Щенок со второй попытки взобрался на бортик песочницы. Спрыгнул, и побежал за своим хозяином, мальчиком лет восьми или десяти. Пёсик был таким маленьким, пушистым и толстым, что не мог бегать, как большие собаки. Ему приходилось растопыривать белоснежные лапки в стороны и переваливаться с боку на бок, чтоб не запнуться и не упасть. Но он все равно часто падал, на что дворовые мальчишки мгновенно отвечали взрывом звонкого смеха. Ребятня образовала вокруг щенка живой круг, который постоянно передвигался, а белоснежный комочек шерсти спешил за ними. Иногда кто-нибудь подбегал и быстро переворачивал собачонку на 180 градусов. Щенок продолжал бежать в другом направлении, а, очухавшись, спешил обратно на смех ребятни. Дети останавливались и щенок тоже. Они смеялись, теребили его за ухо, тихонько подталкивали, а он с увлечением нюхал какую-нибудь букашку или травинку. Летнее солнце, сквозь кроны деревьев, отбрасывало на землю причудливые узоры, и почти все прохожие искренне улыбались детям и щенку.
Из приятной задумчивости меня вырвал пронзительный детский крик. Мелькнувшая Волга. Глухой стук и треск лопнувшего черепа. Отброшенный из-под колес неправдоподобно высоко белый комочек шерсти. И больше ни звука, ни писка. Лишь удаляющийся шум двигателя в абсолютной пустоте. Контрастные грязные полосы на ярко-белоснежной шкурке. Медленно растущая бардовая лужица…
И если бы тогда какой-нибудь «Случайный Профессор Богословия» имел бы глупость заикнуться о воле Бога, о его грандиозном замысле насчёт этого трогательного комка шерсти, или о том, что страдания и смерть даны нам для осознания ценности жизни и развития в нас сострадания, то я… Я бы, наверное, просто проломил бы ему голову, (или не стал бы кому-то мешать) чтобы кто-то другой, глядя на это, осознал бы что-то такое для себя очень важное.