Жил-был в одной маленькой деревушке Тихонтий Будимирович. Ничего он путного от родясь не делал, а лежал на печи, да грел кирпичи. Тридцать лет на валенке дневал, ночевал, да брюхо коту почесывал. Однажды кот с печи прыг, и Тихонтий за ним.
Дрова со двора.
— Я, тятя, делом заниматься буду, нечего дурака валять. Надо работу работать! — молвил Тихонтий Будимирович, отряхая пыль с замшелой рубашенции.
— Вот тебе диво-дивное! — усмехнулся отец, — чего ж ты меня тридцать лет не слухал, а теперь заухал.
— Это не я, батя, это кот лежал - храпел, а его сгонять не хотел.
— Чего же делать, милой надумал?
— Думаю, тебе пособить - буду дрова в лес возить. Лес стоит, дров просит. Навожу тебе полешков на опушку - знай, вози в нашу избушку. Хорошоо…
Как не объяснял отец своему сыну, откуда полешки в дровеннике берутся, никак не смог до него донести - отступился, а тому хоть кол на голове теши.
Месяц проходит, другой, а Тихонтий Будимирович все таскает в лес дрова со двора, а отец с лесу на двор. Встретятся посередке, Тихонтий окликнет отца:
— Ишь, тятя. Я тебе говорил! Приехал в лес, да нагрузил! Вон у тебя какой сын!
— Все так - все так! — со вздохом отвечает старик, — ты бы хоть матери помог, охлобыстень!
— А что и помогу.
В колодец вода.
И пошел Тихонтий Будимирович домой с песнею, да присвистом, а мать его в ту пору воду с реки возила. Взял он у нее ведра и говорит: “Я тебе, матушка милая, помогу”. И как начал таскать воду с реки, все кадушки в избе залил - лить больше некуда.
— Вот какую я придумал причуду! Воду в колодец с реки возить буду! - говорит он матери, а та его отговаривает:
— Что же ты, Тихонюшка, такое удумал, ведь этак не годится. Вода обратно в реку скатится.
— Куда ж она скатится, коли у нее телеги нет?
— Сам не допью, а колодец тебе налью, потом век черпать будешь - ляпота! Вон какой у тебя сын!
Как не объясняла мать, откуда вода в колодце берется и куда течет, не смогла до него донести - отступилась, а тому хоть кол на голове теши.
Натаскал Тихонтий целый колодец воды, а народ ходит потешается над ним: “Посмотри, Тихонюшка, вода-то опять в реку скатилась!” Он заглянул в колодец - и вправду воды меньше стало, да и молвит: “Не то, люди, говорите… не туда глядите… Это колодец сам выпил. В него селедка соленая заплыла, вот он напиться и не могёт - горло-то дерёт! Аха!”
Скотный пир.
В другой раз, случилось разродиться корове в Тихонином хозяйстве. Положил теленка в люльку, а тот мычит не унимается. Как ни укачивал его родимый, как колыбельные не пел, не смог успокоить, а потом и бает: “Рожденье видать справлять просит! Что ж - уважу! Стол для лялечки налажу. Али я не хозяйский сын!?”
Вытащил все лавки со столами из дому, наложил сена, зерна, варева в корыта с чугунами,да по лавкам со столами и разложил. Выгнал скотину от птицы, до зверья со двора и давай им на гармошке переборы наигрывать. Куры с петухами ходят по столам - поклевывают, гуси - пощипывают, коровы с телятами - хвостами машут, да травку свежую пожевывают, хряк с поросятками под столом роются, а причуда им частушки напевает.
Соседи ходят дивятся: “Чего ты, Тихонюшка, придумал-то такое? Почто скотине на гармошке играешь?”
“Крестины у нас сегодня соседушки и вы садитесь за стол, травы накосил - на всех хватит.”
Как не объясняли ему соседи, что крестины только у людей празднуют, никак не могли до него донести - отступились, а тому хоть кол на голове теши.
Надел Тихонтий гармошку быку на шею, и давай промеж лавок танцевать:
“Вот мы с ветром как танцуем!
Заходите- потолкуем!
Огошок в душе раздуем…
В красны щеки расцелуем!"
Смеются люди бугагакают - опять Будимирович штуку придумал, так что вся деревня в покатушку. Родители Тихонины выглянут украдкой из-за занавесочки, а носу на улицу не кажут - сыну не объяснишь, а от людей стыдно.
Фонари в лесу.
Повадились звери лесные в ту деревеньку:
Медведь пасеку преворотил, больше меда по траве размазал, чем в брюхо накидал. Нажалили его медокрылки, заревел косолапый, да в лес и убег, а хозяйству убыток;волк в подворье пробрался, телят с десяток вострым зубом распорол, лишь одну ляжку обглодал, да в лес убежал, а хозяйству убыток; лиса в курятник пробралась, половину несушек хвостом передушила, только одну курочку за пазуху положила, да в лес поспешила, а хозяйству убыток; ежик ночью по росе покатается, и то у кота молока налакается, и опять - хозяйству убыток.
Прознал про то Тихонтий Будимирович, забрался на полати и долго там лежал, лоб почесывал, потом спрыгнул вниз, да молвит:
“В темноте медка не найти - куда ж косолапому идти?
Еж и тот ведь не гожь - в темноте гриба не найдешь…
В потьмах не сподручно охотиться. Кто ж, если не я, о них будет заботиться?
Через каждую сотню сажень буду лампу вешать или лападку - на сучок, а то и рогатку!”
Все пошло в ход у Тихонтия Будимировича: керосинки, подсвешники, горелки, светильнички... Что смог найти светящее и горящее, по своей доброте, Тихонтий развесил в шохре, и покачав колокол местной церквушки, запалил он свои игрушки. Искорка, да искорка, всю шохру и спалил, насилу потушили.
Пришел народ к нему, лютует, “как так такой сякой, нашу шохру пожег”. “Это”, - говорит, не я, “это огоньку орешков захотелось, вот он их и поел!” “Какие же орешки в шохре? Смотри обалдуй- не балуй!”, а тому хоть кол на голове теши…
Тихонтий идет в город.
Вернулся как-то из города местный торгашик, старики подошли, детвора подбежала, спрашивают:
— Как там, Арсеньтевич, город-то живет? Много ли людей тротуары топчет?
— Народу-то много, а вот людей нет. Хоть бы одного настоящего встретить, а то все подлецы, да обманщики. Мошенник на мошеннике сидит, да мошенником погоняет… Нет в городУ человека…
— Вот куды надо! - выскочило слово Тихонтия Будимировича из толпы, как сухое весло из реки, — Городским плевать в лицо - не про наше ведь село, пойду городУ пособлю, али я не человек!?
Засмеялся народ, и давай Тихонтию объяснять, что в городУ человеков больше, чем вошек у блудливого барбоса, а тому хоть кол на голове теши, “пойду, да и все тут”.
Долго плакала Тихонтина мать, становилась во дверях, не пускала сына. “Пусть идет”, - говорил отец, “Ведь чего себе в голову втемяшит - не вытрясешь. А в городУ, хоть и вправду один настоящий будет! Веди его сюда - благословлю”. И благословил.
С песнею, да присвистом ушагал Тихонтий Будимирович в город, да пропал…
Конь-невидимка.
Идет наша чистая душа по грязному городу, да промеж ног посошок подерживает, а к посошку удила привязаны. Шагает, будто на коняшке поскакивает, песенку напевает:
"Залезайте на коня, господа прохожие!
Подивитесь на меня, не кривите рожею!"
Люди посмеиваются, булки Тихонтию Будимировичу дают, деньгу кидают, а он деньку в лужу, а булку в рот.
"Глядишь проростет твоя монета,
приходи собирай, в конце лета!" - отвечает песнею он подавшему ему милостыньку.
Подскакал к луже тычет в нее палкою и приговаривает:
"Грязная в вашем городу водица, даже лошака не желает напиться!
Вишь как иссохла? Не Тихонтий, так совсем бы издохла! Иго-го… Иго-го…"
Дивятся горожане, понять не могут, то ли святой, а то ли голова с дырой, а ему хоть кол на голову теши.
Улыбкописец.
В другой день, зашел Будимирович в лавку художника, кинул на прилавок кафтан, что матушка в дорогу снарядила и молвит:
"Бери себе кафтан, а мне кисти, да краски. Нарисуем улыбки - устроим пляски!"
Лавочник покрутил усы, посмотрел на кафтан, нитку зубами покусал: "А что," - говорит, - "выбирай. Что в руках унесешь, то и твое."
Накидал Тихонтий краски, да кисти в подол своей рубашенции, да пошел восвояси.
Шагает по улице, видит девочка плачет:
— Отчего малышечка, слёзки капают? Мое они сердце царапают…
Позволь нарисую рыбку.. От щечки, до щечки улыбку, - говорит ей ласково добрая душа.
— Нарисуте, дяденька, - отвечает девочка подставляя милое личико, - и широкая улыбка расплывается на лице ребенка.
Подбежали и другие дети: "Чего это вы тут рисуете? Нарисуйте и мне!" "И мне", "И мне!" Окружили нашего причуду со всех сторон, а он щедрыми мазками и малюет им улыбки на лицах.
Пошагал Тихонтий Будимирович дальше по городу, а детвора за ним, как за шутом. Повстречался им по дороге бездомный. Спит на скамейке - посапывает, а лицо газетою накрыто. Почитал Будимирович газетенку, подмигнул ребятам, снял бумажку с лица, да и намалевал улыбку, а дети: "Гага-га, гага - га…", будто на веселый спектакль попали, а Тихонтию, хоть кол на голове теши.
Встреча с Морсинкой.
Подъезжает к ним карета — исчерна черная, дракон крыс погоняющий златыми нитками по бокам вышит, взгляд останови, так ресницы попалит. За место извозчиков — псы: рожи собачьи, тела — человечьи, а шкуры овечьи. В упряжках не кони, копытами бьют, а скелеты лошадиные, а на костях их куски мяса болтаются. Псы улучат момент, вырвут плоть, сунут в пасть заглотышь и опять — зубами клацают.
Взрослые задали лататы, дети спрятались как коты, а Тихонтий Будимирович и в ус не дует, только девочка с нарисованной улыбкой за его спиной прячется:
— Я боюсь дяденька, — шепчет она ему, — это стражи Мракуновы, а в карете дочь его — Морсинка.
— Не бойся малышечка- я здоровый парнишечка. Нахлестаю им по ушам, а тебя в обиду не дам.
Из окошка каретного белая ручка улыбкописца к себе манит:
— Пойди сюда, не бойся.
— Чего мне бояться? Мне есть чем заняться…, — игриво отвечает Тихонтий и широкой поступью шагает вперед.
Псы с седушек соскочили, оскалились, приказа ждут — телеса разрывать алчут.
Подошел улыбкописец к карете, видит девушку прекраснее утреннего солнца, а лицо ее печально, так с ресничек слезки и капают: кап-кап..кап-кап..
— Отчего слезяться глазки, у царевны в нашей сказке?…
Нарисую я малину и печаль твою подвину.., — говорит ей ласково добрая душа.
— Ах, почему бы и нет? Рисуйте,- отвечает девушка.
Тихонтий Будимирович вырисовал ей ягодку на румяной щечке, а она взяла в руку зеркальце, на себя посмотрела, да и засмеялась.
“Ах, какой же ты чудак! — воскликнула она, — Я никогда не встречала такой доброй души как твоя…”, а Тихонтию хоть кол на голове теши.
“Погоняйте! Погоняйте!”- вскрикнула Морсинка своим стражникам, и те зарычав унесли карету прочь.
“Даже не думай… Отступись от нее …она же дочь Мракунова”, — услышал хрипловатый голос Тихонтий. Взади него тот самый бездомный стоял, по лицу улыбку размазывал , — Ее отец, в страхе весь город держит, не отсупишься - смерть ссыщешь”, а Тихонтий Будимирович молчал, ловя образ исчезавей кареты.
Ловушка для облаков.
Все чаще отыскивает карета Морсинки Тихонтия Будимировича в лабиринтах города и подолгу рука руку греет, да голос от счастья дрожит. Улыбается красавица, жмется к могучему плечу, и не ведает что над ними Мракуновы крылья раскинулись, а Будимировское сердце вещает, “Трудись Тихонтий - век твой короткий.”
Все боялся не успеть чего-то, наш чудушко, а потому ночи напролет придумывал новые затеи, да выходки, какие, с восходом солнца и воплощал в жизнь.
Домыслилось ему сплести сеть из веревок, чтобы грязные облака в городУ изловить: вот и поскакал он на своей коняшке в порт, где корабли тянули, а рыбари ему толкуют: “Ну и выдумец ты, братец! В век облаков в сеть не поймать”, а ему хоть кол на голове теши, "поймаю, да и все тут". Одна веревочка, другая, третья, тут кусочек- там кусочек, так и сплел наш причуда, сети своей сажень двадцать пять.
Подходит к нему человек и спрашивает:
— Где же этакую рыбу-то сыскать, чтобы в твою сеть попалась?
— Эта сеть на облака, что б поймать наверняка.
Грязнышей переловлю! Людям солнышко явлю!
Над своею головою - дышат пусть святой водой! - отвечал ему песенкой Тихонтий.
— Коли так, благое дело задумал! Давай я тебе помогу, вдвоем сподручнее, - отвечает прохожий.
Стали Тихонтий Будимирович с новым приятелем сеть плести. И ряду сплести не успели, как еще человек подоспел: “Чего братцы? Иль помочь вам?”
Так приспешник за пришпешничком, начали приходить к Тихонтию Будимировичу подмастерья.
Сплели сеть Будимировцы, растянули ее промеж двух самых высоких зданий, народ ходит дивиться, “Что за диво, что за придумка, облака сетью ловить, отродясь не слыхивали”, а градопровителю нелюбо, кто это в его городе командует, сети развешивает, да смуту наводит.
Рубашенция.
Проснулся как-то Будимирович: рубашенция поизносилась, штаны потерты, а Морсинку грязным рукавом не обнимешь, вот и пошел он на базар. А там торговцы-шутники, те самые у которых он лавки опрокидывал, говорят: “Подожди Тихонюшка, размеру твоего нету, портной в раз для тебя наряд скроит.” И сшили-скроили, да одели его в рубаху разных цветов: один рукав желтый, другой красный, подол зеленый, грудика синяя, а спина белеханька. И панталоны под стать вышли: одна понталона красная, другая белехонька.
“Словно в радуге скупался! Сыном счастия назвался!
Посмотрите на наряды- не печальтесь, будьте рады!” - с посвистом, да песнею шагает Будимирович по городу, а подмастерья за ним хвостиком так и вьются, “Али мы не Будимировцы? И нам такой наряд к рылу!” Пошли и себе пошили такие же щяны с рубахами.
Ходят Будимировцы по городу в цветных нарядах, улыбки на грустных лицах вырисовывают, кого на трости-лошадке подвезут, кому шутку расскажут, кому песенку споют, облаколовку между домов натянут-споспешествует, одним словом, видениям Тихонтиевым.
Часовщик.
Прогуливается как-то утром Будимирович по маленькой улочке, да вдруг слышит крик: “Ой, не успела! Не успела…”
— Чего, тетенька, не успели? Пирожки подгорели?
Так я рукава засучу и с чаем их вам размочу - подшучивает над ней Тихонтий.
— Ох и шутки ты шутить, окаянный, а к нам горе в дом постучалось. С бабушкой проститься не успела. Все обещала сто лет прожить, а двух недель не дожила, со всех ног к ней бежала, а не успела… Я же работаю, а ко мне прибегают, говорят, зовет, проститься хочет. Я на том конце города… а не успела…Ооой..
— Ну, велика ли беда… Шаг-туда - шаг сюда.
Веди к своей старушке- поправим ей подушки!” - сказал Тихонтий с добродушной улыбкой, и сам повел заплаканную женщину внутрь дома, откуда она вышла.
А внутри полон дом народу: кто плачет, кто деньги считает, кто ложкой изюм из кутьи выбирает, а старушка вострым носов в потолок тычет. Подошел Будимирович к бездыханному телу и говорит: “Что, бабуля, здесь не понравилось? Давно ли преставилась?”
Покрутили головами, рты поразинули плакальщики, а потом один и молвит: “Да, с полчаса тому назад скончалась.” Огляделся Тихонтий, увидал настенные часы рядом со старушкой.
“Минут пятнадцать проститься хватит,еще и чаю с калачом отхватит.
Ну, просыпайся, Матрона! Внученька твоя уж дома!” - сказал он и перевел часы на сорок пять минут назад.
Открыла глаза старушка, улыбнулась вековалым ртом, да и заговорила:
“Знала, что ты придешь внученька! Знала что успеешь!” Ахнули чуду-чудесному плакальщики, внучка подбежала, а старушка и приговаривает: “ Не плачь девочка, не плачь милая… Ведь успела, успела…Все друг другу скажем, все успеем.”
А Тихоний Будимирович вышел на улицу, сел на своего коняшку и поскакал своей дорогой.
С тех пор не приспешнички только, но и народ простой шагают за пятой Будимировской. Часики ему в руку суют- “ Переведи Тихонюшка, часики - дай еще пожить на белом свете!”
“Живите не жалко - со всех смерть скинет одеялко!” - отвечает он им, а сам в больницу спешит к постелям больных часы переводить. А больные радуются, родных к себе подзывают, да искренние слова любви шепчут, те что никогда при жизни и не говаривали.
Другой день, люди Тихонтия за штанину поймали, да в лавку к часовщику притащили: “Сиди милый - часы покручивай! А мы уж о тебе позаботимся!”
“Свой век не переживешь, покручу, коли вам не в терпеж…” - отвечает им Тихонтий.
Сидит добрая душа крутит часики, а люди по городу и оживают, - не сон, не сказка, а Будимировская явь…
Золотой жук.
Тем временем в волосатое ухо Мракуну о Тихонтии нашептывают - зубами клацают: “Народ его любит, а вашей милости опасность. Сети плетет - облака ловит!” “А теперь-то уж совсем говорят, будто у умерших часики подкрутит, а они и оживают. Врут, конечно.., а вашей Милости не в казну.”
Рычит Мракун, а слово свое грозное в себе держит. Пуще напевают ему ножкоцеловальщики:
“Не хотели говорить.., только Морсика- дочь ваша с Тихонтием Будимировичем по городу на карете разъезжает…О чем говорят, не ведомо.., а за ручку держаться, так аминь.”
“Поймать! Разорвать! Растоптать и пеплом посыпать!” - выкинул из своей широкой глотки Мракун и так махнул кулаком, что зашиб троих ножкоцеловальщиков, что рядом зазевались.
Ловят Мракуновы-псы по всему городу Будимировцев в цветных одеждах, в тюрьму сажают, а Тихонтия среди них не попадается…
Не боится, не скрывается, а своим делом добрая душа занимается. Увидал наш чудесник на лужку жука с золотыми крылышками и придумалось ему, что жук о золотые камушки бока свои натирает, так целый день за ним и проползал:
“Жукушка - золотничёк, покажи свой тайничёк,
Не себе, а для людей- на кресты родных церквей!”- все нашептывал жуку в его золотую спинку Тихонтий, но тот упорно куда-то бежал, неустанно перебирая лапками.
Только вечером, где-то в кустах городского сада, его отыскала Морсинка:
— Быстрей, любимый! Сюда в карету…За тобой объявлена охота. Мой отец отдал приказ своим псам растерзать тебя, а меня заточить в башню плача.
— Чего нам бояться, нам есть чем заняться, - с привычной улыбкой отвечал причуда, отряхая свои штаны, так и не отыскав никакого золота.
— Пожалуйста, не шути, ты даже не знаешь, в какой тьме стучат их сердца, нам нужно сейчас же скрыться….
— От себя не уйдешь, двух смертей не найдешь…
— Тихонюшка мой, пожалуйста, пообещай мне сделать то, о чем я тебя прошу…
— Я обещаю, что на печь залезу, а будет горячо, то слезу…- не унимался Тихонтий.
Превращение в толпу
Упросила, умаслила Морсинка Тихонтия Будимировича и вот они уж погоняют своих лошадей к ведьме - старухе сильной в чародействе. Лилитурга Ксантрелла - так прозвали ее ночные филины того леса. И имя не имя, и не заклинанье,а ухнешь и страшно.
Долго трясли своими костями Мракуновы лошади по разбитым дорогам прежде чем привести наших влюбленных в дремучий лес, куда и отчаянные побоялись вступить.
Въехали они на поляну, а там гриб - выше столетней сосны, шире пяти вековых дубов,
шляпа сухая дымом коптит, ствол пустотелый, а в середке воротики- открывают ротики... Заскрипел гриб, закачался, отворились воротики- распахнули ротики, а оттуда старая ведьма ежом выкатилась:
“Уууу!Кто сюда пройти сумел? Кому мир опыстылел?”- вскричала старуха замшелым голосом.
"О великая Лилитурга Ксантрелла, не гневайся! Мы любим друг друга, но мой отец..не желает нам счастья... Помоги нам, пожалуйста… Преврати нас в обычных людей… Сделай так, чтобы нас никто не замечал…" - дрожа от страха шептала Морсинка.
А рядом стоял Тихонтий Будимирович, морщил лоб и не стесняясь гудонил свои мысли вслух:
“Мы пришли сюда зачем? В этот душный Вифлием…
Огонек пустить на тропку, а старуху на растопку. А?!”
От слов Тихонтия только ус ведьмовский запрыгал, но разговора с Морсинкой она не прервала - крепко уцепилась:
“Как не знать тебя- Мраковская дочь. Твой отец и мне успел напакостить, а потому теперь и я ему… Помогу тебе - помогу, проходите!”
Взяла Морсинка за руку своего любимого, да внутрь грибной избы и пошагала, а старуха за ними следом.
Закрутилась юлой Лилитурга Ксантрелла, козочкой запрыгала, гусем загагакала, стариные книги с полок повытаскивала, травки- муравки в печку покидала, да заслонку печную и закрыла..
Наполнил дым жилище ведьмово - не вдохнуть, не выйти. Упали без чувств любимые, а очнулись дыма уж нет, старуха на пеньке щи гусиной лапкой в беззубый рот покладывает, да бараньей шерстью прикусывает, а у Тихонтия с Морсинкой на шеях по камню повешено.
“И не думайте, не срывайте! “- командует Лилитурга, “ Дорого они мне достались, а я вам на шеи за так повесила. Отныне вы люди обычные, псы вас не разорвут, а люди не узнают”.
“Какие же они тяжелы!” - воскликнула Морсинка. Ведьмачка зловеще улыбнулась, глядя на свою работу, а Тихонтий Будимирович тяжело вздохнул не чувствовал в себе больше силушки.
Последнее чудо.
Возвернулись Тихонтий и Морсинка, и сколько бы они ни ходили по городу, сколько бы не встречали людей в разноцветных одеждах, никто не мог узнать в них прежних любимцев.
Шаг за шагом ножки сами привели их к лавке часовой. А там, народу тьма, что пчел в улье без матки, толкаются, плачут, на носилках усопших трясут. “Тихонюшка…” - постанывает народ, “Куда подевался роднинь-кииий? Подари хоть минууу—точку, дай прости-иии-иться!”
Морсика посмотрела на своего любимого, а у того все на лице написано.
"Много меда на пасеке, пойду подкручу часики." – сказал Тихонтий своей суженой и вступил в толпу.
Одни часики за другими… переводит Будимирович, а чуда не случается. “Это ли Тихонтий?" – раздался возглас, “Чего он потешается?” "Нашего-то чудотворца убили!"
Понял Тихонтий почему ничего не выходит, сорвал с груди вельмовский камень, да кинул на землю - тотчас бездыханные очнулись, да родным в руки бросились.
Взревела толпа в изумлении, а Мракуновы стражники из часовщиковой лавки так и высыпали тьмой. Ринулись псы на Тихонтия, да рвать начали.
Борется Морсинка за своего Тихонтия Будимировича, куски плоти любимой из пасти Мракуновых стражников вытаскиевает, а народец кому через минутку и самим умирать стоят - рты разинули, да пошептывают: “ Нет, уж...своя минутка дороже чем чужая жизнь, мы ее и сами проживем!”
Тот, кто должен был умереть, умер; тот, кому суждено было еще побродить по земле, побрел дальше…
Семена.
Несколько лун прошло с того дня, но Морсинка не вернулась к отцу. Мракуновы стражи повсюду искали её, но она так не сняла с себя камень обыденности, а потому была неотличима от остальных.
В каких-то лохмотьях шла она по той самой площади, где они когда-то встретились с Тихонтием Будимировичем. Вдруг Морсинка заметила маленьких ребят, что растягивали по площади небольшую плетеную сетку.
— Что вы делаете? - спросила она их. Дети молчали.
— Мы ловим грязные облака, - ответил шепотом самый маленький из них, - Только никому… Тсс…
Слезы закапали из глаз Морсинки, а небо над городом обнимали белые облака.