриваясь в него, она даже прекращала на время попытки вырваться, словно искала в моём лице ответ на незаданный вопрос или признаки человечности... А, может, страха — хотела разглядеть во мне жертву, найти слабое место... И это было близко к правде: в ответ на её пристальный взор внутри у меня что-то переворачивалось, и коленки слабли. Мартиша медленно отворачивалась, поглядывая на моё лицо, вздыхала тяжело и протяжно, и начинала новые попытки освобождения.
В конце концов ей удалось высвободить переднюю лапу, которой она молниеносно вцепилась мёртвой хваткой в ближайший предмет, с целью найти опору и удержать оборону. Ближайшим предметом оказалась кожаная куртка пассажира, сидевшего рядом. Он медленно повернулся к нам. Кошка продолжала конвульсивные движения, а я, не поднимая глаз, с остановившимся сердцем, выковыривала её гнутые когти из его дорогущей куртки. Когти протестовали. У меня была свободной лишь одна рука, и чем дольше затягивался процесс, тем мучительнее я краснела, желая провалиться сквозь пол автобуса под колёса следующего автомобиля. Кошка извивалась, когти вынимались с трудом и норовили воткнуться обратно, я сосредоточенно боролась с ними, пыхтя и алея, а парень в кожанке наблюдал за моими потугами с выражением злобного любопытства. Я так и не рискнула поднять взгляд. Отколупав от него кошачью лапу, я стиснула Тишу единым комом, прижав её к животу и сидела с непроницаемым лицом. Где-то в области печени раздавалось шипение, но я стоически ждала нашей остановки.
Вывалившись из автобуса, дотащив несчастное животное до квартиры, упав в кресло, отдышавшись, отчитавшись матери о походе, я обнаружила, что телефона у меня нет. Позвонила с маминого. С третьего вызова ответила кондуктор:
— Да, ребяки нашли, школьники. Мы уже выезжаем обратно. Номер такой-то, ждите и встречайте!
Я прибежала на остановку, прихватив с собой шоколадку. Телефон выпал, пока я воевала с кошкой на заднем сидении автобуса. Слава богу, обошлось.
Когда я вернулась, Мартиша лупила Мурзика. Он сжался перед ней в комок, прижал уши и зажмурил глаза. Когда кошка устала, он открыл один глаз, оценил ситуацию и полез вылизывать её голову. Тиша зашипела и попятилась. Кот двинулся за ней. Через десять минут он с упоением вылизывал ей уши, а Тиша хмуро глядела в окно, игнорируя навязчивую заботу.
На следующий день кошка впервые вышла гулять. На территории бывшего училища она открыла охоту на мышей и птиц. Домой приходила только отсыпаться. Уже через месяц от её жировых складок ничего не осталось. Бегемот часто сопровождал её, но всегда возвращался гораздо раньше — не охотник он. То ли по природе это не его, то ли по здоровью. К осени Мартиша стала мускулистой, точёной, словно статуэтка, кошкой. Её гладкие рельефные бока лоснились здоровым красивым блеском короткой полосатой шерсти. Вся бусая, кроме двух белоснежных пальчиков на одной передней лапке. Она и раньше знала себе цену, а теперь и вовсе приобрела царственную осанку. С Чёрным они дружили ровно, а к Мурзику относились с одинаковым презрительным снисхождением.
Голубь
Я в то время работала на закрытом предприятии. Однажды мы с напарницей шли по его территории к проходной и увидели какое-то непривычное движение среди ворон на асфальтовой площадке. Ведомая любопытством, я подошла ближе и обомлела: вороны расклёвывали голубя. Кровь, перья, пух, распластанные крылья на земле... И всё бы ничего, но в какой-то момент жертва начала дёргать головой, предпринимать попытки освободиться от ворон, стоявших на расстеленных голубиных крыльях. Тогда одна из хищниц обошла голубя кругом и, размахнувшись, ударила его в разбитую голову своим огромным клювищем.
Помню, как колотилось моё сердце, как тяжело стало в животе, словно я проглотила булыжник, как жарко стало лицу и ушам. Я, наверно, так и стояла в ступоре, не помню. А вот моя напарница подбежала к воронам и замахала на них сумкой, крича ругательства. Хищницы неохотно отскочили в стороны, но не улетели.
Женщина подняла окровавленного голубя с земли и сунула в сумку, как пучок травы. Оглянувшись на ворон, она закричала, потрясая этой сумкой:
— Не стыдно, фашисты?! Живой ведь! Прибить толку не хватило?!
Я спешно семенила за ней, внутренне поражаясь решительностью этой женщины. Да, она — старше, мудрее, опытнее... Но опыт приходит не с возрастом, а с поступками. Смогу ли я когда-нибудь так же — не просто отогнать потенциально опасное нечто, но и взяться спасать что-то недобитое, почти не живое, не боясь крови, стона... На ум пришло "смерть поправ". Мелко, конечно, в ситуации с городскими птицами библию цитировать, но в моих глазах эта женщина реально стала какой-то святой в тот момент. И необыкновенно сильной в этой святости. Смогу ли я ак — не рассуждать, а делать?
Вовсю желтел сентябрь.
Напарница пришла на работу задумчивая:
— Выпущу я его.
— Кого?
— Да голубя. Две недели прошло. Глаз поджил. Дырка в голове затянулась, короста осталась. Бегает, ест. Выпущу. Сил моих больше нет.
— Думаешь, выживет?
— А и бог с ним. У меня в одной комнате — дочь с мужем и двумя детьми, да в другой — дочь с мужиком и сыном. А я его в туалете закрыла. А то он порхает уже. Роняет всё. А в туалете же темно и тихо. А как кто заходит, он клюётся как бес... Если я его не выпущу, меня вся эта ватага выпустит вместе с ним. Вот я-то точно могу не выжить.
— Жалко?
— А то? Я ж его спасла, лечила. Теперь отдай-ка бродячей кошке.
— Неси сюда. Мы его в шкафчике спрячем. А вечером я его домой унесу. Мы его вместе нашли, вроде, и ответственность общая.
Женщина обрадовалась и на следующий день принесла птицу в сумке, просто засунув её головой вперёд, промеж пакета с бутербродами и свежей газетой новостей.
В шкафчике голубь сидел тихо, топтался на полу на той самой газете. День был пятничный, укороченный. Вечером я, собравшись домой, вынула птицу из укрытия.
Данный экземпляр мало походил на голубя: несуразный, тёмно-серый, с непомерно длинным голым клювом и большими красными ногами. Напарница забрала у меня птицу и вернула за проходной. Чтобы не объяснять охране, зачем я выношу за пазухой живую птицу с территории предприятия. А на серые перья в кожаной сумке никто внимания не обратил.
Дома мы с дочкой открыли энциклопедию по птицам СССР. Старая книжка, да. Сейчас таких птиц и не встретишь, какие там нарисованы. Но голуби, конечно, были. В ходе изучения пород и особенностей, мы выяснили, что это пернатое недоразумение — птенец.
— Так вот какие у голубей дети! — воскликнула дочь.
— Да. У птенца однотонное тёмное оперение, клюв длинный, лишённый восковицы — тонкой кожицы в основании носа. Ноги непропорционально большие. Его надо откормить. И будет взрослый голубь, полноценная птица, — мы все трое, дочь, я и мама, склонились над реалистичными иллюстрациями энциклопедии, поглядывая на птенца, нервно переминающегося тут же, на столе, — не похож... — резюмировала я.
— Урод какой-то, — согласилась мама.
— Мррррр? — высунул голову из-за стола Мурзик, и "урод" попятился, наступил сам себе на ногу, сел на попу, вскочил и замахал крыльями. Как они работают, он, видимо, ещё не совсем понял, потому что улетел со стола, заметался по полу и встал, как вкопанный, прямо перед кошачьей мордой.
Заинтересованность кота просто лучилась от всей его восторженной фигуры. Шерсть дыбом, усы растопорщились, глаза горят, зрачки расширены до нельзя, уши и лапы дрожат от возбуждения. Птенец оценивающе посмотрел на всё вот это выражение внимания, и выставил крыло, встав к опасности полубоком. Он издавал звук, похожий на чихание. Мурзик потянулся к птице носом, получил по носу крылом и замахнулся лапой. На этой позитивной ноте их знакомства, я нежно высвистнула кота в коридор, а голубя взяла на руки.
— Ну и куда мы его денем? — спросила мама.
Я задумчиво осмотрелась.
Поселили птенца в серванте за стеклом. Места ему как раз хватало для разворота. Одно стекло было приоткрыто на пару миллиметров, для циркуляции воздуха, а второе открыто почти наполовину. Голубь сидел на полке, где не было стекла, и наблюдал за нами. Есть и спать он уходил в "глухую" половину своего дома. Для Мурзика начался новый этап жизни под названием "докопайся до нервного". Никто из кошек не проявил такой заинтересованности. Ну притащили малахольные хозяева пернатое нечто, ну и бог с ним. Я уверена, что если бы голубь попался Мартише в тёмном коридоре, от него бы остались одни перья. Но она или гуляла или отсыпалась в комнате с мамой. Бегемот вообще, казалось, был равнодушен к нашим затеям. И только Мурзик страдал и мучался, пытаясь познакомиться с новым питомцем.
Я не знаю, кто страдал больше. Голубь отчаянно держал оборону. Кот лез на сервант и свешивался на полку сверху. Птенец закрывал крылом обзор, лишая Мурзика возможности спрыгнуть. Завоеватель всячески пытался улучить момент, отогнать птицу, сигануть вниз прямо на расправленное крыло, в надежде зацепиться, но неизменно он падал на пол, сидел, щуря зелёные глаза на победителя схватки, собирался с силами, и предпринимал новую попытку. То он пытался залезть на полку снизу, и трясущийся от ужаса голубь, совершал невероятный бросок храбрости — подбегал, выпучив перепуганные глаза, и со всей дури лупил кота клювом в нос. Мурзик терпел, отмахивался, устрашающе шипел, но снова и снова оказывался на полу, щурясь.
День за днём, время шло, голубь начал урчать. Это было злобное "уууу, уууууууу, уууу" в сторону своего оккупанта. Он бился с котом крыльями, клювом и гневным чиханием, но в конце концов, я пришла и увидела, как кот торжественно лежит на полке с той стороны, где нет стекла, а птенец жмётся в противоположный угол. На носу Мурзика краснела свежая царапина, а один глаз немного припух. Но он мурчал как трактор, и лучился радостью. Я открыла второе стекло, со стороны птицы. Голубь высунулся наружу и начал немного успокаиваться. Вероятно, ощущение западни убивало его. Теперь он нахохлился и сидел, глядя на кота с тоской и гневом.
Мурзик перемещался по полке два дня. Он подползал всё ближе к птице, а голубь суетился, поглядывая вниз, но всё же не решался выпорхнуть наружу. В конце концов растопорщившийся птенец оказался прижат к стене серванта мягким полосатым боком, вибрирующим от удовольствия.
Так они и спали потом: можно сказать, в обнимку — свернувшийся в клубок, Мурзик и прячущий голову в перья на спине, голубь.
Впоследствии кот и голубь прекрасно дружили. Птенец чистил коту "перья" за ушами и на затылке, а Мурзик бодал птицу головой, вылизывал и вообще всячески ласкался. Иногда они боролись. Тогда в воздухе летали пух и перья, клочья шерсти и воинственные вопли. Но злобы и агрессии не было.
Прокатившись клубком по полу, они рассаживались, как ни в чём не бывало, умываясь и прихорашиваясь, поглядывая друг на друга. В какой-то момент зрительный контакт устанавливался, оба замирали на секунду, и вот они снова катятся клубком по полу.
Этой же осенью дочь пошла в садик. Наш путь пролегал через аптеку, возле которой, с началом холодов, ежегодно собиралась большая стая голубей. Кормление птиц — одно из самых излюбленных занятий всех детишек. И мы не были исключением. Проходя мимо аптеки, мы останавливались, я доставала крупу, дочка кормила птиц. Потом мы рассыпали по земле остатки крупы, и шли дальше, успевая в аккурат к завтраку. Воспитатели всегда ругались за опоздание, ведь мы ежеутренне прогуливали зарядку.
Кстати, в последствии дочь не была склонна к спорту, хотя занималась не в одной секции, но всё "из-под палки". С пятнадцати лет забросила это дело напрочь.
По сравнению со взрослыми птицами голубёнок действительно выглядел непрезентабельно. Но к концу октября он здорово окреп, научился летать, приземляясь туда, куда направлялся, и мы решили выпустить его в эту стаю. Несколько дней мы приходили ежедневно, кормили птиц, искали "своего" воспитанника. Найти его было не сложно — коросты давно сошли, но на голове осталась вмятина, а один глаз был всегда прищурен немного — шрам мешал ему быть круглым, как положено. "Наш" голубь сидел в стороне. Во время кормления мы кидали крупу ему под самые ноги, и он торопливо собирал корм, пока не набежали сородичи. А когда они набегали, он отходил и снова держался в стороне. А потом, в начале ноября, ударил мороз, дочь заболела и не ходила ни в садик, ни гулять. Через три дня, когда ей стало лучше, мы пошли проведать нашего птенца.
У аптеки стояла женщина с санками, на которых сидел пухлый малыш. Под санками притаился голубь.
— Смотри, какой хитрый, — показала я дочери на него, — крошки рассыпаются вокруг санок и достаются только ему.
Мы достали крупу, начали раскидывать, но "своего" найти не могли. Женщина с санками ушла, голубь, лишившись своего укрытия, осмотрелся и пошёл под наши санки. Меня встряхнула догадка. Я посмотрела на то место, где он прятался — крупа лежала на земле не тронутая.
— Юль, он не хитрый. Он больной, — сказала я и откатила санки.
Голубь осмотрелся и снова ушёл с глаз долой. Я опять откатила санки, наклонилась и взяла птицу. Она не оказала ни малейшего сопротивления.
Игрушка. Мягкая лёгкая игрушка с прищуренным глазом и помятой головой.
— Наш, — констатировала дочь.
— Не прижился, — вздохнула я и сунула птенца за пазуху.
Мы высыпали остатки крупы и пошли домой. Идти было не слишком далеко, но и не близко. Голубь начал отогреваться, зашевелился, стал устраиваться поудобнее. Начал клювиком проверять своё "гнездо" на прочность. А поскольку под курткой у меня была лишь тонкая футболка, то я, дёргаясь, как больной пёс, максимально ускорилась. К подъезду дочь подъехала красиво, как барыня на резвой тройке. Ей было смешно. А мне тревожно.
В квартире я с наслаждением вытряхнула птицу из-под куртки. Голубь тут же заворчал: ууууууу, уууу, уууу, а Мурзик бросился его вылизывать.
*