Ниже приведена глава из романа "Аккорд"
Следующие две недели меня никто не беспокоил, а в субботу позвонила Лина и как ни в чем не бывало поинтересовалась:
- Ты, кажется, обещал со мной гулять. Сегодня можешь?
Вот так: я жалок, мерзок, жесток, и все же со мной желают погулять. К этому моменту мне пришлось признать, что формально измены не было: свободная во всех отношениях женщина предавалась свободной любви. И то сказать: два года без мужика - тут любая взвоет! Если она в чем-то и виновата, то только в неразборчивости: зуд, знаете ли, зудом, но позволить первому встречному садовнику пихать в себя черенок, пока он там не укоренится - это какой же леди Чаттерлей надо быть! Скажу, как и положено джентльмену: подобрать с панели такую леди – значит, уронить честь. Это не мешает мне признать, что в ее распутстве в изрядной мере виноват я сам: в своей мести я перешел все мыслимые и немыслимые границы. Если свалить в одну кучу то, что я себе позволил, мой Монблан затмит ее Воробьевы горы. Только кроме формальной стороны есть параноидный синдром собственника. Где это видано, чтобы собственность распоряжалась собой по своему усмотрению?! Я ее Пигмалион! Это я моей любовью создал и оживил ее! Я сделал из нее женщину, научил любить, дышать, наслаждаться! Я создал мою Галатею для любви, а она решила – для удовольствия! Она дважды отреклась от меня и не мне ее прощать – я не бог, я всего лишь Пигмалион. Да, она мое творение, только кто же знал, что мрамор окажется с изъяном…
Я пришел в украшенный предзакатным солнцем парк и устроился под просвещенной сенью знакомого вяза. Потемневший и раздобревший, он тут же напомнил мне про ее Иванов день. Я ответил, что это были безобидные цветочки. Сказал, что верен себе: на измену отвечаю изменой, и мне не привыкать к роли отца внебрачных детей. Но здесь совершенно особый случай: гулящая женщина - спала с другими, а залетела от меня и теперь надеется со мной остепениться. Вздохнул ветер, возмутился вяз.
Спустя десять минут явилась она и осторожно улыбнулась:
- Привет!
Я молча кивнул и, борясь с малодушным желанием рассмотреть эту новую, проклинаемую мной на все лады женщину, отвел глаза. Не помогло: услужливый мучитель внутри меня шептал: "Вот этими губами она целовала другого. А если осветить ее тело специальными лучами, обнаружится стригущий лишай его поцелуев, и если дать волю воображению увидишь, как он выдаивает себя в фарфоровую чашу ее бедер..."
После июльского разрыва это была наша первая встреча. Накануне я пытался представить как мне с ней себя вести. Решил: если она принесет с собой виноватое смущение - отгорожусь от него желчной иронией. Оказавшись же наедине, понял, что самое подходящее в моем положении – брезгливое безразличие. Не глядя на изменницу, я двинулся с ней к пруду, а затем вокруг него, наблюдая, как вечерние облака тают в его потемневшей воде, словно розовый сахар. Вспомнил, как двадцать лет назад впервые шел с ней, восторженный и опьяненный, этим же маршрутом и ужаснулся той жестокой метаморфозе, которую претерпела моя жизнь.
"Ну и на кой черт ей сдался этот ребенок? – угрюмо морщился я. - Поздние дети не могут быть здоровыми: вдобавок к врожденным болячкам они наследуют физический распад и печали их родителей. Дура - сделала бы аборт, нашла бы сентиментального папика и зажила бы сытой мещанской жизнью!" Впрочем, на месте папика я бы предпочел молодую содержанку вроде Аньки.
Как здоровье, как токсикоз, что говорит ультразвук, не нужно ли чего, наконец, справляюсь я. Пока все нормально, отвечает она и пускает в ход осторожное любопытство. От сына она знает, что я был на Лазурном берегу. Думаю, догадывается, чем я там занимался. Может, подтвердить, раз уж мы взяли за привычку информировать друг друга? Нет, лучше промолчу. Она честнее, а я милосерднее, и когда она ненавязчиво интересуется, был ли я там один или с компанией, отвечаю, что хоть я мужчина и холостой, но в отличие от некоторых избегаю случайных связей. Она проглатывает намек и спрашивает, что интересного я там видел. Ну, там, музеи, море, достопримечательности разные. Какие там люди, и во что нынче одеваются женщины. Налицо неловкая попытка прояснить мой тамошний досуг. Ей я ответил, что у мужчин и у женщин там одно на уме: ночью они попарно распарено-голые, а днем носят то, что легко и быстро снимается. Вам же призн;юсь: мой ниццеанский образ жизни был далек от ницшеанского. Перво-наперво долгий сон в одной постельке с тепленькой малышкой, затем поздний подъем, ее утренние потягивания - такие выразительные и красноречивые. Я набрасываюсь на нее, и она подрагивает в моих объятиях, как натянутая тетива. Моя стрела срывается и пронзает ее яблочко. Постепенно она распаляется, сладко лепечет, постанывает, поскуливает, а когда мои толчки крепчают - одобрительно и страстно повизгивает. Все должно было быть не так, и на ее месте должна была быть другая, никак не может угомониться сердце. Затем мы завтракаем, и далее я следую прихотям моей компаньонки. В них нет системы, и все они требуют расходов. Я щедр, как был бы щедр с той, другой, что решила жить по правде. Еще мне нравятся купания с моей oh la la. Я смотрю на ее блестящее тело, на яблочную гладкость кожи, по которой, не оставляя следов, стекает вода и мне слышится: "Ну давай, кто первый воду греет!" Вечером мы ужинаем в ресторане, который она укажет, а затем коллекционируем ночные заведения. Женщины здесь яркие, броские и похожие друг на друга, как соцветия гортензии. Я представляю мою розу посреди однообразных гортензий, но тут же вспоминаю, что в ее cache-pot пустил корни чужой саженец, и у меня сами собой выкатываются желваки. Да, я не современен. Мне бы в те времена, где лишение девственности доверяли посторонним людям, а для зрелых утех существовали донжуаны, и всех это устраивало. Мне бы лет на четыреста назад, где я, пресытившись своей, ублажал бы чужих жен...
Так и гулял с опороченной сторонней связью женщиной. Ронял в ответ скупые фразы, всем видом давая понять, что я здесь по недоразумению. За всю прогулку ни разу на нее не взглянул. Она же, желая напомнить о своем существовании, старалась вовсю. Увы ей: заискивающие слова и взгляды лишь раздражали меня, и я чтобы внести ясность объявил:
- Имей в виду, я гуляю с тобой только потому что обещал сыну. В остальном твои дела меня больше не касаются, так что можешь спать с кем угодно.
- Хорошо, учту, - отозвалась она.
- А после родов сделаем анализ ДНК.
- Вот даже как! - насмешливо глянула она на меня. - А с чего ты решил, что я тебе это позволю?
- Что значит, позволю? Я что, не имею права знать отец я или нет?
- Не имеешь. У ребенка в графе "отец" будет прочерк.
- Тогда я потребую через суд. Я детьми не разбрасываюсь!
- Хорошо, только учти: если до этого дойдет, я тебя потом к ребенку не подпущу!
- Не понимаю, что такого в том, что я хочу знать мой он или нет!
- Если такой любопытный, начни с Костика! - скривилась она.
- Ладно, посмотрим, - отступил я. - Кстати, как он?
Метров десять она шла молча, а потом сухо ответила:
- Ждет, когда будет известно, кто там...
- И кого хочет?
- Сестру... - смягчился ее голос. - А ты кого бы хотел?
- А причем тут я? Ты папашу спрашивай!
- Представь, что папаша - ты.
- У меня с воображением плохо.
- Тогда спрошу по-другому: кого бы ты хотел, чтобы я родила твоему сыну?
- Однозначно сестру.
- Я тоже, - оживилась она. - А помнишь, как мы гуляли здесь, когда я ходила с Костиком и клянчила мороженое, а ты сердился?
- Еще бы - кто же ест мороженое в ноябре, да еще за две недели до родов...
- Как мало я, по сути, была счастлива! Тогда три года и сейчас три недели - вот и все мое счастье... - легла на ее лицо легкая тень грусти.
Коварен смиренный август нашей печали.