Hotel Rодина гл. 7

 

Глава VII

 Караваев протянул ему сигарету:
 — Бери, покурим.
 Сделав несколько затяжек, Караваев сказал:
 — Да нормально всё, парень. Ты хорошо говорил, от хорошей беседы греха нет. Поговорить никогда не вредно, узнать, о чём сердце болит, очень бывает полезно. Я сам поговорить мастак, ещё тот болтун. Меня в бригаде даже спикером, хе-хе, прозвали. С начальством обычно мне права качать приходится. Чуть вопрос возникнет в бригаде, так ребята меня засылают к начальству. А я с ними, гадами, каменными головами, не церемонюсь, правду матку рублю. А говорил ты всё правильно! Народ всё чует и выкарабкивается, как может. Да видно всему свой срок в жизни есть. И это время пройдёт, другое непременно наступит, не для нашего поколения уже, наверное, нас тогда не будет. А вот то, что есть у нас такие башковитые парнишки, как ты, это здорово. Вам молодым и придётся кривизну жизни исправлять. Ты, парень, вижу, через сердце мысли свои пропускаешь, душой болеешь за людей и родину, а это значит, человек ты хороший, на том и стой, стал быть.
 

  — Не мне кривизну эту исправлять, — грустновато улыбнулся парень. — Да и кто её исправлять будет? Новая поросль, взращённая в йогуртовой теплице и подпитанная кредо американца Хемингуэя, что благо для человека то, что он ощущает благом? Растят очередные «потерянные поколения». Да, и жить мне осталось недолго...
 
  — Не понял? Это ты-то умирать собрался?! Ты только жить начал, что такое говоришь?! Тебе годков-то сколько? — удивлённо спросил Караваев.
 
  — Завтра двадцать три будет, если завтра для меня наступит.
 — Авансом тебя от всего сердца поздравляю и желаю долгих лет жизни, счастья и здоровья. Надо же, умирать он собрался! Тебе жить да жить, а ты — умру скоро! — энергично произнёс Караваев и вдруг осёкся, замолчал ненадолго и тихо сказал:
 

  — Эх, мама дорогая. И сыночку моему Андрюше в этом декабре тоже двадцать три исполнилось бы.
 Он любовно оглядел парня повлажневшими глазами.
 — Вот таким бы, наверное, ладным парнем и мой Андрюшенька стал бы, коли жив остался. Семь годочков всего прожил мой сыночек. Сколько лет прошло, а боль эта из сердца не уходит и никуда от неё не деться. Забудешься на время, когда работаешь или с людьми говоришь, а один останешься тут и вспомнишь всё. Он ночами часто ко мне приходит и просит, чтобы я коньки ему купил… коньки эти проклятые…
 Он судорожно глотнул воздух, будто ему его не хватало.
 …коньки он долго просил. Мальчик рослый и крепкий, выглядел старше, чем был, я на день рождения купил их. Он с пацанами на пруд пошёл кататься. Пруд этот и прудом-то не назовёшь, так, лужа большая, а при наших-то морозах промерзал до дна, наверное. Андрюша у берега провалился, неглубоко, по щиколотку, с чего надо было льду трескаться до сих пор не пойму. До дома от пруда метров пятьсот его из окна нашей квартиры хорошо видно. Добежал сынок до дома, воскресенье было, как сейчас помню. Мы сразу все нужные операции произвели. Водкой растёрли, укутали, уложили под одеяло, чаем с малиной напоили, а к вечеру температура за тридцать девять скакнула. «Скорая» приехала быстро, и сразу забрали его в больницу. Пневмония. Мать в больнице с ним осталась. Врачи всё таблетками его кормили, а когда комиссия потом разбиралась, сказали, жив бы остался, если бы сразу стали антибиотики колоть. Суд был. Люди говорили, что главврач антибиотики налево толкал. Главврача сняли… Мы, что же, антибиотиков не нашли б, если бы нам сказали? Да из-под земли бы достали ради ребёнка. Эх, мама дорогая…
 

   Караваев опустил голову на грудь, помолчал, и продолжил:
 — Жена моя недолго прожила после. Через несколько лет легла под одно «одеяло» с сыночком. Тосковала она очень, на кладбище почти каждый день ходила. А я с дочерью остался жить... жил ли…
 — И прославил я мёртвых, что умерли давно —
 Более, чем живых, что живут поныне,
 Но больше, чем тем и другим благо тому,
 Кто совсем не жил,
 Кто не видел злого дела,
 Что делается под солнцем, — прошептал парень.
 

  — Что ты говоришь? — вскинул голову Караваев.
 — Это стихи.
 — Сам сочинил?
 — Мне такого не написать. Это из Библии. Экклезиаст.
 — А ты сам тоже стихи пишешь?
 — Пытаюсь. Перевожу бумагу.
 

  — А я тут до тебя одного знатного поэта встретил, на Челентано похож, клоун. Ну, вылитый итальяшка. Одет шикарно, как артист в театре. Вот кто стихами шпарил, так шпарил! Целые поэмы на ходу лепил, но видно было сразу, что не все у человека дома. И представляешь, после, не касаясь земли, ушёл по воздуху. Одуреть и не встать! Проплыл по воздуху, как облако! Чудеса. Здесь, видать, это случается.
 

  — Да, чудес здесь много. Места эти понравились «товарищу», который ими заведует. Вы, наверное, Винсента встретили, так этот человек себя называет, — оживился парень — Личность в этих краях известная. Несколько лет назад здесь сгорела психиатрическая больница. Говорили, газ взорвался. Почти все обитатели этого скорбного дома сгорели. Уцелело несколько человек среди них и Винсент. Выжившие разбрелись кто куда, на вольные хлеба. Больницу обещали быстро отстроить, но почему-то на её месте появилось казино корпорации «Орёл and Решка» и торгово-развлекательный комплекс под таким же названием. Это фамилии такие: Абрам Орёл и Ефим Решка, они владельцы игорной корпорации. Ну, а выжившие пациенты больницы здесь до сих пор бродят. Одним сумасшедшим больше, одним меньше…
 

  — Из психиатрической больницы?! Я так и подумал, — воскликнул Караваев, — что он не совсем в себе. Больно странный товарищ.
— Это, знаете, как посмотреть, кто в себе, а кто не в себе. Об этом я готов с вами поспорить. Винсент — уникум, провидец. Возникает вдруг из ниоткуда, всегда опрятен и элегантен. Это предрекатель и предсказатель с большой буквы. Когда тут только стали говорить об искусственном климате, он предрёк крах этого проекта и появление здешнего Бермудского треугольника. Люди говорят, что сейчас он предрекает разрушение нашей Вавилонской башни, имея в виду отель. Здешний люд его побаивается, но и уважает. Есть и фаталисты, ищущие с ним встреч, чтобы узнать свою судьбу. Один из них перед вами. Я долго искал встречи с ним. Довелось мне с ним, наконец, побеседовать, это случилось сегодняшним утром. Он сказал, что искал встречи со мной, потому что побывал в моём сне. Удивительный человек! Поведал мне историю всей моей недолгой жизни в стихах, как у него водиться, и предрёк мне смерть скорую, но не от болезни, как я того ожидаю...


  — Это он может! Он и меня, хе-хе, приговорил. Рассказал мне, вот дурилка-то, что я сплю, а как проснусь, так, мол, верёвочку мылом смажу и — туда, — перебил парня Караваев, усмешливо вскидывая голову к небу.
Парень терпеливо выслушал и продолжил:
 — Но какой будет моя смерть, он мне не открыл. Только некоторые подробности моего последнего дня очертил. Говорил о том, что в этот день я нечаянно встречусь с неким скорбным посланником, с которым поделюсь хлебом и водой, исповедуюсь перед ним…
 

  Он осёкся, побледнел, глянул пронзительно на Караваева.
— Вы с ним сегодня говорили! Это знак! Он не к каждому подходит. С чего вдруг именно вы ему понадобились? Боже мой, да не вы ли тот самый посланник, немолодой мой сотрапезник сегодняшний, вестник моего конца и мой исповедник по предсказанию Винсента?! Ну, говорите, говорите, расскажите мне подробно, ничего не пропуская, о том, что он вам поведал. Боже Правый, неужели это тот самый, последний мой день? Неужели пришёл срок сложить две части билета в кино вечности. Умоляю, говорите, говорите, пожалуйста, говорите!
 

  — Кино и немцы! Что ты городишь? В такое разве можно верить? Балаболка он, этот ваш Винсент бессмертный! Успокойся и живи, парень, мало ли чего этот фрукт больной на голову наговорил. Он, наверное, про смерть каждому встречному говорит! У него это больная тема, он же сам, ёш твою два, бессмертный.
— Нет, нет, прошу вас, расскажите, ради Бога подробно, что он вам говорил, пожалуйста, — настойчиво и горячо попросил парень, прикладывая руки к груди.
 

  — Пургу всякую гнал стихами. Типа бессмертный он, по снам чужим запросто шастает, подглядывает, паразит, что кому снится. Говорил, мол, умереть хотел бы, да не может от того, что бессмертный. Хвалился, что в чьих только он снах уже не побывал. И самое интересное, ёш твою два, говорил, что он из снов чужих, как из квартиры выходит и разгуливает после по миру спящих людей. Как тебе такая ахинея? Это какая ж фантазия у человека, такое сочинять, а?
 

  Тут Караваев умолк, неожиданно ясно осознавая, что одна часть «поэмы» Винсента, по всему, уже сбылась: он реально встретил парня, ел с ним хлеб и пил воду. Мгновенно пропотев, он вспомнил и то, что в конце своей поэмы «Челентано» говорил о каком-то огне, крови и смерти человека поделившегося с ним хлебом и водой.
 
  — Что ж вы замолчали? Ну же, ну, говорите, странник мой дорогой, говорите, — возбуждённо заторопил его парень. — Ради Бога, говорите!
 Щёки его покрылись алыми пятнами, глаза горели.
  — Что, что он дальше говорил?
 — Да, нормально всё, что ты так разволновался? Из-за каждого дурика языкатого не стоит переживать, — замялся Караваев.


  — Если даже вы не скажете мне правды, это уже ничего не изменит, поймите. Последний отсчёт на старте в вечность пошёл. Мне нужно сопоставить некоторые знаки, посланные мне. Я уже говорил вам, что умру и это реальность, которую невозможно оспорить. Только умереть я должен от болезни, а дата смерти была неопределённа, она зависела от развития моей болезни, что вовсе не отменяет саму смерть. Скажите, как вас зовут? Это важно. Должен же я знать имя человека, с которым беседую последний раз в жизни, — проговорил парень нетерпеливо, захрустев пальцами.
 

  — Иваном Тимофеичем меня кличут, — сказал Караваев, добавив строгим тоном, — ты прекрати это, прекрати, парень, паниковать.
 — Всё сходится! Я чуть позже вам всё объясню, дорогой Иван Тимофеевич. Вы только говорите, говорите!
 

  — Ладно, ладно, расскажу. Не верю я в этот бред. Большой он любитель страха с больной головы на здоровую нагонять ваш Винсент Челентанович. Он до таких враков в конце своей поэмы дошёл! Погнал пургу про какой-то огонь и кровь, балаболка, про небеса, опять же про смерть. Страху, гад, нагнал, бубниловкой своей, трепло, — быстро проговорил Караваев и стушевался.
 

  Сказать о том, что Винсент говорил о смерти человека поделившегося с ним хлебом, у него духа не хватило. Он замолчал, нервно потирая щетину на подбородке.
 — Вы, дорогой Иван Тимофеевич, решили пожалеть меня, глаза в сторону отводите. Но, однако, вы всё и выложили. Две части билета сошлись, теперь всё стало на свои места. Кино началось! — воскликнул парень, опуская голову вниз.
Молчал он долго, а заговорил, встрепенувшись, будто от озноба:
— Всё сходится. Всё по Винсенту. Перед встречей с ним этой ночью я видел сон. Всё в этом сне было точно, как сейчас. Дежавю какое-то, только дежавю наизнанку! Ночной сон проявился днём в реальности: вы, я, беседа наша, хлеб, вода — всё, как в этом сне! Всё сейчас здесь происходящее я видел во сне, а сейчас будто повторный сеанс этого фильма идёт. Вот на этом самом месте сидел я с мужчиной сильно похожим на вас. Мы с ним ели хлеб, курили, беседовали. Всё так, как предсказал Винсент. А после мы с ним куда-то шли, а с неба упал огненный шар. Он бешено катился прямо на нас, мы бежали от него объятые ужасом. Вы куда-то исчезли, шар меня настигал, я чувствовал его испепеляющий жар. Он догнал меня. Больно мне не было. Стало хорошо. Передо мной расстилалось безбрежное поле пшеницы и по нему, улыбаясь, шёл мальчик в белых одеждах. Он шёл к восходящему солнцу. Потом послышался многоголосый колокольный перезвон, а за ним неизъяснимо нежный ангельский хор. Мальчик легко и плавно, как большая птица, взлетел в небо и растворился в нём. Я проснулся и весь день молился, был в тревожном ожидании чего-то страшного. И вот она реальность — вы передо мною, Иван Тимофеевич, так вы в моём сне представились…
 — Но ты жив и сидишь рядом со мной! Бывают же странные совпадения, но на то и сны, чтоб в голове застревать и будоражить, — сказал Караваев. — Во снах, конечно, что-то такое есть чего объяснить трудно, да только углубляться в них не стоит, во сне чего только не привидится фантастического! Ты извини, но в вообщем-то, согласись, глупо это просыпаться после какого-то сна и весь день вместо того, чтобы работать переживать, да дрожать от страха. У нас Аглая — это нормировщица наша, любительница сны расшифровывать. Знаток! Мы к ней на расшифровку ходим иногда. Однажды угадала она мой сон. Мне кабанчик во сне приснился, вернее не кабанчик даже, а копилка фаянсовая в виде кабанчика, так Аглая мне посоветовала лотерейный билет купить. Я купил за пятьдесят копеек и выиграл! Тысяча рублей! А это тогда немалые деньги были. Мы в отпуск с семьёй съездили. Ну, а потом мне, хе-хе, целый месяц снилось, будто я какао варю. Достал меня этот сон! На работу приходил ребятам рассказывал, вся бригада ржала, потому что Аглая расшифровала, что это к беременности. До сих пор, ёш твою два, не разродился Иван Тимофеевич.
 Парень сидел в задумчивости, опустив голову, будто не слушает его, но он слушал. Не поднимая головы, рассеянно бросил, когда Караваев умолк:
 

  — Говорят, что и такое бывает. Может в следующей жизни вам придётся испытать муки родов. Есть и такие теории.
 

  — Да брось ты — роды! — рассмеялся Караваев. — Фантазёрка она, Аглая наша. Знаешь, что она говорила, когда Чубайс ваучеры раздавал? Каждый день нам твердила, мол, если во сне видите себя в угольной шахте среди шахтёров, а шахтёрам чаще она родимая и снится, то это означает, что злые силы собираются вам навредить и нужно быть бдительнее. А если вы видите себя акционерами или владельцами шахты — это предвещает удачное вложение денег в какое-то выгодное дело. Ха-ха-ха, шахтёры — акционеры! Когда ваучеры раздавали, говорила, что если хотите спать спокойно или не берите ваучеры вовсе, а если уж взяли, то продайте их поскорее будущим мертвецам-акционерам, иначе злые силы могут вам навредить, а так они навредят только тем, кто их скупает. И точно! Акционеров как начали отстреливать в девяносто третьем году, так и сейчас ещё постреливают, хотя уже и реже. То ли всё уже хапнули, что можно было, то ли замирились ребята или надоело воевать. Выкини из головы бредни бессмертного. Я думаю, он безвредный, больной человек, а ты парень впечатлительный. Аглая — это нормировщица наша, говорит, что если сон тебя напугал, скажи: куда ночь, туда и сон, и думай о чём-нибудь хорошем. Прорвёмся, парень! Каких только страшных снов я за свою жизнь не видел, а наяву всё же пострашней бывало. Пару раз пришлось мне под завалами куковать после взрывов метана. Лежал обессиленный в темноте, без воды, без еды, не зная, спасут нас или нет. С жизнью прощался. Иногда отключался, засыпал. Вот, где сны были хорошие! Будто, знаешь, специально для поднятия духа. Жена улыбающаяся, дети мои, море, лес грибной, яблони цветущие, ручьи чистейшие. Вот в такие сны верить надо, а всякую жуть выкидывать сразу же из головы. Некоторые живут по сонникам, встречал я таких. Только глаза продрал — за книгу, разгадку искать. Смех! Сны же все разные, двух одинаковых не бывает, у каждого свой сон, единственный, штучный это товар. Где такой сонник взять, чтобы в нём всё-всё-всё и для всех случаев было расшифровано?
 

  Парень поднял голову, заговорил в своей торопливой манере, будто боясь, что его перебьют:
 — В малазийских лесах жило племя, их звали «народом снов». По утрам они обсуждают виденные сны. Если один из них совершил несправедливость по отношению к кому то, он должен был сделать пострадавшему подарок; напал на соплеменника во сне — извинись наяву и сделай ему подарок. Они учатся во сне. Если ребёнок встретил во сне тигра и убежал, от него требуют убить хищника следующей ночью, а старики объясняют ребёнку, как это сделать. Лучшим сюжетом сна является полет. Все племя поздравляет того, кто летал во сне — это как первое причастие. И это племя не знает насилия и душевных болезней, живут без стрессов и войн, а работают ровно столько, чтобы обеспечить минимум, необходимый для выживания. Но явь жестока — племя вымерло. Жадный и безжалостный человек вырубил леса, в которых они жили. Мы, увы, не можем себе заказать выгодные сны для грядущего дня, но, тем не менее, у многих людей имеется некая, так сказать, «антенна». У кого сильная, у кого слабая. Дело в антенне. У Аглаи вашей, Иван Тимофеевич, по всему, антенна есть. Не очень мощная, но всё же это антенна. И эта антенна принимает невидимые и неслышимые другими сигналы. Не все, но кое-какие волны эфира небесного она всё же ловит. А вот у Винсента, которому вы не верите, не просто антенна, а мощнейшая спутниковая, если хотите. Когда мы спим, Иван Тимофеевич, наше подсознание широко открыто для различных энергетических потоков из космоса. Они могут стать источниками прозрений и открытий. Надо только правильно расшифровать сигнал, что не каждому дано. И Винсент, которого все здесь сумасшедшим считают, один из тех, кто получает такие сигналы и может их прочесть. Не нужно, Иван Тимофеевич, быть таким категоричным к людям вроде Винсента, мол, сумасшедший — и всё тут. Скажите, почему же тогда встречи с такими персонажами на большинство людей производят сильнейшее впечатление, иногда неизгладимое? Народ чувствует нечто паранормальное в таких людях, что-то недоступное, жалеет их, всех этих блаженных, юродивых, кликуш, оборванных проповедников с горящими глазами, ходящих босиком в мороз по снегу. Люди любят слушать их непонятные монологи, долго после думают об их странных речах. Можно, конечно, сказать, что это всё язычество, невежество, мистическая связь с далёким прошлым. Но я думаю, что люди подсознательно чувствуют, что все эти «ненормальные» люди живут в другом измерении, хотя и ходят с нами по одной земле и посылают нам закодированные сигналы, которые мы не в силах расшифровать и понять нашим «здоровым» умом. Почему, скажите вы мне, речи их оставляют в наших головах тревожные отпечатки, а встречи с такими людьми долго не забываются? Знаете, что сказал Святитель Феофан Затворник Вышенский про таких людей? — «Идиоты! — да они ведь для нас только идиоты, а не для себя и не для Бога. Дух их своим путём растёт. Может статься, что мы, мудрые, окажемся хуже идиотов». Как вам? Лучше сказать невозможно. Да и само слово «убогий», Иван Тимофеевич, вслушайтесь в него — оно такое говорящее. Давайте ещё вспомним. Скольких гениев при жизни считали ненормальными, потому что думали не так, как все. Их казнили, сжигали на кострах, травили, сажали в тюрьмы, насмехались, уничтожали их труды, но они оставили миру величайшие творения, шедевры и открытия. Они могли заглянуть на пару веков вперёд своим «ненормальным» умом, выловив из космоса своими антеннами гениальные решения. Но прошлые века отличаются от нашего времени сильно. Тогда у людей были очень крепкие инстинкты, а мы их растеряли. Прогресс, Иван Тимофеевич, прогресс! Он лишает нас инстинктов, мы всё больше движемся в сторону механического образа жизни. Теряем понимание любви человека к человеку, стараемся никуда не вмешиваться, боимся принимать решения потому что, приняв решение, боимся при этом что-то потерять …
 

  Караваев, думая: «Опять его понесло», закурил, заметив, что парень опять смотрит куда-то вдаль ничего невидящим взглядом.
 …человек становится рабом всех этих тостеров, микроволновок, электроножей, автомобилей, телевизоров, мобильников, компьютеров, — продолжал монотонно парень, — он не замечает, не понимает, что постепенно становится другим, что его образ жизни он уже не сам создаёт, а 24 часа в сутки его лепит под себя телевидение, пресса и радио. С экранов льётся параноидальный водопад картинок, насилия в которых больше, чем реплик героев этих «творений». Причём, выглядит это, как надуманный, нереальный фарс, а зритель привыкает. Он смотрит на потоки крови и ужаснейшие злодеяния «героев» вперемежку с беспардонными сценами секса, хамства и пошлости совершенно спокойно, не содрогаясь от омерзения. Многие смотрят эту блевотину семьями, не думая о впечатлительных детских умах и о том, как могут повлиять эти картинки на детей через некоторое время. Комедии полны глупости. Это, видимо, является гарантией их успеха. Для самых тупых придумали подсказки в виде закадрового смеха, чтобы знали, где смеяться. У детективов и приключенческих фильмов надуманные сюжеты, но зато истрачены миллионы долларов на спецэффекты. Сказки, мультфильмы и фильмы для детей полны бесовщины, хамства и скрытого развратного подтекста. И ложь, ложь, ложь! Она льётся рекой с канала на канал. Одни говорят, что у нас всё хорошо, всё устаканилось, назад дороги нет, другие, что всё не так, как надо. Вот, мол, если бы мы были у власти, мы всё сразу бы и наладили, но есть подозрение, что как только такие правдолюбцы придут к власти, то сразу отменят пособия многодетным матерям и любые другие льготы неимущим. Кругом магнетическое стремление отовсюду извлекать выгоду. Политики, эти улыбающиеся людоеды, пошли дальше всех. Они отдали экономистам право принимать решения, которые обязаны принимать только сами, закрыв глаза, на то, что отдали экономику в руки жадных и ненасытных дельцов, придумывающих всё новые и новые формы рабовладения. Часть людей, мизерная его часть, накапливает в своих руках несметные богатства, обдирая людей и недра, а другая часть — большая, отвечает им разрастанием нищеты, очень и очень быстрым. Воротилы и денежные тузы пытаются закрыть на это глаза, они ослеплены блеском своего богатства, но нищие оккупируют их благополучные, сияющие рекламой города. Они приходят в города ведь там есть помойки, свалки и мусорные баки. А политики продолжают трещать. Они усиливают полицейские ряды, издают всё новые и новые законы, ни один из которых не может вернуть утраченные человеческие устои. Могут ли законы побудить печься родителей о своих детях? Могут ли заставить человека краснеть? Могут ли заставить улыбаться при встрече с соседями и ухаживать за могилами предков? Велосипед-то давно изобретён и называется он «Божьи заповеди». Какие ещё законы нужны? И во всех этих потугах псевдодемократии рождается новый тип человека, который перепутал все представления о себе, как о человеке. Вместо честности теперь правдивость, вместо совести — исполнительность; вместо яркого самобытного проявления чувств — обнажение ряда отличных зубов, в которых застряло безгласое wow; вместо искренности — доверительное сплетничание, вместо гордости — джип последней модели, усадьба в Калифорнии, карликовая свинья из Полинезии или часы за тридцать тысяч долларов; вместо достоинства — высокомерие, основанное на безоговорочной вере в своё могущество, происходящее из финансового благополучия, вместо дружбы — желание удружить. И даже любви найден современный эквивалент — секс. Смешно и трагично, но теперь многие люди через секс пытаются найти любовь, при этом сам секс становится для них настоящим испытанием. Исконное хлебосольство заменено пусканием пыли в глаза, желанием поразить гостей количеством денег, потраченных на приём, популярность стала рейтингом, за ним неусыпно следят, как за столбиком термометра у постели тяжелобольного, а вместо терпимости появилась толерантность и ещё политкорректность — этакое сито для слов, которые могут кого-то обидеть. Слова-то может и застревают в сите этом, но бомбардировщики сквозь него легко пролетают, если вдруг потребуется приструнить какой-нибудь глупый народец, который о лукавой политкорректности понятия не имеет, возьмёт, да и брякнет всё, что думает безо всякой политкорректности о сильных мира сего. И пока этот народец будут бомбами приучать к политкорректности, дипломаты и министры разных стран будут встречаться, улыбаться, жать друг другу руки и совещаться по поводу того, как добиться политкорректности у людей, не понимающих, что это за зверь. Народ стал электоратом, диспут — ток-шоу с показом грязного белья, убийца — киллером, это специалист такой — киллер. Киллеры, триллеры, миллеры, хилеры и дилеры, дилеры, дилеры…
 

  Парень опять остановился так же резко, как и начал говорить. Лицо его болезненно исказилось, он потёр пальцами нахмуренный лоб, посмотрел на Караваева, будто только что его увидел. Когда он говорил, Караваеву казалось, что он в это время думал о чём-то совершенно другом.
 

  — Опять меня занесло, да? Начал с одного — закончил другим. Последнее время я замечаю за собой странные вещи, я стал говорить сам с собой. Может оттого, что мне с людьми нечасто общаться приходится, а мыслей в голове много. Мои соработники люди практичные, темы которые интересуют меня, им не интересны, а меня всё время тянет остаться одному, хочется тишины, хочется читать, размышлять, молиться…


  Он умолк. Потёр пальцами виски, продолжил с выражением боли на лице:
— Я разболтался инстинктивно, наверное. Таким образом, наверное, оттягиваю неминуемую страшную развязку, потому и говорю так много. Но мне с вами хорошо, Иван Тимофеевич. Мы с вами, кажется, говорили о снах, о сумасшествии, о Винсенте? Да, о Винсенте. Он не сумасшедший, он Предсказатель с большой буквы. Люди его понимают, потому что сами находятся на грани безумия. И они, конечно, побаиваются его. Ну, кому, скажите, охота услышать о своём будущем нечто ужасное, даже если вы считаете прорицателя безумцем? Слово убить может. И в то же время большинство, как магнитом притягивается к таким людям. Слова… слова могут заставить мучиться, страдать, переживать, нарушить привычный образ жизни. Человек всегда пытается себя обмануть. Он гонит от себя страшные мысли, убеждает себя, что всё ужасное происходит только с другими людьми, а с ним ничего такого не может произойти. А такие, как Винсент, говорят о страшном, о смерти, например, легко и просто. Так могут говорить только люди сильные, которым позволено осознание того, что жизнь — это лишь мизерный отрезок быстротечного времени от рождения до смерти, принимающие это философски мудро и стойко. Я это, разумеется, понимаю, но жить-то хочется. Мне, как и всем людям, совсем не хочется умереть, не дожив до лет возмужалых и преклонных. Из молодого человека превратиться в ничто, в еду для червей, в полевые цветы, кучу костей, над которыми проходит жизнь. Неутешительная картина. Хочется, конечно, радостно сказать: так прекрасно же! все страдания закончатся разом! Но как-то не получается это сказать. Трудная это скороговорка. Умные говорят, что надо стремиться не к удовольствиям, а к уменьшению страданий. Они, умные, намекают нам на то, что убрать страдания невозможно, можно их только немного уменьшить. Ну, а если ты обречён? Если нет никакой надежды и, простите, даже Бог бессилен тебе помочь, как тогда быть? Как быть, если страдание и смерть в тебе поселились? Сказано в Писании: пред человеком жизнь и смерть и чего он пожелает, то и даётся ему. Я выбрал смерть. Сам выбрал… или это планида моя неизбежная?
 

  — Да что ж ты опять зарядил о смерти! Умирать нужно в свой срок, — разозлился Караваев. — Чего ты, как старик столетний заладил? Дался тебе этот «Челентано»! Ходячее агентство скорбных новостей какое-то, а не человек. Чего раскисать из-за этого пустобрёха? Отец мой всю войну со смертью в обнимку ходил, а ему перед самой войной гадалка нагадала, что он от пули умрёт. Пуля — дура, ясный пень, она убить может и случайно, а уж на войне-то? Поймал он одну на войне и осколков несколько. Так с осколками в ноге и жил после, недосуг врачам было тогда их вынимать, работы много было. Да только не от пули умер! Как думаешь, легко ему на фронте было бы, коли он все четыре года войны только о смерти думал, глупой цыганкой нагаданной? Он нам говорил, что от того жив остался, что жить хотел и о смерти не думал. А смерть… она ближе всего подбирается к тем, кто её боится, кто со страхом ждёт своего последнего часа. Отец мне с братьями жизнь дал, а умер не от пули — в шахте погиб под завалами. Не сбылся приговор гадалки. Я согласен с тобой, что время сейчас тяжёлое, но не война же? Надо просто себя блюсти, не распаляться, в болото не скатываться. А умирать? Умирать никому не охота. Но и думать постоянно об этом опасно — крыша может съехать. Надо не раскисать, а жить и обязательно работать.
 

  — Хороший вы человек, — ласково тронул Караваева за плечо парень, — сердце у вас живое. Но скажите честно, не заметили ли вы за мной некоторых странностей, не посетила ли вас мысль, что нарвались на очередного «тронутого»?
 

  — Да брось ты, странности!  — быстро проговорил Караваев.  — Все б такие, как ты «тронутые» были! Вот там внизу, на аллее, странности так странности. После того, что я там увидел, знаешь, приятно встретить такого вот, как ты, с такими, хе-хе, странностями. Умный ты парнишка, хороший. Но в голову особливо не бери непонятки всякие, башку не перегружай. Вредно это. Со мной в техникуме девушка училась, Викой звали, она у нас лучшей была. Отличница, красавица, стихи тоже писала, собиралась в институт поступать и поступила в Ленинградский Горный. И там съехала у неё крыша. Перезанималась. Голову перегрузила, понимаешь, ну, и питание, какое у студентов? Подержали её в сумасшедшем доме, выпустили. Она тихая была, ходила по посёлку нашему, останавливала людей и сообщала им доверительно, что беременна. И не от кого-нибудь, а от Народного Артиста СССР Муслима Магомаева, который скоро приедет за ней и заберёт её к себе в солнечный Азербайджан. Или вот ещё… у нас парень был добрый такой, хороший человечек. Его мастер как-то обидел и обозвал тупицей, никчёмным дурачком, матом покрыл трёхэтажным. Так этот парень три дня на работу не выходил, а после с пятого этажа общежития выбросился. Не могла его голова такого вынести. Смекаешь, к чему я? Слово, оно пулей может стать и убить. Винсент этот…огнестрельный гад, бросается словами-пулями, людей в страх вгоняет.
 

  — Смекать-то я смекаю, — ответил парень, — но не всё от нашей воли зависит. Я очень удивлюсь, если вы станете меня уверять, что вы все свои мысли и чувства, всю информацию, поступающую в ваш мозг вроде компьютера, отфильтровываете и оставляете себе только то, о чём вам бы хотелось думать. Вы вот говорите, что Винсент сумасшедший. Но я вижу, что и вы тоже смущены встречей с ним, вспоминаете его речи, с моими речами их сопоставляете, и в вас уже тревога поселилась от его пророчеств. Вы ведь не первый год на этом свете живёте, и многое повидали и, конечно же, были и у вас встречи с людьми схожими с Винсентом. И что же вы всегда так думали, дескать, сумасшедший он и в Африке сумасшедший? Не трогали вас их речи, не задумывались над их странными тирадами и поведением, не охватывало странное чувство, что эти люди знают нечто такое, во что вам трудно поверить, принять и понять? В слове «убогий», не прячется, а прямо-таки выпирает смысл, что такой человек уже у Бога. Ах, да, я, кажется, уже говорил вам это…
 

  — Не знаю, почему тебя так волнует этот вопрос, чего ты так заостряешься на этом, мучаешь себя. О Винсенте так скажу, если б встретил его где-то в другом, нормальном месте среди обычных людей, я б по-другому воспринял его поэмы, пожалел бы его, конечно. Но в ваших чудных местах, где всё с ног на голову поставлено, где шагу без чудес не ступить, лучше голову бреднями не забивать, — опасно это. Да и как здесь распознать, кто нормальный, а кто нет? А людей с «антеннами» доводилось мне не раз встречать и общаться с ними. Очень плотно приходилось общаться, был в моей жизни такой период близкого и печального знакомства. Долгий и горький.
 

  Караваев посмотрел вдаль, помолчал, вздохнул тяжко.
 — Расскажу. Раз такая пьянка пошла. Ты говорил, что у каждого человека есть мысли, которые он не очень-то вслух горазд произносить, что его личные мысли никто не может отнять. Это верно. Поведаю тебе одну историю, которая в моей голове и сердце хранится. Мой старший брательник последний год жизни в психушке провёл. Пашка шебутной был, к водке рано пристрастился. По молодости, по глупости в тюрьму залетел, морду одному комсомольцу нахальному надрал. Перестарался — челюсть сломал. После первого срока пить не бросил, а по пьяному делу хулиганил. Отсиживался в тюрьме, выходил, пил, опять садился. Последний раз вышел из тюрьмы и у меня поселился, это было уже после смерти моей жены. Дочь моя в Находку уехала, я один жил. Пашка тихим стал, не пил вовсе, мы с ним беседовали подолгу, я его жалел. Мирком и ладком жили — родная душа рядом, любил я его… и люблю. Долгими вечерами, за чаем, его «поэмы» выслушивал. Глаза у него горели, когда он мне их рассказывал. Да так красочно подавал, что поверить можно было в его истории. Такие фантазии! И с Иисусом Христом, мол, он не раз говорил, и тот ему рассказал всё о конце Света, со Сталиным говорил. Тот ему рассказал, что отравили его враги. Гагарина, мол, убили, говорил. Про Хрущёва говорил, что антихрист он и послан был сатаной, подготовить погибель всего нашего народа. Большой бы том получился из его рассказов! Тогда Горбачёв перестройку делал, и это больше всего брательника моего занимало, мучило и возбуждало. До трясучки доводили его выступления «меченого» по телевизору. Только об этом и говорил, сильно волновался, ругался, переживал. И, что говорил! Такое не всякий фантаст придумает. Говорил, что «меченого» выбрали для своих целей инопланетяне и сделали из него робота послушного, мол, задача у них была царя из него сделать карманного. Биография, мол, у него подходящая, родился в простой колхозной семье, на комбайне с отцом вкалывал. Инопланетяне этого неуча в самый лучший Московский университет определили, опекали, оберегали чадо своё, вели к намеченной цели, а народ наш из космоса всё это время гипнотизировали, чтобы он всему, что болтун этот говорил, верил. А сами они, инопланетяне эти, уже давно у нас обжились на земле под видом людей, депутатами стали, министрами, банкирами, судьями, прокурорами. Им вода и кислород нужны были на их планете с этим кризис, вот они постепенно к нам переселялись, принимая облик человеческий, а чтобы мы им не мешали, они нас потихоньку изводили, разладом, голодом, войнами и распрями между народами — очищали от нас для себя просторы России. Пашка постановил, что они из Горбача человекоробота сделали. А пятно на его черепе — сверхтонкая микросхема, которая в его мозг впаяна, и она всем в «меченом» заведует. Через эту микросхему, — а она одновременно и мощной антенной является, — инопланетяне посылают сигналы и управляют Генсеком. Вот только с русским языком у них для своего робота не очень получилось, не смогли они ставропольского комбайнёра правильной речи русской научить с этим у них закавыка вышла. Дескать, несмотря на очень высокий технический уровень инопланетян, они не смогли такую микросхему создать, которая бы по-русски за него нормально говорила. Не вышло у них и они, мол, в конце концов, плюнули, что получилось то и получилось. И так, стал быть, для русских дурней сойдёт. И ещё говорил, что знак на лысине Горбачёва — это одновременно и контур космической страны инопланетян. Пашка редко выходил на улицу, всё больше дома отсиживался. Сядет на табурет у окна и сиднем сидит в него глядит, как в телевизор. А тут вдруг встрепенулся однажды. Пойду, мол, пройдусь по городку, воздухом подышу. Часа через три звонят мне, брательника твоего в дурдом свезли. А вышло вот что. Подошёл он к райкому партии с картонкой в руках, а на ней написано: «Горбачёв — антихрист. Смерть предателю Родины!» Это как раз было в самый разгар горбачёвской кампании за трезвый образ жизни. У вино-водочного магазина алкаши собрались, ожидали открытия. А тут брательник с плакатом прямо-таки к месту поспел. Магазин открылся, а спиртного не завезли, ну, тут и митинг случился стихийный. Алкашня решила брательника поддержать, выступить против Генерального Секретаря КПСС ущемляющего права трудового страждущего народа. Стали с моим братом рядом, шумят, митингуют — даёшь-де опохмелку рабочему человеку! Тогда, быстро действовали. Подъехал наряд, братишку в «дурку», алкашей в вытрезвитель. Над Пашкой «поработали» в больнице, но он на своём стоял, мол, нужно срочно Горбача изолировать иначе развалит страну, а ему на смену придёт сатана беспалый, через кровь на трон усядется и Россию с молотка пустит. Обкололи Пашку нужными уколами, он и перестал про Горбачёва говорить. Бузить перестал, вёл себя тихо, беспокойства никому не доставлял, а мне разрешили его навещать. Он радовался, как ребёнок, когда я приходил, говорил разумные вещи. Я уже начал надеяться, что его рано или поздно выпишут. И тут он мне тихонько передал письмо, написанное карандашом, он его ночью писал в темноте. А на ухо мне сказал, что завтра инопланетяне его убьют. И это, ты не поверишь, было за день до его смерти. Просил меня, чтобы я срочно письмо в КГБ отнёс. Срочно, потому что, мол, инопланетяне пронюхали, что он прознал про их планы страшные и в любой момент могут его убить. Писал, что Горбачёва нужно арестовать, стереть у него с башки грубой наждачкой микросхему, а самого заспиртовать и в Кунсткамере выставить на всенародное обозрение. Ещё писал, что инопланетяне эти, все мужского пола, женщин у них нет, и потому они все занимаются мужеложством, он по-простому писал, по-народному, мол, пидоры они все, инопланетяне эти. И они, мол, размножаются личинками, но для этого должны совратить нормального мужика, который потом отложит личинку со своим дерьмом, а из этой личинки вылупится очередной инопланетянин-дерьмократор, — так он говорил. Вылупляются, говорил, они ночью, а к рассвету уже становятся взрослыми инопланетянами в облике человечьем. Писал, что если не принять меры сейчас, то наступит время, когда в стране править будут пидоры и обычные люди не смогут даже скривить лицо при виде их, не говоря уже о том, чтобы протестовать. За такое людей будут привлекать к ответственности, сажать в тюрьмы, травить и даже расстреливать, так как в органы, в правительство, в губернаторы и даже в Кремль они проберутся, а над нами будут хозяева той же масти. Утром мне из психушки позвонили, сообщили, что брат прямо в столовой умер за завтраком. Инфаркт! А я, грешным делом думаю иногда, хотя и глупо это, а был ли инфаркт? Не постарались ли тут эти дерьмовые инопланетяне или какие-то бдительные товарищи, что на них работали? Похоронил я брата, письмо никому не показывал, сжёг сразу. Никому никогда про письмо это не говорил. Зачем? Сказали б, преступник, рецидивист, алкоголик, сумасшедший, шизофреник. Забыли о моём братишке через три дня. А мне брательника забыть, с кем мы в детдоме бедовали? Забыть его не могу. И не забуду. Да и речи его странные помню, которые не совсем сумасшедшими теперь мне кажутся, после того, как СССР развалился, а хитроману Горбачу Нобелевскую премию вручили за это, а на трон усадили беспалого из танков палившего по людям в октябре 1993-его. Но тогда, когда Паша болел, я над речами его особо не задумывался, не придавал значения. Не до того было, сердце за него болело. А рассуждать о его словах, речи его расшифровывать совсем недосуг был. Хотелось одного, чтобы выздоровел, вернулся к нормальной жизни. Да, а ещё он писал, что девятипалый долго не просидит на троне, вместо него военный будет править, и лихо при нём обживётся на долгие годы.
 Помолчав, Караваев продолжил:
 — Ещё в детстве у меня была встреча, в память врезалось. Совсем мальцом был. Встреча эта отпечаталась в голове, как фильм какой. И знаешь, сколько лет прошло, а я нет-нет, да и вспомню эту встречу, а иногда и вижу во сне человека в застиранной гимнастёрке. Брата с тех пор, как он умер, ни разу не видел во сне, а его вижу часто, того человека. После войны в нашем посёлке людей прибавилось, это ещё на Украине было, где мы тогда жили, теперь это заграница малая и милая моя Родина. Люди обживались, работали, жизнь налаживалась. Вот тогда, говорят, и появился у нас странный человек. Говорили, что в середине войны попал он в плен к фрицам, был в концлагере, выжил, потом его освободили не то американцы, не то англичане, куда-то на корабле увезли пленных. Некоторое время он у них сидел, потом пленных нашим вернули, а наши, как водилось в те годы, в лагерь его определили. Когда выпустили, он у нас осел. Вырыл у самой реки землянку и жил в ней, земли тогда много свободной было. Организовал себе огород, картошку, подсолнухи посадил, несколько деревьев. Ходил в любую погоду в одной и той же гимнастёрке, выцветшей, почти белой, в пилотке без звёздочки, а под гимнастёркой у груди носил голубя безногого, калеченного. На лице у человека наискосок, ото лба через глаз и до верхней губы, шёл страшный, уродливый шрам. Всегда в одно и то же время, в любую погоду приходил он в сквер в центре посёлка к памятнику Ленину и кормил обитающих там голубей семечками. Голуби сразу же слетались к нему, садились на плечи, голову, ели с рук, он улыбался. Удивительно, но его гимнастёрка после кормления голубей всегда оставалась чистой. Люди его жалели. Бабушка моя покойная Мария Ивановна говорила, что настрадался человек и голубей кормит, чтобы птицы божьи поминали на войне погибших. Она верующая была, хотя церкви у нас в районе нет. До войны бабушка говорила, пять церквей было, три до войны наши взорвали, в одной спортзал устроили, в одной у фашистов арсенал был, взорвали, когда драпали. А бабушка молилась, и икона у нас была. Мальчишки человека этого боялись, но были и такие, которые издевались, дразнили. Бегали за ним и кричали: «Король голубей, король голубей, тонну съел своих соплей». Взрослые таких пацанов осаживали, уши надирали нахалятам, но сорванцы всё равно изводили его. Он никогда ни на кого не прикрикнул, не разозлился, всё время улыбался только, точно эти детские выходки милы ему были. Однажды я рыбачил. Тропка к реке проходила рядом с его землянкой и я, возвращаясь, неожиданно с ним столкнулся. Тропка узкая, по обе стороны бурьян непроходимый из лопухов, чертополоха и крапивы, а я босой, понимаешь, штаны до колен закатаны. Ему-то посторониться легко было, он в галифе и сапогах, но он не посторонился. Вблизи шрам человека ещё страшней казался и я уже «намылился» между ног его проскочить, как он вдруг заговорил со мной. Мы-то все думали, что он немой! «Не бойся, мальчик, говорит, я худа тебе не сделаю». Залез в галифе, достал лист газетный, свернул из него кулёк, из другого кармана достал несколько горстей семечек, наполнил кулёк, протянул мне: «Бери, мальчик, грызи солнечный плод, только что пожарил, горячие ещё. Извини, но конфет у меня нет. Туго сейчас с конфетами, скоро жизнь наладится, малыш, вот тогда и будешь лакомиться сладостями, если Господь попустит». Испуг мой прошёл. Я взял кулёк, грызу семечки крупные, вкусные. Разглядываю этого человека и представляю себе, как уже сегодня стану рассказывать пацанам страшную историю моей встречи с Королём голубей на узкой тропинке. Погладил он меня по голове обожжённой и уродливой рукой и странную речь завёл. Мол, не ходи, сынок, тропой широкой — ходи, узкой. Раза три-четыре повторил, будто хотел, чтобы я запомнил эти слова. Доживёшь ты, дитя, говорит, до века нового. До века, когда цари глухие и слепые править миром будут. Страданиям людей конца не видно будет, и рыдать они горько будут, да плача народного не будут цари слышать. Изобильно будет, всего будет много на потребу человека, да кусок хлеба добыть станет непросто. Храмы, говорил, станут строить, а вокруг будет кровь, блуд да ложь. И дети перестанут почитать своих родителей и могилы предков травой порастут, а народ-сирота по чужим краям разбредётся, ища прокорм и опять повторил: запомни, дорог много будет, да широкими не ходи — ходи узкими. Сказал и дорогу мне уступил, в бурьян отступил. Я дитя тогда был, для меня то, что он сказал, полной белибердой было. Забыл я его слова быстро и его самого скоро забыл: ребячьи заботы, юность, армия, работа, любовь, понимаешь, жизнь такая интересной, широкой становилась, потом семья. Вспомнил я эту встречу на Новый 1999-ый год, когда один дома сидел, умер сыночек мой, жена тоже ушла к Андрюшечке, дочь была далеко от меня. Сидел дома без гроша в кармане и пил вместо шампанского трижды разбавленный чай, а в телевизоре Борька девятипалый грустил, плакался, что уходит, мол, устал, бедолага, уходит не додушив нас. Вот тут-то я вспомнил ту встречу, и слова Короля голубей про Новый Век, век изобильный, да про время разладное и горькое. Была, выходит у того человека в гимнастёрочке стираной, антенна, которая из будущего волны ловила?
 

   — И не только у него, Иван Тимофеевич. Брат ваш не всё глупости говорил, надо уметь зёрна от плевел отличать, — сказал парень, не сводивший с него горящего взгляда во время этого монолога. — Он много чего увидел, в том «окошке», в которое засматривался, смутные тени нашего тёмного будущего узрел.
Лицо его стало задумчиво, он заметно нервничал. Караваев заметил, что пальцы парня подрагивают и, решил, что нужно увести разговор в сторону, разрядить обстановку.
 

   — Я вот чего давно хочу спросить у тебя. Ты-то сам, чем здесь обретаешься? Живёшь в этих краях? Семья у тебя, или один? Родители, где?
 — Там мои родители, — поднял глаза к небу парень.
Вид у него был задумчивый и печальный, лоб наморщен, как у человека, который решает для себя какую-то сложную задачу.
— Совсем скоро я с ними воссоединюсь и обрету покой, наконец, — вставил он.
 — Ну, вот опять завёл. Кончай уже это, не наводи тень на плетень, — досадливо мотнул головой Караваев.  — Родители, Царствие им Небесное, и должны раньше детей уходить. Придёт и твой срок, но не сейчас же, не сегодня же? И выбрось ты, наконец, это из головы. Расскажи, где живёшь, как живёшь…
 

  — Здесь и живу на этой помойке. У меня и дом здесь свой есть, я его сам построил из ящиков от больших телевизоров. Дом для здешнего климата крепкий. Скотчем проклеен, на «окнах» марля, комарики не едят. Стоит на хорошем фундаменте, в кузове старого грузовика, а сверху полиэтиленовой плёнкой накрыт. И сторож у меня есть надёжный, пёс добрый, Трезор. Прибилась ко мне овчарка немецкая. Так что есть у меня друг верный и на гнездо моё никто не посягает. Здесь же я и работаю уборщиком. Когда народ разойдётся, на аллею выйдет наша интернациональная бригада уборщиков. Нас здесь двенадцать человек работает, двенадцать апостолов чистоты, все молодые ребята из разных мест. Часам к восьми вечера мы управляемся, выметаем аллею, собираем мусор, грузим в контейнеры. После машины их увозят и мы свободны. Зарплаты вполне хватает, времени свободного много, а это то, что мне нужно. Я читаю и пытаюсь стихи писать, а для этого время нужно.


   — Читал и писал, — добавил он, помолчав, и горько усмехнулся.
— Что же это за администрация такая у вас, не могла вам простую бытовку выделить для житья? В ящиках живёте — это надо же! Я по телевизору видел в какой-то стране, тоже в ящиках живут бездомные, — возмутился Караваев.
 Парень пожал плечами. Он стал суетлив, брови были насуплены в какой-то тяжёлой думе.
 
   — Какая разница, где жить, во дворце или хижине? Миллионы людей понятия не имеют, что такое дом в нашем избалованном представлении. Живут в хижинах, вигвамах, иглу, юртах, глинобитных мазанках, в шалашах, на воде, в чумах и даже на деревьях. Живут один на один с природой безо всяких там джакузи, кухонных комбайнов и прочей дребедени. Такие люди выходят в мир из своего жилища, и природа даёт им пропитание. Они как все рожают детей, добывают хлеб насущный, говорят о том же, что и мы: о жизни и смерти, о болезнях, погоде, детях, сварливых жёнах, охоте. И им в голову не приходит делать себе хижину больше той, в которой он живёт, если места в ней хватает ему и семье.
 
  — Ну, не знаю, — возразил Караваев, — в Африке или у вас здесь может и можно в шалаше прожить, а у нас, когда я улетал, мороз был ой-ёй-ёй. Ты про родителей не досказал. Парень ты молодой, выходит и родители твои не старые были. Что стряслось-то?