Настасья Петровна проснулась рано, до свету. Старость,что поделать, спала бы, да не спится. Зимние ночи долгие, темные, да беспокойные. Вот и лежит она до утра, до света, пока чернильная темнота не становится разбавленной жидким молоком первых солнечных лучей. Потом начинает подниматься, с трудом всовывая неподвижные в суставах ноги в старые валенки, с трудом разгибая закостеневшую спину. Принести с колонки воды, наносить дров, растопить печку... В девяносто лет каждое движение дается с трудом, с передышкой. Вот пока управляется по хозяйству, глядь уже и вечер наступил.
А сегодня радость нечаянная приключилась - правнучка Машенька, солнышко ясное, в гости заглянула. Смотри-ка, пигалица еще, а уж машину сама водит. Вот и заглянула старушку проведать, гостинцев городских привезла. Лопату взяла, дорожки расчистила, дров, воды наносила. Как вихрь проворная по избе прошлась, пол подмела, помыла. Упал взгляд её на огромный прабабушкин сундук. Знатный сундук, большой, поместительный. Еще батька покойный Тимофей Степаныч делал. По углам железом окованный, по стенкам да крышке цветами диковинными расписанный.Зацепились глазки Машеньки за сундук. - Бабушка, а давай ка сундук твой разберем? Небось барахло у тебя там, да тряпки... Вот и выбросим на помойку, дышать тебе легче будет, а?
Настасья Петровна с трудом поковыляла к сундуку. Не надо, золотко, не надо. Я, это... одеяло лоскутное сошью. Хоть чем то занята буду. Зимний день клонился к вечеру. Настасья Петровна проводила Машеньку в город, зажгла свет и села возле сундука на табуретку. Запустив руку в пыльное, пахнувшее нафталином нутро, она вытащила какую - то тряпку, и, не глядя, развернула. В руках её было выцветшее почти до белизны когда - то красное платье, рассыпающееся от времени. Старушка поднесла его к глазам и вспомнила...
Жаркий - жаркий, звенящий июльский полдень, колхозный сенокос. Опьяняющий запах сена и земляники, и она, Настюшка, в новом платье,подгребает легкие, шуршащие валки сена. И он - её Стёпа, загорелый и кареглазый, подхватывает сено огромными навильниками и бросает на высоченный стог, и под рубашкой перекатываются тугими клубками налитые силой мышцы. Настасья Петровна прижимает к лицу ветхое, убогое платьишко, и вместо удушливого запаха нафталина чувствует аромат земляники, сена и её первой любви. Трясущимися от старости руками она сворачивает платье и убирает обратно в пыльные недра сундука.
А вот следующий сверток - белое простенькое платьице, украшенное по подолу и и на груди невесомыми, полуистлевшими кружевами. И снова вспомнилось...Самый счастливый день в жизни. Отец еще заранее купил на базаре белую, шуршащую ткань.За отрез платья просили ни много, ни мало - целого барана! Не пожалел тятенька ничего для любимой дочки, привез дорогой подарок. Потом они долго с матушкой шили вручную подвенечный наряд. Старая примета гласит - платье для невесты должно быть сшито вручную. Вот и сидели они вечерами, сшивая будущее семейное счастье. А за день до торжества ахнули - Анютка, четырехлетняя сестренка Настасьи добралась до ножниц и покромсала и лиф, и подол... Знатная была маменька кружевница, ночь не спала, вывязывая пышную пену из белых ниток, скрывая прореху. А Анютку наказывать не стала, дала лоскуточков из сундука, да усадила платье кукле шить, пусть девчонка учится. Давно ушла маменька, да и Анютки уж который год нет на этом свете, а платье все лежит, насквозь пронизанное стежками любви.
Из следующего свертка выпало что-то шумное, и покатилось по полу, пугая мышей, собирающих под столом хлебные крошки. Настасья Петровна ахнула - да это деревянная погремушка первенца её, Илюшеньки! Погремушку ту Стёпушка сделал сам, из мягкой липы. Остругал гладко - гладко, а внутрь насыпал гороха сухого, вот и получилась забава ребенку малому... Любил он очень эту игрушечку, из рук не выпускал. Да вот беда, заболел на девятом месяце, задышал шумно да тяжело, и умер к вечеру, с погремушечкой в руках. Вытерла слезы Настасья Петровна, да и за следующий сверток взялась.
Платьице дочкино, в котором она свои первые шажки сделала. Платок цветистый, что ей как лучшей доярке на партсобрании вручили, школьная сумка сына, шитая вручную, с приговорами, чтоб учеба лучше в голову шла. А вот и рубашка белая, Стёпушкина... И снова вспомнилось - купила ткани белой, на рубашку любимому. Отговаривал её Степан, куда, мол, трактористу рубаха-то белая? Не слушала его Настасья, сшила две рубахи. Представляла, как наденет муж белую рубашку, и поедут они в город, в кино, или в театр сходят, мороженое в кафе поедят. Да не случилось. Надорвался Степан на тяжелой колхозной работе, да и умер. В той рубашке его в домовину и положили. Единственное, что помнит она - это руки его большие, черные, все в масле машинном, что отмыть никак не могли на кипенно-белой неношеной рубахе.
Давно уже наступила ночь, и любопытная круглая луна заглядывала в незашторенное окошко, а Настасья Петровна все сидела и сидела у сундука, сшивая пестрое лоскутное одеяло своей жизни.