После защиты кандидатской диссертации Дмитрия Дорофеева направили в Саратовский государственный университет, на вакантную должность старшего преподавателя кафедры истории СССР досоветского периода, на которой заведовал профессор Н. А. Троицкий, бывший выпускник того же ВУЗа, и здесь же защитивший докторскую диссертацию. Он посвятил себя революционному движению в России XIX века и Отечественной войне 1812 года. В учёных кругах Николай Алексеевич слыл большим специалистом по истории политических процессов в царской России XIX века. Поэтому, когда Дмитрий поведал заведующему кафедрой о желании заниматься изучением Крестьянской войны 1773 – 1775 годов под предводительством Емельяна Пугачева, то получил благодушное одобрение профессора Троицкого.
– Надеюсь, молодой человек, что это увлечение станет не только темой вашей будущей докторской диссертации, но и поможет вам на лекциях! – высказал пожелание Троицкий.
– Николай Алексеевич, что, если за основу исследования взять труд А. С. Пушкина «История Пугачева»? – как бы невзначай спросил Дмитрий.
– Я бы не советовал вам брать пример с Пугачева! – ответил Троицкий и добавил. – Нет, не Емельяна Ивановича, а бывшего до меня заведующего кафедрой, Владимира Владимировича, любителя работать на стыке истории и литературоведения. Он, вдобавок, мой оппонент по Отечественной войне 1812 года: ставит Барклая выше нашего Михаила Илларионовича…
– Вы правы, Николай Алексеевич, меня тоже смутили явные нестыковки пушкинской «Истории» с архивными документами следственного дела Пугачева, – живо согласился с мнением заведующего кафедрой Дмитрий, и перевёл разговор на другую тему. – Николай Алексеевич, Вы не будете возражать, если я, как – нибудь, поприсутствую на ваших лекциях? Так сказать, для перенимания правильного профессорского опыта…
– Буду рад помочь молодому коллеге! – обрадовался Троицкий. – Можете прямо сегодня и приходить…
На лекции, профессор Троицкий не читал, а словно артист на сцене, представлял студентам живые картины из судов России XIX века. Дмитрий не заметил в его поведении ни широких жестов, ни выпендрежа, ни громкого голоса. Звучал выразительный литературный язык, в котором чувствовалась отточенность каждой фразы и мысли, умение отобрать и преподнести своим слушателям самое яркое, главное и интересное. А уж, как поразили Дмитрия, часто меняющаяся от обстановки интонация голоса, тонкая ирония и чувство юмора. Профессор был моложавого вида, с высоким лбом, переходящим в залысины, аккуратной бородкой и усами. Он говорил вдохновенно, увлекая за собой в минувшую эпоху студенческую аудиторию, среди которой было немало миловидных девушек.
«У такого добра молодца, наверно, отбоя нет от влюбчивых студенток», – подумал Дмитрий: «К счастью, наши органы госбезопасности не обращают пристального внимания на любовные похождения профессоров. А вот, об их опрометчивых связях с диссидентами знают всё или почти всё. К счастью, профессор Троицкий ни в одном, ни в другом, замечен не был, чего нельзя сказать о его оппоненте».
За два месяца до этого, достаточно подробную характеристику на профессора Пугачева выдал Дмитрию в Москве подполковник Сафронов: «Окончил с отличием историко – филологический факультет Саратовского университета, где его учителем, а впоследствии и лучшим другом, стал Юлиан Григорьевич Оксман, который к моменту их знакомства уже отбыл «десятку» на Колыме. Кандидатскую, а затем и докторскую диссертации, Пугачев защищал в Ленинградском университете, работая в Горьковском университете. В 1968 году, за связи с диссидентами Владимир Пугачев попал под «колпак» наших горьковских товарищей, которые стали создавать ему невыносимые условия для работы. Профессор оттуда уехал в Саратов, где преподавал и заведовал кафедрой истории в СГУ. Однако, «сигналы» на него в КГБ исправно поступают до сих пор. Его политические взгляды так сильно озадачивали начальство, что его убрали от заведования кафедрой истории. Пока преподаёт в университете, то это ненадолго. Общается с филологом Михаилом Алексеевым, а бывая в Ленинграде, посещает кафе на углу Владимирского и Невского проспектов, известное под неофициальным названием «Сайгон» – место обитания нашей «творческой интеллигенции» и, так называемых, «неформалов», среди которых немало откровенных антисоветчиков».
– Кафе при ресторане «Москва»! – оживился Дмитрий и добавил уже невесело. – Помню! Меня туда аспиранты профессора Мавродина водили. Там доморощенные поэты и музыканты, как раз выступали. Табачный дым коромыслом, хоть, топор вешай… Одним словом, мне не понравилось.
– В «Сайгон» вас не пошлём, а дружбу с профессором Пугачевым завести придётся! – заявил Сафронов. – Кстати, среди его знакомых есть и филолог Кушнарь. Их Оксман, ещё в конце пятидесятых познакомил… Руководству КГБ и лично Юрию Владимировичу, понравилась идея с дружбой «Протопопа» и филолога Кушнаря, и они требуют расширить круг ваших друзей…
– А в чём суть такой дружбы? – спросил Дмитрий. – У меня с Виктором Петровичем сложились настоящие дружеские отношения, которыми я не стал бы жертвовать во имя руководства КГБ и лично товарища Андропова…
– Тихо, тихо Дмитрий! – приложив палец к губам, проговорил Сафронов. – Наверху никто вашей дружбой злоупотреблять не станет. Мы знаем, что вы ведёте переписку с Кушнарём, но в ваши письма не заглядываем. Более того, высшее руководство КГБ, даже не знает кто скрывается под оперативным псевдонимом «Протопоп». Кроме меня и начальника отдела, никто не знает о сотрудничестве историка Дорофеева с органами госбезопасности…
– Ну, а всё же, для чего нужна такая дружба? – повторил вопрос Дмитрий.
– Был такой эстрадный артист, Вольф Мессинг! – проговорил Сафронов. – Он мог отыскать в зале любую спрятанную вещь. Сам это видел! Кроме всего прочего, он ещё и предсказаниями будущего занимался…
– Я читал его мемуары в журнале «Наука и религия»! – отозвался Дмитрий. – Говорили, что даже Сталин к нему прислушивался…
– Тем лучше, меньше объяснять! – обрадовался Сафронов. – Короче, в последние годы жизни Мессинг обращался за врачебной помощью к одному психиатру, которому сообщил, якобы, о скором развале Советского Союза, но врач воспринял это, как бредни старого человека. Однако, после смерти Мессинга, психиатр написал в «контору» подробную записку, где указал, что в качестве главных разрушителей СССР его пациент называл ученых. Особый упор Мессинг делал на филологов, историков и писателей, вообще.
– Действительно, бред какой – то! – удивился Дмитрий. – Большинство наших учёных и писателей, по сути, из рабочих и крестьян, многие являются членами КПСС. Да, советская власть для них, как мать родная…
– Согласен, но есть же и такие, как академик Сахаров или же, писатель Солженицын, которых сколько ни корми, а они всё в лес норовят…
– Кажется, я начинаю догадываться, – обрадовался Дмитрий. – Кушнарь мне, как – то говорил, что республиканские академии наук мечтают уйти из – под опеки Москвы. Его же, из – за фамилии, за украинца принимали, потому и не боялись с ним откровенничать. А ещё он ругался на тех бывших коллег, которые мечтали продать свои «мозги» на Запад.
– Кстати, академик Алексеев, известный пушкинист, является почетным доктором ряда западных университетов, а ещё, член – кором Британской академии! – многозначительно заявил подполковник Сафронов.
– Нет, он совсем старик! – выпалил Дмитрий. – Кушнарь говорил, что Михаил Павлович, ещё в прошлом веке родился. Виктор Петрович, ведь, он же, относительно молодых ученых имел ввиду…
– Вот и до нас доходят слухи, что некоторые молодые ученые мечтают жить и работать на Западе, – проговорил Сафронов. – Сегодня таковых единицы, но дурной пример заразителен. Где гарантия, что завтра их не станет сотни, а то и тысячи? Это же явная угроза безопасности страны, а мы обязаны на неё заранее реагировать. А вы, Дмитрий, ещё спрашиваете: зачем нужна такая дружба? Кстати, этот профессор Пугачев тоже большой специалист по Пушкину…
Подполковник Сафронов порылся в бумагах и прочёл цитату из работы Пугачева: «Как историк Пушкин сочетал уважительное отношение к устным преданиям, фольклору с подлинно научным отношением к документам, их толкованию».
– Так я не против дружбы с Пугачевым, – ответил Дмитрий. – Главное, чтобы он от неё не отказался…
– Вот и славно! – обрадовался Сафронов, давая понять, что обсуждение этого вопроса закрыто. – Наслышан про вашу свадьбу с Мариной! Почему не в Москве, а в Уральске?
– Долгая история, короче, родственники Марины настояли…
– А Клавдия Петровна, как к этому отнеслась?
– Скрепя сердцем, но согласилась… Я в смысле свадьбы, вообще. Она до сих пор против моего брака с Мариной…
Декан исторического факультета профессор Герасименко, когда беседовал с вновь прибывшим преподавателем, посоветовал Дмитрию держаться поближе к профессору Стаму, Соломону Моисеевичу, ветерану Великой Отечественной войны, участнику обороны Москвы, который, хотя и преподавал в Саратовском университете с 1949 года, но душой продолжал тяготеть к Москве. Стам заведовал кафедрой истории средних веков, грезил рыцарскими турнирами и средневековым бытом городов Европы. Короче, слыл известным медиевистом, а потому никакого интереса у Дмитрия не вызывал. То ли дело, профессор Владимир Пугачев, любимыми темами исследований которого были декабристы, Пушкин и Чаадаев…
Первая встреча Дмитрия и профессора Пугачева произошла в перерыве между парами. Дмитрий вышел в коридор из аудитории, а профессор шагал по направлению к актовому залу, где у него по расписанию стояла лекция об Отечественной войне 1812 года. Дмитрий поздоровался первым и между ними завязался короткий диалог:
– Мне Соломон Моисеевич сказал, что молодой историк из Москвы ищет со мной встречи! – пробасил Пугачев в общем гомоне студенческих голосов. – Вас интересую лично я или мой однофамилец?
– Скорее, однофамилец! – ответил Дмитрий. – Профессор Стам сказал, что у вас имеется последний манифест самозванца Пугачева…
– Приходите к двум часам в столовую, за обедом и поговорим…
После 14.00 в университетской столовой обслуживали исключительно профессорско – преподавательский состав. Взяв себе комплексный обед, Дмитрий отыскал глазами стол, за которым в одиночестве сидел Пугачев, и направился к нему.
– Ко мне редко кто подсаживается, – как бы оправдываясь, сказал профессор. – Видимо, бояться коллеги «засветиться» возле меня…
– Я в университете человек новый, мне простительно! – как бы между прочем заметил Дмитрий. – Наслышан про ваше увлечение Пушкиным, а я его «Историю Пугачева» никак понять не могу. Поможете?
– Смотря в чём, если в нестыковках с архивами, то увольте! – ответил профессор Пугачев.
– Пушкин мог догадываться, что восстанием руководил настоящий император Пётр III? – недолго думая, спросил Дмитрий.
– Однако, и вопросы у вас, молодой человек! – опешил профессор. – Как говаривал один мой знакомый пушкинист: «Лучше бы поэт не брался за это дело, глядишь до старости дожил бы».
– Примерно тоже самое говорил и сторож нашей школы, Виктор Петрович Кушнарь! – задумчиво проговорил Дмитрий. – Кстати, тоже большущий знаток Пушкина, помог мне разобраться в письмах поэта…
– А, где вы с ним встречались? – без явного интереса спросил Пугачев.
– В Тайшете, я туда после армии по комсомольской путёвке попал! – гордо ответил Дмитрий. – Мечтал в Тынду поехать, а меня учителем истории в начальный пункт БАМа определили. Я, когда впервые вошёл в школу, то принял Виктора Петровича за директора, а он, оказывается, там сторожем и кочегаром работал. Так, и познакомились, а позже и подружились…
Пугачев на последние слова Дмитрия, даже глазом не повёл, не говоря уж о том, чтобы заинтересоваться судьбой Кушнаря. Он молча доел свой обед, достал из портфеля один лист канцелярской бумаги, на котором был напечатан Манифест Пугачева, и, протягивая Дмитрию, заметил:
– Этот документ из архива Саратовского губернского правления, – тихо сказал профессор. – Хотя, и был опубликован в «Русском архиве», но за его достоверность я не ручаюсь. Вот и Дубровин в своей работе отзывался о нём совсем не лестно…
– Спасибо, Владимир Владимирович! – искренне поблагодарил Дмитрий. – У меня есть трёхтомник Дубровина «Пугачев и его сообщники». Обязательно посмотрю там отзыв о Манифесте...
– У такого молодого и трёхтомник Дубровина, 1884 года!? – удивился Пугачев. – Однако…
– Наследство отца! – ответил Дмитрий. – Профессор археологии любил собирать старинные книги и артефакты...
– Так, вы, ещё и профессорский сынок! – пробасил Пугачев. – А какого, спрашивается, приехали из Москвы в нашу глубинку, в Саратов?
– Полюбил провинциалку, а маменька от неё не в восторге! – полушутя, ответил Дмитрий. – К тому же, не меня потянуло в Саратов, а моя жена здесь училась. Собственно, по её просьбе и напросился сюда…
– Простите, Дмитрий, право не знал, что у вас так сложилось! – оживился Пугачев. – Ну, да, мне пора на лекцию. Заходите в лаборантскую кафедры, я там частенько чаи гоняю, в прикуску со «Школьными» конфетами…
– Непременно зайду! – пообещал Дмитрий. – Сниму копию с манифеста, и зайду отдать вам документ. С конфетами…
Дмитрий с Мариной снимали одну комнату в коммунальной квартире недалеко от Сенного рынка. Старый двухэтажный дом принадлежал, когда – то богатому купцу, а теперь там проживали несколько семей, у которых в большом коридоре была одна общая кухня, а все «удобства» располагались во дворе. Надо заметить, что дворовой туалет, называемый «сортиром», использовался в тёплое время года. Зимой же, все жильцы дома держали в комнатах «отхожие» вёдра, куда справляли естественную нужду. Молодая пара, попав в такие «неблагоустроенные» условия, первое время стеснялась и краснела, но со временем стала привыкать к коммунальному быту.
Если Дмитрию до университета было всего десять минут пешком, то Марине приходилось ехать на автобусе несколько остановок по проспекту Ленина, в стороны Волги. Библиотека, куда Марина устроилась на работу по своей прежней специальности, располагалась в Волжском районе города, и занимала первый этаж «сталинской высотки». Здание имело все санитарно – бытовые удобства, и Марине, порой, даже не хотелось уходить с работы домой. Здесь же, имелась печатная машинка, на которой Марина отпечатала сразу две копии Манифеста Пугачева, с первых строк взывающего от имени Петра III к донским казакам:
«Божьею милостью Мы Петр Третий Император и Самодержец Всероссийский и проч. и проч. и проч.
Объявляется города Царицына Донского войска казачьим старшинам и всему Донскому войску во всенародное известие».
Напечатав первые два абзаца, Марина задумалась: «Почему Пугачев обратился к донским казакам, так поздно, на излёте своего восстания? Если он был самозванцем, донским казаком, то никакого смысла писать манифест не было, вообще. Разве стали бы донские казаки служить своему же земляку, известному им по прежней службе в одном войске? Какая – то белиберда получается. Надо поделиться этими мыслями с Димой. Хорошо, что историк из меня никудышный, а то бы мучилась бессонницей, как мой муж».
Дмитрий, действительно, не мог нормально спать в последнее время, но это было связано не с работой историка, а с секретным заданием, которое он получил от подполковника Сафронова. Сказать правду жене Дмитрий не мог, а потому мучился ещё больше. Уже наметившаяся тенденция к сближению с профессором Пугачевым вселяла надежду, что бессонница скоро пройдёт, а потому, на радостях, Дмитрию запомнились абсолютно все ключевые слова из Манифеста Пугачева:
«Вы уже довольно и обстоятельно знаете, что под скипетр и корону нашу почти уже вся Россия добропорядочным образом по прежней своей присяге склонилась. Сверх того, несколько Донского и Волжского войска оказывают к службе нашей, во искоренение противников, разорителей и возмутителей Империи, дворян, ревность и усердие и получили себе свободную вольность и нашу монаршую милость, и награждение древнего Святых Отцов предания, крестом и молитвою, головами и бородами. Того ради, как мы есть всемилостивейший монарх и попечитель обо всех верноподданных рабах, желаем преклонить в единственное верноподданство к службе нашей ревности от вас. Вы же ныне помрачены и ослеплены прельщением тех проклятого рода дворян, которые, не насытясь Россиею, но и природные казачьи войска хотели разделить в крестьянство и истребить казачий род. Мы, однако, по власти Всевышней Десницы, надеемся, что вы, признав оказанные против нашей монаршей власти и своего государя противности и зверские стремления, которые вам всегда будут в погибель и повелителям вашим, раскаетесь и приидете в чувство покаяния, за что можете получить монаршее наше прощение и сверх того награждение також, каково получили от нас склонившиеся верноподданные рабы. Во свидетельство того мы собственной рукою подписать соизволили. Августа 23 дня 1774 года. ПЕТР».
Далее, в круглых скобках была поясняющая надпись: (Этот манифест сохранился в современном списке). Затем, в квадратных скобках был указан источник: [Русский архив. 1873 г. № 4. Стр. 0451. Из архива Саратовского губернского правления. Бумаги за время Пугачевщины (Сообщены М. Н. Галкиным – Враским)].
«С какой уверенностью в своей победе был написан этот манифест самозванца», – подумал Дмитрий: «Такое ощущение, что не его гнали вдоль Волги верные Екатерине войска, а он наступал на Москву и, уже вся Россия преклонила голову пред ним. Разве мог простой казак мечтать о таком? Вряд ли! Похоже, что писал Манифест настоящий царь Петр Федорович, имея на то определенные основания. Он пишет про планы дворян обратить казаков в крестьян, как будто уже знал, что Екатерина II скоро упразднит Запорожское войско ***)».
Позже Дмитрий узнал, что Михаил Николаевич Галкин – Враской в 1870 – 1879 годах занимал пост Саратовского губернатора. Как говорится, причин не доверять такому серьёзному историко – литературному журналу, каковым был «Русский архив», издаваемый в Москве с января 1863 по 1917 годы, под редакцией П. И. Бартенева, известного историка и литературоведа, не было.
Однако Дмитрий, вспомнив слова профессора Пугачева, решил заглянуть в книгу историка Н. Дубровина «Пугачев и его сообщники»:
«Заручившись обещанием жены говорить, как ей приказано, – писал Дубровин, – Пугачев приказал своему секретарю Дубровскому (он же Иван Трофимов) написать и отправить донцам воззвание следующего содержания: «Вы уже довольно и обстоятельно знаете, писал самозванец1), что под скипетр и корону нашу почти уже вся Россия добропорядочным образом по прежней своей присяге склонилась…
1) От 13 августа 1874 г. В Русском Архиве (1873 г., № 4, стр. 0451 манифест ошибочно помечен 23 августа. В том же журнале 1870 г., т. 1, стр. 292 этот же самый манифест напечатан верно» [Дубровин Н. Пугачев и его сообщники. Т. III. СПб., 1884. С. 215].
Дмитрий позвонил в Москву Денису Елчину, и упросил друга посмотреть в журнале «Русский Архив» за 1870 год, на странице 292 манифест Пугачева. Денис не заставил себя долго ждать и, вскоре, сообщил следующее:
«Действительно, на стр. 292 – 294 журнала «Русский Архив» за 1870 год помещен тот самый манифест Пугачева донским казакам города Царицына, датированный 13 августа 1774 года. Там же, помещен и манифест Пугачева атаману Антиповской станицы Ивану Платонову, датированный 10 августа 1774 года. Ниже указано, что «эти два манифеста в 1849 г. были сообщены в копиях г. А. Леопольдовым в Императорское Русское Географическое Общество, из архива которого и заимствованы. Л. Майков».
Через два дня Денис позвонил снова и сообщил такую информацию:
«Андрей Филиппович Леопольдов (1800 – 1875), саратовский краевед, писатель, этнограф, первый редактор саратовской газеты «Губернские ведомости». В 1840 – 1850-х годах, Леопольдов служил чиновником особых поручений при саратовском губернаторе С. Г. Волховском, а значит, мог иметь доступ в местный губернский архив.
Однако, в своём историческом очерке, повествуя о Пугачевском бунте, он вообще не упоминал о Манифесте самозванца казакам города Царицына. «13 Августа, – писал Леопольдов, – Пугачев подошел к Камышину, который, подобно Саратову, не хотел без боя сдаться» *). Далее упомянул про «манифест на имя атамана Антиповской станицы, Ивана Платонова, старшин и всей станицы, в котором убеждал покориться ему, и признать Императором Петром III» **). Далее Леопольдов показал, что, когда Пугачев двигался к Царицыну, он даже не имел чёткого представления сколько вёрст до него оставалось. Поэтому вызывает большое сомнение, что Манифест был написан задолго до приближения войска самозванца к Царицыну».
– Я могу поверить, что манифест казакам города Царицына был написан не 23, а 13 августа 1774 года! – заявил Дмитрий в разговоре с Мариной. – Но я не могу поверить, что манифест писался под диктовку неграмотного казака, каковым историки представляют Пугачева.
– Я тоже к этому отношусь скептически, – согласилась с мнением мужа Марина. – Помнишь, как в комедии Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию», самозванец, который выдал себя за царя Ивана Грозного, попытался диктовать указ. Дьяк, которого замечательно сыграл Савелий Крамаров, так удивлённо посмотрел на лжецаря, что без слов стало всё понятно. Не может неподготовленный человек писать или диктовать царские манифесты…
– И я того же мнения! – весело пропел Дмитрий и уже серьёзно добавил. – Как хорошо, что я встретил тебя в жизни! В одиночку бороться за истину в истории Пугачевского бунта, просто нереально…
– А тот профессор, который дал тебе этот манифест, что говорит? – спросила Марина. – Поддержка маститого учёного тебе бы не помешала.
– Я с ним ещё недостаточно хорошо знаком, – ответил Дмитрий. – Хотя, коллеги говорят, что у него свой, особый взгляд на историю…
Когда Дмитрий вновь встретился с профессором Пугачевым, чтобы возвратить ему Манифест Пугачева, то поделился своими сомнениями относительно выводов, сделанных историком Н. Дубровиным. Профессор немного замялся, а затем шепнул Дмитрию на ухо следующую фразу: «В науке, я не хочу разделить судьбу Джордано Бруно. Как ученому, мне по душе позиция Галилео Галилея, который выказав показное покаяние, не изменил своих взглядов».
– Владимир Владимирович, вы хотите сказать, что истину лучше не знать? – наивно спросил Дмитрий.
– Вы ещё молоды, Дмитрий, а вопросы задаёте такие, что вгоняете меня в тупик! – уклончиво ответил Пугачев. – Чтобы жить спокойно, я даже многие свои работы не публикую, а пишу, как говорится, «в стол».
– Вы рассуждаете, как мой отец, – невесело заметил Дмитрий. – Он мне советовал притаиться или, вообще, не копаться в Пугачевском бунте…
– Когда – то, в молодые годы, я набрался смелости и усомнился в полководческом таланте М. И. Кутузова, – задумчиво проговорил Пугачев. – С той поры я пребываю в негласной опале, хотя, поменял уже несколько мест жительства и работы, а в итоге, как говорится: «воз и ныне там»!
– Владимир Владимирович, а кем был секретарь Дубровский, писавший этот Манифест?
– Купеческий сын, его настоящее имя Трофимов, Иван Степанович! – бойко ответил профессор. – Двадцати трёх лет, в начале 1774 года вступил в войско Пугачева, а в июне того же года назначен самозванцем секретарём его Военной Коллегии. После окончательного поражения мятежного войска, бежал, но вскоре был пойман, подвергся пыткам и истязаниям на допросах, заболел и умер в октябре 1774 года, в Саратове.
– Этот факт, пусть косвенно, но говорит в пользу императора Петра III, – задумчиво проговорил Дмитрий. – В архивах всюду натыкаешься на Пугача, якобы, не знавшего грамоты. Кто же его надоумил издавать такие «царские» указы и манифесты? Самозванец, не мог же всецело положиться на своего секретаря? А, если бы тот написал, от себя, или не по делу…
– Понимаю вас, Дмитрий, но ничем помочь не могу, – с сожалением констатировал профессор. – Мне, как – то ближе Пушкин, Чаадаев…
– Кстати, Владимир Владимирович, вы не знаете почему Пушкин, именно Шванвича выбрал в качестве героя своего будущего романа? – не преминул спросить Дмитрий.
– Михаил Шванвич в детстве играл с будущим императором Петром Фёдоровичем, – ответил Пугачев. – Однако, не этим руководствовался поэт. Находясь в сибирской ссылке, Шванвич несколько раз получал предложения признать, что служил самозванцу Пугачу, а не настоящему государю Петру III. В обмен ему предлагалась свобода, но Шванвич эти предложения оставил без ответа. Хотя, это лишь домыслы и догадки некоторых историков…
– А откуда Пушкин мог узнать об этом? – не дослушав, спросил Дмитрий.
– Пушкин получил доступ в архивы, – ответил профессор. – Он же взялся за Петра Великого, а тут случайно обнаружил приговор Михаилу Шванвичу.
– А старая графиня Загряжская могла знать такие подробности из жизни Шванвича?
– А вы, Дмитрий, не так просты, каким хотите показаться, – проворчал Пугачев. – Думаю, старуха знала больше, чем было в архивах…
– Простите за назойливость, Владимир Владимирович, ещё вопрос: кого из Гудовичей упоминал Пушкин в «Замечаниях к бунту»?
– Как кого? – переспросил Пугачев и уверенно ответил. – Графа Ивана Васильевича, конечно. Другого графа Гудовича не было…
Дмитрий не стал возражать профессору, хотя, имел другое мнение на сей счет. Формально, конечно, профессор Пугачев был прав, так как у Пушкина был упомянут граф Гудович, то есть, Иван Васильевич. Однако, граф Гудович не был приближенным к императору Петру III, как его старший брат Андрей Васильевич, который графского достоинства не имел, но оставался предан свергнутому монарху до конца своих дней. Об этих подробностях Дмитрий узнал из «Словаря достопамятных людей русской земли»:
«Гудович, Андрей Васильевич, сын генерального подскарбия Василия Андреевича, – писал Бантыш – Каменский, – родился в Малороссии 1731 года и, в молодых летах, отправлен вместе с братом в чужие края под надзором Григория Васильевича Козицкого. Он обучался в Кенигсберге, галле и Лейпциге; возвратясь в Россию 1757 года, обратил на себя внимание Наследника Престола верховою ездою и немецким языком, который знал совершенно. Великий Князь причислил его к своим флигель – адъютантам, а в октябре месяце, 1761 года, пожаловал генерал – адъютантом. По восшествии на Престол Императора Петра III, Гудович послан в Берлин с предложением мира Фридриху великому, произведен потом в генерал – майоры и получил пятнадцать тысяч душ в старообрядческих слободах; исходатайствовал отцу своему чин тайного советника и орден Св. Анны; участвовал, также, в возвышении брата. Черта похвальная в жизни Андрея Васильевича, явившего на деле, привязанность и к Монарху, его благодетелю! Императрица Екатерина II предложила ему остаться на службе; но он отказался, ссылаясь на болезнь и поехал в чужие края, где пробыл по январь месяц 1765 года. Тогда Гудович удалился на родину и заключил себя в Черниговской своей деревне. Образ его жизни был довольно странный: он проводил все свое время лежа на диване и, между тем, по отобранию в казну старообрядческих слобод, сумел увеличить небольшое свое имение до четырех тысяч душ, посредством строгой экономии. Император Павел I вступив на Престол, тотчас вспомнил о верном слуге своего родителя и удостоил Гудовича, 10 ноября, 1796 года, следующим собственноручным рескриптом: «Сыну платить долг отца своего. Я никогда сего пред вами, Андрей Васильевич, не забывал. Сим исполняю сие, призывая вас сюда. Будьте ко мне, как вы были к отцу. А я, можете думать, благосклонный ли ваш Павел». – На другой день Гудович пожалован из генерал – майоров в генерал – аншефы и кавалером ордена Св. Александра Невского. Государь принял его с распростертыми объятиями; но одичалый старец, отвыкший от придворных приличий, не мог долго удержаться в шумной столице и возвратился в свою деревню. Там скончался он в 1808 году, приказав похоронить себя в той самой рубашке, которую имел на себе 4 июля, 1762 года. – Кроме недвижимого имения, оказалось после него до четырех сот тысяч рублей наличных деньгами. – Из подлинных бумаг и по рассказам родственников Андр. Васил. Гудовича» (Словарь достопамятных людей русской земли. Сост. Дмитр. Бантыш – Каменским и изданной Александром Ширяевым. В пяти частях. Часть 2. Москва, 1836. С. 163 – 165).
А следом, в том же Словаре была статья с биографией графа Ивана Васильевича Гудовича, младшего брата Андрея Васильевича, которому он помогал в продвижении по службе. Однако, после дворцового переворота 1762 года, судьбы братьев явно разошлись. Иван Васильевич «арестован и находился под строгим караулом три недели при вступлении на Престол Императрицы Екатерины II, а в 1763 году пожалован Полковником Астраханского пехотного полка» (Там же, с. 165). Иван Гудович посвятил жизнь военной службе, побывав во многих зарубежных походах русской армии. «Император Павел I, в день своего коронования, возвел Ивана Васильевича в Графское достоинство Российской Империи» (Там же, с. 176). Особенно отличился граф в борьбе с турками, захватив несколько крепостей. За эти подвиги «граф Иван Васильевич получил чин генерал – фельдмаршала 30 августа, 1807 года» (Там же, с. 178). Как отмечали современники графа «он был нрава горячего, правил строгих, любил правду и преследовал только порочных; с виду казался угрюмым, непреступным, между тем как в кругу домашнем или в приятельской беседе был ласков и приветлив» (Там же, с. 179). А последний абзац в биографии генерал – фельдмаршала вызвал у Дмитрия наибольший интерес: «Граф Иван Васильевич был женат на дочери последнего Малороссийского Гетмана, графини Прасковьи Кирилловны Разумовской и оставил детям своим двенадцать тысяч девятьсот шестьдесят четыре души» (Там же).
«Разрази меня гром, это же сестра старой графини Загряжской!» – чуть не воскликнул вслух Дмитрий, но вовремя спохватился: «Спокойно, Дима, без излишнего восторга. Вот, значит, куда сунул свой нос Пушкин! Разумовские и Гудовичи, наверняка знали многие дворцовые тайны, поэтому Павел I имел все основания спросить у графа Ивана Васильевича, известного правдолюба, о судьбе своего отца, императора Петра Федоровича. В тоже время, вернув в столицу Андрея Васильевича Гудовича, Павел I мог вести разговоры о судьбе своего отца, именно с ним, а не с его братом – графом. Прямо, как дилемма получается: нужно из двух, практически приемлемых, вариантов выбрать один. Какой же из них правильный? Пугачев сказал, что первый, а по мне, так больше второй подходит».
Дмитрий поделился сомнениями с Денисом Елчиным и тот обещал поискать доказательства. «Слышал я, краем уха, что фельдмаршал Гудович оставил воспоминания о службе», – протараторил Денис: «Жди вестей!»
В середине декабря из Москвы пришло письмо, в которое Денис вложил отрывок из «Записок о службе генерал – фельдмаршала графа И. В. Гудовича, составленных им самим». Дмитрий сначала прочитал письмо, где Денис, в числе прочего, указал: «Мемуары И. В. Гудовича охватывают период с 1764 по 1812 годы и впервые были опубликованы в «Русском вестнике», № 3 за 1841 год, стр. 607 – 681. В примечаниях первых публикаторов сказано, что мемуары были написаны около 1820 года. Для тебя, я снял копию с отрывка, охватывающего период царствования Павла I. Прости друг, моя пишущая машинка старая, буквы некоторые западают, я от руки дописал». Далее, взяв в руки листы с машинописным текстом, Дмитрий принялся его изучать:
«… Тут блаженныя памяти Государыня Императрица Екатерина II, за мою многую, усердную службу, за скорое и исправное отправление корпуса в Персию, – писал граф Гудович, – в июле месяце пожаловала мне, Подольской губернии в Проскуровском Повете, 1800 душ.
После бывшей жестокой болезни, сколь ни удерживался я просить отдохновения, находясь в слабом состоянии здоровья, но принужден был потом всеподданнейше просить отпуска на два года, на что хотя сначала и не было соизволения, но потом, по повторенной моей просьбе, в начале ноября месяца того же 1796 года, получил отпуск для выздоровления, на два года, с милостивейшим выражением в именном указе: с получением полного жалования, с штабом генерал – аншефа и со всею канцелярией, к оному чину принадлежащего. Посему, сдав команду в половине того ноября, генерал – поручику Исленьеву, я поехал с линии; но не доезжая города Черкаска, еще по левую сторону реки Дон, получил указ из Военной Коллегии о вступлении на Всероссийский престол блаженныя памяти Государя Императора Павла I, по кончине блаженныя памяти Государыни Императрицы Екатерины II, который указ распечатав и не имея еще позволения принять обратно команду, отправил того курьера, с тем указом Военной Коллегии, при моем сообщении, к принявшему от меня команду на линии генерал – поручику Исленьеву, а сам продолжал путь к Москве, где находилось мое семейство. Доехав до Воронежской губернии, получил я высочайшее повеление Государя Императора Павла I, преподанное мне от генерал – фельдмаршала графа Салтыкова, бывшего после князем, с дороги, где оное меня найдет, возвратиться на линию и принять опять в мою команду, как войска на Кавказской линии, так и приходе оных на Кавказскую линию формировать по новому штату как пехотные, так и легкоконные полки и гусарские, что исполнил я в точности; перевез великое число больных и конную амуницую, поколику в конных полках, находившихся при реке Куре, оставалось самое малое число лошадей, на судах береговых, к пристани, недалеко от Кизляра, а оттуда перевез больных в приготовленные госпитали по дороге в один близ Кизляра и другой в Екатериноград, где оные больные во многом числе выздоравливались. Потом послал я к войскам, выходившим из штату. За прежнюю мою долговременную и усердную службу и за сие распоряжение всемилостивейше пожаловано мне, в 1797 году апреля 5-го, в день коронации Его Величества блаженныя памяти Государя Императора Павла I, Российской Империи графское достоинство.
Отправивши по повелению некоторые войска с Кавказской линии в Россию, в 1798 году, в марте месяце, получил я Высочайший именной указ о сдаче, на время, команды генерал – лейтенанту Исленьеву, бывшему инспектору тамошней кавалерии, до назначения туда начальника, а самому явиться к Его Императорскому Величеству, в Санкт – Петербург, куда я тотчас и отправился. Будучи в дороге, назначен я был военным губернатором в Киев, а по прибытии, высочайше определен был военным губернатором в Каменец – Подольский, с поручением мне команды, тамошней дивизии, расположенной в губерниях Подольской, Волынской и Херсонской, и с поручением: по гражданской части в управление мое трех губерний: Подольской, Волынской и Минской. При сем за ревность и усердную мою службу пожалованы мне были 3000 душ в Подольской губернии.
1798 года блаженныя памяти Император Павел I повелел мне готовым быть с войсками, в 60000 состоящими… В начале 1799 года высочайше повелено было командовать мне армией моего имени… В октябре месяце повелено было мне, корпуса армии, под командою моею, расположить на квартиры Волынской губернии.
В начале 1800 года повелено было мне распустить армию, а самому отправиться к моему месту, в Каменец – Подольский, где находясь, имел я счастье получить милостивые именные указы; но потом в июне месяце, получил с гневом указ, а делая инспекторский смотр в Кинсбурне, батальону там стоящему, получил и приказ, что я от службы отставлен. Сдавши полк, тогда моего имени, в Каменце стоявший, в исправности и все дела мне порученные, находился я в отставке».
«Из того, что я прочел о графе Гудовиче, невозможно определить имел ли он, когда – либо личные встречи с императором Павлом I или не имел таковых», – рассуждал Дмитрий: «Совершенно точно, что по восшествии на престол Павла I, генерал Гудович ещё не был графом, и отсутствовал в столице, находясь неотлучно в войсках на Кавказской линии. Другое дело, его старший брат, Андрей Васильевич, который точно находился рядом с Павлом I, после того, как последний стал императором».
Дмитрий не стал рассказывать профессору Пугачеву про Андрея Васильевича Гудовича, потому что не увидел в его глазах никакого интереса к своим исследованиям Пугачевского бунта. Профессор Пугачев, называя себя однофамильцем самозванца, погружаться в историю бунта, явно, не желал. Однако, за два дня до Нового 1979 года, профессор сам подошёл к Дмитрию, и шепнул на ухо молодому коллеге: «Вам привет от Виктора Петровича, мне передали письмо от него из Тайшета, в котором он упомянул и вас, Дмитрий. Заходите, после праздника, на чай с конфетами, поговорим о Гудовиче».
Дмитрий возликовал в душе: «Получилось! Неужели профессор проверял меня? Хотя, удивляться нечему, Пугачев имел богатый опыт общения с КГБ, и его осторожность, вполне, объяснима. Необходимо обрадовать «Юрика», пусть отрапортует руководству, что агент «Протопоп» успешно налаживает дружбу с опальным профессором. Хотя, для чего чекистам этот эксперимент, никак в толк не возьму. Ладно бы, вёл за профессором тайную слежку, а то просто сдружиться, и ничего более. Хотя, им наверху виднее. Как любил повторять психоаналитик Калугин: «Меньше знаешь, крепче спишь». Может бессонница, наконец, пройдёт, а то сам не сплю и жене не даю».
Дмитрий направился по Астраханской улице в сторону Волги. Ему сказали, что недалеко от университета, в парке, продаются ёлки. Захотелось устроить настоящий новогодний праздник жене Марине, которая недавно призналась мужу, что уже два месяца, как беременна. С ноября месяца, Дмитрию стали исправно присылать гонорары за публикацию статей и исторических очерков в столичных журналах. Достаток в денежных средствах позволил молодой паре снять отдельную благоустроенную квартиру, которую Марине помог найти квартирный маклер, часто посещающий библиотеку. Семейная пара врачей уезжала в командировку в Анголу, а свою двухкомнатную квартиру сдала Дорофеевым, на длительный срок. Квартиранты уплатили 600 рублей за два года, и плюс, ежемесячно должны были оплачивать коммунальные платежи в контору ЖКХ. Теперь, Марина ходила на работу пешком, а её муж добирался до университета, сначала пешком, а далее, по проспекту Ленина, в переполненном автобусе. Саратов, к сожалению, не Москва, здесь нет метро, на котором можно было объехать всю столицу.
Купив двухметровую зелёную красавицу, Дмитрий пошёл домой пешком. От Астраханской он направился по улице ХХ лет ВЛКСМ, которая за свою долгую историю сменила ряд названий. Первоначально народ обозвал эту улицу Большой Казачьей, но властям города не нравилось название, и они утвердили за ней название Театральная. Однако, в конце XIX века старое название вернулось в официальные документы. В 1930-х годах, Большую Казачью переименовали в улицу Кутякова, а после ареста комкора, с 1938 года улица стала называться ХХ лет ВЛКСМ. Старожилы говорят, что на этой улице провёл детство и юность популярный актёр Олег Янковский. Дойдя до улицы Максима Горького, Дмитрий обогнул здание Театра Оперы и Балета, а затем по Первомайской улице дошёл до пересечения с улицей Мичурина, на которой стоял пятиэтажный кирпичный дом, где они с Мариной снимали новую квартиру. Если центр города был ярко освещен уличными фонарями и новогодней иллюминацией, а на тротуарах было многолюдно от прохожих, то улица Мичурина выглядела пустынной и не освещенной. За то по ней редко ездили автомобили, особенно, в вечернее время суток. В хорошем предновогоднем настроении Дмитрий открыл ключом дверь квартиры, а в прихожей его встречали, весело смеющиеся, жена Марина и мать, Клавдия Петровна…
Примечания:
*) Исторический очерк Саратовского края от Андрея Леопольдова. Москва, 1848. С. 104.
**) Там же, с. 105.
***) Войско Запорожское было упразднено манифестом российской императрицы Екатерины II от 5 июня 1775 года. Надо заметить, что все 25 последних лет, войском управлял гетман Кирилл Разумовский, отец графини Н. К. Загряжской.