Hotel Rодина гл. 11
Глава XI
Горбачёв пожал плечами.
— Столько о вашей мудрости писали и говорили и при вашей жизни, да и после. Попробовал бы кто-нибудь тогда о вас что-нибудь другое сказать. Исчез бы человек и пыли от него не осталось. Одна похвальба лилась, какой вы распрекрасный, да гениальный вождь. Ну, отец родной, прямо-таки. А заметьте, сейчас мы свободно говорим, критикуем и нас за это никто не расстреляет. Чувствуете разницу?
— Вот такие, как ты, Миша, больше всех мне при жизни зад лизали, а сами-то камень за пазухой держали и дождаться не могли, когда издохну, но на то и щука в пруду, чтобы карась не дремал. Знали «караси», что от моих щучьих глаз ничего не скроется. При мне бы, Миша, ты бы никогда в такие верха не продвинулся. Потому что при мне не только языком нужно было молоть, но ещё много и полезно работать. Я это контролировал.
— На лесоповал, на лесоповал, меченого, во глубину сибирских руд, — промычал Ельцин с набитым ртом.
— Ну, почему же обязательно во глубину? Это крайняя мера, — возразил Сталин. — Были при мне кадры, которым самое место было быть на лесоповале, но я их не тронул, хотя и хотелось очень. Головы у них хорошо работали, кадры на улице не валяются, а вырастить и обучить кадры время нужно. Я их рядышком при себе держал под хозяйским приглядом. Многие из них меня пережили и долго ещё работали. Злобились они на меня, я это чувствовал, да сделать ничего не могли. Не по нутру им была моя отцовская строгость. Строг, понимаешь, отец не в меру и неумолим, как судьба! Обижались, мол, что ему? Ни жены, ни семьи, ходит в одном и том же, спит на коечке, на стене не подлинник, а репродукция висит, к деньгам равнодушен. Сухарь, сына родного из фашистского плена вызволить не захотел. Но главное злобило, что от его проклятых глаз утаить ничего нельзя было, а утаишь ненадолго, всё равно кто-нибудь да «заложит» с потрохами, а придраться было не к чему. Биография боевая, ссылки, тюрьмы, фронтовик, ориентиры правильные: укрепление государства, улучшение жизни людей, обороноспособность, здоровье, образование, дисциплина. Попробуй работать плохо или отлынивать при таком правителе. А ведь обидно было — и этого нельзя, и того нельзя. А хотелось, ох, как много чего хотелось, таким, как наш Мишутка. Молодой поросли большевичков хотелось, наконец, пожить без оглядки на старших товарищей, привилегий партийных им уже мало было. На фоне занятого добычей пропитания бедствующего народа, только что вышедшего из невиданной по своей жестокости войны, потерявшего имущество, дома, близких, здоровье, рвущих жилы, поднимая из руин отчизну, они жили, как Боги, ни в чём не нуждаясь. А многие из этой коммунистической поросли уже побывали за границей и с удивлением и с завистью увидели, что там люди их положения живут так, как им и не снилось. Имеют роскошные виллы и яхты, а не бесплатные госдачи; разъезжают на своих собственных дорогих автомобилях, а не теснятся в коммунальных «Победах»; умножают капиталы в банках, гуляют в казино, развлекаются и опасаются при этом только вездесущих журналистов, а не строгого суда товарищей по партии. И «стенка» им никак не грозит, зубастые адвокаты и юристы отмажут. Расстраивались наши шалуны сильно. Видел я тенденцию, видел, но многого уже сделать не мог, многое упустил, да и стар стал. Да, что там говорить! Сам же я и взрастил эту поганую номенклатурную спорынью! Каюсь, товарищи, каюсь, что не вырастил преемника. Нужно было этим заниматься, пестовать, обучать, направлять, оберегать, чтобы окреп, хозяином и мужиком стал, а самому пораньше в сторону уйти, но рядом быть — наставлять. Упустил время, забыл, что (он ткнул кулаком в небо), туда не по личному заявлению попадают. Можно было бы, конечно, ещё одну большую кашу заварить и столкнуть между собой всех этих пауков. Но они за моей спиной уже договорились, как отцовское наследие поделить… и как со мной поступить. Не дали мне дело до конца довести — отравили, суки, отравили.
— Кто вас там травил? Вы же больны уже были и стары. Бросьте, Иосиф Виссарионович, вы бы один уже не смогли бы процесс в русле удержать. Мир уже изменился и продолжал стремительно меняться. Вожди других стран тоже без дела не сидели, тоже углубляли, и вам бы непременно пришлось с этим считаться, да и возраст у вас критический уже был, — перебил Сталина Горбачёв.
Сталин резко возразил:
— Но и вождям этим страным пришлось бы обязательно свои часы с моими сверять и приспосабливаться. Я им за так ничего не отдал бы! Сколько веков на наше добро они зубы точат, крестоносцы долбаные. Вот что получили бы!
Сталин вывернул под нос Горбачёва кукиш.
— Противостояние, батенька, знаете, всегда чревато взрывом, вы, что ж, смогли бы третью Мировую тогда выдержать? Откуда ресурсы? — промямлил Горбачёв.
— У нас бомба на подходе была!
— У них больше их было, — сказал Ленин.
Он уже «клевал» носом.
— Оно, конечно так. Сильному в любом противостоянии выжить легче, чем слабому. Сильных боятся, уважают, прислушиваются. Ты сильный — народу легче живётся. Ослаб — жди неприятностей. Недаром говорят: Запад — душа войны! Они же только этим и жили — грабиловкой. Ограбили Индию и Китай, перебили индейцев во всей Америке, а ещё раньше Византию в солдатских вещмешках свезли в свои варварские пенаты. На Россию прыгали, успокоиться не могли, но тут, Слава Богу, им всегда окорот уготован был. Ну, а когда так, как сейчас мы ослабли, не только с Запада, а и со всех сторон света ждать беды можно. Глядишь, оленеводы наши начнут тебя клевать, или ещё какие малые народы, которые только у нас и выжили. Выходит не такие мы и варвары, какими нас выставляют на Западе. Вообще, моё твёрдое мнение такое: трещать по швам мы начали при Никите-кукурузнике. Ну, никак я не думал, что именно он корону наденет, были люди у меня в команде пообразованней и поумней этого дурня в вышиванке. Знал я, что драчка будет большая за место, но чтобы думать, что он первым станет? Близко не думал. Товарищ был усердный, доложу вам я. Я метро ему, помню, поручил строить, так он заодно и храмы порушил, позже чуть войну с Америкой не начал, затеял борьбу с тунеядством и тут же отбирал у людей скот и приусадебные участки, кукурузу сделал царицей полей. В космос полетели при нём, водородную бомбу сделали, а народ голодал, одеться не во что стало, жратва куда-то пропала. Крым, паскуда, хохлам отдал! Мы им за Севастополь нашей кровью политый арендную плату платим! Братья называются. Тоже на Европу поглядывают, сопли жуют, забыли как их Польша та европейская гнобила, и как фашисты измывались. Хруща всё больше бредовые сельхозидеи волновали, и пока он с колхозами разбирался, к нам просочился Его Величество Доллар, выполняя великую цель западных стратегов добить нас упрямых в этот раз без войны. Про план Даллеса вы все слышали. Враки не враки, — а всё исполняется. Гитлер поторопился. Думал, что мы ещё не очухались за двадцать лет после революции и Гражданской войны, ну, и получил русского кулака. Американцы хитрей оказались, решили измором взять. Доллар, товарищи, один из видов оружия врага и эта «зелень», вернее, зелёная плесень очень нравилась новому поколению партийцев у них уже свои «сельхозидеи» появились. Говорят, Никитка прозрел однажды, разобиделся: мол, за что боролись? Пообещал, что лишит партийцев льгот и заставит отовариваться в обычных магазинах. Этого они никак вынести не могли, надоели им его дурачества. Тихо, по-византийски убрали, но не шлёпнули. Вспомнили завет Ильича — своих не бить. Недолго, однако, порулил Никитка. А так резво начал, так резво начал. Вы может, думаете, что обижен я за то, что он меня развенчал и из Мавзолея выкинул? Ни-ни! Я ему за это благодарен — это не наказание мне, а благодать. Говорят, он мою могилу бетонными плитами хотел прикрыть для надёжности, да не решился: он меня, товарищи, даже мёртвого боялся. Закопали меня у стены рядом с Кремлём и даже бюст поставили, а мне это наивысшая благодать, что земле меня предали. Спасибо ему за это. Я бы ему ещё больше благодарен был, если бы он меня на Родине в Гори захоронил. Исполнительный был товарищ, инициативный и несусветно тупой одновременно и твердолобый: заявил русскому народу, что он покончит с религией, и, что при его жизни народ увидит последнего попа! Народ-то не весь в коммунистах ходил ещё, и храмы стояли, где уж тут «всенародную любовь» за такие слова было поиметь? Как он сейчас там (Сталин ткнул трубкой вверх), за свою инициативность отчитывается?
— Круто! Никита разве по своей личной инициативе это делал? Ты, между прочим, Ёся, сам… того… это … как его… сам с отцами Церкви не церемонился. Бреши да меру знай, Иосиф прекрасный. Про Ленина молчу — этот боролся с попами по принципиально личному почину: имущество отнять, из колоколов патроны сделать, храмы под арсеналы, попов расстрелять. Это традиция такая большевистская, зачинали-то эту свару с попами ещё при царе батюшке нигилисты и бомбометатели. Я, ребята, секрет хочу открыть, не подумайте, что пьяный я, ей Богу, правду говорю: Ильич до сих пор по ночам по Кремлю шастает! Сам видел, вот вам крест, — сказал Ельцин, перекрестившись. — Ко мне раза три являлся. Всё с нотациями, с претензиями. Похерили, мол, вы идеалы коммунистические.
Горбачёв с невинным лицом сказал:
— Ты, Борис, перепил, померещилось тебе. Скорей всего это тёзка твой, Борька Березовский был, а ты его с Лениным спутал, похожи они. Ему бы рожки на лысину, чёрт натуральный.
— Не, не Березовский это был, понимаш. Точно помню, Ленин, — отмахнулся Ельцин, — он ещё говорил мне, что учёные вот-вот научатся оживлять людей. И как только его оживят, соберёт он всю старую гвардию, восставшую из ада, и всем нам покажет Кузькину мать. Пора, понимаш, ребята, снести к чёрту этот Мавзолей и Ленина убрать подальше от Кремля. Снесём, а?
— Именно тебе, Бориска, и должно поручать такие миссии. Тебе, что Ипатьевский дом, что Белый дом, что Мавзолей разрушить. Грамм триста для храбрости принял и — вперёд, — ухмыльнулся Сталин. — Что-то я мысль потерял о Мишке Горбачёве… ах, вот что: я тут всё думал, кем бы при мне мог стать Михаил Сергеевич, ежели, скажем, его можно было переместить во времени из восемьдесят пятого, например, в тысяча девятьсот тридцать шестой?
Сталин промолчал, делая вид, что думает, потом сказал раздумчиво:
— Ничего на ум не идёт. Куда такого приставишь? Может лектором по вопросам трезвого образа жизни? Безо всяких повышений по службе и без права уволиться и переходить на другую работу, чтобы на пенсию вышел с этой должности. Я бы назначил его главным трезвенником страны и на своих застольях обязал бы водку стаканами лакать; мне-то серливый наш лауреат, никак отказать не смог бы.
Ленин хихикнул.
— Ему бы, Иосиф Виссарионыч, ещё бесплатную нагрузочку можно было прибавить к этой должности. Вменить ему проведение Новогодних детских утренников в Кремле в виде партийной, так сказать, нагрузки. И чтоб непременно мероприятия эти проводил в костюме Деда Мороза. Внешность у него подходящая для этого, кругленький такой весь, говорок мягонький, язык без костей, детям баки забивать, уверен, у него преотличнейше получилось бы.
— Ещё можно было бы нагрузить Михаила инспектировать школы и институты на предмет контроля за процессом изучения русского языка и литературы, чтобы служба мёдом не казалась педагогам-лингвистам. Я думаю, что Михаил бы и с этим заданием справился, научил бы их всех дураков по-русски правильно говорить, — издевательским тоном заключил Ельцин.
Горбачёв, усмехаясь и покачивая головой, произнёс:
— А тебя бы, Борис, заведующим кремлёвским буфетом нужно было назначить. На большее ты бы не потянул. Говорите, говорите. История, дорогие товарищи, всё по своим местам расставит.
— История?! К чему привели твои с Борисом труды, Миша, хорошо видно вот по этому представителю народа, разутому, раздетому и голодному! — вдруг поднял голову Ленин и боевито выкрикнул, рубанув воздух ладонью, указывая пальцем на вздрогнувшего испуганно Караваева. — От ваших демократических ценностей он, кажется, не шибко разбогател.
Караваев заёрзал тревожно на скамье.
— Ваша жизнь, Иван Тимофеевич, — ласково продолжил Ленин, — пришлась на послевоенное время, и пожить вы успели при правителях, которые после нас со Сталиным рулили. Каким-то чудесным и невероятным образом вам даже удалось выжить в эпоху Горбачёва-Ельцина. Расскажите, голубчик, как вам жилось до победы демократии и после, а мы ваше житие в два условных столбца уложим. В один столбец поместим ваши, так сказать, накопления в виде «поганых» социалистических ценностей, в другой то, что вам удалось скопить в свободном рыночном обществе. Исходя из списочка, выведем нехитрую схему. Подобьём баланс, выражаясь бухгалтерски.
Горбачёв дёрнулся.
— Фарисейство высшей пробы, Владимир Ильич!
Караваев застеснялся и затосковал. Бросив взгляд на Ельцина, который сосредоточенно «полировал» хлебом банку шпрот, он сказал:
— Да чего рассказывать-то? Я простой шахтёр из Красношахтёрска. Нас недавно по телевизору показывали, у нас взрыв метана был, погибло двадцать шесть человек, слышали?
— Слышали, — ответил за всех Ленин.
За столом было тихо. Сталин дымил трубкой, сочувственно глядя на Караваева, Ельцин закурил, Горбачёв сидел смирно, опустив голову, о чём-то задумавшись.
— Разрешите закурить? — спросил Караваев, обращаясь к Сталину.
Для себя он давно решил, что Сталин в этой компании главный, Горбачёв занимается организационными вопросами, Ленин — безобидный старик, а Ельцина почему-то он побаивался.
— Кури, дарагой, — ответил Сталин, и Караваев жадно закурил.
— Значит, вы шахтёр? — спросил Ленин, выдержав паузу.
— Шахтёр. Из Красношахтёрска.
— Это мы поняли. Ну, и как жизнь в вашем Красношахтёрске? — допытывался Ленин. — Странно, что буржуи ещё не переименовали ваш посёлок в Розовошахтинск.
Караваев прокашлялся.
— Оборудование в шахте износилось, зарплаты задерживают. С отоплением перебои, с электричеством тоже, квартплата дорожает, продукты дорогие.
— Семья у вас, батенька? — продолжил опрос Ленин.
— Жена умерла несколько лет назад. Дочь уехала в Находку, замуж вышла. Внук у меня Олежка, а муж дочери, зять мой, его Гришей зовут, в Африке сейчас томится. Корабль их арестовали тамошние власти. Придрались, мол, запрещённое что-то везли. Дочь писала, что обещают их выпустить скоро. Брат средний — нас трое братьев было, — за границей живёт, в Севастополе. Сварщик, корабли всю жизнь варил, теперь огородом живёт. Не болеет — там климат хороший.
— Так вы один живёте? — удивился Ленин.
— Один, — кивнул головой Караваев. — Была у нас трёхкомнатная квартира, когда с зятем беда случилась, обменял на однокомнатную в старом фонде. Вырученные от обмена деньги дочери отослал они ей нужнее. У неё дитя малое, а муж горе мыкает.
— А квартиру трёхкомнатную вы покупали? — спросил Ленин заинтересованно.
— От шахты получал. Хрущшёвка. Пятьдесят семь квадратных метров, санузел совмещённый. Кухня маленькая, но квартирка очень хорошая. Нынешняя моя берлога копейки нынче стоит. Хотел продать и уехать к брату в Севастополь да там на эти деньги я только гараж смогу купить.
— Ну, а на шахте-то как дела? — встрял в разговор Сталин.
Караваев удручённо махнул рукой.
— Работаем. Как кроты лезем под землю. Выдаём уголёк на «гора». Сам иногда думаю, зачем работаем, привычка что ли? Оборудование на ладан дышит, всё на честном слове держится, деньги платят не регулярно, что такое премии давно забыли; горим, взрываемся, обваливаемся. Пробовали бастовать да что толку? Уголь раньше нужен был, платили хорошо, ещё и «северные» получали, машина купил «Москвич 412» хорошо ходила. Продал за рупь с полтиной, а мы на ней раньше на «юга» всей семьёй ездили. Жена у меня на почте работала. Деньги на старость откладывали, у детей сберкнижки были.
— Сколько же отложили, если не секрет? — прищурил глаза Ленин.
— У нас с женой десять тысяч отложено было. У детей страховки были по тысяче, да и на книжках у них ещё по три тысячи, к совершеннолетию собирали.
— Немало. Сгорели денежки с моей страшенной физиономией? — спросил Ленин быстро.
— Как положено, — развёл руками Караваев. — Так мы ещё и дурью маялись. Часть денег в «Хопёр инвест» вбухали. Прогорели, понятное дело, как-то забыли, что сыра бесплатного не бывает. Мы ведь думали с Севера уехать. Под Анапой в станице Варениковской решили обосноваться. Хорошее место, спокойное, фрукты, рыба, солнышко, море недалеко, да денежки наши в копейки превратились. Такие времена начались весёлые, завертелось лихо, вспоминать тошно.
— Хопёр инцест! — сказал Сталин и матерно ругнулся.
— Я, возможно, вам глупый вопрос сейчас задам, на который, вообще-то, ответ знаю, — продолжил Ленин. — Дети ваши, вероятно, в кружки бесплатные ходили, в спортивные секции, в пионерские лагеря ездили, а вы с женой в дома отдыха, санатории направлялись, на шахте своя поликлиника была, столовая, клуб, библиотека, соблюдались нормы охраны труда, может быть вы и за границей бывали?
— Был, — ответил Караваев, — в Болгарии, в Варне, две недели по путёвке, очень понравилось. Народ радушный, вино дешёвое, климат опять же, товаров много в магазинах, я оттуда бензонасос для «Москвича» привёз и обои красивые виниловые.
— В принципе можно и закончить опрос, — сказал Сталин, — можно, конечно, было ещё вспомнить кое-какие пустячные социалистические ценности: отсутствие безработицы, стабильность жизни, бесплатное образование, охрана материнства, и ещё много чего хорошего. И что мы получили, что видим? Несомненный положительный баланс в пользу социалистических ценностей! А из демократических в списке маячит всего одна «ценность» — свобода умереть, так сказать, свободным.
— А при тебе даже и такой свободы не было. Никто не знал, где и когда умрёт: в подвалах НКВД, в лагере или сам себе вынужден будет пулю в лоб пустить, чтобы не мучиться. На миллионы счёт идёт, на миллионы, понимаш, погибших на пути к вашему светлому будущему, — вытирая рот бумажной салфеткой, сказал Ельцин, — делите, понимаш, тут на столбцы, ценности. Ерунда всё это — опросы трудящихся, «кому на Руси жить хорошо», «кто виноват», «что делать».
— Кому сейчас хорошо на Руси жить мы, Боря, прекрасно видим и знаем. И что делают те, кому сейчас хорошо жить, мы тоже знаем. Они всеми силами претворяют в жизнь мерзкий постулат «Разнуздать, чтобы взнуздать». Когда-нибудь и их «труды» будут подсчитаны. Историки подсчитают, во что обошлась русскому народу такая свобода, — повысив голос, встал Сталин. — Подсчитают сколько людей умерло на помойках, оставшись без жилья, замёрзнув на улицах, сколько несчастных беженцев из бывших республик, которых мачеха-Родина отвергла равнодушно перемёрли от свалившихся на них и их детей страданий. Подсчитают количество инженеров, педагогов, оставшихся без средств к существованию и вынужденных торговать на рынках турецким ширпотребом, количество бездомных детей, брошенных родителями и государством; развалившиеся НИИ, КБ, за целковый проданные заводы, фабрики, нефтепромыслы, угодья, рудники, шахты, заповедные места. А ещё историки поведают миру о миллионах наркоманов, выпавших из реальной жизни, о русских девочках, проданных в зарубежные бордели, о наших мальчиках погибших в бессмысленных невыигранных войнах, о спившихся матерях, о людях, бежавших за границу, потому что их мозги и руки оказались здесь не нужны, о тысячах умерших деревень, а с ними и крестьянства, которое подпитывало крепкой своей природой нашу общность, о детках, развращённых либерастическими упырями. Кстати, Борис, о жертвах. Сдаётся мне, что накинули твои лисы-бурбулисы, да господа историки вроде Сванидзе и Млечина несколько лишних миллионов на меня. Нехорошо врать, Борис. Вот вы всё орёте, как плохо и страшно жить было при коммуняках, а сейчас, дескать, всё наконец-таки налаживается, а теракты, наркоманы, шляющиеся по улицам бандюги, пьяные подростки, постоянно растущие цены, безработица, СПИД — это не страшно? Когда ребёнка нечем кормить утром, это не страшно? А, что на самом деле страшно, так это то, что всё это происходит на фоне расчудесной жизни по вашему главному идеологу страны — телевизору. У китайцев притча есть такая: в одну деревню тигр-людоед зачастил и стал людей поедать. Как-то встретил путник у реки плачущую женщину и спросил о её горе. Женщина рассказала, что тигр съел уже двух её сыновей. «Что же вы не уедете отсюда?» — спросил удивлённый путник. «У нас правитель хороший», — ответила ему женщина. Врубаешься, сибиряк?
— Врубаюсь, — спокойно ответил Ельцин. — Ты хочешь нам сказать, что был хорошим правителем не в пример нам. Да только я думаю, что ты одновременно и тем тигром был, который людей поедал. А сбежать людям при тебе некуда было и невозможно, генералиссимус.
— Отец должен быть строгим, чтобы дети не просрали нажитое имущество, а уж когда отец разоряет семью, совсем плохо, — сказал Сталин.
Ельцин на это нервно затянулся сигаретой и захохотал:
— Ха-ха-ха, другой пластинки у тебя нет.
Сталин прищурил глаза, ничего не сказав Ельцину, обратился к Горбачёву:
— Вот скажи мне, лауреат, знаешь ли ты, что такое отвес или «весок» по-простому?
— А зачем мне это знать? — огрызнулся Горбачёв. — Это Ельцину нужно было, он строитель.
— Как зачем? — удивлённо поднял брови Сталин, — Ты же перестройку объявил на всю страну! Разве можно без отвеса обойтись в строительстве? На глазок строить — жди беды! Объясняю для безграмотных юристов: отвес — это груз для выверки вертикального положения. Объясняю дальше. Здание, построенное без учёта этого вертикального положения, имеет тенденцию к шаткости, неустойчивости и к падению даже. А последующие строители, пришедшие на такой объект, будут крыть матом предыдущих строителей, потому что практичнее будет сломать такое здание, чем продолжать там работы.
— Ерунда какая-то, — кисло усмехнулся Горбачёв.
— А-то не ерунда! — хмыкнул Сталин. — Главное ведь, по-твоему, углу;бить, сформи;ровать, а там, глядишь, и процесс пойдёт. Вот у тебя и получилось без отвеса, на глазок: перестройка-перестрелка-перепись населения!
Горбачёв встал и, картинно указывая рукой на отель, сияющий на вершине возвышенности, горячо воскликнул:
— Вы, дорогой товарищ Сталин, вон туда посмотрите! Взгляните на это прекрасное здание. На этот красавец-отель, который вырос на наших с вами глазах всего за какой-то десяток лет. Ну чем он плох? Он прекрасен! И в том, что он построен, есть и моя заслуга: фундамент при мне заложили. И называется символично — «Родина», между прочим. В таком отеле не стыдно мировых светил принимать, саммиты проводить. На Западе нас, наконец, признавать начинают, а вы всё за старое держитесь, ругаетесь, позитивных сдвигов не видите. Я, собственно, на вас не обижаюсь. Давно перестал обижаться, потому что понял, что с вами у нас консенсуса никогда не будет. Вы из тех, кто новое всегда ругает. Петра Первого тоже на чём свет стоит крыли, даже антихристом называли, а он окно в Европу прорубил, свежий ветер в страну впустил, жизнь оживил, а не сделай он этого сидели бы мы в чёрных избах и крестились бы при раскатах грома.
— Врёшь ты всё, Мишка, — возразил Сталин, — Пётр окно-то прорубил, да ничего никому не отдал, а наоборот державу укрепил, расширял и врагов сокрушал. А вы с Борисом, гады, не окно — стены своего дома сломали, да так, что теперь негде на своей земле человеку укрыться от протухших европейских сквозняков. И насчёт отеля ты врёшь, Миша. Он для вас вроде шамбалы демократической, куда вы давно стремились. Называется-то ваша шамбала не «Родина», а «Rодина» — это вроде для прикола с первой латинской буквой — у вас, у демократов, всё прикольно выходит. А это две большие разницы. Вы же, суки, все верите в разные паскудные символы, знаки кабалистические, цифирки. И втайне надеетесь, что пройдёт немного времени и остальные русские буковки в этом слове вы замените на латинские. И тогда над этим небоскрёбом загорится легко читаемое и приятное на английском языке «Hotel Rodina». (Сталин в слове «Rodina» специально сделал ударение на букве «i», произнеся её, как «ы»), а это, Миша, уже совсем другой коленкор. А дальше, глядишь, и само понятие «Родина» из мозгов людей вовсе исчезнет и будет это слово ассоциироваться только с этим отелем, а не светлым для каждого из нас понятием. Родины-Матери. Ты, Мишка, Библию-то читал?
— Я агностик, — ответил Горбачёв, гордо выпрямляясь.
— Гавностик ты и дурак. Это мы все знаем, что ты не в мать ни в отца, а в заезжего немецкого молодца. Так читал или нет?
— Прекратите оскорблять меня! Да читал, читал я эту поповскую сказочку. Тот-то родил того-то, тот — того-то ещё, Каин убил Авеля, Иосиф менеджером у египтян работал…
—Ну, батенька, какие у вас полные, однако, сведения, — хмыкнул Ленин. — Что придуряетесь?
Сталин недовольным тоном спросил:
— А про Вавилонскую Башню-то читал, читака, или пропустил страницу?
— Читал, читал, — раздражённо бросил Горбачёв.
— Миша наш, как-то, будучи в Израиле брякнул, что в мире было два всего коммуниста: Иисус Христос и он — Горбачёв Михаил. Последний коммунист. Последний везде, — расхохотался Ельцин. — И, кстати, хочу вишенку на торт Горбачёва положить. Ты родного брательника своей жены Титаренко Евгения Максимовича хорошего советского детского писателя в дурку зачем уложил на долгие годы? Для начала решил с родственниками провести профилактическую работу с винопитием? Ну, пил человек, как все люди. Чего ж в дурку то? А затем, чтобы не портил родственник имидж великого трезвенника…
— Врёшь! — выкрикнул Горбачёв, не дав договорить Ельцину.
— В этот раз нет, — сказал Ельцин. — Винопитие, меченный, — русский грех, но часто помогает голове проснуться, трезвенник.
— Тихо, тихо, орлы, дайте мне договорить. Подерётесь ещё, — сказал Сталин. — Я, Миша, с вашим отелем параллели хочу провести. Как-то ветхозаветные людишки возгордились и решили построить небоскрёб да такой, чтобы до небес, до Бога доставал. Только небесам это не очень понравилось. Раздражался Господь, глядя из-за облаков на потуги несчастных, возомнивших, что нет предела человеческим возможностям. Глядел, глядел, думал, одумаются люди, да не дождался. Тогда взял и наградил их разноязычьем, что бы они перестали понимать друг друга. Дальше ты, надеюсь, знаешь, что произошло. Мне лично страшно становиться, когда я вижу, какие кирпичи таскают на строительство новой Башни многочисленные строители, бывшие фарцовщики, валютчики, двоечники и педерасты, кого допускают на этот государственный объект под названием Родина. Грабители и торгаши, сектанты, кирпичи из дерьма сделанные кладут в кладку! Они народ наш уводят к себе, люди уже говорят на разных языках и перестают понимать друг друга. И этих «друзей» нашего народа легион. Бесовской легион, Миша. Да Господь, не Тимошка, он всё видит в своё окошко. Ему может надоесть такое положение вещей, он и вашу новую башню разрушит в два счёта.
—А при тебе одна только секта и была — КПСС называлась, — с удовольствием издевательски произнёс Ельцин, — ты чего-то, Ёся, не как Сталин заговорил, а как патриот квасной или святоша?
Сталин вспыхнул, поднял руку, чтобы сказать Ельцину что-то резкое, но опустил её, устало бросив:
—Дурак ты, беспалый.
— Ну, вы, Иосиф Виссарионович, вообще-то какую-то чушь понесли! Ахинея полная! Нельзя же быть таким догматиком — мир-то у нас многополярный! — горячо воскликнул Горбачёв.
— Мир-то многополярный, а подход к нему у вас демократов империалистически-глобалистический, насытить свою утробу, вырвать последний кусок изо рта у голодного, а дальше, хоть трава не расти, — твёрдо произнёс Сталин.
— Упёртый ты, Коба, ох упёртый! — вздохнул Ельцин устало.
— Конечно, упёртый, — согласился Сталин, а как же иначе? Я к 1-ому апреля райскую жизнь никому не обещал и, как ты под трамвай не обещался лечь. Я своей упёртостью пытался улучшать жизнь людей, всех людей, а не кучки вампиров и солитёров. И это я сделал, Борис. Это — исторический факт.
— Ясный пень, ты у нас гений, — фыркнул Ельцин, — как это у классика? А вот: «В политике кто гений — тот злодей!» Это великий Пушкин, между прочим, сказал.
— Я бы перефразировал это так: а кто бездарь, тот злодей вдвойне. Я-то хоть и злодействовал, но что-то построил. А вот ты в историю вошёл, как злодей, который под водочку с селёдочкой продал свой народ. Вы, вообще, с Горбачёвым в историю с чёрного хода вошли, как здесь уже сказано было. Лучше молчи, Борис, молчи. Ты начинаешь меня выводить из себя, — гневно произнёс Сталин, рубанув воздух рукой.
Лицо его покраснело, глаз дёргался.
— О-ба-на! Ты, чё это, Ёся? Хорош тебе злиться, мы же репетируем. Забыл? — пьяно расхохотался Ельцин. — И, между прочим, говоришь, говоришь, всё обеляешь себя, а мы-то знаем, что ты один, в конце концов, остался. И издох без покаяния, на полу обоссавшись. А я (Ельцин гордо стукнул кулаком в грудь), а я покаялся перед народом, отпет и похоронен по-человечески.
— Кому нужны твои покаяния! Ты умер, оставив народу свою пресловутую потребительскую корзину и свору жадных шакалов мироедов, — гневно воскликнул Сталин. — Вот Горбачёв тут говорил, что время всё расставит по местам. Пока живые будут здесь разбираться в прошедшей истории, мы будем на небесах ответ давать за каждый свой шаг. Вся наша четвёрка там поджариваться будет. Будем мы из говна в смолу кипящую нырять, а на десерт нас будут на крючьях подвешивать и мясо когтями острыми рвать. Только мне иногда перекур будут давать, за то, что я с народом своим мир от бешеного пса Гитлера избавил.
— Ну, Ёся, ты просто достал уже! И в аду себе поблажки выторговал, за Бога решил! — закричал Ельцин.
Караваев почувствовал, что атмосфера за столом накаляется. «Ещё задерутся, Сталин вон как изошёлся, надо смываться» — решился он и встал из-за стола.
— Спасибо вам за хлеб, за соль, за приют… идти мне нужно, извините, пожалуйста.
Сталин повернулся к нему, посмотрел на него, будто видит в первый раз, он был сильно пьян.
— Ах, да, извините, зарапортовался, товарищи, — сказал он, потирая пальцами висок. — Нам, вообще-то, тоже пора. Мы бы тебя подвезли, Иван Тимофеевич, да лимузин у нас маловат. Ты говорил, что у тебя путёвка в отель?
— Путёвка, — подтвердил Караваев, — в отель «Родина».
— Но в таком виде… — Сталин, с удивлением оглядел его.
Караваев опустил голову, а Ельцин, хрустнув пальцами, грубовато сказал:
— Там и голяком можно, если бумажник позволяет. Мой тебе совет, шахтёр, — буром при. Здесь только наглючесть помогает, понял? Нагло заходи в любые двери, ни на кого не обращая внимания, никого не бойся, при напролом. Как при штурме, не давай никому опомниться, десантник. Такой номер может пройти.
Горбачёв посмотрел на часы и захлопал в ладоши:
— Пора. Пора. Где ваша революционная собранность, Владимир Ильич? Поднимайтесь, товарищи! Что такое? Расклеились совсем! У нас контракт. Берём себя в руки и встаём.
Компания нехотя, тяжело и шумно стала подниматься. Ельцин пошатывался. Задрав голову, он допил остатки водки прямо из бутылки. Все вышли из беседки. Закинув рюкзак за спину, вышел и Караваев.
— Ну, что, шахтёр, давай прощаться, — Сталин протянул ему руку, — Хотелось бы тебе помочь чем-нибудь, но даже не знаю как.
Караваев крепко пожал его сухую старческую ладонь. Ленин, со слезящимися глазами, что-то бессвязно бормоча, долго тряс руку, всё желал ему удачи, здоровья. Его остановил Горбачёв, строго прикрикнув:
— Ильич, вы уже несколько утомили товарища. Оставьте ходока из народа в покое.
Ленин извинительно склонил голову перед Караваевым. Ельцин, икнув, хлопнул его по плечу.
— Главное, Ваня, понахальнее, понахальнее! Понял? Я те точно говорю, этот номер здесь самый проходной. Веди себя нагло и уверенно. Можешь базар феней блатной пересыпать, тоже не помешает. Особливо наглей и не робей перед всякими служками, швейцарами, охранниками, распорядителями и соглядатаями. У этой сволочи глаз намётанный, хозяйский хлеб они отрабатывают по-полной. Психологи ещё те, но промахнуться тоже боятся. Мало ли кто как вырядился? Может ты воротила банковский, или олигарх и поприкалываться решил для поднятия адреналина? Они это любят, когда дурью обдолбятся. А может и того хуже, может ты беспредельщик и у тебя граната в кармане? Понял, шахтёр?
— Понял, — ответил Караваев неуверенно улыбаясь, — я постараюсь.
— Вот и хорошо. Ты постарайся, шахтёр, постарайся, — сказал Ельцин устало.
О чём-то задумывавшийся Сталин встрепенулся.
— А вот, что, ребята. То, что Борис предлагает у нашего шахтёра может и не пройти. Погонят мужика в шею или того хуже определят в казённый дом. Я предлагаю, товарищи, скинуться и выручить человека, чтобы он хотя бы скромно приоделся. Дадим сколько сможем. Не как вожди, а как люди, ему ведь мало нужно. Купит себе в секонд-хенде что-нибудь с бюргерского плеча, всё шансов больше будет. По крайней мере, хоть какая-то появится возможность у товарища попасть в отель и объяснить халдеям тамошним суть проблемы. Давайте, ребята, поможем товарищу, а?
— Я готов, — быстро ответил Ленин, доставая из кармана бумажник.
Вытащив из него тысячную купюру, он протянул Караваеву, со словами:
— Возьмите, товарищ.
Караваев покраснел и спрятал руки за спину.
— Не возьму. Не могу взять, — пробормотал он, но немного помявшись, добавил храбро:
— Взял бы, но только в долг. Я бы сразу выслал из дома телеграфом. Можете мои паспортные данные записать, а вы бы мне свои адреса оставили…
Сталин улыбнулся.
— Хорошо, хорошо. Адреса мы тебе оставим.
Он взял деньги Ленина добавил к ним от себя тысячу и обернулся к Ельцину с Горбачёвым. — Чур, без отговорок и без жлобства, демократы. Гоните монету на благое дело, жлобы демократические.
Ельцин на этот раз не ёрничал.
— Помочь — дело благое. Держи, Ёся, четыре сотни.
Горбачёв долго ковырялся в карманах, наконец, достал несколько мятых десяток, пересчитал их, и протянул Сталину со словами:
— Семьдесят рублей. Больше нету, товарищи. Полный бак заправил 92-ого бензину.
— А когда они у тебя были, жмот Нобелевский? Ты, по-моему, Николай Ильич, натурально в роль Горбачёва стал входить, что-то в тебе самом горбачёвское появилось, жлобское и изворотливое. Хотя, я думаю, настоящий Горбачёв и рубля бы нашему бедному шахтёру не дал, а стал бы «новым мышлением» кормить, — пробурчал Сталин.
Он сложил деньги в стопку и протянул Караваеву.
— Не густо, но хоть что-то. Обойдёшь отель по лесочку, чтобы не сцапали раньше времени, дойдёшь до стадиона «Динамо». На стадионе барахолка круглосуточная. Там ряды секонд-хендов. Знаешь, что это такое?
Караваев, покраснев, взял деньги.
— Там можно недорого себе прикупить одежонки попроще и обувку, я сам там отовариваюсь, — закончил Сталин.
Смущённо глядя на Сталина, Караваев спросил:
— А адресок-то дайте… я переводом телеграфным...
Караваев чуть не сказал Иосиф Виссарионович, забыв, что перед ним артист-двойник.
— Адрес? — усмехнулся Сталин. — Адрес всё тот же — Кремль, Сталину.
— Или Ленину, — пьяно хихикнул Ленин.
— Можешь Ельцину или Горбачёву написать. Это без разницы. Дойдут деньги. До Кремля деньги всегда доходят, — вставил Ельцин, икнув.
Рассмеялись все кроме Горбачёва, который грубо сказал:
— Хватит зубоскалить. Пора уже. Опаздываем.
Сталин взял Караваева под руку и отвёл в сторону.
— У нас, Ваня, есть ещё пяток минут, — заговорил он тихо, — пока Горбачёв будет свою чудо-технику заводить. Мы, конечно, на другой машине могли бы ездить. У меня «Жигули» шестой модели есть, у Ельцина — «восьмёрка», но продюсер требует, чтобы мы на выступление выезжали только на «Запорожце». Для пущего имиджа, говорит, нищета советского автопрома полезна. Стебётся, коллаборант.
Он помолчал и продолжил:
— Ты решил, наверное, что я сталинист закоренелый и горячий поклонник «вождя народов»? Вовсе нет! Я за порядок, против раздрая, за цементирование общества, за справедливость, за возмездие мерзавцам, за сильную страну. От того времени кому только не досталось «на орехи». Отца моего, Иван Тимофеевич, в тридцать девятом расстреляли. Я тогда у матери в животе поживал, вырос без бати. Отца реабилитировали позже. Дело его мне удалось прочитать. Донесли на него, оболгали. Ни одного обвинения он не принял, никого не заложил, Царствие ему небесное. Зла на то время я не держу, глупо прошлое ненавидеть. А время было героическое и трагическое. Задачи ставились перед людьми почти невыполнимые, но они выполнялись, потому что был и энтузиазм, и вера. Тяжелейшее время, опасное, не допускающее слабости и виляний. Но люди были в массе своей не черствы, не пусты, живые, милостивые; посмотри на фотографии людей того времени, какие лица красивые, какие глаза чистые, какие улыбки! А жили-то не в изолированных квартирах с санузлом и телевизором. Я лично вырос в коммуналке, где было семь комнат! Не жировали, но и не злобствовали. Учились, любили, строили, воевали и победили. Победили, чтобы скатиться на уровень развивающихся государств. Вот ведь беда какая! Хозяева нынешней жизни не понимают или не хотят понимать всей гнусности и тупиковости пути. Они такой вакуум создают вокруг себя, с таким опаснейшим для себя разряжением, что рано или поздно вакуум этот, состоящий из огромной ненависти и нежелания народа сближаться с этой властью рванёт, и это будет взрыв всё разрушающий и сжигающий. Подачки не затормозят этого катаклизма. Хотя я в глубине своей души верю, что народ наш выживет и его не извести легиону предателей. Так всегда происходило у нас. Надеюсь, и сейчас Господь не оставит нас. Добро живо, мир не погиб, зло вхолостую лязгает зубами.
Горбачёв, копавшийся под капотом, захлопнул его и крикнул:
— Экипаж, по местам! Товарищ Сталин, хватит лекции читать человеку.
— Ну, удачи тебе, держись, не падай духом, шахтёр, — сказал Сталин и пошёл, чуть прихрамывая к машине.
Охая и переругиваясь, компания втиснулась в «мыльницу» с мотором. Караваев, улыбаясь, подошёл к машине.
Горбачёв несколько раз повернул ключ в замке зажигания, мотор прокручивался, но как-то нехотя и устало, будто осовел, как и сидящие в нём вожди.
— Бобина! — воскликнул Горбачёв, ударив ладонью по рулю. — Давно нужно было поменять. Я вам, товарищи, говорил, что рано или поздно отечественная повозка нас подведёт, а вы всё отмахивались.
— Бобина! — хохотнул Ельцин. — Дело было не в бобине, лучший фриц сидел в кабине!
— Борис, прошу тебя, перестать хамить. Мне это уже порядком надоело. Диспут вроде закончился, — зло вскричал Горбачев, в очередной раз пытаясь завести двигатель.
— Аккумулятор посадишь, дубина, — пробасил Ельцин.
Машина неожиданно фыркнула, чихнула, завелась, но тут же заглохла. Завоняло бензином.
Караваев наклонился к окну и предложил:
— Давайте я подтолкну. Здесь хороший уклон, должна с разгона завестись.
— Давай, — согласился Горбачёв, вытирая пот со лба. Силуэт загадочного континента на его лысине от пота стал расплываться.
Караваев зашёл за машину и упёрся в тёплый металл. Машина поддалась и неохотно покатилась, потом пошла быстрее. Скоро Караваев уже бежал, спуск был довольно крутым.
— Третью, третью врубай, коммунист с божьей отметиной, — услышал Караваев раздражённый крик Ельцина.
Лязгнула передача, машина дёрнулась и, обдав Караваева чёрным выхлопом, завелась. Взревев дырявым глушителем, она быстро отрывалась от него.
Пробежав по инерции несколько метров, он остановился, провожая взглядом машину с вождями. Когда «Запорожец» скрылся за поворотом, он, задрав голову, долго рассматривал зеркальную махину отеля, отбрасывающую во все стороны солнечные блики. Отель был совсем рядом.