Проплакавшись, я потащила свои пухлые пакеты в лифт. Медсестра помогла мне донести мои баулы.
Мы спустились на первый этаж и прошествовали по просторному коридору, вымощенному мелкой серой и красной плиткой, сделанной под гранит. Меня ждала тянущаяся вглубь комнатка, залитая светом от широкого, затянутого решёткой окна. Рисунок решетки напоминал рыбью чешую. Около двери санузел, две кровати в ряд. В соседний бокс глядела стеклянная наглухо закрытая дверь. За ней я вскоре увидела Уманского, кажется, Вову - я запомнила только его фамилию. Мама предположила, что она от слова «умный». Это был тихий парень, любивший читать, узколицый и кареглазый. Он постоянно что-то жевал, что не отражалось на его худощавой фигуре.
Я осталась одна. Одиночество? Нет, уединение. Груз, упавший с плеч, легкость в груди, тепло в животе… Свобода! В двери было окошечко, через которую можно было получать пищу, а в комнате - столик. Врачи и медсестры заходили сюда, но не так уж и часто.
Почти весь первый день я пролежала на животе, лицом к подушке и стенке около двери, читая «Маугли». Почему-то в 7 классе мы проходили столь детскую книжку. К концу дня события и звери спутались в моей голове в сплошной сумбур.
Свобода моя длилась недолго. На следующий день ко мне приехала мама. Ей было неспокойно оставлять меня одну в больном состоянии.
Лечение продолжалось. Здесь меня вёл врач, мужчина средних лет, темноволосый, с усами, с крупными чертами лица, невысокий, но крепкий. Хотя имя, отчество и фамилия у него были совершенно русские, кажется, звали его Александр, дальше не помню, внешность казалась мне кавказской. Я всегда смущалась врачей-мужчин больше чем женщин, хотя он был доброжелателен и много шутил. Один раз назвал меня крепким орешком из-за испытаний, пришедшихся на мой организм.
Состояние моих лёгких было лучше, чем в начале, но до выздоровления было ещё далековато. Тем более кишечная инфекция ослабляла организм.
Смотри как ножки тоненькие стали, - как-то сказала мама.
Я сидела, обхватив колени руками. Мои ноги казались мне какими-то странными, мальчишескими, на них нелепо торчали широкие шерстяные носки, напоминая грубые ботинки, поэтому я напоминала себе какого-то гавроша, нищего из книжек.
Один раз меня повели на капельницу - в этот раз ее ставили не в боксе, а в кабинете. Он оказался просторным, с кушетками вдоль стен. На одной из них спал худенький мальчик намного младше меня, но с лицом, казавшимся довольно взрослым из-за заострённых черт. Медсестра сказала, что он часто тут спит. Я же просто полежала в своих мыслях и вернулась в свою комнатку.
Стены в боксе были потресканные. Взрослые сказали бы, что давно не было ремонта, а для меня это оказалось к лучшему. В начале года по истории искусств - так окрестили предмет, который в большинстве школ назывался МХК - наша классная руководительница Мария Юрьевна говорила о египетских пирамидах, ходах и ловушках в их глубине. Эти ловушки стали частью моих мрачноватых фантазий. Поэтому трещина, которая разветвлялась на два хода, быстро была опознана мной как боковой план пирамиды в разрезе. Следуя взглядом по извилистым дорожкам, я представляла, как исследователь пытается добраться до гробницы фараона, и как проваливается в нижние помещения, и как подвергается опасностям и испытаниям.
Другой моей фантазией, которой я предавалась в больнице, были образы юных и хрупких юноши и девушки, которые стояли на крыше низкого дома на фоне темно-синего неба, белой Луны и серебрящихся листьев. Все это сопровождалось в моем воображении печальными звуками скрипки. На крыше они стояли исключительно для эстетики. Что за трагическая история там происходила - несчастная любовь, разорение дворянских семей, а может, приход большевиков - вспомнить трудно. Одно помню точно - они были дворянами и ещё там присутствовала чахотка, про которую я начиталась летом и до сих пор не могла отойти от впечатления.
А тут ещё и врач, которая заменяла Александра, предложила на всякий случай сделать Манту. На всякий случай. Мы знаем, какой, но никому не скажем….
С этой пробой вышла забавная история. Все мы с детства помним, что Манту мочить нельзя. Это прописная истина с плакатов вроде «мойте руки перед едой» или «не переходите дорогу на красный свет». Сейчас в поликлиниках, куда я прихожу с детьми, говорят уже иначе - пожалуйста, мочите сколько влезет, только не чешите! Но тогда было твёрдое, не подлежащее обжалованию «не мочите»!
Я умудрилась намочить Манту. Это почти как поделить на ноль - вызов против системы!
Меня мучил жар и я лежала с мокрым компрессом на лбу. Когда я поднялась на постели, мокрая марля шмякнулась прямо на «пуговку». «Ой!» - воскликнули мы с мамой.
Через три дня на этом месте расплылось красноватое пятно, которое казалось пугающе большим. Мы с мамой изо всех сил пытались не думать о худшем. Как у Бальзака в
«Шагреневой коже». И как у моей дальней родственницы, которая ректор. Нормальный человек сказал бы «как у Ремарка», но я до его книг тогда ещё не добралась.
- Ты не волнуйся, - успокаивала меня мама, - она такая большая, потому что туда компресс упал. Ну ничего, мы у врача уточним.
Врач аккуратно измерила пятнышко. Оказалось, что мерить надо только выпуклую серединку, которая оказалась не то чтобы маленькой, но в пределах приличия.
А мы Манту намочили! - честно сообщили мы и рассказали о происшествии с компрессом.
У вас все нормально! Даже это на результатах не отразилось.
Отлегло. И все же я опять уперлась в какую-то незримую стенку. Так, я уже настраивалась, готовилась. Как это нет? Где мой туберкулез?! Эти мысли и чувства были настолько против всех правил - как делить на ноль и мочить Манту, настолько нелепы и, кажется даже, греховны и постыдны, что остались тайной даже для меня самой. Я их просто не видела, как не вижу собственный затылок. Сказали радоваться - послушно тяну уголки рта и искренне верю, что это радость.
Именно тогда в боксе мне приснился кошмар. Во сне все было как в реальности - темная вытянутая вглубь комнатка, свет сзади, из коридора, а на подоконнике - какая-то небольшая, но пухлая книга. И я даже знала, какая. Она была священной. Ее страницы распахнулись и из неё раздался голос. Он звучал настолько глухо и сипло, что скорее мог принадлежать не светлым, а темным силам. И все же во сне он казался обличающим голосом свыше. «Болезнь - это беззаконие!» - запомнилась лишь одна фраза. И я знала, о чем это, почему это… Все мои тайные мысли и темные фантазии, сокровенные шевеления души и, как бы сказали сейчас психологи, вторичные выгоды - все было известно.
Я проснулась, крича и дрожа от ужаса. Из-за моей бледности и синих губ мама позвала врачей, решив, что мне плохо, может быть даже с сердцем.
Свет, суета, шум… Разговоры о препаратах и побочках. «Это все из-за этих таблеткой мы их подменяем на другие» или что-то в этом роде. Больше такого ужаса я там не испытывала. В те же дни ко мне пригласили священника, который меня исповедовал и причастил. Кажется, я исповедовалась сидя или лёжа, потому что была ещё слаба. Связано ли было приглашение батюшки с мистическим кошмаром - думаю нет, это была обычная традиция причащать больных.
Жизнь в боксе была скучноватой, ведь даже книги невозможно читать с утра до вечера. Помимо разговоров с мамой меня выручал мой верный Сименс, хранящий в себе игрушечно-крошечные фотографии клумб и тетрадной обложки. В те годы, кажется, ещё не было выражения «сидеть в телефоне», потому что возможности этого агрегата были ограничены. Я занимала себя тетрисом, сменой обложек, перебором мелодий звонка. Особенно отпечаталась в памяти коротенькая анимация, где мультяшный человечек с огромной головой включал и выключал свет. Он дёргал за веревочку и мы с мамой шутили, что это слив от старого унитаза. Чтобы скрасить больничные будни, я иногда по несколько раз на дню меняла стиль и погружалась в мелькание картинок, щебет звуков включения и выключения. Помню себя, танцующей на кровати под какую-то мелодию с … классики и барокко - мне странным образом нравилось все, имеющее связь с высокой культурой, хотя обычно в этом возрасте это вызывает лишь вялые зевки.
Больничные помещения и вид из их окон для меня тоже стали своего рода телефонными обложками. Их было так же мало - сначала палата, теперь бокс, а также коридоры и процедурные кабинеты - они были так же статичны, иногда туда закрадывались движение и перемены. Ветки качались, желтые листья все убывали, а под конец стали перемежаться со снегом.
Чтобы поддержать меня, моя классная руководительница Мария Юрьевна собрала весь класс и они прислали мне в больницу самодельные открытки. Мне было неловко - все-таки у меня было рядовое воспаление лёгких, а не разрыв сердца или перелом позвоночника. Это говорило о том, что я у неё в любимчиках. Неловко, и все же тепло и радостно. Я перебирала пестрые небольшие бумажки, сложенные вдвое, читала добрые пожелания, разглядывала картинки. Была и небольшая доза смехотерапии - на одной из открыток красовалась лягушка с надписью, сделанной второпях: «Эта лягушка поможет тебе выздветь». Словечко прижилось в нашем домашнем лексиконе на несколько лет.