Так уж повелось, что крайне редко гениальный автор высказывает публично своё искреннее доброжелательное мнение о другом гениальном авторе. Ещё реже случай – когда они являются современниками и соотечественниками.
И как же эти слова должны быть ценны для их потомков! И как же часто следует к ним обращаться, чтобы во всесильной толчее жизни не забывать о путеводных свершениях великих талантом и духом своих пращуров!
Статья Гоголя Н.В. «Несколько слов о Пушкине», опубликованная в 1834 году (есть предположения, что написана она была в 1832 году) – именно такой счастливый случай, при этом личность и творчество Пушкина охарактеризованы одновременно с позиций духовности и историзма:
«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет».
«Он при самом начале своём уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами».
«Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия; никакого наружного блеска, всё просто, всё прилично, всё исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг; всё лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия. Слов немного, но они так точны, что обозначают всё».
Удивительно, но указанная статья всего один раз была опубликована в сборниках «Пушкин в воспоминаниях современников», специально предназначенных для удовлетворения неиссякаемой потребности думающих читателей в познании Пушкина – только в сборнике 1950 года.
В сборниках 1931 и 1936 годов нет вообще никаких слов Гоголя Н.В. о Пушкине, а сборники 1974, 1985 и 1998 годов при публикации выписок из нескольких произведений Гоголя Н.В. сочли возможным обойтись без указанной статьи.
Что в этой статье не понравилось пушкинистам? Неужто её национально-патриотический пафос, столь естественный при полноценном разговоре о творчестве Пушкина?
В сборниках 1974, 1985 и 1998 годов присутствуют выписки из других статей Гоголя Н.В.: в основном из его книги «Выбранные места из переписки с друзьями», а также из «Авторской исповеди» и из статьи «О Современнике». Но, во-первых, все эти статьи были написаны уже после смерти Пушкина, а во-вторых, общий объём этих выписок до горечи мал: в 1100-страничных указанных двухтомниках 1974 и 1985 годов и в 1180-страничном двухтомнике 1998 года текстам Гоголя Н.В. отведено всего по 6 страниц.
Объяснение этому в прилагаемых комментариях даётся такое: «Поскольку мемуарные фрагменты в книге Гоголя не являются воспоминаниями в точном смысле слова, они не дают полной картины отношений его с Пушкиным и не ставят себе такой цели и должны рассматриваться как ряд разрозненных свидетельств, несущих на себе печать общей концепции книги (см. вступительную статью)».
Можно посмотреть и вступительную статью, куда отсылает комментарий, и прочитать в ней: «Под конец жизни Гоголь, в согласии с Жуковским, пытался «реабилитировать» Пушкина в глазах официальных кругов и, вопреки истине, изображал Пушкина в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (вышла в свет 1 января 1847 года) поборником чистого искусства и верноподданнически и религиозно настроенным человеком».
Вот, оказывается, в чём причина: Гоголь Н.В. «пытается» представлять Пушкина верноподданнически и религиозно настроенным человеком, а не поборником атеистических и революционных взглядов, как хотелось бы, судя по приведённой выше цитате, составителям сборников, и поэтому его воспоминания о Пушкине «пламенными пушкинистами» объявляются даже и не воспоминаниями, а так себе – «рядом разрозненных свидетельств», которые потому и не удостоены приличного места в ряду других, правильных (с точки зрения этих пушкинистов) воспоминаний.
Пушкин и Гоголь Н.В. не были близкими друзьями, но понимали и ценили выдающиеся литературные таланты друг друга. Познакомились они в 1831 году у Плетнёва П.А. и общались друг с другом не часто, но нельзя сказать, что неплодотворно для русской литературы. В своей «Авторской исповеди» Гоголь Н.В. признал, что сюжеты «Ревизора» и «Мёртвых душ» ему подарил Пушкин.
В 1836 году Гоголь Н.В. с энтузиазмом принял предложение Пушкина о сотрудничестве в «Современнике», в первом номере которого, поступившего в продажу в начале апреля 1836 года, были опубликованы его повесть «Коляска», комедия «Утро делового человека» и статья «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 годах».
Правда, указанная статья вышла без имени автора, что послужило основанием разработки в литературоведении версии о серьёзной размолвке между Пушкиным и Гоголем Н.В., результатом чего будто бы явился отъезд Гоголя за границу 6 июня 1836 года.
Дальнейшее развитие событий было также использовано для развития этой версии, так как история с указанной статьёй Гоголя Н.В. на этом не закончилась.
В третьем номере «Современника» Пушкин написал и опубликовал её критический разбор в «Письме к издателю» за подписью «А.Б.» с примечанием от издателя: «С удовольствием помещая здесь письмо г. А.Б., нахожусь в необходимости дать моим читателя некоторые объяснения. Статья «О движении журнальной литературы» напечатана в моём журнале, но из сего ещё не следует, чтобы все мнения, в ней выраженные с такою юношескою живостью и прямодушием, были совершенно сходны с моими собственными. Во всяком случае она не есть и не могла быть программою «Современника».
В подтверждении версии о серьёзной размолвке Пушкина с Гоголем Н.В. любят приводить слова Гоголя Н.В. из его письма Жуковскому В.А. от 16 июня 1836 года из Гамбурга: «Даже с Пушкиным я не успел и не мог проститься; впрочем, он в этом виноват».
Но стоит только привести буквально следующие слова из этого же письма: «Для его журнала я приготовлю кое-что, которое, как кажется мне, будет смешно: из немецкой жизни», как становится понятным, что эта версия полностью надуманна, и что именно поэтому выписка из указанного письма всегда даётся в укороченном, указанном выше, виде.
И, хотя своего обещания Гоголь Н.В. не исполнил, в третьем номере «Современника» была опубликована его повесть «Нос».
В завершении темы о снятии Пушкиным имени Гоголя Н.В. при публикации в первом номере «Современнике» его статьи «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 годах» и ремарке Пушкина в третьем номере «Современника» хочу сказать следующее.
В данном случае проявился совершенно разный подход двух русских литературных гениев не к вопросу: что и как писать, а к вопросу: что и когда публиковать. Кто из них был прав в данном случае – я не берусь решать. Позволю себе только напомнить, что изданная Гоголем Н.В. в 1847 году книга «Выбранные места из переписки с друзьями», написанная и составленная с исключительным прямодушием, пользовалась огромным читательским спросом, но не принесла автору ничего, кроме абсолютного непонимания и множества нелицеприятных отзывов.
Письма, написанные Гоголем Н.В. в 1836 году, ясно показывают, что не из-за Пушкина состоялся отъезд его за границу.
Так, в письма Шепкину М.С. от 29 апреля 1836 года он писал:
«Посылаю вам «Ревизора». Может быть, до вас уже дошли слухи о нём. Я писал к ленивцу 1-й гильдии и беспутнейшему человеку в мире, Погодину, чтобы он уведомил вас. Хотел даже посылать к вам его, но раздумал, желая сам привезти к вам и прочитать собственногласно, дабы о некоторых лицах не составились заблаговременно превратные понятия, которые, я знаю, чрезвычайно трудно после искоренить. Но, познакомившись с здешнею театральною дирекциею, я такое получил отвращение к театру, что одна мысль о тех приятностях, которые готовятся для меня ещё и на московском театре, в силе удержать и поездку в Москву и попытку хлопотать о чём-либо. К довершению, наконец, возможнейших мне пакостей здешняя дирекция, то есть директор Гедеонов, вздумал, как слышу я, отдать главные роли другим персонажам после четырёх представлений её, будучи подвинут какой-то мелочной личной ненавистью к некоторым главным актёрам в моей пьесе, как-то: к Сосницкому и Дюру. — Мочи нет. Делайте, что хотите, с моей пьесой, но я не стану хлопотать о ней. Мне она сама надоела так же, как хлопоты о ней. Действие, произведённое ею, было большое и шумное. Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня. Бранят и ходят на пьесу; на четвёртое представление нельзя достать билетов. Если бы не высокое заступничество Государя, пьеса моя не была бы ни за что на сцене, и уже находились люди, хлопотавшие о запрещении её.
Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший призрак истины — и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия. Воображаю, что же было бы, если бы я взял что-нибудь из петербургской жизни, которая мне более и лучше теперь знакома, нежели провинциальная. Досадно видеть против себя людей тому, который их любит, между тем, братскою любовью. <…> Сам же через месяца полтора, если не раньше, еду за границу».
(Полное собрание сочинений и писем в 17 томах (2009-2010 годы), том 11, стр. 45-46)
А вот отрывок из письма Погодину М.П. от 10 мая 1836 года:
«Еду за границу, там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своей родины. Пророку нет славы в отчизне. Что против меня уже решительно восстали теперь все сословия, я не смущаюсь этим, но как-то тягостно, грустно, когда видишь против себя несправедливо восстановленных своих же соотечественников, которых от души любишь, когда видишь, как ложно, в каком неверном виде ими всё принимается, частное принимается за общее, случай за правило. Что; сказано верно и живо, то уже кажется пасквилем. Выведи на сцену двух-трех плутов – тысяча честных людей сердится, – говорит: мы не плуты. Но Бог с ними. Я не оттого еду за границу, чтобы не умел перенести этих неудовольствий. Мне хочется поправиться в своём здоровьи, рассеяться, развлечься и потом, избравши несколько постояннее пребывание, обдумать хорошенько труды будущие».
(Полное собрание сочинений и писем в 17 томах (2009-2010 годы), том 11, стр. 50-51)
В указанном Полном собрании сочинений и писем в 17 томах нет комментария к этому письму, но крайне интересный к нему комментарий находится в томе 11 Полного собрания сочинений Гоголя Н.В. в 14 томах (1937-1952 годов): «В настоящем письме отразилось глубокое моральное потрясение, вызванное проявлениями злобы и ненависти со стороны реакционных кругов общества в связи с первой постановкой «Ревизора». В данном письме, так же, как и в письме к М. С. Щепкину от 29 апреля 1836 г., Гоголь остро реагировал именно на те реакционные негодующие отклики по поводу «Ревизора», которые не всегда могут быть документально установлены и учтены».
Здесь к месту вспомнить, что после четырёх представлений «Ревизора» в Александрийском театре (премьера состоялась 19 апреля 1836 года) основной состав актёров был заменён дублёрами уже 28 апреля (накануне того дня, когда Гоголь Н.В. писал об этом, как о слухах, Щепкину М.С.).
На смерть Пушкина Гоголь Н.В. откликнулся широко сегодня известными словами в письме Плетнёву П.А. от 16 марта 1837 года:
«Что месяц, что неделя, то новая утрата, но никакой вести хуже нельзя было получить из России. Всё наслаждение моей жизни, всё мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеётся, чему изречёт неразрушимое и вечное одобрение своё, вот что меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепет невкушаемого на земле удовольствия обнимал мою душу… Боже! Нынешний труд мой, внушённый им, его создание… Я не в силах продолжать его. Несколько раз принимался я за перо — и перо падало из рук моих. Невыразимая тоска!..»
(Полное собрание сочинений и писем в 17 томах (2009-2010 годы), том 11, стр. 97)
Исключительность статьи Гоголя Н.В. «Несколько слов о Пушкине» в том, что это единственная его статья о Пушкине, опубликованная при жизни Пушкина (в конце 1830 – начале 1831 года, как установили литературоведы, Гоголь Н.В. написал ещё одну статью о Пушкине – «Борис Годунов. Поэма Пушкина», но она оставалась в рукописи до 1881 года).
Ниже приводится полный текст этой статьи, слова которой удивительным образом соответствуют тем нашим чувствам, которые мы испытываем по отношению к Пушкину и его творчеству, но, которые мы, конечно же, никогда не сумели бы сами так чётко и ясно сформулировать; чувства, превращённые Гоголем Н.В. в наше знание о Пушкина:
«При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нём, как будто в лексиконе, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал всё пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет. В нём русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла.
Самая его жизнь совершенно русская. Тот же разгул и раздолье, к которому иногда позабывшись стремится русский и которое всегда нравится свежей русской молодёжи, отразились на его первобытных годах вступления в свет. Судьба как нарочно забросила его туда, где границы России отличаются резкою, величавою характерностью; где гладкая неизмеримость России перерывается подоблачными горами и обвевается югом. Исполинский, покрытый вечным снегом Кавказ, среди знойных долин, поразил его; он, можно сказать, вызвал силу души его и разорвал последние цепи, которые ещё тяготели на свободных мыслях. Его пленила вольная поэтическая жизнь дерзких горцев, их схватки, их быстрые, неотразимые набеги; с этих пор кисть его приобрела тот широкий размах, ту быстроту и смелость, которая так дивила и поражала только что начинавшую читать Россию. Рисует ли он боевую схватку чеченца с казаком – слог его молния; он так же блещет, как сверкающие сабли, и летит быстрее самой битвы. Он один только певец Кавказа: он влюблён в него всею душою и чувствами; он проникнут и напитан его чудесными окрестностями, южным небом, долинами прекрасной Грузии и великолепными крымскими ночами и садами. Может быть, оттого и в своих творениях он жарче и пламеннее там, где душа его коснулась юга. На них он невольно означил всю силу свою, и оттого произведения его, напитанные Кавказом, волею черкесской жизни и ночами Крыма, имели чудную, магическую силу: им изумлялись даже те, которые не имели столько вкуса и развития душевных способностей, чтобы быть в силах понимать его. Смелое более всего доступно, сильнее и просторнее раздвигает душу, а особливо юности, которая вся ещё жаждет одного необыкновенного. Ни один поэт в России не имел такой завидной участи, как Пушкин; ничья слава не распространялась так быстро. Все кстати и некстати считали своей обязанностью проговорить, а иногда исковеркать какие-нибудь ярко сверкающие отрывки его поэм. Его имя уже имело в себе что-то электрическое, и стоило только кому-нибудь из досужих марателей выставить его на своём творении, уже оно расходилось повсюду.
Он при самом начале своём уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами. Если должно сказать о тех достоинствах, которые составляют принадлежность Пушкина, отличающую его от других поэтов, то они заключаются в чрезвычайной быстроте описания и в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь предмет. Его эпитет так отчётист и смел, что иногда один заменяет целое описание; кисть его летает. Его небольшая пьеса всегда стоит целой поэмы. Вряд ли о ком из поэтов можно сказать, чтобы у него в коротенькой пьесе вмещалось столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина.
Но последние его поэмы, написанные им в то время, когда Кавказ скрылся от него со всем своим грозным величием и державно возносящеюся из-за облаков вершиною, и он погрузился в сердце России, в её обыкновенные равнины, предался глубже исследованию жизни и нравов своих соотечественников и захотел быть вполне национальным поэтом, – его поэмы уже не всех поразили тою яркостью и ослепительной смелостью, какими дышит у него всё, где ни являются Эльбрус, горцы, Крым и Грузия.
Явление это, кажется, не так трудно разрешить: будучи поражены смелостью его кисти и волшебством картин, все читатели его, образованные и необразованные, требовали наперерыв, чтобы отечественные и исторические происшествия сделались предметом его поэзии, позабывая, что нельзя теми же красками, которыми рисуются горы Кавказа и его вольные обитатели, изобразить более спокойный и гораздо менее исполненный страстей быт русский. Масса публики, представляющая в лице своём нацию, очень странна в своих желаниях; она кричит: изобрази нас так, как мы есть, в совершенной истине, представь дела наших предков в таком виде, как они были. Но попробуй поэт, послушный её велению, изобразить всё в совершенной истине и так, как было, она тотчас заговорит: это вяло, это слабо, это не хорошо, это нимало не похоже на то, что было. Масса народа похожа в этом случае на женщину, приказывающую художнику нарисовать с себя портрет совершенно похожий, но горе ему, если он не умел скрыть всех её недостатков! Русская история только со времени последнего её направления при императорах приобретает яркую живость; до того характер народа большею частию был бесцветен; разнообразие страстей ему мало было известно. Поэт не виноват; но и в народе тоже весьма извинительное чувство придать больший размер делам своих предков. Поэтому оставалось два средства: или натянуть сколько можно выше свой слог, дать силу бессильному, говорить с жаром о том, что само в себе не сохраняет сильного жара, тогда толпа почитателей, толпа народа – на его стороне, а вместе с ним и деньги; или быть верну одной истине, быть высоким там, где высок предмет, быть резким и смелым, где истинно резкое и смелое, быть спокойным и тихим, где не кипит происшествие. Но в этом случае прощай толпа! её не будет у него, разве когда самый предмет, изображаемый им, уже так велик и резок, что не может не произвесть всеобщего энтузиазма. Первого средства не избрал поэт, потому что хотел остаться поэтом и потому что у всякого, кто только чувствует в себе искру святого призвания, есть тонкая разборчивость, не позволяющая ему выказывать свой талант таким средством. Никто не станет спорить, что дикий горец в своём воинственном костюме, вольный, как воля, сам себе и судия и господин, гораздо ярче какого-нибудь заседателя, и несмотря на то, что он зарезал своего врага, притаясь в ущельи, или выжег целую деревню, однако же он более поражает, сильнее возбуждает в нас участие, нежели наш судья в истёртом фраке, запачканном табаком, который невинным образом посредством справок и выправок пустил по миру множество всякого рода крепостных и свободных душ. Но тот и другой, они оба – явления, принадлежащие к нашему миру: они оба должны иметь право на наше внимание, хотя по естественной причине то, что мы реже видим, всегда сильнее поражает наше воображение, и предпочесть необыкновенному обыкновенное есть больше ничего, кроме нерасчёт поэта – нерасчёт перед его многочисленною публикою, а не перед собою. Он ничуть не теряет своего достоинства, даже, может быть, ещё более приобретает его, но только в глазах немногих истинных ценителей. Мне пришло на память одно происшествие из моего детства. Я всегда чувствовал маленькую страсть к живописи. Меня много занимал писанный мною пейзаж, на первом плане которого раскидывалось сухое дерево. Я жил тогда в деревне; знатоки и судьи мои были окружные соседи. Один из них, взглянувши на картину, покачал головою и сказал: «Хороший живописец выбирает дерево рослое, хорошее, на котором бы и листья были свежие, хорошо растущее, а не сухое». В детстве мне казалось досадно слышать такой суд, но после я из него извлёк мудрость: знать, что нравится и что не нравится толпе. Сочинения Пушкина, где дышит у него русская природа, так же тихи и беспорывны, как русская природа. Их только может совершенно понимать тот, чья душа носит в себе чисто русские элементы, кому Россия – родина, чья душа так нежно организирована и развилась в чувствах, что способна понять неблестящие с виду русские песни и русский дух. Потому что чем предмет обыкновеннее, тем выше надо быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было между прочим совершенная истина. По справедливости ли оценены последние его поэмы? Определил ли, понял ли кто «Бориса Годунова», это высокое, глубокое произведение, заключённое во внутренней, неприступной поэзии, отвергнувшее всякое грубое, пёстрое убранство, на которое обыкновенно заглядывается толпа? По крайней мере печатно нигде не произнеслась им верная оценка, и они остались доныне нетронуты.
В мелких своих сочинениях, этой прелестной антологии, Пушкин разносторонен необыкновенно и является ещё обширнее, виднее, нежели в поэмах. Некоторые из этих мелких сочинений так резко ослепительны, что их способен понимать всякий, но зато большая часть из них и притом самых лучших кажется обыкновенною для многочисленной толпы. Чтобы быть доступну понимать их, нужно иметь слишком тонкое обоняние. Нужен вкус выше того, который может понимать только одни слишком резкие и крупные черты. Для этого нужно быть в некотором отношении сибаритом, который уже давно пресытился грубыми и тяжелыми яствами, который ест птичку не более напёрстка и услаждается таким блюдом, которого вкус кажется совсем неопределённым, странным, без всякой приятности привыкшему глотать изделия крепостного повара. Это собрание его мелких стихотворений – ряд самых ослепительных картин. Это тот ясный мир, который так дышит чертами, знакомыми одним древним, в котором природа выражается так же живо, как в струе какой-нибудь серебряной реки, в котором быстро и ярко мелькают ослепительные плечи, или белые руки, или алебастровая шея, обсыпанная ночью тёмных кудрей, или прозрачные гроздия винограда, или мирты и древесная сень, созданные для жизни. Тут всё: и наслаждение, и простота, и мгновенная высокость мысли, вдруг объемлющая священным холодом вдохновения читателя. Здесь нет этого каскада красноречия, увлекающего только многословием, в котором каждая фраза потому только сильна, что соединяется с другими и оглушает падением всей массы, но если отделить её, она становится слабою и бессильною. Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия; никакого наружного блеска, всё просто, всё прилично, всё исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг; всё лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия. Слов немного, но они так точны, что обозначают всё. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт. Отсюда происходит то, что эти мелкие сочинения перечитываешь несколько раз, тогда как достоинства этого не имеет сочинение, в котором слишком просвечивает одна главная идея.
Мне всегда было странно слышать суждения об них многих, слывущих знатоками и литераторами, которым я более доверял, покамест ещё не слышал их толков об этом предмете. Эти мелкие сочинения можно назвать пробным камнем, на котором можно испытывать вкус и эстетическое чувство разбирающего их критика. Непостижимое дело! Казалось, как бы им не быть доступными всем! Они так просто-возвышенны, так ярки, так пламенны, так сладострастны и вместе так детски чисты. Как бы не понимать их! Но увы, это неотразимая истина: что чем более поэт становится поэтом, чем более изображает он чувства, знакомые одним поэтам, тем заметней уменьшается круг обступившей его толпы и наконец так становится тесен, что он может перечесть по пальцам всех своих истинных ценителей».
(«Пушкин в воспоминаниях современников». «Государственное издательство художественной литературы», Л., 1950, стр. 402-407)