Глава VIII
— Нам пришлось уехать из родного Сухуми. Есть такой курорт Ессентуки. Слышали, наверное, про такое местечко? — глядя куда-то вдаль, сказал парень.
— Как же! Я там два раза отдыхал по профсоюзной путёвке в санатории «Шахтёр». У меня камни в желчном пузыре были. Помогла водичка-то! Камни раздробились в песок и высыпались. Тьфу-тьфу, сколько лет прошло — ничего не болит. Ну, а Сухуми, эх, Сухуми! Тут особый случай! — разулыбался Караваев. — Я там два раза в пансионатах отдыхал, и три раза своим ходом приезжал на «Москвичонке» с семьёй. В местечке райском жили. «Мимозовая роща» санаторий назывался. Красотища! Магнолии, понимаешь, запах такой сладкий, море, как слеза, купаты, хинкали, фрукты, вах-вах-вах! Хачапури, Киндзмараули, ткемали, Боржоми. Всё недорого. А кофе? Такого я нигде не пивал. На горячем песке сваренный, в маленькой турочке. Эх, время было! Золотое! Сухуми — рай на земле.
— Красотища — это вы точно сказали. Только вся эта красотища взорвалась однажды и запылала в «мандариновой войне». Правда, люди не мандаринами в друг-друга кидали, а из орудий и гранатомётов палили. Мы прятались в подвале своего дома, пока однажды снаряд не разнёс наш дом. Родители хотели вырваться из этого райского местечка, превращённого в ад по воле политиков, лишённых любви и жалости к людям, но долго такой возможности не представлялось, пока не объявили кратковременное перемирие. Не буду всего рассказывать. Мы добрались до нашей исторической Родины-матери, но она, увы, встретила нас, как злая мачеха. Приехали с двумя чемоданами, денег немного, у матери несколько золотых вещичек. Не было прописки, отец, преподаватель истории, пошёл работать грузчиком на рынок, мать, филолог, устроилась в офис торговой компании уборщицей, им, видите ли, была нужна уборщица со знанием языков. Это было время, г-мм, как тогда говорили, совокупности разных проблем. Мы жили трудно, но хорошо и дружно. Жили надеждами на окончание войны и возвращение в родные края. Отец тосковал по родному Сухуми и, когда война окончилась, тут же засобирался в дорогу, говорил, что вновь отстроит дом, и мы расчудесно заживём. Я радовался решению отца, там ведь было тёплое море, ночами летали светлячки, там остались мои школьные друзья, соседи. Мама боялась возвращения на пепелище, а у отца просто эйфория какая-то началась. Он всё время твердил китайскую поговорку: «Жить на чужбине, всё равно, что целовать тигра». Сборы были недолгими. Мы опять ехали с двумя чемоданами, теперь полупустыми, в этот раз без маминых украшений — они ушли в скупку. Нам надо было добраться электричкой до станции Минеральные Воды, оттуда поездом до Адлера, а там, как получится. В электричке отец был необычайно весел и всё шутил, говорил, что книгу напишет о наших мытарствах, подбадривал нас, но нашим простым и понятным планам не суждено было сбыться. Кто-то невидимый вёл свою собственную войну. Он за нас решил, что наше время кончилось, и нажал кнопку взрывателя. Очнулся я в больнице. У меня была контузия, ожоги. Похоронили родителей на Ессентукском кладбище, а меня определили в детский дом. Наши родственники, родители мамы и отца погибли в первые дни «мандариновой» войны, в Сухуми ехать мне было не к кому. Пробыл я в детском доме недолго. Я, ребёнок никогда не слышавший от родителей ни одного бранного слова, попал в компанию детей с искалеченными телами и душами. Среди нас была одиннадцатилетняя девочка, убившая своих родителей, мальчик, сжёгший бомжа; дети, от которых отказались родители, сбежавшие от голода, побоев, издевательств и домогательств родителей пьяниц, уголовников и наркоманов. Даже был мальчик-Маугли, который несколько лет прожил в будке с собакой, в то время, как его мать пьянствовала в доме с сожителями-собутыльниками. Все курили, много чего другого попробовали: и спиртное и наркотики и нюханье клея. О половой жизни многие знали не понаслышке. Ребята периодически убегали. Я тоже решил добраться до Сухуми, надеялся, что соседи мне помогут обязательно, — на Кавказе сосед великое дело. Нашёлся мне и попутчик, тринадцатилетний пацан, собиравшийся добраться до Сочи, где у него жила бабушка. Мы сбежали. Сделать это было нетрудно, но в Сухуми я, увы, не попал. Закрутила бродячая жизнь. Нас ловили, сажали в распределители, затем в детские дома, а мы сбегали снова и снова. Сколько несчастных деток я увидел за это время! Говорят, что таких детей миллиона три бегало по стране тогда. Дети — безгрешные атомы, они легко отрываются от ядра, когда родители перестают о них заботиться, а государственные дяди не думают о будущем страны, а заняты преступным пустословием, под которое лихорадочно стараются наполнить свои карманы и другие ёмкости деньгами. Мы сбивались в стаи, воровали, попрошайничали, разбойничали, постоянно преступали закон, являясь, по сути, людьми вне закона и вне его защиты. Наверху никто не задумывается о том, что страна в недалёком будущем может получить суровых мстителей за своё испоганенное детство, организацию преступников, прошедших суровую закалку в мире равнодушных людей, в мире, который их отшвырнул, как нечто ненужное. Нет ни желания, ни воли у сильных мира сего решить проблему своих малолетних граждан. Обретались мы всё больше в крупных городах, где легче выжить, денег у людей там больше, да и жизнь веселей. Хотя и мутантов хватает. Никогда не забуду такой случай. Нас было трое, и нас вышвырнули из электрички пьяные хорошо одетые мерзавцы. Ночью мы оказались на какой-то богом забытой платформе. Зала ожидания там не было только будка кассы и две скамейки, а мороз был градусов пятнадцать. Одеты мы были совсем не по-зимнему и, конечно же, замёрзли бы на ветру и морозе. Где-то далеко светился одинокий огонёк, мы пошли на него через заснеженное поле. Постучались в окошко покосившейся бревенчатой избы. Дверь нам бесстрашно открыли светлые силы в лице сухонькой старушки-феи. Она только руками всплеснула и впустила нас. Обогрела, накормила кашей с молоком и варёной картошкой. Ох, и отоспались мы тогда! А когда проснулись, не отпустила. Баньку протопила, мы намылись, отогрелись, она перестирала нашу одежду, высушила, накормила. Когда провожала, плакала и всё крестила нас. Никогда не забуду эту женщину! Дорофеей её звали… долго она стояла у своего ветхого гнезда в драном ватнике, на голове платок шерстяной, на ногах латаные валенки и смотрела нам вслед и крестила. А мы будто от матери уходили навсегда, всё время оглядывались, пока её не стало видно. Да… пацаны… своим маленьким умишком они быстро распознают, кто есть кто в этом мире. В городах жизнь жёсткая. В городе никто бы нас за порог не пустил бы, да и опасностей много. Можно на извращенцев нарваться, изуродовать могут, а то и убить; и все безумства большого города мальцы вскоре и сами перенимают. С волками жить…
Парень замолчал. Пытливо глянул на окаменело сидевшего побледневшего Караваева.
— Может, зря я это вам рассказываю, Иван Тимофеевич, утомляю вас? Хотя Винсент ведь говорил об исповеди, вот я и исповедуюсь перед хорошим человеком... пора, по всему…
— Ты говори, говори, — поспешно и участливо проговорил Караваев, нервно сглатывая комок, подступивший к горлу. — Говори, сынок, коли есть надобность выговориться — это дело для души полезное.
Парень опустил голову и долго так сидел. Когда поднял её, Караваев остро осознал, как нелегко даётся собеседнику этот рассказ: парень побледнел, веко подёргивалось, на лбу выступила россыпь холодного пота. Он опять пытливо глянул в глаза Караваева и сдавленно выдавил:
— А вскоре я укололся…
— Обо что укололся? — удивлённо спросил Караваев.
— Сначала это были всякие самодельные инъекции из маковых производных, потом пришёл черёд Его Величества Героина, хотя приходилось употреблять всё, что достанешь, — ответил парень, — и с того дня рядом с моей молодой жизнью поселилась смерть. Я быстро стал рабом наркотиков. Из рабства нищеты и бесприютности попал в рабство сладких ирреальных иллюзий. Иллюзии эти поначалу радовали, покой давали, а потом стали требовать всё большей и большей платы. Всё время нужны были деньги, приходилось на многое идти, чтобы их достать. Круг наш тогдашний жил одним — достать зелье. Кончилось это однажды мистическим образом. Была зима, я зашёл погреться в большой храм. Ноги мои сами подошли к иконе Николая Чудотворца Мирликийского. Я стоял у иконы, всматриваясь в строгий и мудрый лик, и вдруг заплакал, а потом и разрыдался. Рыдал, не стесняясь, и не мог остановиться. Просил Угодника спасти меня от злосчастной напасти, дать мне покой и отдохновение. Этой же ночью, валяясь на грязных тряпках в каком-то холодном подвале, я видел сон. Ко мне явился отец, в белых одеждах, красивый и грустный. Говорил, что ему открыли ненадолго канал для встречи со мной. Сказал, что они с мамой видят каждый мой шаг и безмерно страдают. Просил меня, чтобы я прямо сейчас встал и ушёл из подвала, что мне будет указана дорога, по которой я должен идти. Я выбрался из подвала и, как зомби пошел, куда глаза глядят. Через две недели оказался у ворот одного северного монастыря. И, представьте себе, Иван Тимофеевич, за время моего пути к монастырским воротам меня нигде и ни разу не остановила милиция, ни в одной электричке не потребовали билета. Контролёры проходили мимо меня, как мимо пустого места. Большегрузы на трассах останавливались на мою поднятую руку, будто я гаишник с жезлом, водители кормили меня. Один раз таксист подвёз. Сам остановился и довёз до города пацана-беспризорника! За стенами монастыря осталась моя прежняя жизнь, но демоны меня не покинули, они жили во мне. Им было плохо во мне борющемся и пытающемся их одолеть. Они меня мучили, ломали, крутили, нашёптывали, приказывали яростно. Голоса в голове денно и нощно смущали меня, требовали уйти из монастыря, предлагали покончить с жизнью. В вычищенную душу бесы гуртом пытаются пробраться. У меня была мощная подмога! За меня молилось братство тихих людей, молились старцы и вскоре я и сам сподобился молиться, делая это с усердием и любовью к Богу. Мы все там работали, это было для меня хорошим лекарством, там я написал свои первые стихи, стал выздоравливать. Демоны меня покинули…
Парень усмехнулся.
— Покинули. Кто попал однажды в их лапы, тот знает, что внесён в их дьявольские файлы навеки. И они не отвяжутся, будут пытаться вступить в контакт с вами, возвращать вам ваши прежние ощущения, особенно когда вам плохо, и вы начинаете сомневаться. Приходится всё время проявлять твёрдость духа, чтобы не попасть под их сладкое обаяние и молиться, конечно. Я с этим справляюсь. Хорошо было жить в монастыре. Там я узнал много нового, открыл для себя мир мудрых, святых людей, стихи стал писать, прочёл столько светлых книг, на многое у меня открылись глаза. Да, хорошо было там. Через два года моего пребывания в монастыре я попал в больницу. Аппендикс мне вырезали, но и сообщили, что у меня СПИД. Это и при повторном анализе подтвердилось.
Караваев вздрогнул. Парень это заметил, улыбнулся грустно.
— Не бойтесь, я вас не заражу. Через разговоры это не передаётся. Я думаю, что от шприца грязного заразился. Мы часто одним шприцем кололись, а на медосмотры не ходили, сами понимаете. Я попрощался с монастырскими братьями, решив, что приду туда тогда, когда почувствую, что мой срок пришёл. Приду исповедоваться и причаститься, чтобы братья похоронили меня по христианскому обычаю. Не сбылось. Монастырь далеко, а умру я сегодня. Ну, что ж, на всё воля Господа нашего. И исповедником моим вы оказались, дорогой Иван Тимофеевич, по пророчеству Винсента.
Караваев долго молчал поражённый рассказом. Когда заговорил, постарался сказать, как можно твёрже, но повлажневшие глаза отводил в сторону:
— Дались тебе эти сны и Винсент этот. Дурик он, смешно верить в его бредни. А про болезнь твою скажу, раз заболел, так сразу и помирать? Это сейчас, вот в эту секунду, мы думаем, что нет противоядия от твоей болезни, но пока мы с тобой тут болтали, могло случиться, что какие-нибудь врачи из Китая или из Японии изобрели лекарство от этой болезни. Раньше от ангины люди мёрли, малярия, понимаешь, оспа людей косила, но учёные остановили заразу. Глядишь, сегодня вечером по телевизору будет сообщение: так и так, мол, изобрели, наконец. У нас случай был, проходчик из нашей бригады, Вася Мурашов захворал. Врачи в лоб ему сказали, мол, готовь, Василий, белые тапочки. Сроку жизни отпущено тебе два — максимум четыре месяца. Ну, Вася поехал на Алтай с родными прощаться. А приехал назад месяца через два, да не один, а с молодой жёнушкой-красавицей. Это лет двадцать назад было, а наш Василий живёт и живёт. Троих пацанов настрогал. Где тот рак лёгких, которые ему ленинградские врачи наобещали? На Алтае одна бабулька его подняла молитвами, да травами целебными, ну, и Вася сам умирать совсем не желал — о жизни думал. Нельзя духом падать, от этого любая болезнь усугубляется. Тебе бы лесным воздухом подышать, молочка козьего попить, на свалке этой дух неприятный, вредный для здоровья, вон, смотри, испарения какие от мусора лежалого. У меня в Белоруссии на хуторе лесном сестра моей покойной жены живёт. Одна. Коровка у неё, куры, козы. Грибов там! А воздух! Я напишу ей, она тебя примет и приветит. И на ноги тебя поднимет обязательно. Или давай-ка ко мне на Север рванём? У нас хоть и не курортные места, но не такая гнилая жизнь, как здесь. Я один живу сейчас, как-нибудь прорвёмся. А ты стихи про Север писать будешь, у нас там своя особая красота имеется.
Глаза парня увлажнились.
— Спасибо, Иван Тимофеевич, за участие и доброту вашу. Не получится мне уже у вас и у вашей белорусской свояченицы погостить. Не забывайте, какой день сегодня, — меня уже призвали. А жить мне, конечно, хочется. Что там говорить! Особенно сейчас, когда я только к знаниям подбираться стал. Я ведь не старик древний, который устал ждать своего последнего часа и молит Господа, чтоб прибрал его. В подвалах я мысленно путешествовал, то странником с посохом в мечтах весь мир обходил, то моряком отчаянным, но, увы, короткая у меня биография оказалась, не исполниться моим мечтам. А я люблю жизнь и мир этот люблю. И любви мне хочется! Не встретил я женщину, единственную, которая дала бы жизнь нашим детям. И род мой заканчивается на мне. Я последнее время много думал о своей судьбе, размышлял о том, всегда ли справедлив Бог, назначая наказания человеку при его жизни? Почему грешники и убийцы живут и здравствуют, а честные, праведные страдают? И нашёл я в Библии одну удивительную историю праведника Иова, мучительно размышлял о ней. Как-то неожиданно у меня параллели моей жизни с этим сказанием прорисовались. Нет, я, конечно, не ставлю себя вровень с праведным Иовом, но размышлять, говорят, не возбраняется. Вы знаете или слышали, может быть, эту историю, Иван Тимофеевич?
— Нет, я мало чего такого знаю. Расскажи, я древние истории люблю, — сказал Караваев покорно, чувствуя горячее желание поддержать парня участием, подольше побыть с этим прекрасным человеком, раскрывшим перед ним свою душу, со всеми её горестями, несчастьями и страшной бедой, постигшей его.
— Это длинная история. Вкратце вот что было. Всемогущий Бог, наказал великого библейского праведника Иова. Он разрешил провести сатане испытание Иова. Князь мира сего и убийца, великий знаток человеческих грехов, мастер козней и разлада был уверен, что праведен Иов лишь потому только, что живёт в достатке, который дал ему любящий его Бог. Богу лукавый говорил, что, мол, интересно было бы посмотреть, как поведёт себя твой любимчик Иов, если отнять у него все дары, которыми Ты его наградил. Сатана утверждал, что Иов в бедности непременно проклянёт и осудит Бога. Бог же, уверенный в том, что Иов устоит в истине, согласился на этот эксперимент, да и сатану наказать за козни ему, конечно же, хотелось. И несчастный Иов был чудовищно наказан: он был лишён своих несметных богатств, положения, дом его был разрушен, десять его детей умерли. Но сатане и этого показалось мало! Он поразил подопытного проказой от пяток до головы! Бедный Иов сидел теперь далеко от людей в прахе, соскребая с себя глиняным черепком гной и струпья. Он роптал, требовал от Бога справедливости, не отторгая Его. Он роптал, требуя справедливого суда, кричал, возмущался, что нет над ним суда, что Бог молчит, и никто его не выслушивает. Он упорно взывал к Нему. Друзья пытались вразумить Иова, говоря, что пути Всеблагого Бога мудры и справедливы. Представляете его состояние? Всё потеряно! Он знает свою чистоту, он поражён такой несправедливостью, он терпелив и с кровоточащим сердцем ждёт Божьего суда и не оскорбляет Бога. Иов не сделал этого, даже тогда, когда жена в отчаянии просила его оскорбить Бога и получить за это облегчение, то есть смерть, что, наверное, было бы в его положении благом. Послушайте, какой замечательный ответ он дал жене: «Ты говоришь, как одна из безумных. Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем?» И он не усомнился в Боге, сатана был посрамлён. Бог вернул Иову все его богатства, детей, даровал ему долгую жизнь, дал ему счастье увидеть своих праправнуков. И вот я… не праведник, грешник, не наживший тучных стад, богатств, не построивший дома и не родивший детей, но рождённый для любви и счастья, по милости Божьей получивший от Него самое большое и бесценное богатство — жизнь, наказан. Смотрите сами. Дом мой разрушен, родители попадают в рабство и нищету в чужих краях, после погибают, а сын-сирота скитается по свету, спит в подвалах и наказан новейшей проказой этого века. И я сижу в этом прахе (он обвёл рукой пространство), и черепком мыслей соскребаю с себя жалкие остатки своих дней. Кому как не Богу знать, что было, есть и будет? И он знал, что Иов не предаст его, выдержит, выстоит, и получит награду за стойкость веры и послушание, иначе это была бы совсем другая история. А Иов, ни на йоту не нарушавший закона, пребывающий в душевной чистоте верил, что Бог разберётся и правда восторжествует. Знает ли Бог про меня и мои беды? Не может не знать. Но он молчит. Я молю его, я кричу, но он меня не слышит. Я понимаю, у него работы много, есть у него множество непредвиденных хлопот, а очередью просителей можно несколько раз земной шар обернуть. Но ведь так может случиться, что мой вопль не услышат в Его приёмной, и дело мне придётся иметь с Привратником, святым Петром. Верую, что всё в руках Бога, что Он Всемогущий может разрешить любую проблему, но просачивается коварная и убивающая душу мысль: а если Он теперь в этом новом веке, сам отчаялся и уже не хочет спасать человечество, эти земные стада, отступившие от Небесного Пастыря? Подчинившиеся дьяволу, набравшего на земле невиданную силу, который создал болезнь ужаснее, чем древняя проказа. Болезнь пробуждает в человеке память о смерти, о ней здоровый человек, часто ли вспоминает? Болезнь часто и душу исцеляет, потому что когда душа не «безработная», то получает в болезни долгожданную благодатную душевную работу. Но эта болезнь… моя болезнь, она — от сатаны. Чья победа здесь? Страшно от таких мыслей. Остаётся одно: принять, смириться, памятуя о пакибытии. А я слабый, не праведник, могу ли роптать и требовать награды? Просить я осмеливаюсь чаще, чем смирятся. Бог всемогущ и всемилостив, я с надеждой прошу, ропот, сдерживая, но он рвётся из меня. Я смотрю на этот страшный мир, и начинаю роптать, как древний Иов, говоря: почему мерзавцы, отступники, лжецы, убийцы плодятся и процветают? Почему цветёт зло под солнцем? Почему отнимается у меня бесценное богатство — жизнь? Почему не оставляет мне Бог времени на то, чтобы выполнить главную программу мужчины: не дать умереть его семени, продолжить свой род? Почему именно я недостоин жизни? Я копаюсь в своей короткой биографии, вижу беспрестанную череду несчастий и бед и опять вопросы, вопросы, вопросы. Но один неприятный ответ, наглухо перекрывает все эти вопросы, и он говорит: ты сам искал смерти, ты самоубийца! И может оттого Бог не слышит меня? Прекрасно зная, чем заканчивается «лечение души» соком прекрасного алого цветка, раз за разом я шёл к смерти. Господи, я запутался, запутался, запутался. Ответ у Него, Всеблагого и узнаю я его совсем скоро при встрече с Ним. Я знаю, что жизнь не заканчивается нашим отрезком жизни, читал и слышал об этом и верю. Но может человек себе другую жизнь представить по смерти? Никто писем оттуда не присылал.
Парень умолк. Несколько мгновений он сидел, опустив голову на грудь, с болезненным выражением лица, потирая виски.
— А может быть я, как и все люди этого века, просто попал под «раздачу»? — заговорил он опять взволнованно, поднимая голову. — Может я родился во времена, когда сатана опять обратился к Богу, только в этот раз с просьбой испытать не праведников коих, конечно, ещё можно сыскать, хотя это теперь антиквариат, а попросил дать ему на испытание целую страну, целый народ, отступивший от Отца? И Господь, гневаясь, глядя, во что превратились им созданные творения, решил отдать сатане на мучение всех нас? Может он решил наказать гордое и зазнавшееся человечество, как он когда-то наказал строителей Вавилонской башни? Может он хочет нас испытать, узнать, как мы себя поведём под игом сатаны, решил дать нам в полной мере насладится той несправедливостью и злом, что творится в мире? Как же я хочу жить! Боже мой, почему я?
Он будто поперхнулся, судорожно глотнул воздух, острый кадык на худой шее дёрнулся; всхлипнул, как ребёнок, резко закрыл лицо ладонями, пытаясь сдержаться, но не смог и разрыдался.
— Эх, мама дорогая, беда-то какая, — сокрушённо прошептал Караваев.
Он нерешительно протянул руки к парню, застыл на мгновение, а потом обнял вздрагивающие плечи парня и тот, сразу, доверчиво приник к его груди.
Долго они так сидели. Караваев всё это время тихо поглаживал плечи парня, бормоча слова утешения. Когда, наконец, парень успокоился, поднял голову и вытер, всхлипнув судорожно, покрасневшие глаза, Караваев сказал:
— Полегчало немного, дружочек? Вот и хорошо. И ты, между прочим, сам сейчас сказал, что Бог всё решает. Так что, выбрось из головы трепотню Винсента. Где Бог, а где Винсент? Бог решает — Винсент болтает. Молись, раз можешь молиться, а я как вернусь домой, сорокоуст за твоё здравие в храме закажу. А адресок запиши мой всё же и свой дай на всякий случай. Спишемся. Может, ещё свидимся. А мне, сынок, как не крути, идти надо. Время поджимает, ты уж прости.
— Зачем вам в Зазаборье? — ещё раз судорожно всхлипнул парень.
— Дык, путёвка у меня. В отель «Родина» на двадцать один день. Сегодня до восьми вечера мне нужно уже быть там. Оформиться, понимаешь?
— Вы говорили, что вас обокрали?
— Обокрали. Ничего особо ценного в чемодане не было. Но всё же, не старый ещё костюм, обувь…
— Странно это. Я не о том, что вас обокрали. Это, как раз-таки дело здесь обычное. Не спрашиваю, за какие заслуги перед обществом вас наградили путёвкой в этот VIP-рай, верю вам на слово, что путёвка у вас есть, хотя и другое знаю — людям вашего слоя ход в Отель заказан. Как же, извините, эта путёвка вам досталась?
— Да как… просто очень. По бартеру, в обмен на уголь. Нам зарплату углём выдали. Я уголь на путёвку выменял. Фирма такая, как её… «Интертурсикретсервис» дала путёвку. Я-то жалею уже, что припёрся сюда, но теперь уже поздно об этом говорить. Хочешь, не хочешь, а надо идти. Билет-то назад бесплатный дадут только через двадцать один день, то есть, когда отдых мой окончится. Я тут рекламу слушал про этот самый отель, вряд ли в таком виде меня в этот рай пустят. Выгонят, скорей, взашей. Но появиться нужно, у меня документ — путёвка с печатями. Правда? Может всё и выгорит. Как думаешь?
— Что-то сомневаюсь я в реализации этого блестящего проекта. Как-то всё туманно выглядит с таким бартером и путёвкой вашей. Какая-то скользкая и хитроумная история. Ну, да ладно, чего не бывает в наши чудесные времена. А время и правда поджимает, скоро вечер, а я ещё живой, — нервно рассмеялся парень.
Задумавшись ненадолго, он хлопнул себя по коленке, решительно встал, закинул рюкзачок за одно плечо и деловито произнёс:
—А давайте-ка, Иван Тимофеевич, немного с вами прогуляемся, заодно и проверим предсказание Винсента на практике. Только, пожалуйста, не упирайтесь. Здесь недалеко, рядом с «филармонией», так мы называем площадку, где музыканты собираются, вы через неё должны были проходить, стоит контейнер с нашим инвентарём, мётлами, лопатами, спецовками, тачками. Личные вещи мы там же храним.
Он приценивающе оглядел Караваева.
— У вас нога сорок третьего размера?
Караваев кивнул головой.
— Отлично. И размерчик одежды у нас с вами 48–50. Рост у нас тоже одинаковый. В контейнере у меня есть отличный пару раз одёваный костюм, туфли, рубашки и даже галстук. Я вас, Иван Тимофеевич, приодену. Будете выглядеть прилично, легче будет попасть в Зазаборье.
Караваев раздражённо дёрнулся.
— Стоп, стоп, Иван Тимофеевич, пожалуйста, без гордых поз! И деньги я тоже вам отдам, всё равно их кто-нибудь заберёт, когда я… когда меня не станет. Я скопил пятнадцать тысяч рублей, это немного, но вам они пригодятся. Пойдём, пойдём, исповедник мой дорогой…
— Денег не возьму! Не возьму ни за что! За одежду буду благодарен. Как домой вернусь, посылкой сразу же обратно всё вышлю, но денег… нет, не возьму! У меня питание бесплатное и билет назад положен, — покраснел от волнения Караваев.
— Возьмёте и деньги. И высылать вам уже ничего не придётся, адресат выбывает на постоянное место жительства, — серьёзным тоном ответил парень.
— Ты опять? Выбрось из головы. Заклинило тебя? Не знаю, парень, не знаю, что-то меня мучает, что-то в голове крутиться тревожное, держит меня, не пускает идти с тобой. Будто гири к ногам привязали, — опустил голову Караваев и замолчал, задумавшись.
Молчал он долго, на лбу собрались морщинки. Молчал и парень, терпеливо ожидая ответа.
— Вот, что, я думаю, — подняв голову и нервно потерев руки, — заговорил Караваев. — Я сейчас придумал, как твою ситуацию можно разрулить и разрушить чары предсказаний дурика Винсента. Если ты не плыл на «Титанике», то и не утонул вместе с ним. Понимаешь?
Парень отрицательно мотнул головой.
А Караваев, светлея лицом, торопливо проговорил:
— Слушай, я когда-то рассказ читал, дело в нём происходит в будущем. Уже изобретена машина времени, живут люди, как боги. И один герой отправляется в прошлое — динозавров пострелять. Только в этом прошлом ничего нельзя изменять, так как тогда изменится настоящее. Даже этого самого динозавра можно подстрелить только такого, который уже должен умереть. И этот охотник за динозаврами нечаянно, в этом будущем, раздавил бабочку. И что ты думаешь? Он вернулся в своё время, а там правитель новый, вроде Гитлера. Маленькая бабочка, понимаешь? И всё изменилось. У нас сейчас похожее положение, немного наоборот, но чем-то схоже с рассказом, ведь мы же пойдём, как бы в будущее? Нужно убрать какое-то звено из того, что накаркал Винсент о твоём будущем и всё изменится в настоящем! «Бабочку» эту убрать! Я красиво не могу изложить, но слушай сюда внимательно. Это мне кажется самый верный ход в ваших сказочных краях. Мы сейчас с тобой вот здесь обнимемся, обменяемся адресами и по-доброму распрощаемся. Не пойду я с тобой. Спасибо тебе большое, конечно, но я, прости, перебьюсь как-нибудь без одежды и денег. Принять такой горький дар от тебя я не могу. И не из гордости, а потому, что этого делать нельзя. Объясняю почему. Смотри, раз в ваших краях всё построено на чарах, да на волшебстве, то разрушить волшебство можно только одним способом: убрать какое-то звено из всей волшебной цепи. Тогда винсентовская сказка станет пшиком и ничего и не сбудется! Понимаешь?
Парень опять отрицательно качнул головой.
Караваев продолжил нетерпеливо:
— Это же элементарно! Ты же мне рассказал, как всё было в твоём вещем сне, который после этот дурик Винсент расшифровал. Ты, значит, шёл со мной, когда с неба упал огненный шар, обрати внимание на этот важный факт — ты шёл со мной! Понимаешь? Я то самое звено в цепи, та «бабочка» из рассказа, которое необходимо убрать! Что мы делаем? Убираем из этой цепи одно звено, убираем — меня, понимаешь? Расстаёмся здесь — и всё! Всё теперь по-другому. Ты идёшь один, или даже здесь остаёшься, а я иду своей дорогой. И все чудеса разваливаются! Сон не сбывается, пророчество Винсента рушится! Сон не может в точности повториться, если нет каких-то деталей, если в нём что-то изменилось — это будет уже другой сон и предсказание разваливается. Чтобы свершилось предсказанное всё должно произойти именно в том виде, в каком было предсказано, так как накаркал Винсент. Вникай, друг, если я с тобой не иду, то и вся схема, нарисованная Винсентом, в которую ты поверил, разваливается. Понимаешь? Винсент — капут, да здравствует Винсент. Будем жить дальше, дорогой. Разум и сердце подсказывают мне, что принять от тебя то, что ты мне предлагаешь, значит согласиться с тем, что ты должен умереть, а на это я пойти не могу, больно цена высока. Что ж ты хочешь, чтобы я всю оставшуюся жизнь страдал из-за того, что польстился на костюм и пятнадцать тысяч ценой твоей жизни? Я не Иуда. Так для всех лучше будет. Будем жить. А с твоим заболеванием люди очень долго живут, я об этом читал. Давай-ка обнимемся на прощанье…
Парень не дал ему договорить.
— Будущее сразу становится прошлым. Между прочим, капитан «Титаника» перед отплытием сказал, что такой корабль не сможет потопить даже сам Господь Бог. Не знаю, кто его потопил, но он утонул. Комбинация ваша, Иван Тимофеевич, хороша для ловко сочинённого мистического триллера. Но вы поймите, есть ещё и моя воля. Возможно, последняя. Я хочу следовать ей. И ещё раз прошу, пойдёмте. Всё в руках Божьих. Вы же сами говорили надо смотреть без страха в глаза жизни, а коли произойдёт сбой, осечка, — вместе посмеёмся, и я непременно поеду к вашей свояченице, я уже об этом мечтать стал. Ну, а если свершится речёное Винсентом, закажите, пожалуйста, панихиду, Иван Тимофеевич за раба божьего Егора.
—Да что же ты тоску такую наводишь, опять сердце моё на куски рвёшь?! — чуть не заплакал Караваев, хватаясь за голову. — Послушай же меня!
Парень ласково тронул его за руку:
— Не упрямьтесь, Иван Тимофеевич, пошли, дорогой мой человек. От жизни не убежать, впрочем, как и от смерти.
— Не пойду! — нахмурился Караваев.
Парень посмотрел на него печальным взглядом, повернулся и неспешно пошёл в сторону «филармонии».
Караваев топтался на месте, с тоской наблюдая за удаляющейся фигурой Егора. А тот остановился, обернулся, махнул приглашающе рукой, крикнул весело:
— На буксир вас что ли зацепить?
— Эх, мама дорогая, — тяжело выдохнул Караваев, — Пойдём! Всё равно ни бывать предсказаниям дурика. Не верю я в это. Ничего этого не будет! Бред всё это. Принципиально пойду, для опровержения этого бреда.
Он догнал Егора. Звуки музыки усилились, они приближались к площадке с музыкантами и артистами коротким путём, обошли мусорные завалы и вскоре вышли на людное место.
— Ох, и наговорился я сегодня! — сказал Егор и приобнял Караваева. — С хорошим человеком.
Они прошли мимо баяниста, который уже не играл лезгинку, а что-то бормоча, с обиженным лицом укладывал баян в футляр. Пограничную фуражку, в которую кидали деньги горянки, он нахлобучил на голову, деньги были рассыпаны по земле, на них он почему-то не обращал внимания. Рядом с ним стояла горянка в белом платке, что-то быстро говоря в телефон.
Они вошли в гущу толпы и тут земля и небо качнулись. Полыхнула ослепительная вспышка, в воздух взметнулись клубы пыли и мусора, стало дымно, жарко, тихо, пахнуло порохом, гарью, плавленым металлом и палёным мясом и небо упало на землю.
Караваев, недоуменно смотрел на Егора, который что-то ему кричал, хватая за руку, но он почему-то ничего не слышал. Небо ещё раз качнулось. Егор грубо толкнул его на землю, он упал, а Егор распластался поверх него, раскинув руки в стороны. В этот миг раздался ещё один взрыв, за ним ещё, ещё и ещё. В ушах Караваева стоял звон, противный и высокий по тону. Когда дым и пыль стали медленно оседать, он поднял голову, сел на землю, ошалело озираясь. Несколько мгновений он непонимающе рассматривал лежащую слева от него окровавленную кисть руки. Оторвав от неё взгляд, прошептал, не слыша себя: «Егор», и повертел головой. Егор лежал справа от него, рядом лежала женщина с кровавым месивом вместо лица, левая нога женщины конвульсивно дёргалась.
Егор лежал на спине, рюкзак валялся рядом. На груди Егора тлел и дымился кусок картона. Сердце Караваева шарахнулось во все стороны, будто ища выход из груди, застучало прерывисто и неровно.
— Егор, — сказал он, не слыша себя, и встал. Пошатываясь, наклонился над Егором, вглядываясь в его открытые глаза, и руки предательски задрожали.
Отшвырнув в сторону дымящийся кусок картона, он встал на колени, приложил ухо к сердцу Егора и долго вслушивался, надеясь уловить токи жизни. «Сейчас, — думал он с горячей надеждой, — сердце толкнётся гулко и сильное, молодое, застучит отлажено и чётко, а мой дружочек Егорушка моргнёт глазами удивлённо, встанет и скажет, улыбаясь: «Ну и здорово же громыхнуло, Иван Тимофеевич!».
Он не понимал ещё, что контужен и ничего не слышит. Открытые глаза Егора смотрели в небо, Караваева затрясло мелкой дрожью, слёзы навернулись на глаза, голова отказывалась верить в случившееся, осознание горькой непоправимости сжимало сердце. В голове пульсирующе билась страшная удручающая мысль: «Не скажет, не скажет, он никогда уже ничего тебе не скажет».
Растирая по лицу копоть, вытер слёзы ладонью, и тут только заметил под головой Егора лужицу тёмной крови. С выскакивающим из груди сердцем он осторожно приподнял ещё послушную голову, рассмотрел затылок, в котором увидел зубчатое отверстие, из которого криво торчала блестящая головка металлического болта. Ноздри Караваева дрогнули от едкого запаха гари, горящей плоти и пороха.
«Под ключ «десятку», — непроизвольно отметили глаза, и плечи Караваева затряслись. Он осторожно положил голову Егора на землю, закрыл ему глаза и заплакал. Он стоял у тела на коленях и плакал, слёзы капали на грудь Егора. Он думал о том, что этот смертельный болт, по всему, предназначался ему, и было бы справедливо убей он его, человека пожившего, а не этого молодого прекрасного человечка, так много и несправедливо хлебнувшего горя в своей короткой жизни.
Он тихо плакал и всё всматривался с нежностью в бледное лицо Егора. Красивое это лицо теперь приняло выражение, которого ни разу не было за время их беседы на ящиках под раскидистым борщевиком. Тогда во всём облике парня таилась какая-то глубокая боль, надломленность и тревога. Это было даже тогда, когда он улыбался.
Теперь это лицо, после того, как он закрыл его глаза, удивительным образом преобразилось. Никакой тревоги в нём не было, а наоборот, присутствовало спокойствие, заметное тихое выражение радости, будто он сладко спит, и видит в чудесном сне лицо родного и любимого человека, которого давно не видел и встреча эта наконец-то состоялась.
«Встретился ты парень с родителями своими, — с горечью прошептал Караваев, — то-то лицо у тебя, как у младенца, улыбающегося во сне».
И тут у него будто затычки вынули из ушей. Его оглушил человеческий вой и крики. Люди метались, падали, наступали на упавших живых, раненых и мёртвых, пытаясь прорваться вниз к выходу из аллеи, но где-то видимо образовалась людской затор и от этого паника и безумие толпы усиливались. Слышались одиночные выстрелы, звуки автомобильных сирен, ужасный запах стал ещё явственней. Пока он был оглушён и плакал у тела Егора, ничего этого не замечал.
За его спиной раздался голос, заставивший его вздрогнуть и повернуться — за ним стоял Винсент. Он был так же элегантен, как и при их первой встрече, будто не было здесь взрывов, гари, крови. Он был в той же белоснежной атласной рубашке с отложным воротничком и в начищенных до блеска сапогах с металлическими носами.
Руки Караваева непроизвольно сжались в кулаки, он встал. На мгновение нахлынувшая злоба и желание ударить Винсента, который смотрел на него блуждающим, тревожным взглядом охватило его, но он взял себя в руки, отряхнул с себя пыль и сказал осипшим вдруг голосом:
— Дать бы тебе за болтовню твою, да, что с больного возьмёшь. Что ж ты накаркал, а? Что людей ходишь, тревожишь? Ты, вот, жив, здоров и при параде. А Егорушка мой умер с мыслью, что твоё предсказание свершилось. Он-то умер, а мне теперь с этим жить придётся. Ушёл бы ты, а? И так тошно, болтун. Явился посмотреть на свою работу?
Но Винсент не ушёл. Не сводя тревожно бегающих глаз с лица Егора, он заговорил, правда, не так воодушевлённо, как в их первую встречу:
— Свершилось!
Судьба — таинственная Дама,
явилась, как всегда, без приглашенья.
И это хорошо, что времени финала
никто из нас не знает.
И хорошо, что всё предрешено.
Как счастлив человек, танцующий в лесу,
неведающий, что через миг
в его босые ноги
вопьются зубы гада!
Когда бы знал он свой финал,
Надел бы сапоги и палку в руки взял.
Ну, и, конечно же, не танцевал бы,
а всё со страхом озирался.
Как глупо это! Спасшись от змеи,
он вскоре бы попал под самосвал,
которым пьяница злосчастный управлял.
Спастись нельзя. Нельзя сбежать.
Нет в мире места, где укрыться удалось бы.
Она, смеясь, тебя найдёт.
Судьба — точней микроволновых квантовых часов,
которые спешат, иль отстают
лишь на секунду в полтора мильона лет…
— Да что ж такое! — взъярился Караваев. — Ты что, не понимаешь, что здесь произошло, кликуша несуразный? Что каркаешь?! Радуешься? Зачем людей пугаешь? Где у тебя кнопка, которой тебя выключить можно? Люди и так всего боятся. Слова иногда круче гранаты рвануть могут, понимаешь. Ты б чего хорошего накликал или ободрял бы людей. Про себя любимого чего не каркаешь? Сколько сам проживёшь, как умрёшь и когда, уже знаешь, или про это тебе страшно думать, кликуша?
Винсент дёрнулся, покраснел и забубнил, глядя в землю.
— Я не умру. Бессмертный я!
Хотел бы умереть, да не могу.
И не кликуша я, пророк,
хоть говорят, пророка нет в отечестве своём…
— Бессмертный, — досадливо махнул рукой Караваев, — этим ты, видать, себя успокаиваешь, мысли о своей кончине отгоняешь. А нету бессмертных в этом мире, уясни себе, Челентано. Очнись. Вокруг посмотри. Хороша картина бессмертия? Тебе покой и лечение нужны, тишина, лекарства, врачи хорошие, уход. Бессмертен… дурилка.
На лицо Егора села большая зелёная муха. Караваев прогнал её, но муха не хотела улетать, назойливо кружила рядом. А Винсент, будто боясь, что потеряет слушателя, затараторил быстро:
— Пусть так. Считай меня безумцем,
хоть мнения иного о себе.
Вот мир безумен — это факт.
Смотри! Живые люди — женщины!
Себя убили и народ вокруг,
но не безумие ли это?!
За око — око, зуб за зуб —
процесс необратимый и упрямый.
Век новый, но всё тот же
«ветхий» человек творит историю,
переодевшись в современные одежды.
Ты видел этот Вавилон,
где бродят тени с мёртвыми глазами?
В них похоть, гордость, жадность
с завистью живут.
Прикрывшись ложью, кошельком
И пистолетом,
Апостолы соблазнов покоряют мир.
Они внедряются в мозги,
откладывая в них личинки послушанья —
послушных стадо их проект,
безропотно берущих их товар
в блестящей, элегантной упаковке.
И нажимающих покорно на курок,
Когда прикажут стаду вожаки…
Караваев в очередной раз отогнал муху и перестал слушать Винсента. Он взглянул на часы — они стояли, постучал костяшкой пальца по циферблату, поднёс к уху — тишина. Это его не расстроило, сердце скорбело и болело, держало рядом с бездыханным телом Егора. В голове был сумбур, никакого решения на ум не приходило. Он понимал, что рано или поздно появятся спасатели, врачи, они заберут тела погибших и раненых, поэтому можно было и уйти. Он стоял у тела, отталкивал обезумевших людей, а время шло. Уйти он не решался, чувствуя горячую потребность быть рядом с Егором до тех пор, пока не появятся спасатели и не заберут тело. Но они не появлялись, а давка возрастала.
И он решил, что лучше будет самому отнести тело вниз, где всё явственней стали слышны сирены прибывающих машин, сдать тело врачам или спасателям и лишь после этого продолжить свой путь.
«Так моей душе спокойнее будет, — с облегчением решил он. — Нельзя тело здесь оставлять. Затопчут, народ прёт, как оголтелый, бродяги раздеть могут, если здесь оставить. Нет, не оставлю его здесь. Неизвестно когда ещё здесь появятся спасатели, попрошу Винсента помочь тело донести, чтоб служба мёдом не казалась. Пусть хоть раз в жизни полезное дело сделает, бедолага».
— Стой здесь и никуда. Жди меня. Я обернусь быстро. Мне что-то вроде носилок нужно отыскать, — сказал он Винсенту, грубо дёрнув его за руку.
Тот на мгновение замолчал, но тут же продолжил декламировать.
Караваев побежал к мусорным холмам и довольно быстро нашёл большой крепкий мешок из синтетического материала. «Годится», — решил он и бегом вернулся назад. Он расстелил мешок рядом с телом, посмотрел на Винсента, который кажется, впал в транс. Казалось, он не видит Караваева, глаза были прикованы к лицу Егора. Ему вдруг показалось, что Егор просто закрыл глаза и внимательно слушает Винсента. Это выглядело так страшно и правдиво, что он быстро стал на колени и, приложив ухо к груди Егора, с трепетом и с вновь вспыхнувшей надеждой вслушался в тишину. Минуты через две, подняв голову, он устало потёр виски пальцами, откинул волосы со лба Егора, поцеловал его в лоб и затих, глядя с нежностью и горечью в это совсем недавно ещё живое и подвижное милое лицо. Винсент за его спиной тихо говорил:
— Они садятся в вертолёт
Напичканный смертельным грузом.
Летят бомбить народ
«не так» живущий, не по их канонам.
Не празднующий Рождество
или Хануку —
народ никчёмный, дикий и убогий.
Приказ не обсуждает экипаж:
им индульгенция дана
из кабинетов тёмных
борцов невидимого фронта,
«порядок» новый решивших навести.
Но есть большая вероятность,
что экипаж на базу не вернётся.
За глиняной хибарой примостясь,
Аллаху песнь хвалебную воздав,
наводит «стингер» свой на брюхо вертолёта
в халате грязном не очень сытый человек,
непонимающий благую миссию
«друзей», сидящих в вертолёте.
Он жмёт на спусковой крючок —
и в штат Огайо или Юту
вороной чёрной похоронка полетит.
За око — око,
Зуб за зуб…
Караваев встал, резко и зло его оборвал:
— Закрой же ты рот, наконец, Некрасов.
Винсент в этот раз послушно замолчал.
— Не наговорился ещё? — строго продолжил Караваев. — Значит так, бессмертный, я возьмусь под руками, ты — за ноги, под коленками. Перенесём Егора на мешок и отнесём вниз, туда, где уже, кажется, прибыла помощь, а потом мы с тобой расстанемся, надеюсь навсегда.
Винсент побледнел и отступил на шаг назад.
— Ты что это?
— Я мёртвых боюсь, Иван Тимофеевич, мне страшно, — тихо проговорил Винсент, дрожа и опуская голову вниз.
— На прозу перешёл. Мёртвых значит боимся? Это ты зря, брат. Столько здесь умного наговорил, а мёртвых боишься, а они не кусаются. Эх, бедолага. Ладно, я сам уложу его, а ты поможешь донести, а раз так сильно боишься мёртвых, так пойдёшь впереди, чтобы не расстраиваться, а я сзади.
Он подтянул отяжелевшее тело к мешку, в два приёма уложил его по центру и повернулся к Винсенту, но вместо него увидел двух крепких санитаров с брезентовыми носилками.
Караваев повертел головой.
— Смылся бессмертный любимец итальянских меломанов! — произнёс он раздражённо. — Я тут с одним чудиком хотел тело вниз отнести. А парень этот, ребята, как сын мне. Не хотелось Егора здесь бросать, чтоб затоптал народ. Хорошо, что вы подоспели.
Санитары смотрели на него хмуро и презрительно. Один из них сплюнул в сторону.
— Во, народ пошёл! Ещё тела не остыли, а они как вороньё налетели по карманам шарить. Хватай, что плохо лежит! Сгодится и обувь, и одежда. Тебе морду сейчас надрать, или ты по-быстрому сам отвалишь, паскуда мародёрская?
Караваев вспыхнул.
— Да, ты, что, друг?! По-твоему я на мародёра похож? Это дружочек мой, Егорушка…
— Не друг ты мне. На принца датского похож, только шпаги не хватает. Отвали, зараза, и не зли меня, уж больно у меня руки чешутся, когда я таких гадов, как ты вижу, — сказал санитар.
— Да ты, что, друг? — ещё больше обиделся Караваев. — Я правду говорю!
Санитар ладонью ударил его в плечо. Удар был такой силы, что он упал на землю. Пока он поднимался и отряхивался, санитары споро уложили тело Егора на носилки и с возгласами: «Дорогу! Дорогу!» бегом понеслись вниз аллеи.
Караваев бросился за ними, но вспомнив про рюкзак, вернулся, надел его на плечи и побежал вдогонку за санитарами, но те будто испарились.
Ему встречались другие санитары, их появилось множество. Одни спешили с пустыми носилками вверх, другие пробивались вниз по аллее уже гружёные безжизненными телами или ранеными, стонущими и окровавленными людьми.
Он бегал суетливо от одних носилок к другим, заглядывал в лица людей, лежащих на них, постепенно углубляясь в толпу, бешено прущую по склону вниз к выходу из аллеи. От одних носилок он, побледнев, отпрянул: на них лежала та самая воровка Наталка, с лицом искажённым болью. Она стонала и кричала: «Мамо, мамо, мамо… дюже боляче, мамо, гаряче, мамо», изо рта вытекала розовая пена. Руки лежали на голом, окровавленном и безобразно разорванном животе. Он попятился назад и чуть не упал, споткнувшись об человеческое тело, глянул на землю, и остолбенело замер: с безобразно разорванной окровавленной, неестественно искривлённой шеей, с выпученными глазами в пыли лежал строгий милиционер «Пиночет», с которым он встретился вначале аллеи.
Неожиданно глаза его выхватили несущуюся с высунутым языком крупную овчарку. Она мчалась, лавируя между людьми, с обрывком верёвки на ошейнике.
Он просиял и закричал, что было сил: «Трезор! Трезор! Трезор!» Пёс остановился и бросился к нему, обнюхал, сел у его ног и заскулил. Со слезами на глазах он погладил собаку, говоря: «Потеряли мы друга, потеряли». Пёс лизнул руку, взвыл и припустил вниз по аллее.
Толпа обезумевших людей пыталась прорваться вниз к выходу из аллеи. Зажатые с двух сторон бетонным забором люди в панике давили упавших, кругом слышны были крики боли, стоны, яростная ругань. Мимо Караваева пробежал бродяга. Он бежал против движения людей в верхнюю часть аллеи, в каждой руке у него было по портативной магнитоле. Ещё один с микроволновкой в руках, остановился и прохрипел, приняв его за «собрата»:
— Ты чё пустой? Чё здесь торчишь, дурень? Дуй вниз — там сейчас такая лафа! Торговцы разбежались, товар бросили, народ всё сметает. Не проворонь масть — менты и солдаты прибывают…
Караваев мутно посмотрел на бродягу и, прошептав: «Прощай, Егор!», тяжело пошёл к мусорным холмам, обходя лежащие на земле тела погибших. Он вышел к «филармонии». И здесь были погибшие и раненые. Стонущие, окровавленные люди лежали на земле, некоторые сидели в трансе, через ползущих раненых перепрыгивали бегущие с перекошенными лицами люди. Кругом валялись музыкальные инструменты, сновали бродяги, они шарили в карманах умерших, хватали медные духовые инструменты и бежали, не глядя под ноги, в сторону мусорных холмов. Он сообразил, что бегут они к приёмному пункту металлолома. Двое окровавленных бродяг свирепо пинались ногами, пытаясь вырвать друг у друга тубу. Вся аллея, будто живая потревоженная огромная змея, шевелилась, дымилась, выла, ругалась, стонала и кричала.