П О П У Т Ч И Ц Ы
Что подслушивать нехорошо, некрасиво мне внушили ещё в раннем детстве, тем паче если ты намереваешься сделать это умышленно. Ну а ежели сие выходит неспециально, когда ты и не хотел бы слушать, а тебе приходится, когда это против твоей воли -- тогда как? Заткнуть уши, уйти? Я не сделал ни того ни другого. Не сделал, когда ехал в отпуск, на благословенные юга.
* * *
...Был тихий вечер начала сентября. Я лежал на второй полке плацкартного вагона. На нижних расположились две довольно пожилых говорливых тётушки, только что сменивших развесёлую троицу из двух небритых парней и молоденькой девчушки-хохотушки. Едва усевшись дамы тут же стали ругать нерасторопных проводниц: "Нам в конце-концов подадут кофе? Сколько можно ждать? Безобразие!" Впомнив старые добрые времена и поочерёдно поддакивая друг дружке, капризные пассажирки сошлись на том, что "тогда" было не в пример лучше, с чем я, -- правда, молча, -- категорически не согласился, отметив про себя, что так было во все времена и эпохи и так, видимо, будет всегда, до скончания веков. Словом, разубеждать тётушек я не стал, уже хотел обняться наушниками, как услыхал: "Молодой человек!.. Как вас?... Вы не могли бы забросить наверх вот эту сумочку?" Поскольку из особ мужеска пола в купе был я один, то я и отозвался. Хозяйкой сумки оказалась сухощавая миловидная дамочка с живыми, под толстыми стёклами очков глазами, и легкомысленном алом беретике набекрень. Поблагодарив меня за оказанную услугу, дама присела и они продолжили разговор.
Женщины разговаривали тихо, иногда почти шёпотом. Я попытался было уснуть, увы, у меня ничего не вышло. Покачивало вагон; шумели, погромыхивая на редких стыках вагонные колёса; свет редких фонарей торопливо, по-воровски обшаривал купе, тотчас пропадал в ночи и тогда на потолке робко проявлялся тусклый ночник...
Медленно текло время, сон ко мне не шёл... А женщины всё беседовали. И я напряг слух... Поневоле...
Говорила сухонькая Елизавета Павловна -- та, которой я помог с сумкой. Сперва рассказывала об обыденном, повседневном -- о незначительном, а её любопытная слушательница засыпала ту всё новыми и новыми вопросами и Павловна разоткровенничалась. Вот её рассказ:
* * *
...Родилась в Донбассе, в шахтёрской семье. Мне было семь годков, когда погиб отец -- на шахте, где он работал проходчиком, произошёл обвал. Без главного добытчика жить стало невыносимо трудно; даже хлебушка на столе не всегда было вволю, не говоря об остальном. Мама слыла женнщиной видной, так что во вдовушках долго не ходила -- вскоре сошлась с таким же вдовым бедолагой. Новый муж предложил переехать на его родину -- в одну из закавказских республик. Переехали. Там я пошла во второй класс, а восемь лет спустя на выпускном балу мама одного из моих ухажёров приколола к моему выпускному платью диковинный цветок-огонёк, не бумажный -- живой! Не знаю почему, но он показался мне волшебным; от него исходил тончайший, ни на что не похожий аромат. Дома я поставила его в стаканчик с водой -- думала, что корешки пустит... Но он зачах. Я так плакала! Возлюбленный утешал, как умел... Всё кончилось тем, что мы поженились. Я выучилась на медицинскую сестру-акушерку... Жили в вагончиках, но когда в одном из них случился пожар и в нём сгорели люди, нас переселили в недостроенное здание общежития -- в комнатку-клетушку в пятнадцать "квадратов". В общаге прожили почти пять лет; муж вот-вот должен был получить квартиру, как пришла беда -- он умирает от перитонита... Я осталась с двумя ещё малыми детьми...
После похорон мне предложили работу на заводе: "Через год получишь квартиру!" За предложение ухватилась точно за спасительную соломинку.
Ох, тяжко мне пришлось... Однако, не обманули -- через год с небольшим я с двумя моими непоседами -- мальчиком и девочкой -- вошли в шикарные, двухкомнатные с лождией, хоромы! Счастье было безмерным...
А потом... Потом я вновь вышла замуж... Да-да! А там и сынка родила. Проводила в армию сына от первого мужа... Оказалось, на веки вечные проводила -- погиб мой мальчик, на втором году службы погиб. Кто повинен в том -- мне и доселе неведомо...
Я пережила, я оказалась крепкой. А вот муж... Захворал, сильно захворал и тоже ушёл в небытие.. В тот момент я чувствовала себя как жук-скарабей опрокинутый на спину -- сучит ножками, а встать не может -- зацепиться не за что...
Каменное ли у меня сердце? Не знаю, скорее -- нет, иначе не скорбело бы, не болело непрестанно... В наказание, говорите? Может и так... Вот только где и в чём я так страшно согрешила? Не ведаю...
...Ну, что дальше... Дальше грянули девяностые, будь они неладны; такое началось! Бросила всё нажитое и -- к брату, в Курскую область: "Прими, братец, не откажи в приюте!" Приютил, не отказал, помог купить ещё нестарый домишко в деревеньке; там и живу... Больше замуж я не вышла. Поддерживаю связь с братом первого мужа; он в разгар горбачёвских экспериментов перебрался в Израиль, там и обосновался; всё звал погостить. Может так и не свиделись бы, если б не случай.
Случилось же вот что. Три года тому назад серьёзно заболела моя замужняя дочь. Наслышавшись о Тель-Авивских клиниках, решили, как говорится, сразу двух зайцев убить: в гости съездить, заодно и обследоваться там. Так и сделали.
Когда дела больничные были закончены, мы пошли прогуляться по городку... Честно признаться, я не большая охотница бродить по историческим местам, а тогда меня будто что-то потянуло перейти улицу и направиться в двухэтажному в стиле ампир особнячку -- музею ли, картинной галерее...Делаю несколько шагов, поднимаю глаза и... И обмираю от изумления! Меня словно жаркой волной окатило -- за стеклом музейного витража я увидела буйное пламя цветущего деревца с цветками точь-в-точь схожими с тем, которое мне на выпускном вечере приколола к платьицу мама моего первого мужа. Деревцо было буквально усеяно ими...
Не помню, как оказалась внутри, подле этого чуда. Стояла и глядела завороженно. Из полузабытья меня вывел голос; говорили на ломаном русском: "Э...э, ви чьто-то хотьели?" Я обернулась... Голос принадлежал сухонькой и чопорной старушке-смотрительнице. Я не знала что ответить ей, только и выдавила: "Вы не могли бы мне... отщепнуть веточку... Хочу посадить у себя дома... в России..." В ответ та округлила глаза, быстро-быстро зашептала: "Чьто ви, чьто ви! Как можьно? Нэльзья-нельзья!... Это никак нэ можьно!.." Из моих глаз брызнули слёзы...
Видать, я слишком скорбно выглядела в тот момент, так как смотрительница покачала головой, вздохнула, огляделась и -- мне на ухо: "Корошо! Толко одьин вэточка и чьтоб никито ни-ни!" И старушка украдкой отщипнула крошечный отросток, который я тут же опустила в сумку и, наскоро поблагодарив мою благодетельницу, выбежала на улицу.
Больше трёх лет прошло с той поездки. За это время вымоленный мною отросточек превратился в шикарного, почти двухметрового красавца, -- он у меня у окна гостиной, -- а цвести и не помышляет... Может я чего-то не так делаю, а? К моему стыду я до сей поры не знаю, как звать-величать его... "Ну, что ж, -- неопределённо молвила её попутчица, -- однажды узнаете... непременно узнаете."
* * *
То были последние слова словохотливых дам, что дошли до моего сознания; как я не крепился, Морфей меня таки одолел. Проснувшись, отметил, что старушек уже нет, а вместо них в купе расположилась молодая пара. Я глянул на часы... Стрелка хронометра упёрлась в цифру три... Мне вспомнилось, как ещё позавчера в этот же час с кружкой чая я сидел у телевизора (ну не спалось мне!) и насыщался "Уральскими пельменями" ... А в вагонном окне колыхался литой диск ночного светила. Его блеклые лучи лениво ползали по уставленному бутылками белому пластиковому столику, по полу, по серым стенам, по нам, спящим и бодрствующим... В купе было тихо и светло, очень светло!.. Я вспомнил: сегодня же полнолуние.
Владимир ХОТИН, 04.03. 2018