ARMARIUM BOHEMICA
Miscellanea
Литературные переводы Юрия Владимировича Мещаненко
Карел Матей ЧАПЕК-ХОД
КОРОЧЕ!
Романетты, рассказы и очерки времен мировой войны
Издание второе
Издатель: Франтишек Боровы
Прага
1927
Страниц: 439
СОДЕРЖАНИЕ:
Хвойка ............................................ 7
Вариация Камила Свитенского .. 47
Комбинированная техника ......... 61
Xn+Yn = Zn ................................. 69
"Душа обыкновенная" ................ 81
Недоношенный ......................... 123
Две вдовы .................................. 187
Доченька Яирова ..................... 239
ВАРИАЦИЯ КАМИЛА СВИТЕНСКОГО
(стр. 47 — 58)
47
Отправляясь вечером на «работу», Карел Свитек — в иное время также Камиль Свитенский, так называвший себя, всё еще веривший в свое искусство и его будущее, — уныло брёл по тротуару.
Он был настолько подавлен, что даже не осмелился поднять голову, дабы увидеть чудо сегодняшнего теплого дня.
В резких и мягких тенях крон молодых лип, отбрасываемых электрическими лампами на белый тротуар, он видел, что стебли, вчера еще голые, если не считать почек, сегодня полностью развились – украшение сегодняшнего дня, всё еще очерченные черным контуром и усеянные желтыми крапинками. Сегодня он окружён нежной зеленью ранней весны, которую можно сделать приятным музыкальным эпизодом, так, что слушатель прослезится.
И хоть Карел Свитек очень любил нежный, но вместе с тем звонкий, мотив гобоя в весенней симфонии, особенно при электрическом свете, сегодня он не поднимал головы, чтобы прожить его еще раз.
Ему было стыдно за себя; но он не заслужил этого.
Стыд, в котором он прожил два года, в сущности, сегодня не был сильнее, чем вчера, но вчера, позавчера и все эти недели и месяцы он чувствовал его всё больше только как состояние, недостойное его самого, унизительное положение в жизни, в которой должны быть возможности подняться, и он готов был подниматься и был полон решимости все эти месяцы и годы.
48
Но сегодня — сегодня он шел свой вечерний путь, как будто у него был ожог на душе, настолько едко-горячим жжением, что он стиснул зубы, будто от телесной боли.
Позором было то, что он играл на пианино в ночном салоне «У Чачар».
Однако это был не просто ночной клуб, из всех подобных заведений это было самое зрелищное – оправданная гордость владельца – чуть ли не совершенство столицы — конечно, в том, что касается бурной ночной жизни — декорирование было выполнено первоклассным оформителем, фортепиано тоже было первоклассным, а сам он, Карел Свитек, был «первоклассным музыкантом», потому что именно под этим слоганом он искал и нашел встроенную вывеску «Первоклассный зал ночных развлечений».
И в «Реестре развлечений», навязываемом иностранцам в проспекте, статья, посвящённая Чачарам, заканчивалась фразой: «За роялем – концертмейстер».
Это была максимально приличное, первоклассное помещение для споров, и всякий, кто сомневался в этом, мог убедиться в обратном: когда порой порядочность в ночном клубе «У Чачар» брала верх, и гвалт замышлял перейти грань непристойности. В этот момент на стеклянной прозрачной панели в передней части салона загоралась яркая надпись: «Решительно просим сохранять порядочность!» На слово «решительно» показывали указательные пальцы с обеих сторон.
49
Но это всегда было невыполнимо.
«Давайте будем помнить, где мы находимся, господа!» – увещевала друг друга золотая молодёжь, и атака на непристойность завершалась порывом раскрепощающего веселья.
Бутылка шампанского, да к тому же еще и не настоящего, стоила 50 крон, – «концертмейстер» Свитек играл не только вальсы Шопена, но и Мендельсона и других своих коллег.
Если и был стыд, то Свитек-Свитенский чувствовал это лишь очень подсознательно до вчерашнего дня, когда один из его бывших сокурсников по консерватории прямо сказал ему, что это стыдно, и даже сопроводил это очень громким возгласом «фуй!».
Сказал он это ему в казарме, куда пригласил на решительное сообщение о предложении, сделанном несколькими днями ранее.
Впервые они встретились неделю назад также вечером на главной площади; друг и бывший однокурсник по консерватории сразу узнал его, но Свитенский с трудом припоминал, что было связано с формой военного дирижера, в которую был облечён собеседник.
Он узнал, что в гражданской жизни тот был дирижёром курортно-театрального оркестра где-то на юге, а сейчас мобилизован в армию.
"Ну а ты? Как устроился?" - спросил однокурсник и, говоря это, попятился с полной электрического сияния площади в относительную темноту переулка, и Свитек-Свитенский отступил вместе с другом, не подозревая, что это сделано по причине его внешнего вида с ярлыком при ближайшем рассмотрении «не совсем изношенного», который собеседник не хотел видеть.
50
«Наверное, не очень, да? Немного фортепианных уроков по домам, а воскресными вечерами подработка в каком-нибудь деревенском октете. Всё это знакомо!»
«Ты же знаешь, если у человека нет свидетельства об окончании!...» – начал заикаясь Свитек, и оба остановились, вспоминая одно и то же событие – исключение Свитека из консерватирии, когда он фактически был принесён в жертву за целый свой курс.
«Ты уже призван в армию?» – спросил горделиво.
«Я пока ещё ожидаю осмотра призывников нашего возраста», – ответил Свитек.
«Ну, знаешь, я тебе кое-что скажу, – заговорил спесивец, – если твоя ситуация такова, что мое предложение тебя устроит, записывайся в наш полк, мы ищем басбомбардониста, ты ведь виртуоз игры на этом инструменте, я ведь помню твои трели в «Поппури из Баджаджа», и гарантирую, что если привлеку тебя этой музыкой – через два месяца будешь полковым тамбурмажором; такой бороды, как у тебя, нет ни у кого в оркестре.
Приходи ко мне в казарму дня через три-четыре, я скажу тебе, удалось ли. Посмотрим, что скажет капельмейстер. А теперь до свидания, я спешу!»
Понятно, что Свитек в тот вечер и не думал воспользоваться этим предложением, но ко второму дню оно уже несколько отозвалось в нем, на третий уже настолько откликнулось, что на четвертый день, руководствуясь как бы силой возрожденного доброго начала, которое, говорят, никогда не умирает в нас окончательно, он все-таки пришел в те казармы.
Однако встретили его неожиданно плохо.
Его сокурсник-трикстер* не только спрятал руки за спину, но и начал его ругать.
И даже заявил:
*Трикстер (англ. trickster – обманщик, ловкач. (Прим.переводчика)
51
«Ты должен был сразу сказать, что ты вечер за вечером играешь в клубе «У Чачар» вальсы Шопена, а в очень определенных случаях даже свадебный марш Мендельсона. Пражане из оркестра знают тебя и возмутились, когда я упомянул твое имя. Такой урон бороде! Но личность, хорошо известная полиции, как мне сказали, нам не нужна. Позор, прострел в пояснице, фуй, позорник! Тебе должно быть стыдно!»
И хлопнул дверью кабинета.
Циничная улыбка, к которой стремился Свитек, уже не получилась, наоборот, он смял ее, как отрезал. Свитек подозревал, что это стыдно, но ему не хотелось бы от этого уйти, ну что же такого ужасного – хм-м-м!
Особенно этот свадебный марш Мендельсона, и это профанация! Когда он поразмышлял об этом, ему стало так плохо, что он застонал и наконец-то с усилием поднял голову.
При этом – как будто его что-то ударило в лоб; и прилетело это с большого плаката на тумбе объявлений, ярко освещенной дуговой лампой.
С ним случилось то, что уже испытали на себе многие другие, что если его имя напечатано где-то посреди остального контента, то оно бьет ему в глаза в первую очередь... Он не верил им!
Что? Что же это написано здесь, на огромной афише площадной тумбы объявлений?
И действительно, истинно его собственное композиторское имя:
„Карел Свитенски“ и возле его имени название его единственного опуса: «Тема с вариациями G для контрабаса».
52
Не веря своим глазам, он объявлен здесь со своей композицией в концертной программе, на которую назначена дата выступления. На какую?!
На сегодняшний день! На сегодня! На полвосьмого! А уже восемь!
Мгновение он стоял, ошеломленный фактом, о котором ему даже не снилось; тень распростертой ветки липы величественно прошла над его именем на плакате, как бы стирая его.
Так значит кто-то знает его вариации для контрабаса в тональности соль, и есть на свете контрабасист, который это умеет, кто осмелился исполнять его вариации?!
Этот «юмористический пересказ однострунных концертов Паганини с пассажами, кантилена которых уникальна по своей красоте», в том виде, в котором он был напечатан после первого и единственного публичного выступления автора! Это нужно увидеть и услышать!
К счастью, его композиция будет исполняться предпоследним номером программы.
Он, ошеломлённый, поспешил сначала пешком, но потом запрыгнул в трамвай.
///
Поздно после одиннадцати часов Свитек-Свитенский вернулся в свою уединенную квартирку.
Дворник, никогда не открывавший ему двери в эти часы, удивился, и сообщил, что за ним приехали от Чачаров: собралась большая веселая компания молодых господ и ждала его.
Неописуемым жестом Свитек-Свитенский отмахнулся от этого приглашения!
В какой далекой дали от него находятся все эти случайные господа и вообще его два года в «У Чачар»!
53
На лестнице он не удержался и зажег спичку, чтобы рассмотреть программу, которую он видел сегодня столько раз, и группу известных имен, среди которых наконец-то оказался и Камиль Свитенский.
Да конечно, счастье приходит во сне, слава пришла к нему в минуту величайшего унижения и поцеловала его в лоб.
Он получил прекраснейшую сатисфакцию, более совершенной и пожелать нельзя. Концертирующий на контрабасе, совсем молодой человек, играл как бог, и правда, все получалось великолепно.
Лишь на одно мгновение у него могло бы сложиться неприятное впечатление от этого вечера, ставшее горьким.
Когда маэстро исполнением Свитенского собственных вариаций, вызвал в зале шумный восторг, настоящую бурю энтузиазма, ему пришлось после нескольких призывов повторять последнюю гениальную часть, когда затем овация усилилась, так, что стеклянные двери дребезжали, молодой контрабасист не смог даже отблагодарить – схватил умилённого Свитенского оторвал его от стены зала, увлёк по коридору к двери артистической уборной, через которую выходят на сцену.
Тут, однако, какой-то пан в форме – не военной – схватил его за рукав и крепко прижал:
«Куда это мы собрались, господин Свитек?» – спросил неуступчиво.
„Поблагодарить в качестве композитора, слышите?“
Зал сотрясался от аплодисментов и топота.
„Это была моя композиция!“
Пан в униформе схватил его за другой рукав и прижал еще крепче.
54
„Ты с ума сошёл?!“
„Пустите, уважаемый пан, клянусь Вам, я – композитор Камил Свитенски!“
„Композитор сюда, композитор туда, Вы иногда Свитек, пианист из ночного бара «У Чачар» и такой скандал сегодня, когда все шулеры в зале и я задам Вам такой урок! Исчезнете!“
И он очень умело и уверенно вывел композитора автора "Темы с вариациями G для контрабаса" через ближайший выход к аварийной лестнице.
Однако сразу под лестницей этот случай перестал его печалить, потому что всё это случилось с Карелом Свитеком, а теперь он – Камиль Свитенский, композитор, которому больше не грозит ни одно жало, отравившее Свитека.
Камиль Свитенский же чувствует волну творческого вдохновения, руки и пальцы дрожат от желания взять любимый инструмент, это хорошо знакомо лишь избранным художникам, хотя сам он не чувствовал этого уже пятнадцать лет.
И вот, наконец, он стоит в своей комнате на четвёртом этаже, доставая из угла свой дорогой контрабас, и — слава всем благословенным духам! — на нём действительно осталась только одна струна, только Соль, но ему больше ничего и не надо, ничего другого он не желает, как играть свою божественную «Тему с вариациями G для контрабаса»!
На удивление, струна была настроена так, будто ее вчера натянули, смычок тоже был в порядке, даже нашелся кусочек канифоли.
И Свитенский в полночь начал.
Но не двинулся с места. Он просто не мог продвинуться!
55
Он не извлек из инструмента ни одной ноты, если не считать неуклюжего скрипа, а ведь это был кремонский контрабас, доставшийся ему по наследству. Свитек давал клятву своему умирающему отцу этот инструмент никогда не продавать.
А теперь он вообще не мог прижать струну, потому что его левая кисть ослабла после игры на фортепиано.
Он не справился даже с первыми восемью тактами своей темы, обладавшей неповторимой красоты кантиленой, и остановился после десятой тщетной попытки, весь в поту и шипя от боли в обоих запястьях.
Он знал это состояние и знал, что уже никогда больше не будет играть на контрабасе! Он постоял немного, а потом вдруг поднял ногу и наступил на струнодержатель, так что с он треском провалился сквозь деку.
Вытянул струну из колка, освободил от струнодержателя, теперь у него была петелька, которая его устроила.
Он продел струну через петельку и в исступлении повесил петлю на скобу посредине потолка, предназначенный для подвесного светильника, который ни разу там не висел со времени постройки дома...
Для этого ему пришлось поставить на стол стул, и хотя потолок был низким, эта «растяжку» ему не удалась после нескольких тщетных попыток.
В конце концов ушко на крюке закрепилось, и теперь нужно было доделать петлю для собственной шеи на нижнем конце струны.
Все получилось прекрасно; когда он убрал стол, встав на стул, то удобно уместился в петле.
Он сунул туда голову и уже поднял ногу, чтобы пнуть под собой качавшийся стул, как вдруг вспомнил – боже мой! – что он забыл почти самое главное… письмо.
Вытащив голову из петли, он осторожно спустился вниз и действительно написал письмо той, которую...
56
Нет, он не опустился настолько низко, чтобы признаться самому себе, что он… любит ее.
Какое отвратительное это слово по отношению к нему и к ней!
Это было бы намного ниже его достоинства, то есть ниже того уровня, на котором когда-то находилось его так называемое достоинство.
«Этого уже не было, но уровень каким-то образом остался», – вспомнил он.
Не было бы этого уровня, он бы уже давно добился ее расположения. Добился?
Принял бы – вот правильное слово.
Ведь Регина предложила ему себя с такой нескрываемой пышностью перед всеми остальными девушками, ей нужно было, чтобы все видели, что она отвергнута, и тем самым оправдалось то горе, без которого у девушек не бывает настоящей любви, чтобы то сентиментально-отчаявшаееся горе, которое и есть их единственно возможное счастье, и оно обязательно нуждается в свидетелях, особенно в свидетелях-подругах.
Он не имел к ней ничего, кроме глубочайшего молчаливого презрения, не перебросился с ней ни единым словом, как и с другими девушками, что, в конце концов, и было основой удовлетворения его работодательницы, сосредоточенной определенно на сохранении приличий.
Конечно, и Регина в глубине души знала, что с ним происходит, но даже одна мысль о том, что она могла бы знать, смиряла его перед собой до ярости, что особенно было заметно при исполнении свадебного марша Мендельсона, хоть это и ни касалось ее.
Он играл его таким страшным фортиссимо, что даже самые громкие спорщики в зале замолкали, а все взгляды обращались на пана «концертмейстера».
57
Ни для одной другой пары он так увлеченно не играл.
Свитек-Свитенский остановился в своём движении по комнате у стола, на котором лежало письмо, адресованное госпоже Регине из бара «У Чачар».
Оно было коротким: «Прощай!»
И ничего больше, даже подписи, она была самой ненужной, от кого – это выяснится само собой.
Но может и не сработает.
Он разорвал письмо на четыре части, бросил его возле печки, потушил свет и пошёл спать.
Она не должна знать, а если заподозрит, не должна читать подтверждение из его руки.
Остаётся только его подвешенное к потолку произведение на тему G, и без этого письма оно теряет всё свое очарование и привлекательность…
Вечером следующего дня он снова играл в ночном клубе «У Чачар» свадебные марши и ноктюрны.
Контрабасовая струна висит у потолка его квартиры до сего дня.
Для него большое успокоение, что всегда готово окончание, которое он может сыграть своему отвратительному аду, когда захочет.
"Дойдёт ли когда-нибудь до этого?" – спрашивает он часто сам себя.
Между его отвагой достичь такой цели и его цеплянием за жизнь происходит состязание, похожее на знаменитую гонку улитки с зайцем.
Его отчаяние, которое никогда не дремлет, все же подкрадывается, хоть и медленно.
Может случиться, что обгонит его жизнелюбие, которое все чаще и дольше спит.
А пока он носит свой ад внутри себя, и его взгляд понуро блуждает по тротуару, когда он по вечерам возвращается с работы.
58
Он никогда не забывает взглянуть на афишную тумбу, которая когда-то поразила текстом с его артистическим именем.
Мыслимо ли, что однажды ночью он уже протянул свой подбородок через петлю?
Однако афиша концерта с его именем уже давно заклеена иными плакатами...
Он понятия не имеет, что однажды вечером он обнаружит у себя табличку, которая поразит его не своим именем, а остановит его шаги датами его жизни.
Это будет постановление о розыске 35-летнего мужчины и условный приговор для него, который сделает его либо заключённым, либо палачом.
Или освобождённым, если станет сам себе палачом; ведь у него есть возможность сделать это, когда он захочет.
Может ещё, по случаю, стать полковником-тамбурмажором.